На рассвете загремели засовы у дверей.
Обе быстро вскочили. Надя поправила платье, стала надевать ботинки.
Настасья Поликарповна опустилась перед Надей на колени.
-- Дай я тебе помогу!
Дрожащие пальцы путались в черных длинных шнурках, и Настасье Поликарповне казалось, что шнурками затягивают ей горло. Крепко поцеловала Надю в тонкие похолодевшие губы, тихо шепнула:
-- Крепись!
Надя, не разжимая плотно сжатых губ, кивнула.
Солнце затеплело на красных стенах корпусов. В просвете железных решеток смутными пятнами белели лица заключенных. Надя поняла, что нарочно вешали на рассвете, чтобы видели из камер.
Да, да, ее смерть нужна.
Твердым шагом подошла к виселице, сама встала на скамью, накинула петлю на шею. И громко, четко, чтобы слыхали там, в окнах, как умирает, крикнула:
-- Этим революцию не остановить! Всю Россию не перевешать. Да здра...
Вдруг щемящим комком подкатила к горлу непрошеная тоска. Мелькнуло скорбное лицо матери с бесконечно печальными глазами, и из захлестнутого горла тихим стоном выдавилось:
-- Мама!
Палач толкнул ногой скамейку.
Тонкое тело в черном платье с красным лакированным ремешком тихо качнулось в одну сторону, потом в другую. Вытянулись маленькие стройные ноги в изящных желтых ботинках.