В этот день, 18 февраля, дети не могли играть на дворе, так как за ночь выпало много снега. Тотчас же по окончании утреннего урока их всех собрали в зале, где, защищенные от дурной погоды, они должны были провести все рекреационное время в ожидании дальнейших занятий.
Надзор за ними был поручен мне.
"Залом" назывался у нас бывший гимнастический зал Морского училища. Представьте себе четыре высокие, голые стены с маленькими решетчатыми окнами; кое-где в стенах наполовину уже выдернутые крюки, остатки больших лестниц, а посредине потолка, прикрепленное веревкой к самой большой балке, огромное железное кольцо.
Детям, по-видимому, очень нравилось играть здесь. Они шумно бегали по залу, поднимая столбы пыли; некоторые пробовали достать кольцо; другие, повиснув на нем на руках, громко визжали; пятеро или шестеро -- более спокойного темперамента -- жевали у окна хлеб, посматривая на покрывавший улицы снег и на людей, лопатами бросавших его на телеги.
Но я не слышал всей этой шумной возни.
Один, в углу, я со слезами на глазах читал только что полученное письмо, и если бы в этот момент дети разнесли весь коллеж, я ничего не заметил бы... Письмо было от Жака, и на нем виднелся штемпель Парижа... Да, Парижа!!! Вот его содержание:
"Дорогой Даниэль!
Мое письмо, конечно, удивит тебя. Ты и не подозревал, не правда ли, что вот уже две недели, как я в Париже. Я покинул Лион, никому ничего не сказав. Безрассудный поступок, -- но что поделаешь. Я слишком скучал в этом отвратительном городе, особенно после твоего отъезда...
Я приехал сюда с тридцатью франками в кармане и с пятью или шестью письмами от сен-низьерского священника. К счастью, провидение сразу взяло меня под свое покровительство и направило к одному старому маркизу, к которому я и поступил в качестве секретаря. Мы приводим в порядок его мемуары; я пишу под его диктовку и получаю за это сто франков в месяц. Как видишь, это не очень блестяще, но я все-таки надеюсь, что время от времени буду иметь возможность посылать кое-что домой...
Ах, мой дорогой Даниэль, что за прелестный город Париж! Здесь, по крайней мере, нет этих вечных туманов; конечно, иногда идет дождь, но это маленький веселый дождь вместе с солнцем. Я нигде такого не видел! В результате я совершенно переменился; представь себе, я больше не плачу -- нечто совершенно невероятное!.."
На этой фразе я был прерван глухим шумом проезжавшего под окнами экипажа. Карета остановилась у подъезда коллежа, и я услышал, как дети во все горло закричали: "Супрефект! Супрефект!". [Супрефект--высший правительственный чиновник округа во Франции. Подчинялся префекту, стоящему во главе департамента, в который входил этот округ.]
Визит господина супрефекта предвещал, несомненно, нечто из ряда вон выходящее. Обычно он приезжал в Сарландский коллеж один или два раза в год, и это всегда, было целым событием. Но в данную минуту единственно, что меня интересовало и что было для меня важнее сарландского супрефекта и всего Сарланда вообще, -- это письмо моего брата Жака. А потому, в то время как развеселившиеся ученики толпились у окна, чтобы посмотреть на выходящего из кареты супрефекта, я вернулся в свой угол и продолжал читать:
"...Сообщаю тебе, мой дорогой Даниэль, что наш отец сейчас в Бретани, где он скупает сидр по поручению одной фирмы. Узнав, что я состою секретарем маркиза, он пожелал продать ему несколько бочонков этого сидра, но, к сожалению, маркиз ничего не пьет, кроме вина, и притом только испанского! Я написал об этом отцу, и, знаешь, что он мне ответил? -- Свое неизменное: "Жак, ты осел!" Но я не придаю этому значения, мой дорогой Даниэль, так как знаю, что в глубине души он очень любит меня.
Что касается мамы, то ты ведь знаешь, что она теперь совсем одна. Тебе следовало бы ей написать: она жалуется на твое молчание.
Забыл сказать одну вещь, которая, конечно, обрадует тебя: у меня комната в Латинском квартале [Латинский квартал -- район Парижа, где находятся учебные и научные заведения, музеи, библиотеки. В XIX веке там жили преимущественно студенты.] ... в Латинском квартале!.. Подумай только!.. Настоящая комната поэта, как ее описывают в романах, с маленьким окном и видом на море крыш... Кровать моя не широка, но если понадобится, мы отлично уместимся на ней вдвоем. В углу стоит рабочий стол, на котором будет очень удобно писать стихи. Я уверен, что если бы ты все это увидел, то тебе захотелось бы как можно скорей ко мне приехать. Мне тоже очень хотелось бы, чтобы ты был здесь со мной, и я не ручаюсь за то, что в один прекрасный день не вызову тебя сюда.
А пока что люби меня по-прежнему и не слишком переутомляйся, чтобы не захворать.
Целую тебя,
Твой брат Жак".
Добрый Жак! Какую сладостную боль причинил он мне своим письмом! Я и смеялся и плакал в одно и то же время. Моя жизнь за последние месяцы -- пунш, бильярд, кафе "Барбет" -- все это казалось мне теперь отвратительным сном, и я сказал себе: "Довольно! Кончено! Теперь я буду работать, буду таким же мужественным, как Жак!"
В эту минуту прозвучал колокол. Мои ученики построились в ряды. Все они оживленно болтали о супрефекте и указывали друг Другу на стоявшую у подъезда карету. Я передал их с рук на руки преподавателям и, освободившись от них, бросился бегом по лестнице. Мне так хотелось поскорее остаться одному в своей комнате с письмом моего Жака!
-- Господин Даниэль! Вас ждут в кабинете директора.
У директора?.. Для чего понадобился я директору?.. Швейцар смотрел на меня как-то странно. Вдруг я вспомнил о супрефекте.
-- Господин супрефект тоже наверху? -- спросил я.
-- Да, -- ответил швейцар.
Сердце мое забилось надеждой, и я стал поспешно подниматься по лестнице, шагая через четыре ступеньки.
Бывают дни, когда точно сходишь с ума. Услыхав, что супрефект ждет меня у директора, -- знаете ли вы, что я вообразил?.. Я вообразил, что он обратил на меня внимание в день раздачи наград и приехал теперь в коллеж специально для того, чтобы предложить мне быть его секретарем! Мне казалось это вполне естественным. Письмо Жака с его рассказами о старом маркизе, очевидно, помутило мой рассудок.
Как бы то ни было, но по мере того как я поднимался по лестнице, моя уверенность все возрастала: секретарь супрефекта! Я не помнил себя от радости...
На повороте коридора я встретил Рожэ. Он был очень бледен и взглянул на меня с таким видом, точно хотел мне что-то сказать. Но я не остановился: у супрефекта не было времени ждать меня!
Когда я подходил к дверям кабинета, сердце мое сильно билось. Секретарь супрефекта! Я должен был на секунду остановиться, чтобы перевести дух. Я поправил галстук, пригладил рукой волосы и тихонько повернул ручку двери.
Если б я знал, что меня ожидало!..
Супрефект стоял, небрежно облокотившись на мраморную доску камина, и улыбался в светло-русую бороду. Директор, в халате, с бархатной шапочкой в руках стоял возле него в подобострастной позе. Срочно вызванный Вио скромно держался в стороне.
Как только я вошел, супрефект промолвил, указывая на меня:
-- Так вот тот господин, который обольщает наших горничных.
Он произнес эту фразу звонким, насмешливым голосом, не переставая улыбаться. Я сначала подумал, что он шутит, и ничего не ответил, но супрефект не шутил и после минутного молчания, все еще улыбаясь, продолжал:
-- Ведь я имею честь говорить с господином Даниэлем Эйсетом, не правда ли? С господином Даниэлем Эйсетом, соблазнителем горничной моей жены.
Я не знал, о чем шла речь, но, услыхав слово "горничная", которое мне вторично бросали в лицо, почувствовал, что краснею от стыда, и воскликнул с искренним негодованием:
-- Горничную... я!.. Я никогда не соблазнял никакой горничной.
Искра презрения сверкнула из-под очков директора, и я услыхал, как ключи зазвенели в углу: "Какая наглость!"
Супрефект продолжал улыбаться. Он взял с каминной доски маленький сверток бумаг, который я сначала не заметил, и, небрежно помахивая им, повернулся ко мне:
-- Сударь, -- сказал он, -- вот веские доказательства вашей вины: письма, найденные у этой особы. Правда, они без подписи, и горничная не пожелала никого назвать... Но дело в том, что в этих письмах часто упоминается коллеж, и, на ваше несчастье, господин Вио узнал ваш почерк и ваш стиль...
Тут ключи свирепо зазвенели, а супрефект все с той же улыбкой прибавил:
-- В Сарландском коллеже не так уж много поэтов! При этих словах у меня мелькнула ужасная мысль...
Мне захотелось поближе взглянуть на эти бумаги, и я бросился к супрефекту. Испугавшись скандала, директор хотел было остановить меня, но супрефект спокойно протянул мне пачку.
-- Взгляните! -- сказал он мне. Боже мой! Мои письма к Сесили!..
...Они все, все были здесь, с первого, начавшегося восклицанием: "О, Сесиль! Порою на утесе диком..." до последнего благодарственного гимна: "ангелу, согласившемуся провести ночь на земле..." И подумать, что все эти красивые цветы любовной риторики я бросал под ноги какой-то горничной!.. Подумать, что эта особа, занимающая такое высокое положение, такое... и прочее и прочее, каждое утро мыла грязные калоши жены супрефекта!.. Можете себе представить мое бешенство, мое смущенье!
-- Ну, что вы на это скажете, господин Дон-Жуан? -- насмешливо спросил супрефект после минутного молчания. -- Это ваши письма? Да или нет?
Вместо ответа я опустил голову. Одно слово могло бы меня спасти. Но я не произнес этого слова. Я готов был всё перенести, чтобы не выдать Рожэ... Заметьте, что во все время этой катастрофы Малыш ни на минуту не заподозрил своего друга в нечестности. Увидав свои письма, он подумал: "Рожэ, вероятно, ленился их переписывать; он предпочитал сыграть за это время партию на бильярде и отсылал мои"... Как он был наивен, этот Малыш!
Увидев, что я не желаю отвечать, супрефект спрятал письма в карман и, повернувшись к директору и его помощнику, сказал:
-- Теперь, господа, вы сами знаете, как вы должны поступить.
В ответ на эти слова ключи господина Вио мрачно зазвенели, а директор, кланяясь чуть не до земли, сказал, что господина Эйсета следовало бы немедленно выгнать из училища, но что, во избежание скандала, он оставит его здесь еще на неделю, -- ровно на столько, сколько нужно для того, чтобы найти нового воспитателя.
При этом страшном слове "выгнать" все мое мужество покинуло меня. Я молча поклонился и быстро вышел из кабинета. Едва я очутился один в коридоре, как слезы брызнули у меня из глаз, и я стремглав бросился в свою комнату, заглушая платком рыданья.
Рожэ ждал меня там, он казался очень встревоженным и большими шагами расхаживал по комнате.
Увидав меня, он тотчас же подошел ко мне.
-- Господин Даниэль, -- проговорил он, вопросительно взглядывая на меня.
Ничего не отвечая, я тяжело опустился на стул.
-- Слезы?!. Бросьте ваше ребячество!.. -- продолжал грубым тоном учитель фехтованья, -- Все это ни к чему!.. Да ну, скорей же!.. Что там такое произошло?
Тогда я подробно рассказал ему об ужасной сцене в кабинете.
По мере того как я говорил, лицо Рожэ прояснялось; он уже не смотрел на меня с прежним высокомерием, и когда узнал, что я согласился быть выгнанным, чтобы не выдать его, он протянул мне обе руки и просто сказал:
-- Даниэль, у вас благородное сердце.
В эту минуту до нас донесся шум отъезжавшего экипажа; это уезжал супрефект.
-- Вы благородная душа, -- повторял мой добрый друг, учитель фехтованья, крепко, до боли сжимая мне руки. -- Да, вы благородная душа... Больше я вам ничего не скажу, но вы должны понять, что я никому не позволю жертвовать собой ради меня.
Говоря это, он все ближе подходил к двери.
-- Не плачьте, господин Даниэль, -- я сейчас же пойду к директору, и, клянусь вам, что не вы будете выгнаны из училища.
Он сделал шаг к выходу, потом вернулся с таким видом, точно он что-то забыл, и шепотом проговорил:
-- Выслушайте внимательно то, что я скажу вам на прощанье. Ваш друг Рожэ не один на свете; у него есть дряхлая мать, которая живет далеко, в глуши... Мать!.. Бедная святая женщина!.. Обещайте мне, что вы ей напишете. Я снова прошу вас о письме, но уже о последнем... Обещайте же мне, что напишете ей, когда все будет кончено.
Это было сказано спокойно, но таким тоном, что я почувствовал страх.
-- Что же вы хотите сделать? -- вскричал я.
Рожэ ничего не ответил; он только слегка распахнул свою куртку, и я увидел в его кармане блестящее дуло пистолета.
Я бросился к нему в испуге.
-- Вы хотите лишить себя жизни, несчастный?! Застрелиться?..
Он холодно ответил:
-- Мой милый, когда я был на военной службе, я дал себе слово, что если когда-либо в результате безрассудного поступка буду разжалован, то не переживу позора. Настало время сдержать это слово... Через какие-нибудь пять минут я буду выгнан из коллежа, другими словами -- "разжалован"... А через час... прощайте!.. Все будет кончено для меня...
Услышав это, я с решительным видом заградил ему путь к двери.
-- Нет, нет! Рожэ, вы не выйдете отсюда!.. Я лучше потеряю место, чем соглашусь быть причиной вашей смерти.
-- Не мешайте мне исполнить мой долг! -- мрачно ответил он, и, несмотря на все мое сопротивление, ему удалось приоткрыть дверь.
Тогда мне пришло в голову заговорить о его матери, об этой "бедной матери, жившей где-то в глуши". Я доказывал ему, что он должен жить ради нее, что мне всегда удастся найти себе другое место; говорил, что у нас еще целая неделя впереди и что, во всяком случае, нельзя принимать такого ужасного решения до самого последнего момента. Это соображение на него, по-видимому, подействовало. Он согласился отложить на несколько часов свой визит к директору и то, что должно было последовать за этим...
В это время раздался колокол, мы обнялись, и я спустился в класс.
Но какова человеческая натура! Я вошел в свою комнату полный отчаяния, а вышел из нее почти сияющий... Малыш так гордился тем, что спас жизнь своему доброму другу -- учителю фехтованья!
И все же я должен сказать, что, когда я занял свое место на кафедре и -- первый порыв энтузиазма прошел, я задумался о своем собственном положении. Рожэ соглашался остаться жить, разумеется, это было очень хорошо, но я сам... что я сам буду делать после того, как мой самоотверженный поступок выставит меня из коллежа?..
Положение было не из веселых. Я уже видел мать в слезах, отца в гневе, восстановление домашнего очага неосуществимым... К счастью, я вспомнил о Жаке: как хорошо, что его письмо пришло как раз сегодня утром! В конце концов все может уладиться: мне стоит только поехать к нему. Ведь он пишет, что в его кровати места хватит для нас обоих! К тому же в Париже можно всегда найти заработок...
Но тут мне пришла в голову ужасная мысль: чтобы уехать, нужны деньги... на железнодорожный билет, во-первых, а затем я должен пятьдесят восемь франков швейцару, десять--одному из учеников старшего класса, и еще громадные суммы, записанные на мой счет в кафе "Барбет"! Где раздобыть столько денег?!
"Да что там, -- сказал я себе после некоторого раздумья, -- стоит беспокоиться о таких пустяках. А Рожэ? Рожэ богат. У него в городе много уроков, и он будет, конечно, только счастлив достать мне несколько сотен, франков, мне, человеку, спасшему ему жизнь".
Мысленно уладив свои дела, я забыл обо всех катастрофах этого дня и стал думать о своей поездке в Париж. Я был так радостно настроен, что не мог усидеть на месте, и господин Вио, явившийся в класс, чтобы насладиться зрелищем моего отчаяния, был очень разочарован, увидав мою веселую физиономию. За обедом я ел с большим аппетитом, а во дворе, во время перемены, простил нескольких шалунов. Наконец колокол возвестил об окончании занятий.
Самым неотложным делом было повидать Рожэ. Одним прыжком я очутился у него в комнате, но она была пуста. "Понимаю, -- подумал я, -- он, конечно, отправился в кафе "Барбет". При наличии таких драматических обстоятельств в этом не было ничего удивительного.
Но в кафе "Барбет" тоже не было никого. -- "Рожэ, -- сказали мне там, -- отправился с унтер-офицерами на Поляну". Но что же, черт возьми, могли они там делать в такую погоду... Меня это начало беспокоить и, отказавшись от предложенной мне партии на бильярде, я подвернул брюки и устремился по снегу на Поляну, на поиски своего доброго друга, учителя фехтованья.