В степях
1
Петрухин прянул грудью на влажный песок, жадным пересохшим ртом приник к воде. С трудом оторвался, повел глазами по берегу. Невдалеке увидал лодку. На корме сидел старик и удил рыбу. Петрухин быстро поднялся, подошел к лодке.
-- Дед, перевези на тот берег.
Старик повернулся к Алексею, пристально вгляделся из-под лохматых седых бровей.
-- Не по тебе, парень, пуляли в лесу?
-- По мне, дедушка.
-- А ты что, не большак будешь?
Петрухин мгновение замедлил с ответом -- сказать или не надо? Нет, лучше сказать. Если откажет, одним прыжком с берега в лодку, старика за горло да в воду, два-три удара веслами и тогда уже Алексея не поймать, если б даже солдаты и выбежали на берег. Петрухин ступил шаг вперед к самой воде.
-- Большевик, дед.
Старик с любопытством осмотрел Алексея с ног до головы, ласковой улыбкой собрал в морщинки лицо.
-- Убежал, однако?
-- Убежал.
-- Ну-к что ж, мне большевики плохого не сделали. Были и плохие, были и хорошие, всякие были. Садись, парень, тебе жить надо. Поди-ка, и жена есть и дети?
-- Мать есть.
Старик смотал леску, положил удилище на дно лодки и сокрушенно покачал головой:
-- Ах ты, господи, грех какой. Отвязывай, парень, лодку-то.
Петрухин мигом развязал веревку, которой лодка была привязана к колышку, одним прыжком вскочил к старику.
-- Садись, парень, в весла, ты покрепче меня, ишь ты, прости господи, какой, дай бог не сглазить. Наляжь, наляжь, парень, мыряй в туман.
Над рекой клочьями рвался туман. Противоположный берег тонул в густой серой пелене. Старик, подгребая кормовым веслом, спросил:
-- Откуда убежал?
-- Из лесу. На расстрел привели. Не хотелось, дед, умирать.
-- Еще чего. Тебе жить да жить, твое дело молодое.
Старик с любовью оглядел могучую фигуру Алексея.
-- Экий ты молодец, сохрани тебя Христос. Жить, парень, каждому хочется. Мне вот восьмой десяток пошел, а умирать не охота.
Серая пелена тумана становилась тоньше и прозрачнее, поднималась вверх, уходила в стороны. Из-за леса блеснул золотой венчик солнца, теплым золотом заструилась вода из-под лодки. Мягко ткнулись о песчаный берег.
-- Куда теперь пойдешь?
-- В степи надо подаваться, дед.
-- И то, парень, подавайся в степь, поспокойнее там, в степи-то. Да большаком-то не ходи, держись в стороне от большака, так прямо степью и иди.
Петрухин крепко сжал руку старику и с чувством сказал:
-- Ну, дедушка, спасибо тебе!
Выпрыгнул на берег, еще раз оглянулся на старика.
-- Как скажешь, дедка, если спросят?
-- А никак не скажу.
-- Спрашивать станут?
-- Кто меня станет спрашивать, я здесь останусь, мне все равно рыбу удить -- здесь или на том берегу.
Старик, возился с чем-то у кормы, присев на корточки. Петрухин шагнул в прибрежные кусты.
-- Ну, прощай, дедка!
Дед заторопился.
-- Постой, парень, постой!
Вылез из лодки, подошел к Петрухину, протянул небольшой мешочек.
-- Возьми-ка, парень, здесь хлебушка да причандал разный, поди-ка, есть дорогой захочешь.
Петрухин хотел было броситься к старику на шею, поцеловать деда в седые щетинистые усы, -- на той стороне раздались выстрелы. Алексей кинулся в кусты. Дед перекрестил Петрухина в спину, блеснул старыми выцветшими глазами и вслух сказал:
-- Спаси тебя Христос, ишь, какой молодец, живи с господом.
Влез, покряхтывая, в лодку, поднял удилище и, размотав лесу, бросил ее без приманки в воду, -- совсем расстроился старик, где уж о приманке думать.
Над затуманенными глазами сдвинулись серые клочкастые брови, сердито шепчут высохшие старческие губы.
-- Еще чего... расстрелять... ишь, человека убить надо.
С того берега донеслись крики:
-- Эй... эй... э-э-эй, вай... а-а-ай!..
У деда по лицу глубокие коричневые морщинки во все стороны лучиками-лучиками. Неслышно рассмеялся.
-- Кричи, кричи, батюшка, глухой я, не слышу.
2
Шел прямиком через степь по жестким прошлогодним жнивам. В стороне, по большаку, крутились столбы пыли, -- мужики ехали в город, другие из города.
Ныли ноги в тяжелых солдатских ботинках. Дивился Алексей -- чудом каким-то остались на нем ботинки, должно быть, после расстрела сняли бы. Шел бодро, как привык ходить с отрядом, -- твердым походным шагом. Солнце жгло голую грудь, грудь радостно ширилась и жадно вбирала напоенный степными ароматами воздух.
Буйной радостью захмелевшие глаза ласково обнимали степь, уходящую вдаль темно-зеленым ковром. Далеко-далеко степь переходила в голубоватый цвет, сливалась с голубоватым краем неба. Верил -- дойдет до этой шелковой голубой занавески, поднимет ее, заглянет в беспредельные просторы будущего...
В полдень почувствовал усталость. Бросился на траву, широко раскидал руки и ноги, подставил открытую грудь ветру и солнцу! Чувствовал, как из горячей жирной земли вбирает в себя силу великую, как наливается ею каждый мускул, каждая жилочка. Только теперь -- в первый раз после побега -- почувствовал радость жизни каждой частицей своего тела. Жить, жить! Продолжать дело погибших товарищей...
Когда отдохнул, захотелось есть. Петрухин заглянул в мешочек. Вместе с краюхой хлеба, узелком соли и пригоршней круп, ломтем просоленного свиного сала, коробкой спичек и жестяной кружкой увидал большой складной нож.
Крепко обрадовался ножу, как будто нашел ружье, а не простой, с самодельной деревянной ручкой нож. Вынул его из мешочка, переложил в карман штанов. В первой рощице срезал молодую березку, обломал ветки, обстрогал, -- вышла славная дубинка. Нож да дубинка, -- хорошо. Петрухин даже засвистал. Легко перепрыгнул через двухаршинную ложбинку, перегородившую дорогу, и, помахивая дубинкой, бодро зашагал вдаль. С запада быстро надвигались сумерки.
3
Крепок старик Чернорай. Шестой десяток доходит, а поднять на крутое плечо мешок с зерном да швырком бросить в амбар Чернораю пустое дело, молоденького за пояс заткнет. Крепок старик Чернорай, да погнули заботы хозяйские, нет-нет да и заноет натруженное за долгую жизнь Чернораево тело! Подует ли непогодь, затянет слезливым серым пологом небо, заплачет неделю-другую, -- Чернорай сразу почувствует: заноет широкая спина, загудят ноги, ослабнут длинные, перевитые узлами руки с черными обломанными ногтями...
Далеко Чернораева заимка от волости, редко туда ездит, к нему еще реже бывают. Глядит Чернорай в окно, думает. Давно в волости не был, не съездить ли? Может, письмо от Михайлы есть...
Прямо перед окнами волнуется золотистыми гребнями поспевающая пшеница.
Двадцать десятин засеял Чернорай. И не хотел было, -- не ко времени, -- да прислал Михайла с фронта письмо:
"Засевай, отец, больше: как у нас на фронте революция, и войне скоро конец. Обязательно к уборке поспею. С немцами мы помирились, немцам тоже эта самая война вот уж как надоела... Обязательно к жнитву приду, а не то, так к покосу...".
Послушался Чернорай, понатужился, целых двадцать десятин засеял, а как их убирать, -- неизвестно. Обещался Михайла к покосу, и покос прошел, жнитво на носу. Да и придет ли еще Михайла, что-то давно письма не было. Вон, нынче кутерьма какая идет, не дай ты, боже, -- то одна власть, то другая.
Чернорай задумчиво смотрел в окно, негнущимися пальцами скреб колючий, стриженный под гребенку подбородок. На дворе злобным лаем залился Волчок и бросился в степь. Чернорай выглянул в окно.
-- Не иначе чужой.
К дому подходил высокий человек с большой, как молодое деревце, дубинкой в руках. Волчок яростно заливался, кидаясь на прохожего то с той, то с другой стороны. Чернорай вышел из дома, отогнал собаку.
-- Назад, Волчок, назад!
Собака, злобно рыча, спряталась за Чернорая. Человек подошел ближе. Он был без фуражки, без пиджака, в тяжелых солдатских ботинках.
-- Здорово, дед!
-- Здравствуй, добрый человек!
Оглядел Чернорай незнакомого человека с ног до головы, подумал:
"Не иначе дезентир".
А вслух спросил:
-- Откуда идешь?
-- Из города, дед, работы искать.
Чернорай пустил улыбку в седые обсосанные усы.
-- Эге, работы. По какой части тебе работы?
-- А по всякой. Беженец я.
Еще раз ухмыльнулся старик Чернорай.
-- Эге, беженец!
Стоят друг перед другом, щупают один другого сторожкими глазами.
"А ну, что ты за хрукт такой?"
"А ну, что ты за штука такая, пузо у тебя самое кулацкое?"
-- Напиться бы, дед, -- сказал прохожий, -- да, может, кусочек хлебца найдется.
Чернорай повел прохожего к колодцу. Прохожий жадно приник к бадье, и долго было слышно, как в его широкой груди булькала вода. Чернорай молча ждал. Прохожий оторвался от бадьи, перевел дух и взглянул на Чернорая.
-- Хорошо бы сполоснуться, дед.
-- А сполоснись, -- кивнул головой Чернорай.
Прохожий достал бадью свежей прозрачной воды, вылил в стоявшее у колодца корыто и, сорвав с себя рубаху, стал мыться. Чернорай с восхищением смотрел на незнакомого человека и довольно думал:
"А пускай ты и дезентир, хороший из тебя работяга выйдет".
Перед Чернораем была на редкость широкая, туго перевитая мускулами спина, крутые плечи и крепкие узластые руки. Старик пошел в избу.
-- Ну-ка, старая, дай мою рубаху прохожему человеку.
Старуха заворчала недовольно:
-- Какая еще там язва, рубаху ему, где их нынче взять, рубахи-то.
Чернорай добродушно ухмыльнулся.
-- Давай, давай, старая.
Пошел Чернорай с рубахой из избы, за ним и старуха увязалась, -- любопытно посмотреть, что там за прохожий, отчего так раздобрился тугой на подарки старик. У корыта плескался незнакомый человек. Во все стороны летели от прохожего золотые брызги. Чернорай подошел к прохожему, любовно сказал:
-- На-кась, парень, чистую рубаху. Твоя-то, видать, бабам на тряпки пойдет.
Прохожий стряхнул с себя капли воды, взял у Чернорая рубаху и стал надевать. Рубаха затрещала. Чернорай довольно рассмеялся.
-- Трещит, парень?
Засмеялся и прохожий, блеснули белые зубы в черных усах.
-- Трещит, дедка.
Хозяйская забота согнала старуху с крыльца, -- изорвет незнакомый человек старикову рубаху.
-- Дай, я тебе помогу.
Заботливо сморщила старушечий лоб, расправила ворот у стариковой рубахи, помогла прохожему надеть.
-- Ишь ты, какого тебя господь уродил, старикова рубаха мала, пуговки не застегнешь, ужо переставит тебе Настасья.
Чернорай задумчиво поскреб подбородок, -- заметил у прохожего на плече сморщенную пупком ранку. Тряхнул головой, ладно, мол, там разберется.
-- Ну, пойдем, парень, закуси, чем бог послал.
Настасья еще не убрала со стола поздний праздничный завтрак. Прохожий жадно принялся за вкусные шаньги, за молочные блинцы.
"Эге-ге, -- подумал Чернорай, -- даже лба не перекрестил, не иначе дезентир".
Старик молча следил, как угощался прохожий, и думал о Михайле. Да, три года парень на фронте, не знай, какой стал, а был вот такой же молодчага, чуть разве поменьше. Не будут ли прохожему Михайлины рубахи впору.
-- Так тебе работы, парень, надо? Какой же тебе работы, -- тянул медленно Чернорай, больше следя за своими мыслями, чем за словами.
Прохожий отодвинул от себя жареху с блинцами.
-- Спасибо, дед, спасибо, бабка, и тебе, молодица, спасибо.
-- На здоровье, -- сказал Чернорай. -- Тебя как звать-то?
-- Алексеем.
-- А моего парня Михайлой.
Чернорай молча стал глядеть в окно. Старуха подперла рукой щеку, пригорюнилась. Едучей материнской слезой затуманились глаза. Далеко сыночек Михайла, жив ли, нет ли. Может, вот так же по чужим людям. Настасья коротко и шумно вздохнула.
-- Работник мне нужен, -- сказал Чернорай, -- собирался Михайла к покосу быть, да вот и уборка скоро. Оставайся у меня, только смотри, -- старик впился в гостя незнаемого глазами, -- сам за себя отвечай, может, ты дезентир?
-- Нет, дед, -- твердо сказал Алексей, -- беженец я, только документов никаких не имею, все свои пожитки растерял за это время.
-- Ну, беженец, так беженец, гляди сам, -- согласился Чернорай, -- моя хата с краю.
После завтрака Чернорай пошел в амбарушку отдыхать. Позвал с собой Алексея.
-- Отдохнул бы, парень, и ты, поди-ка, немало прошел.
-- Я не хочу, -- сказал Алексей, -- посижу вот тут на крылечке.
Из избы вышла Настасья.
-- Дай-кась я тебе Михайлину рубаху примерю.
Настасья под стать Чернораеву двору, -- высокая, ядреная и крепконогая, как киргизская лошадь. Наливная вся, вот-вот брызнет, как переспелая вишня, только дотронься. Стоит перед Алексеем, примеряет Михайлину рубаху.
-- Как раз, парень, по тебе рубаха, вот только пуговки переставить да в плечах чуть распустить.
У Алексея по широкой груди мелким кустарником кудрявится волос. Дотронулась до голого тела Алексеева, искоркой влетел огонь в пальцы, побежал по рукам к груди, к сердцу; сердце сладко заныло, вспыхнули зарницами щеки, искоркой заблистали глаза. Три года нет мужа Михайлы, три года холодная, словно девичья, постель не смята жаркими безумствующими телами в темные душные ночи, три года не обласкано крепкое наливное тело. Будто и люб был Михайла, будто и нет. Да и давно уж расстались, как в тумане расплылось Михайлино лицо; сказала б, да не помнит, какие глаза у Михайлы, какие губы.
Ласково хлопнула Петрухина по голому плечу.
-- У-у, лешман, какой уродился, Михайлина рубаха не лезет!
4
Люб Чернораю Алексей. Хоть и неизвестно, что за человек и откуда появился, ну, да что Чернораю за дело, когда Алексей трех работников стоит. Сытые кони Чернорая гнутся под тяжелой рукой Алексея, бричку с сеном Алексей за задки, как пустую, перебрасывает. И все больше молчком, слов по-пустому не тратит.
В конце недели собрался Чернорай в волость, в Костино, -- нет ли писем от Михайлы. Заехал к свату Степану Максимычу, Настасьину отцу.
-- Здорово, сваток! Ну как вы тут?
Степан Максимыч молча махнул рукой.
-- Слышь-ка, старая, нацеди медовушки туесок.
Хмуро сел рядом с Чернораем.
-- Такая кутерьма, сваток, идет, не дай ты бог. Опять новая власть у нас появилась.
-- Какая такая? -- спросил Чернорай.
-- Слышь, из Омска приехала. Старую управу опять поставили. Советчики -- кто куда. Пойдет теперь завируха надолго. В городе, говорят, такие страсти были.
Старуха принесла туесок пенной медовухи, поставила два стакана на стол. Степан Максимыч молча разлил мед, молча протянул Чернораю стакан.
"Эге-ге, -- подумал Чернорай, обсасывая медовые усы, -- вот откуда Алексей появился, не иначе большевик".
Хотел было рассказать свату про нового работника, да раздумал. Еще сболтнет где-нибудь, кабы худа не было. Может, большевик Алексей, да кто их там разберет, кто прав, кто виноват. Может, и Михайла где в большевиках состоит. А может, и сгиб где Михайла, вишь, завируха какая идет, ни за что сгинешь.
Чернорай вздохнул.
-- В волость хочу заехать, нет ли писем от Михайлы.
Письма от Михайлы не было. Из волости заехал в кузницу, шину сварить. Заметил у кузнеца нового работника, хотел спросить -- чей, да откуда -- и промолчал.
"Помолчу лучше, -- подумал Чернорай, -- не мое дело".
Приехал Чернорай домой, стал рассказывать:
-- Опять в городе новая власть. Большевиков прогнали.
А сам на Алексея пытающим глазом, -- не покажет ли чего Алексей.
-- Прогнали? -- спокойно спрашивает Петрухин.
Чернорай чуть усмехается, думает про Алексея:
"Хитер, однако. Ну, да знаю теперь, какой ты беженец".
А сам опять глазом на Алексея.
-- Слышь-ка, парень, у кузнеца новый работник появился, золото, а не работник, горит все в руках, в минуту шину сварил. Видать, в ученье хорошем был.
Петрухин молчал.
-- Зря народ много толкует, -- продолжал Чернорай, -- слышь, опять все старое начальство будет. В городе офицера да генералы появились. Не иначе, парень, брешут.
-- Должно быть, брешут, -- спокойно сказал Петрухин.
Чернорай подошел к окну, посмотрел на расстилающееся перед заимкой пшеничное море и вдруг, повернувшись к Алексею, заботливо сказал:
-- Документ бы тебе, Алексей, хороший достать.
Петрухин внимательно глянул на старика.
-- Да, дед, документ бы хорошо.
Снаружи Алексей спокоен, а самого так и подмывает, -- что за человек у кузнеца? Должно быть, так же, как и он -- Алексей, скрылся при перевороте из города. Хорошо бы съездить посмотреть нового Кузнецова работника...
После обеда Алексей осматривал во дворе жатку. Чернорай стоял возле. Петрухин покрутил головой.
-- Не выдержит, дед, жатка, видишь, с трещиной нож... а вот и еще трещина... Надо бы сварить съездить, а то подведет нас машина в самую уборку.
Чернорай усмехнулся. Чует -- большевик Алексей, думать больше нечего, ишь, потянуло, не товарищ ли, мол, какой у кузнеца. Не хотелось Чернораю пускать Алексея в волость, -- кабы чего не вышло, -- да все равно не удержишь.
-- Что ж, съезди, оно лучше, когда загодя все припасено. Завтра с Настасьей и съездишь, а то сват наказывал, давно, мол, Настасья не была, пусть приедет.
Утром Алексей с Настасьей поехали. Сидели в бричке тесно друг к другу, плечо в плечо. От полей, отягченных спелыми хлебами, тянуло сладковатым духом, звенели жаворонки в небе. У Настасьи кружилась голова от близости Алексея. Когда Алексей протягивал руку, чтобы взять кнут, и дотрагивался нечаянно до Настасьиной ноги, у Настасьи вдруг загорались щеки, колотилось сердце в давно необласканной груди. Взял бы Алексей ее на руки, унес бы в высокую, душистую пшеницу, бросил бы на горячую землю... Настасья надвигала на глаза платок, отвертывала от Петрухина пылающее лицо. Перед селом вдруг забеспокоилась.
-- Ох, Алексей, не подождать ли тебе здесь, кабы чего не вышло.
Алексей внимательно посмотрел в озабоченное лицо Настасьи, понял Настасьину боязнь.
-- Ну что ж, пожалуй, я здесь побуду, заедешь потом.
Кузница стояла на самом краю села, у поскотины. Настасья остановилась у кузницы.
-- Ну, вот тебе и кузня.
Алексей спрыгнул с брички и пошел в кузницу. У наковальни работал худощавый, среднего роста человек. Задержался на миг, хмуро глянул на Петрухина острыми серыми глазами и вновь заработал молотком. У мехов возился хозяин.
-- Здравствуйте, -- сказал Алексей, -- мне бы вот ножи сварить.
Хозяин подошел к Алексею, повертел ножи в руках и кивнул на человека у наковальни.
-- Вон как Василий! Сварим, Василий?
Василий мельком взглянул на Петрухина, на ножи и сказал:
-- Сварим.
Хозяин пригляделся к Алексею.
-- Ты чей? Будто наших таких нет.
-- С заимки я.
-- С чьей заимки?
-- С Чернораевой.
-- Ну как, не пришел у него Михайла со службы? Все ждет старик?
-- Нет, не пришел.
-- Теперь и не придет, -- уверенно сказал хозяин, -- ишь, дела какие пошли, язви их в бок, не успевают власти меняться, седни одна, завтра другая.
Хозяину, видно, хотелось поговорить с новым человеком.
-- И чего делят, какая в ней, в этой власти, сласть.
Алексей решил попытать Василия, не поддастся ли.
-- Да и не плохо поругать большевиков, в случае чего пойдет про него, Алексея, слух, что он большевиков не любит.
-- Теперь все хорошо будет, образованные люди власть взяли, у них все, как по маслу, пойдет.
А сам на кузнеца глазом, -- ну-ка, что скажешь? Чуть дрогнули брови у Василия, крепче сжались губы, да быстрее заходил молоток в руках. Золотым снопом брызнули во все стороны огненные искры из-под молотка.
-- Ученые люди оно, конечно, -- неопределенно сказал хозяин.
-- Порядок будет, -- уверенно продолжал Петру хин, -- а то понаставили вахлаков неотесанных у власти, нате, мол, правьте, а они ни тпру ни ну. Какие управители, -- аз-буки-аз не знают. Только разорили все, позапутали, теперь распутывать за ними надо.
Василий молчал и все быстрее и быстрее вертел молоток в руках. В сердитых ударах молотка чувствовал Алексей злобу Васильеву. Как ни в чем не бывало подошел к кузнецу ближе.
-- Ну, так как же, друге, сваришь ножи-то?
Василий остановился, взял ножи, повертел-повертел их в руках и, швырнув обратно, хмуро сказал:
-- Нельзя сварить!
-- Почему нельзя? -- притворился Алексей удивленным.
-- Нельзя! -- сердито сказал Василий. -- Изношены, новые надо!
И вновь заработал молотком. Василий не глядел на Петрухина, но знал Алексей -- в искрах огня прятал Василий искры глаз гневных. Заплескалась радость у Алексея, попался Василий на удочку Алексееву, выдал себя с головой. Ясно -- большевик.
-- Эх ты, изношены, сам ты изношенный, дай-ка, я тебе покажу, как надо работать! -- с улыбкой сказал Алексей.
-- Не дам хозяйский инструмент портить.
Хозяин рассмеялся, отошел от мехов.
-- А ну, дай, пусть попробует.
Василий молча и нехотя протянул Алексею молоток. Словно переродился Алексей. Сбросил пиджак, засучил рукава, ловко подхватил раскаленную железную полосу, легко и радостно взмахнул тяжелым молотком. Расплавленным огнем брызнуло железо, ярким багрянцем облило могучую фигуру Петрухина. Василий с удивлением смотрел на новоявленного кузнеца. Алексей глянул на. Василия и между ударами молота сказал многозначительно:
-- Нам бы с тобой, товарищ, вместе работать надо, вот бы славная кузница была.
Петрухин с улыбкой посмотрел Василию в глаза. И в этих радостных понимающих глазах Василий узнал невысказанное, понял недоговоренное.
-- Ах, язви те в бок! -- восторженно вскричал хозяин. -- Ну и молодчага ты, парень! Коммуну бы вам с Васильем.
Хозяин засмеялся собственной шутке.
-- Вот-вот, хозяин, самое подходящее слово сказал.
Петрухин и Василий обменялись взглядом...
В обед заехала Настасья. Василий вышел проводить Алексея. Прощаясь с кузнецом, Петрухин крепко сжал ему руку.
-- Приехал бы ты ко мне, товарищ, в гости.
Василий сверкнул белыми зубами.
-- Есть, браток!
-- Что, нашел дружка? -- спросила дорогой Настасья.
-- Нашел, -- весело улыбнулся Петрухин.
Настасья заботливо сдвинула брови.
-- Только смотри, Алексей, не шибко, а то, как бы не влопаться...
-- А тебе что? -- спросил Алексей, нагнувшись к молодой женщине.
Настасья смущенно отвернулась, поправила платок на голове.
-- Мне что, я так, тебя жалеючи.
Вдруг вырвала у Петрухина вожжи, хлестнула по лошади, гикнула озорно:
-- Грабят!
Сытый наезженный жеребец рванул с места. Хлещет ветер в лицо, расширяются ноздри от густого хлебного запаха полей. Сдвинулся у Настасьи платок на затылок, развеваются по ветру пряди волос. Вскочила в бричке во весь рост, закрутила кнутом над головой.
-- Эй, милый, не выдавай!
Бричка подпрыгнула на кочках, Настасья пошатнулась. Петрухин одной рукой подхватил Настасью, другой вырвал вожжи. На минуту прижалась Настасья к широкой груди Алексеевой, глянула ему в лицо потемневшими глазами. Обвились Алексеевы руки вокруг горячего Настасьина тела. Загорелся пламенем Настасьин мозг. И вдруг, в пламени, мысль о Михайле:
"Может, убит?"
Рванулась Настасья, шутя замахнулась на Алексея.
-- У, лешман!
Голос прервался безумным боем сердца.
5
Василий приехал в воскресенье.
Чернораева семья сидела за обедом. Алексей в этот день ждал Василия. Ел нехотя и все посматривал в степь. Далеко, куда хватал глаз, лежали копешки сжатых снопов, темно-зелеными пятнами там и сям виднелось еще не сжатое просо.
Настасья подвинула Петрухину жареху с блинами.
-- Ешь, Алексей, будет глаза в степь пялить, не жену ждешь.
Петрухин улыбнулся, но промолчал.
Чернорай дальнозоркими стариковскими глазами заметил Василия первый.
-- Вон, дружок твой едет, встречай.
-- Может, не он?
-- Он, я по лошади вижу, -- кузнецова карюха.
Алексей бросился из избы...
С Василием договорились с двух слов.
-- Ну, так как же, товарищ, -- неопределенно сказал кузнец, протягивая руку.
Алексей крепко стиснул Васильеву руку, заглянул в серые глаза и широко и радостно улыбнулся.
-- Да ведь что ж, товарищ, дело ясное, видать, мы с тобой из одной кузницы.
Петрухин распряг Васильеву лошадь, поставил под навес, бросил охапку сена.
-- Пойдем, пройдемся, владенья мои посмотрим.
-- Пойдем.
Вышли в степь и пошли прямиком по жесткому короткому жнивью. Дорогой рассказали друг другу, как каждый из них очутился здесь. Василий был из Н-ска. Три дня просидел в овраге под городом после переворота, потом пробрался к уцелевшему в городе приятелю, раздобылся через него деньгами и документами и двинулся вот сюда, в степь. Да уж муторно становится, пора бы за настоящее дело приниматься.
-- Да, пора, -- подтвердил Петрухин. -- Вот с уборкой кончим, надо в город съездить, может, кто из товарищей уцелел.
Когда вернулись в заимку, Чернорай внимательно оглядел обоих.
-- Ну что, наговорились?
-- Наговорились, дед Чернорай, -- засмеялся Алексей, -- как меду туесок вылакали.
Чернорай покачал головой.
-- Так и есть, рыбак рыбака видит издалека.
К вечеру Василий уехал. На всякий случай оставил Алексею адрес своего н-ского товарища.
-- Там видно будет, может, на что и пригодится адресок.
Петрухин сразу почувствовал под ногами землю. Теперь не боязно, теперь их двое. А поискать, так и еще найдутся; наверно, не только он с Василием ударился в степи. Ну, да не все сразу, надо немного подождать.
Работал Алексей так, что старик Чернорай только покряхтывал, чтобы не отстать. Да, этот Михайлы стоит, нечего зря говорить...
Как-то, уж к концу уборки, зашёл на Чернораеву заимку дальний человек. Была у человека коричневая повязка на рукаве, такие же коричневые полосы были нашиты на штанах на манер казачьих лампас.
Человек спросил Чернорая. Чернорай вышел из-под навеса, осмотрел дальнего человека с ног до головы и изумленно спросил:
-- Никак ты, парень, костинский?
-- Костинский, -- подтвердил дальний человек.
-- Не Иван Каргополов?
-- Он самый, дед Чернорай. С германского плену иду, да дай, думаю, зайду к старику Чернораю, поклон от Михайлы передам.
-- От Михайлы?
У старика поплыла земля под ногами. Ухватился за стоявшую рядом телегу, перевел дух. Потом сорвался молоденьким мальчишкой с места и побежал к избе.
-- Старуха, Настасья... идите-ка скорей, человек от Михайлы поклон принес... Да слышите вы там?
Из избы показалась старуха, за ней Настасья.
-- Слышь-ка, костинский человек пришел, -- продолжал кричать Чернорай, показывая на Ивана, -- от Миньши поклон принес!
-- Батюшки! -- всплеснула руками старуха.
Бессильно опустилась на крыльцо грузным телом.
-- Миньша, сыночек.
Чернорай подбежал к жене, схватил ее за плечо, затормошил.
-- Слышь-ка, старая, че выть-то, жив Миньша-то, парень поклон от него привез! Иди-ка, сваргань чо ни есть закусить, поди-ка, голоден парень с дороги! Настасья, достань-ка медовушки! Да где Алексей? Алексей! Ах ты, господи!
Чернорай метался по двору, сам не зная, что ему надо. Увидал выходящего из сарая Петрухина, бросился к нему.
-- Слышь-ка, Алексей, человек от Михайлы поклон привез, слышь, вместе были!
За столом солдат стал рассказывать.
-- Военнопленный я, в германском плену был...
-- Миньшу-то где видал? -- перебила старуха.
-- Погоди, старуха, не перебивай, пусть по порядку расскажет.
-- С Михайлой мы уже в Москве встретились...
-- Ну, как там? -- в свою очередь перебил Чернорай.
-- Там ничего, хорошо.
-- Хм, хорошо?
-- Хорошо, дед Чернорай. Как мы в бога, так они в коммуну свою, вроде религии она у них, или как церква, чтобы, значит, по-божьи жить, все вместе, одной семьей.
Задумался Чернорай.
-- Можно ли так?
Гость поглядел на Алексея, -- рассказал бы, мол, да не знаю, что за человек.
Старик с улыбкой махнул рукой.
-- Рассказывай, свой человек, не иначе тоже большевик.
-- Вот из-за того и кутерьма вся идет, что богатым ничего из своего отдавать не хочется. Помещикам землю жалко, фабрикантам заводы.
-- Сыночек-то где, Миньша-то? -- опять перебила старуха.
-- Да, видишь ты, дело какое, -- замялся Иван, -- дошли мы с Михайлой до самой Самары...
-- Вместе шли? -- перебил Чернорай.
-- Из самой Москвы вместе. Ну, а в Самаре и случись история эта самая... одним словом, пристали мы с Михайлой к большевикам.
Иван вынул из кармана аккуратно сложенную серую тряпочку, высморкался, опять также аккуратно сложил тряпочку и спрятал ее в карман.
-- Ну, попали мы с Михайлой к чехам в плен, посадили нас в тюрьму, ну, потом, значит... Да вы не шибко пугайтесь, -- сказал вдруг Иван и замолчал.
У Чернорая перехватило сразу голос.
-- Ну, ну, рассказывай.
-- Да ведь что ж, кланяйся, говорит, если жив останешься... скажи, говорит, что приказал долго жить.
Старуха уронила из рук блюдечко.
-- Батюшки, сыночек!..
Под Чернораем закачался прочно сколоченный самодельный стул, тело поползло вниз. Побледневшая Настасья крепко закусила губы. Иван смущенно оглядел всех, почесал для чего-то в затылке и как-то неловко сказал:
-- Одним словом, расстреляли Михайлу.
Чернорай с трудом поднялся со стула и, медленно переступая свинцовыми ногами, пошел из избы. Петрухин вышел вслед за стариком. Чернорай остановился посреди двора, внимательным взглядом осмотрел все вокруг, откатил под навес стоявшую среди двора телегу, остановился возле жатки, в тяжелом раздумье опустил голову. Алексей подошел к Чернораю, положил ему на плечо руку и задушевно сказал:
-- Ты, дед, не тужи шибко-то...
У Чернорая задрожал стриженный под гребенку подбородок. Проглотил старик подкатившийся к горлу жесткий комочек, для чего-то постучал большим черным ногтем по сиденью жатки и, медленно качая головой, сказал тихо:
-- Эх, Миньша, Миньша, вот тебе и поспел к уборке!
6
Через пару дней Петрухин стал собираться в город. Чернорай выбрал время, когда остался наедине с Петрухиным, и, скосив хмурые глаза в сторону, неуверенно сказал:
-- Ты бы, Алексей, не бросал меня, как без тебя управимся! Свозить свозим, а молотить?
-- Я, дед, дня на три только, мне надо в город по делу. А за меня Иван побудет, завтра обещался прийти.
-- А как с документом? -- заботливо спросил старик.
-- Иван свой дал, а в городе, может, достану.
-- Ну смотри, осторожней.
У Чернорая потеплело в голосе. Тянет старика к Алексею, -- одной веры с Михайлой, большевицкой. Незнаемая ему, Чернораю, вера, да сгиб за нее Михайла, крепко будет держаться и он, Чернорай.
-- Слышь-ка, Алексей, можно мне вашей веры держаться?
-- Можно, дед, всем можно.
-- Ну, так вот, ежели что... одним словом, делай, как знаешь, у меня крепко будет, народу чужого здесь нет...
Старик хотел сказать еще что-то, да только махнул рукой и медленно пошел в избу. Да, отняли сына Михайлу, надежду единственную; вот, может, этот, чужой, отомстит за него. На крылечке Чернорай обернулся.
-- Слышь-ка, Алексей, Настасья отвезет тебя до пристани.
Выехали на рассвете. По забокам курился сизый туман. Из-за Иртыша желтым краем показалось солнце, засверкало в светлых росинках на придорожной травке. Утренний холодок пробирался под теплую одежду и невольно заставлял прижиматься теснее друг к другу. Настасья всю дорогу молчала. Когда показалась пристань, стремительно повернулась к Петрухину всем телом и с материнской заботой в голосе сказала:
-- Ты, Алексей, осторожнее там, в городе... не шибко лезь...
Алексей молча нагнулся и крепко поцеловал Настасью в губы. Знал, -- в семье Чернорая он как за каменной стеной.