Среди иерусалимских нищих, ужасных и отвратительных, вы часто встречаете людей, скорее похожих на какие-то страшные призраки: с телом, покрытым язвами, с лицом, представляющим сплошной струп. Эти страшные люди откидывают лохмотья, чтобы показать свои язвы. И тогда вас охватывает ужас.
Это прокажённые.
При слиянии долин Иосафата и Геннона стоит маленький домик с красной черепичною кровлей. Я не знаю учреждения более христианского, людей, более самоотверженных, чем те, которые посвятили себя здесь помощи страждущему человечеству.
Это приют для прокажённых, построенный евангелическим обществом. Им заведуют муж и жена Шуберты. Им помогают несколько женщин, приехавших сюда из Германии. Несколько женщин, вечно печальных, всегда грустных, сосредоточенных, с отпечатком пережитого горя на лицах. Бог весть, что перестрадали они "там", дома, на родине, что заставило их отречься от мира и удалиться сюда в этот приют ужаса и страдания. Самоотвержение, с которым они выполняют свой обет, не имеет себе равного.
В Иерусалиме около 200 прокажённых. Из них только человек двадцать живут в приюте, где их окружает трогательный и нежный уход, чистота, комфорт и довольство. Остальные предпочитают валяться на горячих камнях грязных иерусалимских улиц, вести жизнь собак, которых все гонят и все боятся, и просить милостыню, наводя своим видом ужас на проходящих.
Проказа -- болезнь древняя, как человеческий род. Она упоминается на первых страницах библии. Иегова карал ею людей, которых проклинал в праведном гневе Своём.
Она тяготеет над человеческим родом как проклятие, страшное и таинственное. Она стара, как человеческий грех, и мы её не знаем.
Мы не знаем средства против неё, её происхождения. Как передаётся проказа, даже заразительна ли она, -- всё это ещё спорные вопросы.
Мы знаем только её внешний вид, страшный, ужасный внешний вид, похожий на печать проклятия.
В теле, покрытом струпьями, совершается какой-то таинственный процесс. В то время, как суставы гниют и отпадают, около вырастают огромные наросты дикого мяса. В то время, как у одного рот увеличивается, делается огромным, зияющим отверстием, чрез которое видны оскаленные, как у черепа, зубы, -- у другого, наоборот, рот зарастает и превращается в маленькую круглую скважину, чрез которую несчастные еле-еле пропихивают крошечные кусочки пищи. Эти лица без рта -- и лица, представляющие один сплошной, зияющий рот, одинаково страшны, одинаково похожи на призраки кошмара.
Жизнь прокажённого -- одно сплошное ощущение боли. Они необыкновенно чувствительны к холоду и зною. Они дрожат, когда температура падает ниже 15 градусов по Реомюру, и изнемогают от жары, когда она поднимается до 20. Малейшее прикосновение вызывает у них жгучую боль.
И среди этих беспрерывных мучений несчастные доживают до глубокой старости. В приюте есть прокажённые 55 лет от роду.
Эта страшная болезнь, поражая тело, кладёт отпечаток и на душу прокажённого.
Покрытые ранами, они не в силах, конечно, работать. Полная бездеятельность -- обычное состояние прокажённого. У них исчезает интерес к чему бы то ни было. Все попытки занять их чтением, картинками, не приводят ни к чему.
Они напоминают людей, впавших в слабоумие.
Когда из Швейцарии, Америки и Англии, -- три страны, не забывающие этих несчастных в приюте, -- получаются подарки, радости прокажённых нет границ.
Это восторг детей, которые радуются подарку, и сейчас же забывают о том, кто этот подарок сделал. Получив от вас подарок, прокажённый не задумается сейчас же сделать вам неприятность.
Они неблагодарны, потому что благодарность слишком глубокое чувство для них.
Самое глубокое чувство, единственная, всепоглощающая страсть прокажённых, это -- сребролюбие.
Это какая-то бессмысленная любовь к серебряным и золотым кружочкам. Прокажённые любят их как сороки, которые таскают золото и серебро и прячут в своих гнёздах.
У прокажённого нет никакого имущества. Всё, что у него заведётся, он немедленно продаёт, превращает в мелкие деньги. Мелкие деньги меняет на серебро, копит, покупает золото и прячет где-нибудь в потаённом месте.
Этими деньгами не воспользуется никогда никто: ни другой ни он сам.
Прокажённый всю жизнь свою умирает с голода и копит, копит без конца, без цели. Зарывает деньги где-нибудь в земле, и всё счастье его жизни состоит в том, что время от времени этот гниющий полутруп приползает потихоньку полюбоваться своими сокровищами.
Эта страсть к деньгам заставляет их избегать приюта.
Приюта, где они находят заботливый уход, пищу, медицинскую помощь.
Из приюта их никуда не пускают.
И несчастные предпочитают валяться ночью в выстроенном турецким правительством "ночлежном доме для прокажённых", в селении Силоэ.
Там они проводят ночь, в этом ужасном, отвратительном гноище, один вид которого вселяет непреодолимый ужас.
Днём они разбредаются по улицам Иерусалима за милостыней. И живут так, умирая с голода, страдая от зноя, от холодного ветра, от боли, валяясь на грязных камнях мостовой.
У прокажённых есть два сезона, когда им особенно дорога свобода.
Весна, когда в Иерусалим стекается масса русских паломников.
Это "денежный" сезон прокажённых.
Осенью, когда начинается жатва, несколько прокажённых нанимают в складчину осла и обходят поля, где им, по старому обычаю, даётся известная часть урожая.
Они набирают массу хлеба, плодов, которые и продают в Иерусалиме. Голод не разборчив. И пользуясь тем, что у прокажённых можно купить дешевле, нищее население охотно покупает всё из рук этих людей, один вид которых внушает отвращение.
Умирающие с голода, продающие хлеб из-за безумной страсти к деньгам, и голодные, покупающие хлеб из рук прокажённых, -- вот картина Востока.
В приюте для прокажённых есть амбулатория. Прокажённые являются туда и умоляют дать им бинтов и ваты для перевязки.
Но дать непременно с собой. Они всячески уклоняются от того, чтобы им делали перевязки в приюте. Потому что и эти бинты, и эту вату они продают.
Если же прокажённому не дают с собой бинтов, он соглашается на перевязку. И, уйдя из приюта, разбинтовывает раны, моет бинты и продаёт их нищим жителям Иерусалима.
Но главный источник дохода прокажённых -- это, конечно, нищенство.
Самые слабые из них нанимают других нищих, чтобы те вытаскивали их на перекрёстки улиц. И лежат там, покрытые мириадами мух, на палящем солнце, испытывая страшные муки. На каждом шагу вы встретите такой гниющий полутруп с протянутой страшной рукой.
Бывали случаи, что умирающие отказывались от перевода из ночлежного дома в приют. Они надеялись ещё собирать милостыню!
Их оружие -- их безобразие. И они обнажают свои язвы, когда мимо них проходят.
Отказ в милостыне вызывает с их стороны месть, бессильную и отвратительную.
Они стараются коснуться рукой хоть платья того, кто отказал в подаянии.
Они знают, что их боятся и этим пользуются для мести.
Два католических патера проезжали мимо Силоэ, когда на них набросилась толпа прокажённых. У патеров, к несчастью, не было денег, и они еле вырвались из рук несчастных. Прокажённые хватали их за руки, за лица.
Таковы эти несчастные, эти отверженцы, спекулирующие насчёт своего несчастья, насчёт отвращения и ужаса, который они вселяют.
Но и в этих полутрупах, заживо гниющих, при жизни разлагающихся, бьётся живое человеческое сердце.
Сердце, которое жаждет любви.
В приют притащились двое несчастных, муж и жена. Притащились полутрупами, потеряв даже надежду на то, что они в силах будут просить милостыню.
Но когда их поместили: её в женское отделение, его -- в мужское, они немедленно оставили приют.
Они не могли перенести разлуки.
И предпочли лучше умирать среди голода и мучений, но вместе.
После сребролюбия, любовь -- это единственное чувство, которое сохраняют ещё прокажённые.
Они женятся, и это было бы чудовищнейшим из вымыслов, если бы не было отвратительнейшей правдой, -- за них выходят замуж здоровые девушки.
По дороге в Силоэ мне встретилась страшная и отвратительная процессия.
Прокажённый, ужасный, с лицом, похожим на кусок разлагающегося мяса, шёл рядом с молоденькой девушкой, почти ребёнком, лет 14, не более.
В этом возрасте все сирийки очень красивы. В её чёрных больших глазах было написано столько страдания, а на бледном лице столько ужаса.
Но она покорно шла, с глазами, полными слёз, сопровождаемая родственниками, одетыми в такое же рубище как, и она.
Это прокажённый вёл к себе "домой", в свой ночлежный дом, свою невесту, девочку-сирийку, которая шла за него замуж, чтобы не умереть с голода.
И родственники совершенно спокойно сопровождали её, по обычаю, до дома будущего мужа, как будто не происходило ничего особенного.
Быть может, они даже думали в это время, что девушка делает хорошую партию.
Её муж -- "хороший прокажённый". Аристократ несчастья. Его вид так ужасен, что он может зарабатывать милостыней больше всякого другого.
О, великая мать нищета!
А восточная нищета -- это самая нищая нищета всего мира.