Утром Ганс отправился в Амстердам и встретился на канале с Анни Бауман, которая возвращалась домой.
-- Здравствуй, Анни, -- сказал он, подбегая к ней.
-- Здравствуй, Ганс.
-- А какая у нас радость в доме!
-- Что такое? -- широко открыла глаза Анни.
Ганс рассказал ей о чудесном выздоровлении отца, и так как Анни была давнишним, верным другом его семьи, то он не скрыл от нее и своей теперешней заботы. Деньги все вышли, а работу зимой найти очень трудно. В Бруке не нашлось ничего, и теперь он спешит в Амстердам. Беда, если неудача ждет его и там.
О пропавшей тысяче гульденов Ганс не решился упомянуть: это была не только его тайна.
-- Ну, до свидания, Анни, -- наконец сказал он. -- Время идет, а мне нужно как можно скорее бежать в Амстердам и прежде всего продать вот эти коньки. До вечера ждать нельзя, так как деньги нужны матери теперь. А потом я постараюсь найти себе какую-нибудь работу.
-- Как? Ты хочешь продать свои новые коньки -- ты, лучший конькобежец в околотке? Ведь через пять дней будут состязания!
-- Да, знаю, -- твердо сказал Ганс. -- Я не буду участвовать в них, а домой вернусь на своих старых, деревянных... До свидания!
-- Постой, постой, Ганс! Ты в самом деле хочешь продать свои коньки?
-- Конечно, -- улыбаясь, ответил он.
-- Ну, если так, -- несколько нерешительно сказала Анни, -- то я могу... то есть я знаю человека, который с удовольствием купит их. А в Амстердаме тебе пришлось бы продать их за полцены. Давай их мне. Я успею вовремя принести деньги твоей матери.
-- Хорошо, благодарю тебя, Анни, -- сказал Ганс, снимая коньки. -- Но ты вернешь мне коньки сегодня же, если человек, на которого ты рассчитываешь, не захочет купить их? Завтра утром мне нужно будет купить торф и мясо.
-- Он наверняка купит их, -- с улыбкой ответила Анни и, кивнув Гансу, побежала домой.
* * *
Ганс уже успел привыкнуть к своим металлическим конькам, и после них деревянные показались ему очень неуклюжими. Они странно скрипели, а он то и дело спотыкался. Но несмотря на это, он не жалел, что ему пришлось расстаться со своими новыми коньками, и старался не думать о том, что состязания назначены через пять дней.
"Надеюсь, мама не рассердится, что я продал их без ее позволения, -- думал он. -- Мне не хотелось говорить с ней об этом: у нее и без того слишком много забот. Объясню все, когда принесу деньги".
Целый день ходил Ганс по улицам Амстердама в поисках работы. Ему удалось получить несколько мелких монет от возчика, которому он помог пригнать в город навьюченных мулов, но тем дело и ограничилось. Мальчик заходил во все магазины и просил у хозяев места посыльного или носильщика, но всюду получал отказ. Одни говорили, что у них все места уже заняты, другие предлагали прийти месяца через два, а иные, не говоря ни слова, махали ему рукой, чтобы он уходил.
То же самое было и на товарных складах. Казалось бы, в этих огромных зданиях, где лежало столько полотна, бумажных и шерстяных материй, стеклянной и фарфоровой посуды, муки и кирпичей, всегда найдется какое-нибудь дело для сильного, здорового мальчика. Однако и там всюду был один ответ: "Все места заняты. Если бы ты пришел перед Днем святого Николаса, тебе бы нашлась работа, так как в то время было очень много дела. А теперь у нас и без тебя слишком много народу".
Вечером, незадолго до захода солнца, Ганс пошел назад в Брук. Оставалась только одна надежда -- может быть, мингер ван Гольп вернулся домой. Говорят, впрочем, что накануне вечером Петер тоже отправился в Харлем. Ну, во всяком случае, нужно попытаться.
К счастью, Петер уже успел вернуться и собирался куда-то идти, когда Ганс подошел к дому.
-- Ах, это ты, Ганс! -- воскликнул Петер. -- А я как раз собирался к тебе. Хорошо, что ты пришел! Входи поскорее.
* * *
Счастье наконец улыбнулось Гансу. Мингер ван Гольп согласился поручить ему отделку крыльца в своем новом доме и просил Петера передать, чтобы Ганс немедленно принимался за дело. Мастерская была там же, и Ганс мог пользоваться ею.
Все это устроилось так быстро благодаря Петеру, который нарочно съездил в Харлем, чтобы переговорить с отцом и поскорее уладить дело. И он почувствовал себя вознагражденным за свои хлопоты, когда увидел просиявшее лицо Ганса.
-- Мне кажется, я в состоянии буду сделать эту работу, -- сказал Ганс, -- хоть мне никогда...
-- Я уверен, что ты отлично справишься с ней! -- перебил его Петер. -- Все нужные инструменты ты найдешь в мастерской... Ну, как здоровье твоего отца?
-- Ему лучше. Он быстро поправляется.
-- Удивительно! Никогда в жизни не слышал о таком чудесном исцелении. Да, нужно сознаться, что старый суровый Бёкман -- великий ученый!
-- Больше, чем великий ученый, -- горячо возразил Ганс. -- У него доброе, великодушное сердце. Без него мой бедный отец никогда не пришел бы в себя. Знаете что? -- прибавил он, и глаза его заблестели. -- По-моему, ни одна наука на свете не сравнится с медициной!
Петер пожал плечами.
-- Может быть, но меня лично она нисколько не привлекает. Что же касается доктора Бёкмана, то я согласен, что он замечательный врач. Как человек -- другое дело. Избави нас Бог от таких людей!
-- Но почему вы так говорите? -- воскликнул Ганс.
В эту минуту из смежной комнаты вышла мефрау ван Гольп в великолепном чепчике и длинном шелковом фартуке, обшитом кружевами.
Петер тотчас же придвинул к камину стул с высокой спинкой и, когда его мать села, поставил ей под ноги скамеечку.
Ганс низко поклонился и хотел уйти.
-- Нет, постой минутку, -- сказала мефрау ван Гольп. -- Я слышала твой разговор с моим сыном и вышла сюда, чтобы сказать тебе, что ты совершенно прав. У доктора Бёкмана, действительно, очень доброе и великодушное сердце, хоть он и кажется суровым с виду. Ему пришлось пережить большое горе. Он лишился, и при крайне печальных обстоятельствах, своего единственного сына, очень милого юноши, но немножко легкомысленного и горячего. С тех пор доктор Бёкман страшно изменился. А раньше трудно было найти человека любезнее и симпатичнее его.
-- Нет, постой минутку, -- сказала мефрау ван Гольп.
Посидев еще некоторое время с мальчиками, мефрау ван Гольп ушла, а они вышли на крыльцо, так как Гансу пора было отправляться домой.
-- Теперь, когда ты успокоился за отца, -- сказал Петер, -- ничто не помешает тебе участвовать в состязаниях. Никогда еще не бывало у нас такого, и все без конца толкуют об этом.
-- Я не буду участвовать, мингер.
-- Не будешь? Это почему? -- удивился Петер.
-- Потому что мне нельзя, -- ответил Ганс и нагнулся, чтобы взять свои коньки, которые оставил около крыльца.
Петер понял, что этот разговор неприятен Гансу, и потому удержался от расспросов. Он простился с ним и, стоя у двери, долго смотрел ему вслед. Когда Ганс подошел к каналу и стал надевать деревянные коньки, на лице Петера выразилось изумление.
-- Что это значит? -- пробормотал он. -- Где же его новые металлические коньки?