Обед унесли нетронутым.
После обеда вызвали в контору. Шла взволнованная: все время не выходила мысль, что это только злая шутка и что все сейчас разъяснится.
В комнате, куда привели, была мать. Надя бросилась к старушке, спрятала у ней на груди лицо, чтобы скрыть правду. Теперь знала твердо -- свидание было предсмертным.
Мать ослабевшими руками подняла голову Нади, заглянула ей в глаза.
-- Доченька, Наденька, да как это?
-- Ничего, мама, скоро выпустят.
-- Ох, выпустят ли?
Надя твердо глянула в лицо матери сухими воспаленными глазами.
-- Выпустят, мама, выпустят!
Старушка гладила лицо дочери мягкими теплыми ладонями, старалась вобрать в себя дорогие черты, но слезы застилали глаза и мешали смотреть.
-- Доченька, моя доченька!
Подошел начальник, с двумя другими тюремщиками молча стоявший у двери.
-- Время вышло, сударыня!
Старушка вдруг стала спокойной. Поцеловала Надю в глаза, в лоб, прилипла к губам. Потом перекрестила мелким старушечьим крестом, опять взяла Надину голову, прижала к груди.
У Нади легким стоном вырвалось:
-- Будет, мама, велят кончать!
Старушка повернулась уходить, вдруг пошатнулась, поползли ноги.
Надя бросилась к матери.
-- Мама!
В смертельно-скорбном крике дочери, в ее без кровинки лице и в черных провалах бездонных глаз прочла правду.
Судорожными пальцами вцепилась в Надю, впилась помертвелыми глазами в лицо дочери.
-- Надя, правду, правду!
Надя рванулась из комнаты.
Начальник взял старушку под руки.
-- Успокойтесь, сударыня!
Мешком повисла у начальника на руках...
В камере бросилась на кровать, стиснула зубы. Перед глазами неотступно стояло скорбное лицо матери, в ушах тихий надрывный стон:
-- Доченька, доченька!