Человека, которого знала и любила вся Россия, убил какой-то господин Малов.
Про которого только и известно, что:
-- Он убил Рощина-Инсарова.
Эта радостная для всех жизнь кончилась трагически, потому что встретились и столкнулись два миросозерцания.
К богеме, к "цыганам" пришёл Алеко.
И мещанский Алеко.
О, эти мещане с их добродетелью!
Которые не прощают флирта и прощают себе убийство.
Убивают и остаются жить.
Они протестуют против смертной казни, а на каждом шагу, каждый день пятнают жизнь кровавыми пятнами.
Судят и палачествуют.
За малейший проступок.
За тень малейшего проступка.
Племя злое, тупое и жестоковыйное.
О, эти предусмотрительные люди, являющиеся к приятелям с револьвером в кармане.
И всё это, видите ли, во имя морали! Во имя, видите ли, добродетели!
Бедная артистическая богема, ты можешь ответить этим узколобым, жестоким мещанам морали:
Мы дики, нет у нас законов,
Не нужно крови нам и стонов...
Мы не терзаем, не казним,
И к любви относимся, как к любви, -- с радостной улыбкой. И к флирту относимся, как к флирту, -- с улыбкой снисхождения.
Сколько прекрасных произведений искусства, сколько высоких минут восторга дала ты, радуясь и страдая, богема. И что, какую радость миру дали эти палачи "во имя морали"?
Что случилось?
За товарищеским ужином, когда было выпито немало шампанского, актёр хотел нравиться.
Это их профессия. Это их естество.
Цветы пахнут.
Это им свойственно.
И нравиться он хотел по-актёрски.
В разговоры он искусно вплетал отрывки из подходящих монологов.
И так как он был талантливым человеком, то выходило это у него блестяще.
Что ещё больше злило мужа.
Если бы был человек менее жестокий, но более находчивый, -- он сказал бы:
-- Ты отлично учишь роли. Молодец!
И сразу бы снял эту мишуру.
Всё обратил бы в смех.
В смех над Рощиным.
А бедный Рощин!
Как раз в это время у него в номере гостиницы сидела какая-то хористка -- из-под стоптанного, вероятно, туфля которой он выбивался.
У него давно не было "красивого романа".
И вдруг "объяснение" монологами.
На полутонах!
Да ещё после ужина, -- это, должно быть, ему казалось тонким, эффектным до бог знает чего!
Ведь он же актёр! Cabotin!
Утром, проснувшись, ты сам, вероятно, посмеялся бы над вчерашним "спектаклем".
Но "страж морали", -- и с револьвером в кармане, -- уже здесь. Я вижу эту сцену.
И, зная Рощина, представляю её себе. Рощин --
...Любовью связан
Совсем с другой, совсем с другой.
За перегородкой хористка.
Вот что страшно!
Услышит:
-- Такую потом сцену запалит!
Он спешит умыться, чтоб идти объясниться:
-- Только не дома!
А г. Малов, с револьвером в кармане, ходит по комнате:
-- Моя честь!
-- Какая там честь!
Бывший гусар, -- актёр! -- не мог произнести "чести", -- "чэ-эсть!" -- пренебрежительно. Он сказал:
-- Какая там честь,
чтоб добавить:
-- Ни на какую твою честь я не покушался!
Но в эту минуту -- пуля, сзади уха, в затылок.
За одно, недоговорённое, слово -- смертная казнь.
И это осталось безнаказанным.
С моего пера готовы сорваться безумные слова.
И в душе поднимается волчий вой.
...Бог, дышащий огнём!
Бог, топчущий, как глину, своих врагов!
Бог, мстительный до третьего колена!
Но...
Хорошо, что тебе попался хоть ловкий палач.
Который кончает сразу:
-- Без мучений.
Ты перестал существовать, даже не заметив этого.
Из этого мира, где ты оставлял так много, ты исчез, даже не успев о нём вздохнуть.
После красивой жизни -- лёгкий конец.
Спасибо судьбе хоть за это.
Источник: Дорошевич В. М. Старая театральная Москва. -- Пг.: Петроград, 1923 . -- С. 113.