Настасья Поликарповна мраморным изваянием застыла на табурете. Широко открытые глаза напряженно всматриваются в белую стену. Из памяти не выходит тонкое качающееся тело, красный лакированный ремешок, маленькие, почти детские ноги в желтых ботинках.
Пусто в камере, пусто в душе. О себе не думалось.
Через два дня пришли за ней.
-- Пожалуйте!
Та же канцелярия, тот же черный, с выбоинами, пол, те же судьи.
И такой скучный, ненужный допрос.
-- Вы большевичка?
-- Большевичка.
-- Вы работали в комитете?
-- Да.
-- Вы жена Лукина?
-- Да.
Судьи перекинулись вполголоса несколькими словами.
-- К повешению!
Настасья Поликарповна не сразу поняла.
-- Но, позвольте... Разве можно... за то, что я большевичка? Разве мы вешали эсеров за то только, что они эсеры?
Полковник слегка пожал плечами. Штатский прищурил глаза и с любопытством посмотрел на Настасью Поликарповну.
Настасья Поликарповна низко склонила голову. Нет, нет, это невозможно! Ну, хорошо, пусть берут ее жизнь, она готова отдать ее, раз это нужно, но ребенок! Нет! Нет!
Взглянула на судей, сказала тихо:
-- И потом... я беременна!
И, как бы защищаясь, крепко обхватила руками маленький, чуть округлый живот.
Судьи смущенно переглянулись, тихо зашептались. Седоусый полковник нахмурился и тяжело засопел носом.
-- Ну, хорошо... вас освидетельствуют.
Чехи смотрели в стороны.