Пятница. Близится вечер.
Узкие улицы еврейского квартала, как хамелеон, меняют свой цвет.
Лавки запираются. С улиц исчезает печальная, тёмная толпа, одетая в чёрное, коричневое.
Из домов выходят по праздничному одетые люди. В их одежде, в яркости и пестроте цветов сказываются дети Востока. Длинные бархатные халаты алого, светло-голубого, тёмно-синего, ярко-зелёного цветов. Эти яркие одежды пестреют на перекрёстках, у порогов домов, мало-помалу заполняют всё узенькое пространство между домами. И улицы Гетто, сумрачного и унылого, вспыхивают настоящим колоритом Востока. В эти часы среди уголков Востока еврейский квартал самый яркий и пёстрый.
Какой резкий контраст между праздничными яркими одеждами, в которые наряжена эта толпа, и её молчанием, сосредоточенным, печальным.
Со старыми книгами в руках, идут эти люди, разодетые в яркие, пёстрые платья, идут молча, сосредоточенно, направляясь все в одну сторону, к юго-западной стороне Харам-Аль-Шерифа, древнего Соломонова храма, к "стене плача".
Среди этой молчаливой, пёстрой толпы вы спускаетесь по улицам-лестницам ниже и ниже и останавливаетесь, поражённый теми странными звуками, которые доносятся до вас.
По этим закоулкам разносятся звуки плача и причитаний. Словно где-то вблизи толпа плачет и причитает по покойнику. Словно вот-вот из-за угла покажется вам на встречу похоронная процессия. Словно в каждом доме здесь есть покойник, и из каждого дома несутся плач, скорбные причитания и тихие жалобы. И эта разряженная толпа, молчаливо идущая по улицам, наполненным звуками плача...
И вот вы на месте этой вековой скорби.
Узенький переулок между высокой старой жёлтой стеной и каким-то строением.
От этих камней, омытых слезами стольких поколений, веет печалью, почти ужасом. Камни кажутся огромными саркофагами, поставленными друг на друга. Свечи, горящие в углублениях стены, между камнями, -- эти свечи, горящие днём, с их бледным пламенем, кажутся погребальными свечами. Эта толпа, которая плачет, припавши к старым камням, целуя их, -- вы смотрите со смущением, почти со страхом на старую стену.
Это всё, что осталось от Иерусалима.
Громадные каменные глыбы, до 3 саженей длиною, словно какие-то титаны соорудили циклопическую постройку; от этой стены веет несокрушимым могуществом. Всё гибло и разрушалось кругом, а этот остаток старой стены стоял как несокрушимый мавзолей великого прошлого. Никакие нашествия, войска, орды завоевателей не сдвинули с места этих камней. Среди пламени и разрушения она уцелела, эта стена, свидетельница такой славы, такого величия, таких ужасов. Стена, камни которой омыты слезами стольких поколений.
Старая жёлтая стена, золотистая в лучах заходящего солнца. Она кажется теперь золотой, величественной, царственной.
У её ног рыдает и стонет толпа, а она поднимается в золотом блеске, как призрак, грандиозный, величественный, суровый, неумолимый.
Эта стена, эти камни -- это кусок кости, который остался в старой могиле, где всё истлело, всё превратилось в прах.
Около этой стены никогда не прекращается плач. В течение всего дня, в любой час, вы увидите здесь несколько человек, читающих молитвы, плачущих, целующих камни.
В судный день эта стена видит потрясающие сцены горя и отчаяния.
Каждый праздник, каждый вечер пятницы, начинается с воспоминаний о ней, об этой стене, с плача у её камней.
Мы приходим к ней в пятницу на Страстной неделе, в последний вечер еврейского праздника Пасхи, перед нами особенно сильная вспышка векового горя.
Узенькая площадка перед стеной занята толпою женщин. Это их час плача, -- от 4 до 5.
Старые, молодые, покрыв головы длинными покрывалами, они припали к стене, оглашают воздух всхлипываниями, рыданиями, стонами, причитаниями, полными горя.
Словно толпа матерей оплакивает своих погибших детей.
Одни стоят у стены, целуют её и плачут, другие сидят на земле и рыдают, охватив руками колени, третьи в изнеможении лежат на земле, истерически вздрагивая плечами.
И вся эта толпа, слабая, уставшая от стонов и жалоб, с опухшими и покрасневшими от слёз глазами, истерически рыдает, стонет и бьётся о камни у подножия жёлтой стены, величественной, грандиозной, золотистой в лучах заходящего солнца.
Всё ближе и ближе закат. Женщины в последний раз целуют стену и удаляются медленной, обессиленной походкой.
Их место занимают мужчины.
Рыдания, вопли, стоны, причитания растут, становятся громче и громче, наполняют узенький коридорчик перед стеной одним сплошным стоном, громким, полным скорби и ужаса.
Какая толпа!
Вы различаете евреев испанских, русских, австрийских, турецких, уроженцев Палестины и пришедших сюда из далёких уголков земного шара.
Вот высокий, стройный юноша с чёрными длинными пейсами, которые вьются по его вискам и ещё больше оттеняют матовую бледность его лица. На нём длинный ярко-красный бархатный халат. Голова обёрнута алым, ярким шёлковым платком. Широкая шапка, опушённая собольим мехом, сдвинута вперёд, нависла надо лбом. От этих ярких цветов костюма, от этого шёлкового платка, которым у него обвязана голова как у тореро, от этой манеры носить шляпу, веет Испанией. Рядом с ним широкий картуз и длинный чёрный камзол русского еврея; высокие чулки, туфли и бархатные длинные сюртуки австрийских евреев, красные фесы евреев турецких; большие, обшитые лисьими хвостами шапки сефардов и широкополые чёрные шляпы ашкеназов.
Все эти люди, говорящие на разных наречиях, сошлись здесь во имя одного горя перед этой стеной, немой для нас, так много говорящей им на языке, понятном каждому из них. И они все здесь говорят на одном, общечеловеческом языке, -- на языке слёз.
Какая масса настроений.
От этого пышно одетого юноши, немножко рисующегося своим благочестием, до этого старика, притащившегося умирать в Палестину и горько плачущего, как будто он оплакивает потерю единственного сына, отраду сердца, опору и прибежище в старости.
Для одних этот плач у стены, которую они видят каждый день, превратился уже в один из обрядов, в формальность, -- и они повторяют слова молитвы, полные скорби, с тем спокойным видом, с каким человек передаёт подробности своего горя, подробности, которые он рассказывал уже сотни раз. Другие видят стену, быть может, впервые и смотрят на неё почти с ужасом.
Она кажется им почти живой, эта стена, которая плачет, по народному поверью, в страшный судный день, день гнева Божьего. Они приближаются со страхом к этой стене и целуют эти камни, тёплые от лучей солнца, как будто согретые от поцелуев и слёз.
Эта теплота камней, -- словно живая стена отдаёт поцелуи.
И они падают на колени перед старой стеной, прижимаются губами к её гладким камням, блестящим и скользким от прикосновений стольких поколений, отполированным поцелуями.
Мало-помалу эти стоны, этот плач, эти рыдания, причитания, поцелуи, не оставляют спокойным никого. Толпа заражает каждого экстазом горя и скорби. Стоны, вопли растут и растут, и сотни стариков, молодых, истерически рыдают, прижавшись к стене.
Ужасом веет эта толпа, рыдающая толпа, не дерзающая упомянуть имени Того, Кого она призывает так страстно, всем сердцем, у подножия старой стены.
Этот плач толпы, плач свежего горя, крик от только что нанесённой раны, словно исчез промежуток в десятки веков, и страшное горе стряслось только вчера.
Эти истерические поцелуи, которые даются старой стене. Так с воплями, с криками, осыпают близкие ещё тёплый труп дорогого покойника, в смерть которого они ещё не верят.
-- Рух! [Прочь!] Рух! -- кричат проводники-арабы.
И целые караваны маленьких осликов с туристами, кавалерами, дамами, -- проходят среди плачущей толпы, по узенькой площадке перед стеной.
Щёлкают затворы моментальных фотографий, раздаются окрики, шутки, смех.
Любопытство и горе.
Всё ближе и ближе закат. Червонным золотом вспыхнула старая стена. Всё громче и громче раздаются вопли и стоны сбившейся в кучу, прижавшейся к камням толпы.
Какая величественная картина!
Сверкающая красновато-золотистым блеском стена, словно огромные ворота, обитые золотыми листами, ведущие в волшебное царство, закрывшиеся перед этой пёстрой, яркой, празднично одетой толпой. И полная ужаса, отчаяния, толпа сбилась в кучу у закрывшихся ворот, рыдает, стонет, бьётся о камни, умоляя открыть ей золотые ворота.
Поют. Среди рыданий, стонов и плача, раздаётся песнь сефардов. Как всякое восточное пение, эта песнь вначале вам кажется нестройным, дико звучащим хором. Прислушавшись, вы уловите мелодию, печальную, величественную, похожую на рыдания толпы.
И эта песнь звучит среди плача, с аккомпанементом стонов, несётся среди рыданий.
-- Опустошён великолепный дворец! -- поёт кантор, а рыдающий хор отвечает ему:
-- И потому мы стоим здесь, одинокие, и плачем.
-- О храме разрушенном одинокие стоим мы и плачем.
-- О стенах, поверженных в прах, мы стоим здесь и плачем.
-- О величии нашем минувшем, -- мы стоим здесь и плачем.
-- О людях великих погибших своих, -- мы стоим здесь и плачем.
-- О камнях драгоценных, превратившихся в слёзы, -- плачем мы, одинокий народ.
-- Из-за грехов, заблуждений первосвященников наших, -- мы плачем.
-- Из-за древних царей, презревших Того, Чьё Имя не дерзает произнести язык наш...
-- Мы стоим здесь одиноко и плачем! -- вторит кантору рыдающий хор.
И мало-помалу эта песнь отчаяния и скорби переходит в страстную, горячую мольбу, которая несётся здесь, среди рыданий и воплей, перед этой золотом блещущей стеной, в розоватом свете вечерних лучей.
-- Молим, молим Тебя! Сжалься, о, сжалься, над Сионом! -- с захватывающей силой несётся над толпой высокий тенор кантора.
-- Соедини детей Иерусалима! -- откликается хор.
-- О, поспеши, поспеши, Освободитель Сиона! -- поёт кантор.
-- Скажи слово радости сердцу Иерусалима, -- молит толпа.
-- Да увенчают Сион красота и величие!
-- О, будь милосерден к Иерусалиму!
-- Да восстановится скорей царство Сиона!
-- О, утешь, утешь тех, кто плачет по Иерусалиме! -- рыдает толпа.
-- Мир и счастье пусть вновь процветут на Сионе!
-- И пусть вновь радостно поднимет свои ветви плакучая ива Иерусалима!..
И этот крик страстной, горячей мольбы замирает среди стихающих воплей и стонов.
Вечереет.
Раздаются последние поцелуи стене.
И усталая, изнемогшая от слёз толпа медленно расходится от священной стены.
Гаснет день.
В последний раз красноватым дрожащим светом вспыхивает стена, словно вся охваченная пламенем, и меркнет.
Сумрак наполняет узенькие улицы еврейского квартала, пустынные, молчаливые, немые.