(Том XXV, стр. 5, том XXVI)
Источники текста
ЗТ -- Записная тетрадь (заметки, записи тем, названия прочитанных статей из газет и журналов, выписки; см. наст, том, стр. 226). Январь 1877 г. Хранится: ЦГАЛИ, ф. 212, 1.16, стр. 174--177; см.: Описание, стр. 73. Опубликована: ЛН, т. 83, стр. 615--617.
ПМ -- Подготовительные материалы (планы, наброски, заметки; см. наст, том, стр. 230--258, т. XXVI). Хранятся: ГБЛ, ф. 93, 1.2.12; ф. 93, I. 2.14/1-11; ИРЛИ, ф. 100, NoNo 29475, ССХб. 12; 29499. ССХб. 19; 29483. ССХб. 12; 29933. CCXIб. 15; см.: Описание, стр. 74--77. Фрагменты опубликованы: Ученые записки Ленинградского педагогического института им. M. H. Покровского, 1940, т. IV, вып. 2, стр. 319 -- с пропусками и неточностями; ЛН, т. 86, стр. 91--94. Полностью публикуется впервые.
ЧА -- Черновой автограф к выпуску за май--июнь в переплетенной тетради; см. наст, том, стр. 261--283. Хранится: ГБЛ, ф. 93, 1.2.12. Фрагмент опубликован: ЛН, т. 86, стр. 67--72. Полностью публикуется впервые.
Стенограмма -- Стенограмма А. Г. Достоевской. Мартовский выпуск, глава первая, § 3; см. наст, том, стр. 283--285. Хранится: ИРЛИ, No 30470. CCXIIIб. И. Публикуется впервые.
HP -- Наборная рукопись. Автограф, за исключением майско-июньского выпуска. Выпуски за январь -- фрагмент § 5 главы второй; март -- глава вторая, § 1; апрель -- полностью (автограф в переплетенной тетради); май--июнь -- главы первая и вторая, глава третья, §§ 1 и 2, глава четвертая, фрагмент § 1 (рукою А. Г. Достоевской с поправками Ф. М. Достоевского); июль--август -- глава вторая, глава третья, фрагмент § 3 и § 4 (автограф в переплетенной тетради); сентябрь -- полностью; октябрь -- полностью, ноябрь -- глава первая, глава вторая, глава третья, § 1 и фрагмент § 2; декабрь -- глава первая, глава вторая, § 2 (фрагмент), §§ 3 и 4. Все HP за сентябрь -- декабрь (автографы) сброшюрованы в одну тетрадь. См.: наст, том, стр. 285--312 и том XXVI. Хранится: ИРЛИ, ф. 100, No 4, 29476. ССХб.12; 29477. ССХб.12; 29479. ССХб.12; 29480. ССХб.12; 29481. ССХб. 12; 29482. ССХб.12; 29483. ССХб.12; ТИМ, Щук. 586п. No 128; ГБЛ, t. 93. 1.2.12; ф. 93. 1.2.13; см.: Описание, стр. 79--83. Опубликован рагмент HP, выпуска за июль--август, глава вторая, § 1: ЛН, т. 86, стр. 73--74. Полностью публикуется впервые.
H -- Правка, вычерки и пометы Достоевского на письмах корреспондентов Достоевского, использованных в "Дневнике писателя":
1) Письмо М. А. Юркевича к Ф. М. Достоевскому от 11 ноября 1876 г.; см. наст, том, стр. 34. Хранится: ИРЛИ, ф. 100, No 29911. CCXIб.14; см.: Описание, стр. 514. Частично опубликовано: ДнП, стр. 25--26.
2) Письма А. Г. Ковнера к Ф. М. Достоевскому от 26 января
1877 г. и 22 февраля 1877 г.; см. наст, том, стр. 75--77. Хранятся: ГБЛ, ф. 93. 11. 5.82; см.: Описание, стр. 83--84. Опубликовано: ДнП, стр. 68--70 (фрагменты писем);
3) Письмо С. Е. Лурье к Ф. М. Достоевскому от 13 февраля 1877 г.; см. наст, том, стр. 89--90. Хранится: ИРЛИ, ф. 100, No 29768. ССХ16.7; см.: Описание, стр. 418. Частично опубликовано: ДнП, стр. 80--81.
4) Письмо архимандрита Леонида к Ф. М. Достоевскому от 12 апреля 1877 г. и приложенная к нему выписка из книги Ивана Аболенского "Московское государство при царе Алексее Михайловиче и патриархе Никоне, по запискам архидиакона Алеппского" (Киев, 1876); см. наст. том, стр. 103--104. Хранится: ГБЛ, ф. 93.11.6.16; см.: Описание, стр. 84.
Гр -- Гранки статьи "Старина о петрашевцах"; см. наст, том, стр. 23--26. Хранится: ЦГИА, ф. 777, он. 3, дело No 69 1875 г. Впервые опубликовано: Сб. Достоевский, I, стр. 369--372.
ДнП -- Дневник писателя. Год II-й. Ежемесячное издание. 1877. Январь-- декабрь. Выходил отдельными выпусками, которые в конце года были сброшюрованы в один том (Дневник писателя за 1877 г. Ф. М. Достоевского. СПб., 1878); даты цензурного разрешения и выхода в свет отдельных выпусков см. ниже, стр. 318. В конце каждого выпуска подпись: "Ф. Достоевский".
Печатается по тексту ДП с устранением явных опечаток и со следующими исправлениями по ЧА и HP:
Стр. 15, строка 5: "вспомнить" вместо "вспоминать" (по смыслу).
Стр. 95, строка 45: "верят" вместо "верить" (по HP).
Стр. 100, строки 30--31: "Христу послужить" вместо "Христу служить" (по HP).
Стр. 101, строки 20 -- 21: "В долгий мир жиреют лишь одни палачи и эксплуататоры народов" вместо "В долгий мир жиреют лишь одни эксплуататоры народов" (по HP).
Стр. 129, строка 17: "всем -- состоянием своим, положением" вместо "всем состоянием своим, положением" (по HP).
Стр. 134, строка 8: "напал на свою карьеру" вместо "попал на свою карьеру" (по ЧА).
Стр. 138, строка 14: "в частностях" вместо "в частности" (по HP).
Стр. 138, строки 14 -- 15: "у нас теперь о просвещении" вместо "у нас о просвещении" (по ЧА и HP).
Стр. 138, строка 32: "в английских костюмчиках" вместо "в английских костюмах" (по ЧА и HP).
Стр. 141, строка 38: "с модными кокотками" вместо "с молодыми кокотками" (по ЧА и HP).
Стр. 143, строка 15: "2500 лет" вместо "2000 лет" (по HP).
Стр. 193, строка 41: "текущую русскую действительность" вместо "текущую русскую деятельность" (по HP).
Стр. 203, строки 19--20: "противуположность" вместо "в противуположность" ("по HP).
Стр. 219, строка 14: "и не может быть" вместо "и не может быть, а не к угнетению пьяной женщины" (по HP).
I
Завершая декабрьский выпуск "Дневника" за 1876 г., Достоевский предупреждал читателей: "... заявляю теперь, что в <...> 1877 году буду издавать лишь "Дневник писателя" и что "Дневнику" и будет принадлежать, по примеру прошлого Года, вся моя авторская деятельность" (см.: наст. изд., т. XXIV, стр. G0). Успех "Дневника", "нравственный" и "материальный", возрастал, свидетельствует А. Г. Достоевская, "но возрастали вместе с ним и тяготы, связанные с издательством ежемесячного журнала: то есть рассылка номеров, ведение подписных книг, переписка с подписчиками и проч. и проч." (Достоевская А. Г., Воспоминания, стр. 311).
Упорно работая над "Дневником", автор в письмах к друзьям и читателям постоянно сетовал на состояние здоровья, мешавшее ритмичной и регулярной работе. 13 января 1877 г. он писал П. В. Быкову: "... работа с изданием "Дневника" (то есть не с одним сочинением его, а с изданием) -- оказывается чем дальше, тем выше моих сил (физических) ". О том же Достоевский писал 14 февраля А. Г. Ковнеру ("... я человек больной и чрезвычайно туго пишу мое ежемесячное издание"), 7 марта -- А. Ф. Герасимовой, 17 апреля -- С. Е. Лурье. Вскоре Достоевскому пришлось постепенно отказаться от регулярных ежемесячных выпусков. Уже по поводу апрельского выпуска он сообщал (20 апреля) В. И. Ламанскому, что "страшно запоздал с Дневником". Этот выпуск Достоевский завершил обращением "К моим читателям", где известил их, что "по приговору докторов" уезжает из Петербурга. "В прошлом году <...> я принужден был выдать NoNo "Дневника" за июль и август месяцы вместе <...> В нынешнем же году, по усилившейся еще более моей болезни, я принужден выдать и майский No с июньским вместе, в одном выпуске, в конце июня или в самых первых числах пюля. Затем июльский и августовский NoNo, как и в прошлом году, выйдут тоже в августе", -- информировал Достоевский подписчиков (стр. 121).
О решении с 1878 г. на время прекратить издание Достоевский известил в октябрьском выпуске "Дневника". "По недостатку здоровья,-- писал он здесь, -- особенно мешающему мне издавать "Дневник" в точные определенные сроки, я решаюсь на год или на два прекратить мое издание <...> к сожалению, я решительно принужден остановиться. С декабрьским выпуском издание окончится". Однако главной причиной прекращения издания "Дневника" была работа над "Братьями Карамазовыми" (см. об этом стр. 339).
Ближайшим помощником Достоевского в хлопотливом деле издания и распространения "Дневника" в 1877 г., как и в предыдущем, кроме его жены, был метранпаж М. А. Александров. До декабря "Дневник" печатался в типографии князя В. В. Оболенского, декабрьский выпуск -- в типографии В. Ф. Пуцыковича (Надеждинская ул. (ныне ул. Маяковского), дом 24). Смена типографий и болезнь Достоевского задержали выход декабрьского номера, в чем он счел необходимым специально оправдываться перед читателями: "...последний выпуск "Дневника" так сильно запоздал по двум причинам: по болезненному моему состоянию в продолжение всего декабря и вследствие непредвиденного перехода в другую типографию из прежней, прекратившей свою деятельность. На новом непривычном месте неизбежно затянулось дело".
Характер творческой работы Достоевского над "Дневником писателя" не изменился в 1877 г.: последние главы часто набирались либо после 25-го числа, либо нередко в первой декаде следующего месяца. Об этом свидетельствуют записки Достоевского к Александрову, письма к читателям, а также объявления о предполагаемой дате выхода очередных номеров "Дневника", помещавшиеся в конце каждого выпуска. Даты эти (вслед sa ними в скобках указываются даты цензурного разрешения) следующие: январь -- 31 (31); февраль 28 (4 марта); март -- 2 апреля (3); апрель --30 (3 мая); май--июнь -- 30 июня (8 июля); июль--август -- "первые числа сентября" (10); сентябрь -- 7 октября (6); октябрь -- 31 (30); ноябрь -- 30 (30); декабрь -- 31 (15 января 1878 г.).
С октябрьского выпуска в начале каждого номера печаталось объявление: "Подписка на "Дневник писателя" в следующем 1878 году не принимается. Подписка на "Дневник писателя" в текущем 1877 году продолжается". В декабрьском выпуске после постскриптума о книге Синклера следовало: "P. P. S. S. Несмотря на временное прекращение "Дневника", всем прежним подписчикам моим будет производиться та же уступка на мои издания: "Бесы", "Идиот", "Преступление и наказание" и проч. как и прежде, буде кто пожелает приобрести. О цене объявлялось в прежних выпусках "Дневника писателя"".
H. H. Страхов, располагавший всей необходимой информацией, привел следующие цифры о тираже и подписке на "Дневник" 1877 г.: "... было около 3000 подписчиков и столько же расходилось в розничной продаже" (Биография, стр. 300, первая пагинация). Тираж не был постоянным: в летние месяцы он падал, и журнал несколько медленнее расходился, что тревожило Достоевского, как видно из письма его от 7 июля к Анне Григорьевне: "... Марья Николавна сообщила мне, что Овсянников воротил ей 280 экз. за апрель. Каково! Значит, он всего 200 продал. Стало быть, двойных No за май--июнь, может быть, и совсем не возьмет, кроме тех, которые выменяет за 280 апрельских <...> Одним словом, "Дневник", видимо, падает".
Но это были обычные сезонные колебания. "Дневник" имел несомненный читательский успех. По подсчетам И. Л. Волгина, он распространялся в 1877 г. в 660 населенных пунктах. {И. Л. Волгин. Редакционный архив "Дневника писателя". -- РЛ, 1974, No 1, стр. 158.
}
После выхода декабрьского выпуска оставшийся на складе тираж "Дневника писателя" за 1877 г. был сброшюрован в одну книгу с общим титульным листом и оглавлением (цензурное разрешение 15 января 1878 г.).
Цена отдельного выпуска "Дневника" в 1877 г. была повышена до 25 копеек. С прошением о разрешении на повышение цены выпуска Достоевский обратился 26 января в Главное Управление по делам печати: "Имею честь покорнейше просить Главное Управление по делам печати о разрешении мне издаваемые мною сочинения "Дневник писателя", ежемесячными выпусками, продавать с нынешнего 1877 года по двадцати пяти коп<еек> выпуск вместо двадцати коп<еек>, как в прошлом году".
2
Рукописей к "Дневнику писателя" за 1877 г. до нас дошло значительно меньше, чем за 1876 г. Еще меньше сохранилось подготовительных материалов к "Дневнику". Поэтому мы можем только приблизительно, весьма фрагментарно реконструировать процесс работы Достоевского-публициста в 1877 г. Работа, как всегда, начиналась с записей отдельных тем, мыслей, различных их формулировок. Записи эти, за исключением первоначальных (к январскому выпуску), сделанных в тетради 1876--1877 гг. (ЗТ), велись на отдельных листках, иногда рядом со связным текстом предыдущего выпуска.
Не сохранилось набросков к февральскому, мартовскому, майско-июньскому, октябрьскому и ноябрьскому выпускам "Дневника". Больше набросков к выпускам за июль--август, сентябрь, декабрь, а также к рассказу "Сон смешного человека" ( ПМ ). Подготовительные наброски делались Достоевским в характерной для него манере: заготовки текста, близкого к окончательному, перемежаются отдельными фразами или обрывками фраз (порою это записи одного-двух слов). Записи следуют друг за другом вне всякой внешней последовательности, иногда они набросаны на листе в различных направлениях; многие слова и фразы недописаны, пунктуация часто отсутствует. Такие наброски с трудом поддаются прочтению. При публикации в настоящем издании (большинство публикуется впервые) порядок расположения их в отдельных случаях следует считать предварительным.
К январскому выпуску "Дневника" сохранились лишь несколько первоначальных набросков (ЗТ и ПМ) или, скорее, своего рода развернутый план, почти все пункты которого были в дальнейшем реализованы. Нет набросков лишь к второй части § 4 второй главы (""Последние песни". Старые воспоминания"), создававшейся в конце января под впечатлением от январской книжки "Отечественных записок" со стихами Некрасова и от личпой встречи с умирающим поэтом. Что касается заключающего выпуск § 5 "Именинник", то в основу этой статьи легло письмо М. Л. Юрксвича, к содержанию которого Достоевский несколько раз обращался в записной тетради в декабре 1876 г. (см. наст. изд., т. XXIV, стр. 295, 310).
Из намеченных в ЗТ тем для январского выпуска остался неосуществленным замысел статьи об общине и ее охранительной силе: "NB. Община держит человека у земли. У нас страсть к бродяжничеству и к приключениям. Отделите каждого к своему клочку, и он всё заложит и продаст <...> Дайте власть -- не справитесь. Лучше держать в узде, в общине. В самоуправлении же могли бы быть сделаны изменения" (стр. 227).
Были задуманы Достоевским для январского номера рассказ "Солдат и Марфа" (согласно первоначальному декабрьскому плану § 3 первой главы) и статья о "нашей критике" (предполагавшийся § 4 первой главы: "Крит<ика?>. 4. Идеалисты п реалисты. Цветок с пониманием природы лучше обличения взяточничества" -- стр. 226). О замысле этой статьи Достоевский вспомнил в третьей главе мартовского выпуска, но вновь не нашел ей места: "... пуще всего хотелось бы ввернуть хоть два слова об идеализме и реализме в искусстве <...> но, видно, придется отложить всё это до более удобного времени" (стр. 88). В январском выпуске Достоевский ограничился (вместо статьи о критике, идеализме и реализме, Стасове, Репине и Рафаэле) кратким суждением о русской сатире и полемическим возражением Скабичевскому (стр. 26--27).
Отказался Достоевский и от намеченного в ЗТ литературного и исторического "фона" к рассказу о Фоме Данилове -- мученике, русском "герое-крестопосце". "NB. О том, как великая идея передается таким душам, которые, по-видимому, и подозревать невозможно, что они заняты высшими идеями жизни: Фома-мученик, Влас, Жан Вальжан" (стр. 227). Не реализована в январском выпуске "антиаристократическая" реплика: "Высшее общество расшаталось и оглупело. И какие у него радости: comtesse такая-то (а за спиной дураками зовут друг друга). Напакостил такому-то" (стр. 229). Как обычно, Достоевский фиксирует в ЗТ, сопровождая краткими комментариями, номера газет и статьи, привлекшие его внимание, -- это материал, позволяющий воссоздать раннюю стадию работы над январским выпуском и установить избранные писателем объекты полемики (см. стр. 226--227).
К двойному выпуску "Дневника" за июль--август сохранились наброски ко всем (трем) главам. Тщательно работал Достоевский над § 4 первой главы "Фантастическая речь председателя суда" -- "педагогическим" обращением писателя к современным "отцам" с призывом к "любви" и исполнению "гражданского долга" ("назидание верховное"). Этой речи Достоевский придавал большое значение ("Я говорю от лица общества, государства, отечества"). Она принципиально важна для понимания этико-гражданской позиции автора "Дневника", в центре которой мечта о другом и "совершеннейшем" человеческом обществе: "Да совершится же это совершенство и да закончатся наконец страдания и недоумения цивилизации нашей!". В набросках к речи еще резче, чем в самом "Дневнике", очерчена ее "фантастичность": "Невозможен и суд человеческ<ий>, невозможны и кодексы закона. Такие вопросы не могут быть разрешены теперь, трудно сосчитать и собрать" (стр. 237); "Ответов тысячи, но тем хуже, что их тысячи, а не один" (стр. 239). Не вошло в речь и специальное обращение "председателя суда" к дворянам: "Г-да русские дворяне, вы, как все (не тем, так другим). То-то и ужасно для России <...> У вас леность привела к строгим истязаниям, у других -- ни к каким, к совершенному запущению воспитания детей" (стр. 238).
Самая обширная группа первоначальных записей -- о Л. Толстом и о восьмой части "Анны Карениной" (§ 1 первой главы; вторая и третья главы июльско-августовского выпуска). Это -- развернутый план статьи ""Анна Каренина" как факт особого значения" (§ 3 второй главы) и наброски полемических возражений "обособившемуся" автору.
Наброски позволяют точно назвать, кого имел в виду Достоевский, говоря об "одном из любимейших мною наших писателей". Это Гончаров, с которым Достоевский беседовал об "Анне Карениной" весной 1877 г.: "Встреча с Гончаровым", "Гончаров. Шекспир -- разговор. Не Шекспиры. Плеяда". В этом разговоре Гончаров высказал "поразившее" Достоевского мнение о романе: "Это вещь неслыханная, это вещь первая. Кто у нас, из писателей, может поравняться с этим? А в Европе -- кто представит хоть что-нибудь подобное? Было ли у них, во всех их литературах, за все последние годы, и далеко раньше того, произведение, которое бы могло стать рядом?" (стр. 199).
Достоевский был уязвлен суждениями героев "неслыханного" романа о войне за освобождение балканских славян в восьмой части "Анны Карениной". В подготовительных материалах к выпуску один ведущий мотив, многократно повторяемый: "Если уж такие люди", "Если такие люди, как автор "Анны Карениной"", "И этакий писатель брякнул там прямо народу в глаза, да еще за лучшее его дело, которое вспомянется в истории и в русской, и в всеславянской истории!" (стр. 240, 241, 253). Отсюда вопрос: "Почему же отъединение?", в ответ на который Достоевский сначала хотел отослать читателя к § 2 четвертой главы майско-июньского выпуска ("Золотые фраки. Прямолинейные"), где он мельком коснулся своеобразного разряда "людей с потребностью особливого мнения" -- самолюбцев "от необыкновенного величия". "Русский "великий человек", -- писал там Достоевский, -- всего чаще не выносит своего величия. Право, если б можно было надеть золотой фрак <...> то он бы откровенно надел его и не постыдился <...> "Я всех умнее, я велик. Все они об войне так думают, так я не хочу так, как они, думать. Докажу, что велик"..." (стр. 169).
В дальнейшем в связи с анализом позиции Левина и его создателя Достоевский вынужден был отказаться от первоначального своего плана: "Если такие убеждения, ибо я свято верю, что это убеждение, а не обособление для оригинальности из величия, из золотого фрака. Боюсь только золотого фрака. Беру назад"; "Повторяю, Лев Толстой не то, я не разумел про него золотого фрака <...> Но он в обособлении"; "Так как я пишу искренно, то признаюсь уж во всем: я, было, всё приписал золотому фраку, вот тому самому золотому фраку, о котором я написал в прошлом No Дневн<ика>. Но написал я тогда еще далеко до прочтения книжки и еще даже до появления ее, а об авторе еще и слухов тогда почти не имел <...> Но кончить сначала о золотом фраке...", "От каких причин не знаю, но о золотом фраке говорить больше не буду и от догадки моей отрекаюсь"; "Я объяснял его золотыми фраками. Я уже всё буду говорить наивно, прямо, что такое золотой фрак. Вместо разъяснений возьмем пример" (стр. 240, 241, 250, 249).
Рассуждение о "золотом фраке" связано в ПМ главным образом с последней порой жизни Гоголя ("пример"), а также с мыслями по поводу 8-й части "Анны Карениной". В ПМ содержатся два развернутых плана своеобразного "отступления" о "золотом фраке" Гоголя. Более ранний из них: "А действительно наши великие не выносят величия, золотой фрак. Гоголь вот ходил в золотом фраке. Долго примеривал <...> С "Мертвых душ" он вынул давно сшитый фрак и надел его. Белинский. Что ж, думаете, что он Россию потряс, что ли? С ума сошел. Завещание. Прокопович, Нежинская гимназия. Потом изумился, написал письмо Белинскому. Много искреннего в переписке. Много высшего было в этой натуре, и плох тот реалист, который подметит лишь уклонения <...> Но я увлекся" (стр. 240--241). Позднейший вариант того же рассуждения среди записей к § 4 второй главы: "Про этот золотой фрак мне пришла <...> мысль, вероятно, еще лет тридцать тому назад, во время путешествия в Иерусалим, "Исповеди", "Переписки с друзьями", "Завещания" и последней повести Гоголя. Мне всю жизнь потом представля<лся> этот не вынесший своего величия человек, что случается и со всеми русскими, но с ним случилось это как-то особенно с треском. Шли слух<и> -- и вот пошло. Вероятнее всего, что Гоголь сшил себе золотой фрак еще чуть ли не до "Ревизора"" (стр. 250).
Приведенным рассуждением должна была начинаться статья "Помещик, добывающий веру в бога от мужика" с переходом от "Выбранных мест из переписки с друзьями" к 8-й части "Анны Карениной". "Почему же отъединение? Каюсь -- золотой фрак -- Гоголь. Но я отрицаю. Книжка наивна и, так сказать, первоначальна". В конечном счете, Достоевский отказался от планов включить в июльско-августовский номер пассаж о "золотом фраке" и Гоголе, придя, видимо, к выводу, что такое "отступление" будет здесь лишним и неуместным.
ПМ позволяют заключать, что Достоевский смягчил в окончательном тексте резкость своих возражений Толстому. Некоторые слишком раздраженные реплики он отверг как недопустимые в полемике: "Доказал, что ему нечему учить никого. Даже в школе не годился бы". Другие автор "Дневника" сильно видоизменил. Так, в ПМ о "щекотливых вещах" в романе Толстого сказано: "Даже самые щекотливые вещи улеглись там так, что сердит<ься> и приписывать чему-нибудь трудно. Тем не менее щекотливые вещи там есть и хорошо, если б их там не было" (стр. 250). В "Дневнике" редакция той же мысли дипломатичнее: "Даже самые щекотливые вещи (а там есть щекотливые вещи) улеглись в ней совсем как бы невзначай, так что несмотря на всю их щекотливость вы их принимаете лишь за прямое слово и не допускаете ни малейшей кривизны" (стр. 203).
Немногочисленные сохранившиеся наброски к сентябрьскому выпуску "Дневника" дают лишь некоторое представление о процессе работы над §§ 1--3 первой главы (о "легионах" и "католическом заговоре") и §§ 2--3 второй главы. Судя по этим наброскам, Достоевский тщательно редактировал пассажи о "сущности Восточного вопроса", удалив в окончательном тексте резкие полемические выпады против "испорченных людей интеллигентного класса" и воспоминания о расправе над петрашевцами.
В ПМ полемика с "русскими европейцами" звучит резче, конкретнее: "Оставить славянскую идею и восточную церковь все равно, что сломать всю старую Россию и поставить на ее место новую и уже совсем не Россию. Это будет равносильно революции. Отвергать назначение могут только прогрессивные вышвырки русского общества. Но они обречены на застой и на смерть, несмотря на всю, по-видимому, энергию и тоску сердца их. (Я не про маклаков биржевых говорю, какая у них тоска сердца.) Я говорю про испорченных людей интеллигентного класса, испорченных перемещеньем идеала, -- не тот идеал признают, а ошибочный. Социально-демократический, европейский. Я социалист, но переменил идеал с эшафота. Великая идея Христа, выше нет. Встретимся с Европой на Христе".
Не была развита в сентябрьском выпуске и мысль о необходимости радикальных перемен: "В России столько надо сделать, что самый пламенный к ее счастию человек отвернется, убитый огромностью задачи и видимой невозможностью выполнения. Но невозможность лишь видимая. А для этого нужно изменять не верхушки, а основания".
К декабрьскому выпуску "Дневника" сохранилось несколько разрозненных заметок к первой главе (ответ на критику "Наблюдателя" в "Северном вестнике") и большая группа записей к главе второй (о Некрасове), дающая представление о начальной стадии работы над нею. Записи эти представляют значительный интерес: они сделаны под первым впечатлением от статей о Некрасове и от его некрологов А. М. Скабичевского, А. С. Суворина и других журналистов. Резче всего характеризует Достоевский в ПМ позицию Скабичевского: "Подлое ученье Скабичевского. Я не могу этого выносить". Достоевский отвергает за кем-либо право защищать или судить Некрасова за "пороки" и "ошибки". "С какой стати мы-то имеем право судить? Как граждане, конечно, вот, дескать, был человек, у которого дела не вязались со словом"; "Да мы-то все, может быть, еще хуже его"; "Нуждается ли он в оправданиях либеральной прессы (Скабичевский), фельетонист<ы>"; "Сами, страсти наши, не так много смеем, как Некрасов", "Оправдываете? Ни за что. Я только ставлю обвиняемого и противников друг перед другом и оставляю обвинителей с собственной совестью".
В полемике со Скабичевским Достоевский, судя по первоначальным наброскам, склонялся иногда к весьма несправедливым оценкам Некрасова: "В воспоминаниях Сергея Аксакова звучит несравненно больше правды народной, чем в Некрасове, хотя Аксаков говорит почти только о природе русской". В "Дневнике" Достоевский отказался от этой пристрастной оценки. Не получили воплощения в "Дневнике" и суждения Достоевского об "ошибках" Некрасова-поэта, которые перечислены в ПМ (где имеются в виду, например, такие стихотворения, как "Так, служба! сам ты в той войне..." и "Тройка"): "Скабичевский. Художественностью не докажете. "Коробейник<и>" всё это бесконечно ниже"; "В Некрасове ошибки. Убиение французов -- позор"; "На жатве <...> перевязывать грудь, точно народ виноват в своих привычках и обычаях, приобретенных в рабстве, народ не мог быть виноват за свое рабство. Таких ошибок Пушкин не сделал бы". В "Дневнике" Достоевский ограничился указанием на "чужие" влияния и более осторожным определением: "О, сознательно Некрасов мог во многом ошибаться".
Готовя ответ "обвинителям" Некрасова -- гражданина и "частного человека", Достоевский полемизировал с теми, кто пытался использовать сплетни об "огаревском деле" для моральной дискредитации поэта: "Я не говорю, что Некрасов ставил кабаки, хотя меня и уверяли в этом клятвенно чуть не очевидцы"; "Огарев, кабаки, но, однако, проверить бы"; "Надо бы проверить. Правда, даже ближайшие к нему уже в печати говорят про то утвердительно, стало быть, нашли нужным поспешить, чтоб предупредить других, хотя никто еще и не нападал из противной стороны. Правда, они подтверждают темные стороны с тем, чтоб их оправдать. Но как они их оправдывают?". Была и еще одна причина, побуждавшая Достоевского специально обратиться к вопросу о "темных сторонах" личности Некрасова, -- педагогическая: "Если молодежь оправдала его, это хорошо, но тут масса, к тому же в целой-то массе и не знали, а каждый кабаки не простит. Вот для тех-то я и пишу. Простят и кабаки".
Постепенно Достоевский, по-видимому, пришел к заключению о неуместности полемики о мелких подробностях личной жизни Некрасова в статье, посвященной его памяти, даже если бы разговор о "добродетелях" и "пороках" поэта был переведен в педагогическую плоскость. Достоевский осудил в "Дневнике" разглагольствования о "практицизме" Некрасова -- человека и журналиста: "Сам я знал "практическую жизнь" покойника мало, а потому приступить к анекдотической части этого дела не могу, но если б и мог, то не хочу, потому что прямо окунусь в то, что сам признаю сплетнею. Ибо я твердо уверен (и прежде был уверен), что из всего, что рассказывали про покойного, по крайней мере половина, а может быть, и все три четверти -- чистая ложь. Ложь, вздор и сплетни".
В "Дневнике" Достоевский пишет о "демоне" поэта. В ПМ Достоевский лишь постепенно только приближается к своему позднейшему объяснению противоречивой, двойственной натуры поэта: "Страсть, страсть овладела им, и, надо признаться, в самой подлой форме"; "Был подлецом, сам свидетельствует, если же оправдывать и предположить, что сам он оправдывал, то во что же обратятся его вопли"; "У Некрасова в самом подлом виде, забор, чтоб ни говорили, золотом все рты залеплю, а потому добывай только золото". Все эти предварительные попытки выяснить "лицо" Некрасова в дальнейшем подвергнутся коренной переработке.
Достоевский собирался подробнее остановиться в "Дневнике" на значении факта похорон Некрасова и отношении молодежи к поэту: "Те тысячи, которые шли за гробом его, оправдали его. Что же это? Заблуждение только? Не верю!"; "Решение правое, решение высшее, решение русское"; "Что они проводили симпатичнейшего из наших поэтов в могилу--это хорошо и благородно, но если поверят, что они не учась учены и что они-то и есть русские критики, то уж это будет дурно. А ну как они вам не поверят. Тогда ведь над вами же будут смеяться, а может, еще хуже того". В "Дневнике" Достоевский ограничился объяснением "иронического крика о байронистах": "... тут просто был горячий порыв заявить как можно сильнее всё накопившееся в сердце чувство умиления, благодарности и восторга к великому и столь сильно волновавшему нас поэту...".
В ПМ среди записей к § 2 главы второй ("Пушкин, Лермонтов и Некрасов") часть представляет проект статьи (или речи) о Пушкине. Полемический аспект в трактовке народности творчества Пушкина, присутствующий в "Дневнике", в ПМ выражен более резко: "Пушкин едва ли не первый высказал, что народ выше общества, тогда как западники, к которым принадлежал Некрасов (по недостатку образования), всецело презирали народ, хотя и любили иногда, но себя и в лице своем просвещение ставили безмерно выше народа..."; "Савельич, раб. Да разве это раб? <...> Раб ли он был. Вот это-то Пушкин и понял, что не раб, и никогда не был <...> рабом, даже тогда, когда страдал в рабстве -- и чего не поняли наши западники, хотя и любили народ, кричали об униженном) состоянии народа". Приведенные полемические реплики войдут в ДП и даже будут усилены. Но здесь Достоевский иначе сгруппирует мотивы и введет ряд оговорок-уточнений, смягчающих полемику. Неосуществленным остался замысел дать портрет Пушкина-гражданина: ""Увижу ли народ освобожденный и рабство, падшее по манию царя", разговор с Николаем, письма Пушкина. Мужеств<енный> человек". Но получил подробнейшее развитие в "Дневнике" сформулированный в ПМ тезис: "Теперь вопрос о Пушкине вместо художественного перешел в вопрос о народности".
В целом подготовительным материалам ко второй главе декабрьского номера свойственна исключительная насыщенность мотивами, порой, в нерасчлененном виде, сконцентрированными всего в одном предложении. Таковы, например, наброски: "Но этот примиривший его факт важен, важнее несравненно, чем можно думать, ибо он будет исторически свидетельствовать впредь, что не отделяться от народа хотела интеллигенция наша, чуть только стала интеллигенцией, не поработить народ, как Речь Посполита, не отрицаться от него, как умирающий труп французской аристократии, а стать самому народом, уйти в него, очиститься им, признать, что нет выше правды его, -- на деле, значит, признание полное, по убежден<иям> (шатким) он западник, стало быть, интеллигенцию и Европу считал выше правды русской, грешил стихами...". Приведенная запись -- главная тема статей о Некрасове в обрамлении мотивов, в дальнейшем сильно видоизмененных или отброшенных. Композиция второй главы в основных чертах сложилась уже в ПМ, но характерно, что содержание заключительных §§ 3 и 4 ("Поэт и гражданин. Общие толки о Некрасове, как о человеке"; "Свидетель в пользу Некрасова") здесь отражено слабее. Видимо, на следующем этапе работы Достоевский сосредоточил усилия именно на этих статьях, требующих предельной четкости изложения и безукоризненного такта. Однако более поздними набросками к декабрьскому выпуску мы не располагаем.
Заготовив необходимое количество подготовительных набросков, Достоевский переходил к написанию связного текста очередного выпуска "Дневника". В большинстве случаев этот связный текст -- автограф -- оставался единственным. Он был одновременно черновиком и наборной рукописью, что подтверждается наличием помет наборщиков и следами типографской краски на страницах автографа. Только майско-июньский выпуск помимо чернового автографа, содержащего очень большую правку, имел еще и наборную рукопись, перебеленную А. Г. Достоевской.
Иногда А. Г. Достоевская стенографировала текст, который писатель ей диктовал, а затем расшифровывала и переписывала его. Такая беловая рукопись, вновь подвергавшаяся правке Достоевского, являлась, как правило, наборной. В архиве А. Г. Достоевской сохранились листы стенограммы § 3 главы первой мартовского выпуска "Дневника" 1877 г. Стенограмма расшифрована Ц. М. Пошеманской. {О работе Ц. М. Пошеманской см.: Литературный архив, т. 6. М.--Л., 1961, стр. 110--111; ЛН, т. 86, стр. 158--100, 166.} Разночтения ее и окончательного текста (см. варианты, стр. 283) указывают на стадию работы, предшествовавшую созданию наборной рукописи.
Существенные отличия наборной рукописи от окончательного (печатного) текста показывают, что авторская работа продолжалась в корректуре. На это указывают и некоторые письма Достоевского метранпажу Александрову, посылавшиеся в типографию во время печатания "Дневника". Например, в письме к нему от 27 января 1877 г. говорится, что Достоевский "выкинул 50 строк", но вместе с тем "много и вставил в корректуре". К сожалению, до нас не дошли корректурные листы "Дневника" за 1877 г., и точно определить, какими причинами вызывались изменения текста на последней стадии работы (была ли это авторская правка или цензурные исключения), мы часто не можем.
Как уже говорилось выше, начиная с апрельского выпуска рукописные редакции сохранились полнее, чем за январь--март. Мы располагаем подготовительными набросками к "Сну смешного человека" (апрель, глава вторая), к выпускам за июль--август, сентябрь, ноябрь и декабрь, черновым автографом выпуска за май--июнь (главы первая и вторая), наборными рукописями за апрель целиком (автограф), за май--июнь (главы первая и вторая -- рукой А. Г. Достоевской с правкой Достоевского, главы третья и четвертая в отрывках -- автограф), за июль--август (глава вторая целиком и глава третья в отрывках -- автограф). Все сохранившиеся автографы текста за апрель--август (как черновые, так и наборные) писались на листах небольшого формата, которые были позднее переплетены А. Г. Достоевской в одну тетрадь, хранящуюся в ГБЛ. Подготовительные наброски, сделанные на тех же листах, оказались в этой тетради. Рукописи же, перебеленные А. Г. Достоевской, в тетрадь вшиты не были.
Не вошли в тетрадь и те куски автографа, которые самим Достоевским были исключены из окончательного текста и не отдавались в набор. Это относится прежде всего к окончанию статьи "Из книги предсказаний Иоанна Лихтенбергера, 1528 года", открывающей майско-июньский выпуск "Дневника". Печатный текст статьи значительно отличается от рукописного. Первоначальный автограф содержал не 8 рукописных страниц, которые соответствуют окончательному тексту, а шестнадцать. Однако в набор была отдана только часть написанного: лл. 1--6 автографа (текст записан только на одной стороне) и лл. 7--8, переписанные А. Г. Достоевской. Позднее, сшивая автографы "Дневника писателя" в одну тетрадь, А. Г. Достоевская к автографу, являющемуся наборной рукописью статьи "Из книги предсказаний Иоанна Лихтенбергера" (лл. 1--6). присоединила и автограф окончания главки (лл. 7--8), причем на стр. 8 оказалась часть текста, не вошедшего в печатное издание. Остальные же листы с автографом статьи (лл. 9--14, согласно авторской пагинации, и два листа вставки, не нумерованные Достоевским) в тетрадь вшиты не были.
Не вошедшее в окончательный текст "Дневника" продолжение статьи "Из книги предсказаний Иоанна Лихтенбергера" было опубликовано И. Л. Волгиным ( ЛН, т. SG, стр. 67--72, ср. стр. 261--260 наст. тома). Им высказано и предположение, что текст: "А кстати уж еще раз и отступал от дела, и пусть эта глава будет лишняя..." до: "Нет уж лучше чистый атеизм, чем спиритизм!" -- составлял первоначально самостоятельную главку, которая была исключена самим Достоевским (там же, стр. 72). Действительно, листы с указанным текстом не были в типографии; поэтому в данном случае нет оснований говорить о цензурном вмешательстве, ибо цензурные исключения делались в наборной рукописи. Значительные расхождения с печатным текстом имеет рукопись § 1 второй главы июльско-августовского выпуска -- "Опять обособление. Восьмая часть "Анны Карениной"". Начало ее (4 стр.) в окончательный текст не попало. Эти два листа (1-й лист -- рукою А. Г. Достоевской с пометами писателя, 2-й лист -- автограф Достоевского) не вошли в переплетенную тетрадь и хранятся отдельно в ИРЛИ. Однако они побывали в типографии, так как имеют следы типографской краски и пометы наборщика. Текст, с которого начинается главка в окончательном (печатном) варианте, в рукописи никак не отделен от предыдущего. Исключение начала произошло, видимо, уже в корректуре, что позволяет в данном случав предположить вмешательство цензора. Для выпусков за сентябрь--декабрь мы имеем большое число рукописей: подготовительные наброски к сентябрьскому, ноябрьскому и декабрьскому выпускам, наборные рукописи сентябрьского и октябрьского выпусков, которые сохранились полностью, большая часть наборных рукописей ноябрьского и декабрьского выпусков. Все наборные рукописи (которые были одновременно и черновыми автографами) переплетены позднее А. Г. Достоевской и составили вторую тетрадь, хранящуюся в ГБЛ. В нее же вошли и некоторые из подготовительных набросков декабрьского выпуска, записанные на тех же листах, где находились черновые автографы.
Большая часть правки в рукописях носит стилистический характер. Можно условно говорить о нескольких типах такой правки. Часть ее шла по линии сокращения. Выбрасывались отдельные фразы, вводные предложения, а иногда и более обширные части первоначального текста (см., например, варианты к стр. 32, строке 25). В § 4 первой главы сентябрьского выпуска речь идет о внешней политике Австрии. Большой кусок текста, выброшенный в наборной рукописи, посвящен прогнозированию перемен во французском правительстве и последствий этих перемен в политической жизни Европы. Однако мысли эти уже высказаны Достоевским в предыдущих разделах главы и, возможно, показались ему ненужным повторением.
В ряде мест сокращение текста вело к частичному изменению тональности статьи. Первоначальный вариант отличается в таких случаях большей эмоциональностью. Некоторые резкие или иронические оценки смягчаются, экспрессивность или сентиментальность уступают место большей сдержанности.
Иногда Достоевский выбрасывал при окончательной обработке текста рассуждения, имеющие самостоятельное значение и не связанные с основным сюжетом. Так, из § 1 второй главы сентябрьского выпуска ("Ложь ложью спасается"), посвященного анализу образа Дон-Кихота (о соотношении этого эпизода с текстом романа Сервантеса см.: В. Е. Багно. Достоевский о Дон-Кихоте Сервантеса. -- Материалы и исследования, т. III, с. 126--135), Достоевский исключил отрывок о соотношении строгих фактов и гипотезы в науке, -- вероятно, потому, что отрывок этот отвлекал читателя от основной в этой главе политической проблематики.
Большой отрывок был выброшен и из § 3 второй главы ноябрьского выпуска. Здесь речь идет о будущих отношениях между Россией и балканскими славянами после освобождения их от власти турок. Ближайшая перспектива развития этих отношений представлялась Достоевскому в довольно мрачном свете. В наборной рукописи этот параграф заканчивался развернутым сравнением решения славянского вопроса с семейными отношениями. Достоевский рисует в связи с этим два типа отношений между детьми и родителями: чисто авторитарные и основанные на взаимном уважении, признании родителями интересов детей, без требования от них постоянных изъявлений почтительности и благодарности. В первом случав внутренние связи между людьми распадаются окончательно, во втором -- повзрослевшие дети "уже во второй раз и уже навеки" соединятся духовно со своими родителями, и вновь создастся семья, основанная на подлинной любви и человеческой привязанности. Уподобляя Россию в отношении славянских народов мудрой матери, которая добивается нравственного воссоединения с "детьми", Достоевский всему разговору о балканских славянах придает иную тональность: "Зачем нам их почтительность, зачем нам их благодарность? Зачем добиваться политического влияния и опекунства над ними. Не мучайте их, ободрите их, и они сами прильнут к России и поймут то, что движет ее сердцем". Можно предположить, что исключение из окончательного текста этого рассуждения (оно было сделано в корректуре) вызвано соображениями политического такта.
В целом правка "Дневника", продиктованная общественно-этическими соображениями, не менее существенна, чем правка чисто стилистическая.
В главах ноябрьского выпуска, посвященных славянскому вопросу, отразилось возросшее в ходе работы критическое отношение писателя к ряду тогдашних политических деятелей, в отдельных случаях текст приобрел полуиронический, пренебрежительный оттенок. Вместе с тем Достоевский с большим пафосом, чем в первоначальном тексте, говорит о роли России для всего славянского мира, Впрочем, такого рода усиление акцентов по сравнению с автографом -- сравнительно редкое явление. Как правило, первоначальный черновой вариант содержал более резкие формулировки, которые затем смягчались.
Вообще Достоевский постоянно умерял слишком резкую и определенную направленность своих политических рассуждений. Так, во второй главе майско-июньского выпуска в параграфе "Прежние земледельцы -- будущие дипломаты", рисуя образ старого либерала-западника, Достоевский сближал его первоначально с Грановским и давал такую характеристику: "Но этому седокудрому господину можно бы было заметить, что сам он очень похож на тень, например, хоть Грановского, ибо Грановский, если б не умер двадцать два года назад, а дожив до седых кудрей, теперь, двадцать два года спустя, повторял бы то же самое, на чем остановился в 54-м году, то, уж конечно, даже несмотря на свои седые кудри и на то, что он был столь уважаемым лицом, в свое время, был бы непременно точь-в-точь таким же самым шутом, как и он, этот господин, извещавший о привозе в особом вагоне тени Хомякова" (вариант к стр. 137, строкам 12--20). В окончательном тексте исчезло сопоставление старого либерала с Грановским, а пренебрежительная характеристика Грановского заменилась намеком; "... даже будь он хоть сам Грановский". Вычеркнул Достоевский и другое сопоставление "седокудрого" либерала с Грановским (см. вариант к стр. 139, строке 22). В той же главке далее упомянут Тургенев -- в связи со слухами о том, что он собирался писать по-французски. Называя его "огромным писателем и знатоком русского языка", Достоевский в первоначальном варианте именовал Тургенева "господин Тургенев", что придавало рассказу о нем иронический характер (см. варианты к стр. 140, строкам 32 и 35). В окончательном тексте Достоевский дважды убрал слово "господин".
Убрал Достоевский при обработке сентябрьского выпуска (глава вторая, § 3) содержавшиеся в автографе более определенные и конкретные, чем в окончательном тексте, намеки на отдельные произведения обличительной литературы и ее авторов: в окончательном тексте "талантливые семинаристы" заменились на "новых молодых писателей". Снял писатель и слова: "Эти талантливые и истинно желавшие добра молодые писатели положительно весьма мало знали и русский народ и русское общество".
Стремлением смягчить тональность статей, посвященных русско-турецкой войне, было продиктовано исключение из окончательного текста первой главы (§ 5) октябрьского выпуска тех мест, где высказывались особенно оптимистические прогнозы относительно ближайшего будущего. После упоминания о Тотлебене в первоначальном тексте содержались предположения автора, могущие показаться читателю неубедительными: "Наконец и Осман, сослуживший столь большую службу султану, может отслужить ее весьма неудачно, попавшись весь и обратив свою Плевну в собственную западню. И на это все мы можем даже очень надеяться".
Существенной правке подверг Достоевский главу о Некрасове (декабрьский выпуск). Наборные рукописи второй главы дошли до нас в неполном виде (часть § 2; §§ 3--4). Но и по ним можно четко представить, в каком направлении велась правка.
Достоевский стремился смягчить излишнюю эмоциональность. Вместо характеристики Некрасова как "великого поэта, преклонившегося перед правдой народной", в окончательном тексте появилось: "великого поэта, тоже признавшего правду народную". Вместо "страстного печальника горя народного" в окончательном тексте читаем: "истинного печальника горя народного"; "величие руского гения" (о Пушкине) заменено другим определением: "глубину русского гения". Вычеркнуты отдельные слова и целые фразы, придававшие изложению сентиментальный оттенок. Вместе с тем Достоевский сглаживает те места, где содержатся размышления о противоречиях Некрасова. Возможно, Достоевский, упрекавший других журналистов за неуважение к умершему поэту, считал, что и написанное им может на этом фоне быть воспринято как бестактность.
Существенной правке подверглось окончание некрасовского цикла, которое в наборной рукописи было пространнее. Здесь снята фраза о том, что Некрасова "полюбит народ, когда в состоянии будет узнать его", и другая последняя: "Слишком высоко стал пред нами этот человек, а потому все и ощущают в себе как бы право судить его". В окончательном тексте статья завершается не выводом, а выразительным многоточием.
Анализ работы Достоевского над второй главой декабрьского выпуска, почти все этапы которой мы можем проследить от первоначальных набросков до наборной рукописи, свидетельствует о том, что она шла необыкновенно интенсивно и потребовала от писателя больших творческих усилий. Он продолжал вносить существенные поправки в нее даже в корректуре. Впечатление, что "Дневник" 1877 г. создавался "легче", чем в год начала издания, во многом обманчиво и убедительно опровергается немногими сохранившимися подготовительными материалами, черновыми и беловыми автографами и письмами Достоевского, рисующими картину лихорадочного, спешного и изнурительного труда. Об этом же говорят и опоздания "Дневника", ставшие в 1877 г. правилом.
3
"Дневник писателя" в 1877, как и в предыдущем году, выходил "не иначе как с дозволения предварительной цензуры" (Отношение Главного Управления по делам печати в Цензурный комитет 31 декабря 1875 г.). Цензором его был Н. А. Ратынский.
Январский выпуск подвергся серьезному цензурному вмешательству. Ратынский настаивал на изъятии статьи "Старина о петрашевцах". Создалась острая конфликтная ситуация, о которой можно судить по двум письмам цензора к Достоевскому от 29 января 1877 г. В нервом (утреннем) Ратынский так объяснял свою позицию: "... к сожалению, я не могу принять на одну личную свою ответственность пропуск главы о петрашевцах; но, не запрещая ее лично, внесу сего дня в час на рассмотрение Комитета, который соберется в экстренном заседании для рассмотрения другого по содержанию своему совершенно однородного сочинения с Вашею статьею о петрашевцах. Я советовал бы Вам выпустить эту главу, так как в настоящее время признаются неудобными не только под цензурою, но и в бесцензурных изданьях всякие воспоминания и рассуждения о бывших заговорах и тайных обществах. Если желаете, то можете сами объясниться сегодня в Комитете около двух часов дня. Впрочем, ввиду некоторых обстоятельств, едва ли такое объяснение поведет к успеху" (Волгин, Достоевский и царская цензура, стр. 115).
Судя по вечернему письму Ратынского, Достоевский был в Комитете в назначенное время и имел с цензором объяснения, приведшие на время к полному разрыву между ними. Цензор писал: "Ни в привычках, ни в правилах, ни в мыслях моих никогда не было и нет возвышать голос перед кем бы то ни было, а тем менее перед Вами, талант и искренность которого я уважал всегда, помимо официальных наших отношений и еще задолго до их начатия. Убежден, что и при сегодняшнем случае Вам только показалось, что я возвысил голос, показалось вследствие Вашей впечатлительности и нервности (извините за нерусское выражение!) <...> было бы в обоюдных наших интересах назначение для Вашего "Дневника" другого цензора, который не так близко к сердцу принимал бы подобные столкновения. Уверен, что при более спокойном взгляде на дело Вы признаете, что в цензурных моих отношениях к Вам я никогда не действовал произвольно, а имел всегда основание, может быть, ошибочное с Вашей точки зрения, но всегда добросовестное. Корректурные листы при сем возвращаю на этот раз совершенно чистыми" (там же).
На упомянутом заседании 29 января 1877 г. С.-Петербургского цензурного комитета был заслушан доклад Ратынского и принято решение не дозволить к печатанию статью "Старина о петрашевцах". Содержание доклада изложено в "Настольном журнале заседаний С.-Петербургского цензурного комитета": "В статье этой автор "Дневника", Достоевский, по поводу газетных статей о том, что тип русского революционера все более и более мельчает, старается доказать, что члены преступного общества, так называемые "петрашевцы", к которым принадлежал и автор, были нисколько не ниже декабристов по происхождению. Сравнивая затем членов обоих обществ со стороны их интеллигентности, автор утверждает, что петрашевцы представляли собою тип высший перед декабристами и заявили себя после помилования как полезные интеллигентные деятели в науке и литературе. Цензор находит, что такая далеко не объективная оценка разных типов государственных преступников никак не может быть дозволена к печати. Определено: согласно с мнением цензора статью к непечатанию не дозволять" (ЦГИА, ф. 777, он. 3, ед. хр. 69).
Гранки запрещенной статьи сохранились в том же деле Цензурного комитета. Статья "Старина о петрашевцах" с этих гранок была опубликована С. А. Переселенковым (Сб. Достоевский, I, стр. 369--372) и введена в состав "Дневника писателя" В. В. Томашевским и К. И. Халабаевым (1926, т. XII). Римская цифра III, которой начинаются гранки, определила положение статьи во второй главе январского выпуска (стр. 23--26).
Конфликт с Ратынским побудил Достоевского обратиться 21 февраля 1877 г. в Главное Управление по делам печати с прошением разрешить ему издавать "Дневник" без предварительной цензуры: "Продолжая уже второй год издание книги моей "Дневник писателя", которую я пишу один, без сотрудников, ежемесячными выпусками, по подписке, имею честь покорнейше просить Главное Управление по делам печати разрешить мне издавать оную книгу под тем же заглавием, в те же сроки и в том же объеме, впредь без предварительной цензуры. Экземпляр книги моей, выданной мною за прошлый год, при сем прилагаю" (ЦГИА, ф. 776, он. 5, ед. хр. 132, л. 8).
Знакомый и почитатель Достоевского начальник Главного Управления по делам печати В. В. Григорьев отправил 18 марта 1877 г. в Министерство внутренних дел очень лестную характеристику Достоевского и "Дневника писателя": "Г-н Достоевский, как известно Вашему высокопревосходительству, талант перворазрядный не только в отечественной, но и в европейской литературе, как по силе художественного творчества, так и по глубине психического анализа. Все, что выходит из-под его пера, проникнуто, сверх того, полнейшею искренностью и добросовестностью. Вследствие этого пользуется он высоким уважением как у публики, так и между всеми литературными партиями <...> По моему мнению, влияние его на умы самое благотворное, доказательством чему служит и "Дневник" его за прошлый год, выходивший под цензурою. Я не вижу потому ни малейшей опасности дозволить такому писателю продолжать издание его без цензурной опеки, каковое заключение свое имею честь представить на благоусмотрение Вашего высокопревосходительства" (там же, лл. 9--10).
Прошение Достоевского вскоре было удовлетворено, о чем Григорьев информировал 31 марта Цензурный комитет: "Г-н управляющий Министерством внутренних дел разрешил отставному подпоручику Федору Достоевскому издаваемую им ежемесячными выпусками книгу под заглавием "Дневник писателя" печатать впредь без предварительной цензуры. Сообщаю о сем С.-Петербургскому цензурному комитету к надлежащему сведению" (ЦГИА, ф. 777, он. 3, No 69, л. 5).
Тем временем конфликт Достоевского с Ратынским был улажен, о чем он писал 28 февраля М. А. Александрову: "Надо бы поторопиться, чтобы успеть к цензору (Ратынскому, мы помирились)". В дальнейшем серьезных разногласий у Достоевского с ним не возникало, а возможностью издавать "Дневник" без предварительной цензуры писатель не воспользовался даже тогда, когда Ратынский был в отпуске: Достоевский предпочел временную замену Ратынского другим цензором риску и хлопотам, связанным с изданием без предварительной цензуры (см. об этом письмо Достоевского жене от 6 июля 1877 г.).
Переговоры и ходатайства, связанные с назначением вместо Ратынского для выпуска "Дневника" за май, июнь временного цензора (в них активное участие приняли М. А. Александров и В. Ф. Пуцыкович), неожиданно затянулись. Д. П. Скуратов отказался быть цензором, о чем Александров сообщал 30 июня 1877 г. Пуцыковичу: "...цензор Скуратов не принимается цензуровать "Дневника писателя", не получив на то предписания от Комитета, а Комитет не дает этого предписания, заставляя печатать без предварительной цензуры, чего никак не желает Федор Михайлович из-за проволочки восьмидневного лежания выпуска в Комиссии. Прошлый раз цензор был по его просьбе: я полагаю, что теперь его дадут по вашей просьбе..." (ЛН, т. 86, стр. 456).
Наконец цензором майско-июньского выпуска был назначен 5 июля Н. Б. Лебедев (см,: Волгин, Достоевский и царская цензура, стр. 118). Достоевский, обеспокоенный осложнениями с запоздавшим номером "Дневника", узнал об этом только 7 июля.
Назначение Лебедева было временным; по возвращении из отпуска Ратынский снова стал постоянным цензором издания, что совпадало с желанием Достоевского, который в конце лета просил Александрова: "Если <...> будете посылать к цензору, то уж к Ратынскому. Ежели на случай его еще нет в Петербурге, то к Лебедеву, так как его тогда формально назначили".
Ратынский, помня об острых январских столкновениях, в дальнейшем свои возражения постарался высказывать в осторожной и деликатной форме, обращая их чаще всего против чрезмерной эмоциональности, необычной образности стиля политических статей Достоевского. В дошедшем до нас письме к Достоевскому Ратынского от 4 октября 1877 г., посвященном сентябрьскому выпуску, сообщается, что цензор "вымарал две строчки", где говорится "о наших неудачах и истощении войной". Далее Ратынский советовал: "Обращайтесь, многоуважаемый Федор Михайлович, осторожно с этою матернею и в следующих статьях Ваших. Кроме того, имея в виду цензурное правило о недопустимости оскорбительных выражений о вероисповеданиях, терпимых в России, я взял смелость адски желает в приложении к католичеству заменить словом страстно, слово издыхающие (говорится о животных) словом умирающие или отживающие" (Волгин, Достоевский и царская цензура, стр. 119). Эти цензорские поправки сохранились в окончательном тексте. Можно предположить, что вмешательство Ратынского не ограничилось тремя названными им случаями, но что он внес в текст и другие исправления аналогичного характера. Так, в § 5 первой главы, говоря об умирающем папе, Достоевский в наборной рукописи назвал его "главой орды окружавших его иезуитов" и далее: "Когда же загорелся Восточный вопрос, орда поняла, что наступило самое удобное время". В первом случае слово "орда" заменено в окончательном тексте на "толпа", во втором вместо "орда" появились "иезуиты". Так как поправки эти сделаны были в корректуре и по своему характеру близки к правке, о которой Ратынский сообщил Достоевскому в приведенном письме, то, возможно, и здесь мы имеем дело с цензурным вмешательством.
Можно предположить цензурное вмешательство и в главе второй июльско-августовского выпуска, посвященной анализу восьмой части "Анны Карениной". В этой главе уже в корректуре были сделаны значительные сокращения. Так, опущен в печатном тексте большой кусок начала § 1 со слов "Весь русский интеллигентный слой..." до слов "... чем больше беды, тем крепче единение" (см. вариант к стр. 193, строке 21). Выброшено в печатном тексте и развернутое противопоставление взглядов интеллигенции и народа на начавшееся столкновение России с Европой: "Движение началось великой, стихийной, национальной силой, но интеллигентная Россия, стоящая во главе движения, понимает ли сама-то, какая сила влечет ее и к чему, к какой цели, к какому концу?" (вариант к стр. 197, строке 23). Возможно, однако, и предположение о том, что Достоевский сам захотел сократить эти рассуждения или согласился с аргументами цензора. Другая группа купюр (кратких) может быть гипотетически связана если не с прямым вмешательством, то с пожеланиями цензора. Ратынский предостерегал Достоевского в письме от 4 октября от неосторожного обращения с материалом, связанным с военными неудачами на Балканах, опираясь во многом на содержание предыдущих выпусков "Дневника". Тот же материал мог смущать его и раньше. Так или иначе, из окончательного текста июльско-августовского выпуска исключены упоминания о поражении царских войск при Плевне. В § 1 главы второй, где говорится о том, что взгляд Левина на Восточный вопрос "пришелся бы по вкусу многим", в рукописи далее следовало: "Впрочем, книжка ("Анна Каренина", -- Ред.) явилась как раз за несколько дней до нашей неудачи, плачевной неудачи при Плевне и столь всеобщего огорчения всех или большинства за исход дел всех русских людей, всей Руси, а потому она сделает свое дело и теперь, как раз совпадая с очень многочисленными и вдруг несомненно поднявшимися везде голосами на тему: "Мы говорили, мы предупреждали, мы предсказывали" и т. д." (вариант к стр. 194, строке 29).
Если прибавить к этому, что и в октябрьском выпуске упоминания о Плевне исключены из окончательного текста (уже в корректуре), то предположения о вмешательстве цензуры представляются достаточно вероятными. Во второй главе июльско-августовского выпуска есть и другие исключения, возможно, санкционированные цензором. В § 2 "Призна-ния славянофила" sa пассажем о Белинском в наборной рукописи следовала фраза, исключенная в гранках! "Вот Герцен в конце своей жизни так понял его (славянофильство, -- Ред.) несравненно глубже и шире" (вариант к стр. 195, строке 30). Говоря о "противниках и пересмешниках" славянофильства, Достоевский первоначально называл их враждебность "тупой, закаменевшей в себе" (вариант к стр. 196, строке 9). В окончательном же тексте эпитет "тупой" заменен на "Пустой". Здесь, впрочем, более вероятно желание смягчить слишком резкие выпады против своих идейных противников. В § 3 Пушкин был назван "величайшим из русских людей", что вполне соответствовало неизменной и постоянной оценке Пушкина Достоевским. Однако такая характеристика должна была показаться цензору слишком смелой, и в окончательном тексте Пушкин стал "одним из величайших русских людей" (см. стр. 199, строка 30 и вариант к ней). Можно предположить, что по политическим соображениям выброшены слова "четвертое сословие" там, где говорится о "низшей братии" (вариант к стр. 197, строке 25), и опущено существенное заключение фразы о господствующих лживых моральных и политических представлениях, которым "повелевается следовать слепо <...> не будь этого -- будет хуже" (стр. 200--201). За нею в наборной рукописи следовали слова: "и нельзя допускать послаблений там, где единственное спасение есть прибегнуть к силе" (вариант к стр. 201, строке 8). В разгар политических процессов над русскими революционерами такое осуждение силы могло показаться цензуре нежелательным.
Отсутствие документальных материалов не позволяет утверждать с полной определенностью, что указанные купюры сделаны цензором. Для метода работы Достоевского обычна правка и на стадии корректуры. Поэтому нет точных и бесспорных указаний, дающих право вносить исправления в основной текст. Показательно тем не менее обилие этих вариантов вплоть до стадии корректуры, позволяющих говорить не только о цензуре внешней, но и о колебаниях автора и своего рода автоцензуре.
4
В письме от 17 декабря 1877 г. к С. Д. Яновскому Достоевский, оглядываясь на двухлетний опыт издания, заключал, что ""Дневник" <...> сам собою так сложился, что изменять его форму, хоть сколько-нибудь, невозможно".
А за год до этого, в декабрьском выпуске "Дневника", Достоевский, подведя итоги первого года издания, наметил идеологическую программу на будущий год: "... хоть и мало успел сказать, а всё же надеюсь, что читатели мои <...> поймут характер и направление "Дневника" <...>. "Дневник" не претендует представлять ежемесячно политические статьи; но он всегда будет стараться отыскать и указать, по возможности, нашу национальную и народную точку зрения и в текущих политических событиях" (см. наст. изд., т. XXIV, стр. 61).
Достоевский переходит постепенно к все более целеустремленной публицистике, подчеркивая идеологические связи между отдельными выпусками, неоднократно возвращаясь к одним и тем же тезисам, что придало изданию ясно выраженный программный характер.
Январский выпуск "Дневника" открывает фраза: "Я начну мой новый год с того самого, на чем остановился в прошлом году" (стр. 5). {К идеям и политическим прогнозам, высказанным в "Дневнике" 1876 г., Достоевский неоднократно обращается и в январском номере (стр. 5--6), и в дальнейшем: так, в главе первой (§ 1) мартовского выпуска он широко цитирует и пересказывает статью "Утопическое понимание истории" (ДП, 1876, гл. II, § 4). В новый "Дневник" целый ряд тем перешел из прежнего, в частности освещение дела Корниловой. Тем самым автор как бы специально указывает читателю на преемственность "Дневника" за 1876 и 1877 гг.} Достоевский подчеркивает внутреннее единство издания, декларирует характер и цели "Дневника", обещая, что он "никогда не сойдет с своей дороги, никогда не станет уступать духу века, силе властвующих и господствующих влияний, если сочтет их несправедливыми, не будет подлаживаться, льстить и хитрить" (стр. 6).
Не было в "Дневнике писателя" 1877 г. по сравнению с предыдущим "Дневником" и каких-либо коренных жанровых и композиционных перемен": "форма" отдельных выпусков, предусматривающая множество мотивов и тем, возможность неожиданных повествовательных сдвигов и переходов осталась в основных чертах прежней. {О жанре и структуре "Дневника писателя" см.: наст. изд., т. XXII" стр. 279-284.} Это позволило Достоевскому, не ограничивая себя строгими рамками, высказываться по большому количеству злободневных проблем. Католический заговор и модные религиозные секты (штунда), "червонные валеты" и землевладение, военная стратегия и русские дипломаты, женский вопрос и студенческие волнения, политика "железного канцлера" Бисмарка и судьбы Европы, будущность России на Востоке и идеальный союз монарха и народа, современные "отцы" и "дети", наука и искусство, лексико-этимологические этюды (о словах "стушеваться" и "стрюцкий"), всеобщее разложение и будущий "Золотой век", еврейский "вопрос" и судьба Константинополя -- таков далеко не полный перечень тем и сюжетов, обсуждаемых Достоевским в "Дневнике писателя" 1877 г.
Господствующее место в "Дневнике" 1877 г. занимают три круга тем, к которым автор обращается настойчиво и постоянно: политические статьи по Восточному и славянскому вопросам, прогнозы Достоевского-политика; выступления по юридическим и социально-педагогическим проблемам (процессы Корниловой, Джунковских, самоубийство Гаптунга); многообразный литературный пласт, в состав которого вошел фантастический рассказ "Сон смешного человека": в центре двух выпусков (февраль и июль--август) роман Толстого "Анна Каренина"; декабрьский номер (вторая глава) посвящен Некрасову.
События русско-турецкой войны 1877--1878 гг. определили политическую направленность большинства выпусков "Дневника", в том числе и "литературных". Объявление войны (12 апреля 1877 г.) было встречено Достоевским с энтузиазмом. По словам Анны Григорьевны, он "был потрясен <...> происшедшим событием и его великими последствиями для столь любимой им родины" (Достоевская А. Г., Воспоминания, стр. 316), задачей которой считал будущее объединение всего человечества в братский союз племен. Достоевский, огорченный неудачами русской армии на первом этапе войны, пытается осмыслить их причины, понять закономерность такого положения дел, обсуждает на страницах "Дневника" проблемы военной тактики и стратегии, обращаясь к историческим параллелям в первой главе октябрьского выпуска; содержание и даже самые заголовки этих военных статей говорят о стремлении писателя подыскать оправдание трудностям, противопоставив тем самым свою оптимистическую точку зрения либерально-дворянским "пораженческим" настроениям (§ 4 "Самые огромные военные ошибки иногда могут быть совсем не ошибками"; § 5 "Мы лишь наткнулись на новый факт, а ошибки не было. Две армии -- две противоположности. Настоящее положение дел").
Но в основном Достоевский современные политические события осмысляет с этической точки зрения. Так, он в февральском выпуске "Дневника" остро ставит вопрос о "нравственности государства", отвергая иезуитскую логику, оправдывающую любые государственные преступления, но капающую отдельного человека за малейшее нарушение этических норм. Гнев Достоевского направлен в "Дневнике" в первую очередь против антиславянской клерикальной пропаганды и "туркофильской" позиции Англии. Проклятие государствам-преступникам, цивилизации, построенной на насилии и обмане, миру, бесконечно далекому от того внесословного и гармонического братства людей, которое "увидел" герой рассказа "Сон смешного человека", постоянно звучит на страницах "Дневника".
Исключительно важны для опенки общественно-идеологической позиции Достоевского в "Дневнике" 1877 г., связи между высоким идеалом писателя и свойственным ему "утопическим пониманием истории" две контрастно оттеняющие друг друга статьи февральского номера -- "Злоба дня в Европе" и "Русское решение вопроса". Деятельная любовь, мирный труд каждого на родной ниве, бескорыстная работа во имя правды, истины и справедливости -- вот, с точки зрения Достоевского, нравственное "русское решение вопроса", постановка которого была в то время немыслима в Западной Европе. Таковы высокие нравственные критерии, руководствуясь которыми Россия способна проложить путь к будущему соединению людей "в согласное общество, а не в насильственное". "Нет, у нас в России надо насаждать другие убеждения, -- формулировал Достоевский единственно возможную "постановку дела", -- и особенно относительно понятий о свободе, равенстве и братстве. В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода -- лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином" (стр. 62).
Достоевский отвергает скептические голоса тех, кто назовет его "русское решение вопроса" фантазией, "царством небесным", утопией. Доводы скептиков, опирающихся на безотрадные факты жизни современного русского общества, он склонен считать чрезмерно пессимистическими, верными лишь относительно. "Я же безгранично верую в наших будущих и уже начинающихся людей <...> они страшно как разбиты на кучки и лагери в своих убеждениях, но зато все ищут правды прежде всего, и если б только узнали, где она, то для достижения ее готовы пожертвовать всем, и даже жизнью. Поверьте, что если они вступят на путь истинный, найдут его наконец, то увлекут за собою и всех, и не насилием, а свободно. <...> И вот тот плуг, которым можно поднять нашу "Новь". <...> Что тут утопического, что тут невозможного -- не понимаю! <...> теперь почти не в нас и дело, а в грядущих" (стр. 63).
Вера Достоевского, с такой страстностью запечатленная в статье "Русское решение вопроса", -- центральный пункт его историко-этической концепции развития человечества, различные аспекты которой освещаются на страницах всех выпусков "Дневника писателя" за оба года издания с той, правда, существенной разницей, что в "Дневнике" 1877 г. убеждения и идеи автора четче соотнесены с последними политическими событиями.
"Всякий великий народ, -- провозглашает Достоевский в статье "Примирительная мечта вне науки", -- верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение мира, что живет он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной" (стр. 17). Такова, с точки зрения Достоевского, бесспорная историческая истина.
Старую Европу, обреченную на бесконечные войны, раздираемую национальными и классовыми противоречиями, призвана обновить и спасти Россия: "Великая наша Россия, во главе объединенных славян, скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его свое новое, здоровое и еще неслыханное миром слово" (июль--август, гл. II, § 2 "Признания славянофила").
Русско-турецкая война, вызвавшая, по мнению Достоевского, всенародный подъем, -- первый шаг на этом пути: "Подвиг самопожертвования кровью своею за всё то, что мы почитаем святым, конечно, нравственнее всего буржуазного катехизиса. Подъем духа нации ради великодушной идеи -- есть толчок вперед, а не озверение" (апрель, гл. I, § 2 "Не всегда война бич, иногда и спасение").
Много места Достоевский уделяет противникам "русского социализма", как и "войны из-за великодушной цели, из-за освобождения угнетенных, ради бескорыстной и святой идеи" на Западе и в России. Он резко обвиняет либеральных дворян; с горечью возражает автору "Анны Карениной", отвергая его оценку отношения русского общества к событиям русско-турецкой войны в 8-й книге романа. Достоевский обращает внимание на враждебные России и славянам действия правительства Великобритании. Он пишет не раз о разветвленном "католическом заговоре" против России и славянству.
Пристальное внимание к событиям в католическом мире было вызвано реальными фактами политической жизни Европы 1870-х годов. О "воинствующем католицизме", об иезуитах -- "первой армии папы" в 1877 г. много писалось в английских и немецких газетах, перепечатки этих статей и корреспонденции в "Московских ведомостях" и "Новом времени" оказали значительное влияние на антикатолические мотивы в "Дневнике писателя". {С борьбой против политики папства связано положительное отношение Достоевского к деятельности Бисмарка -- "главного врага папства и римской идеи". До определенного момента Достоевский надеялся на возможность союза Германии и России: "Два великие народа <...> предназначены изменить лик мира сего. Это не затеи ума или честолюбия: так сам мир слагается <...> Пока действуют теперешние великие предводители Германии, эта минута всего вернее для нас обеспечена...". Однако решения Берлинского конгресса 1878 г., антирусская позиция, занятая на нем Бисмарком, заставили Достоевского отказаться от этих "прорицаний" и круто изменить мнение о "железном канцлере);. Он упрекает В. Ф. Пуцыковича за "принижение перед Бисмарком" (в письме от 23 августа 1879 г.) и даже называет Бисмарка "глупцом" (запись 1 марта 1880 г. в дневнике С. И. Смирновой (Сазоновой) (1852--1921) -- см.: Материалы и исследования, т. IV, ст. 276).}
Речь папы Пия IX на аудиенции 30 апреля 1877 г., обращенная к савойским пилигримам, своей ясно выраженной антирусской направленностью вызвала возмущение в славянском мире и признательность Турции. Воинственные выступления на проходившем тогда же съезде католического духовенства в Вене, слухи о растущем влиянии иезуитов на умирающего Пия IX, служение католической церковью молебнов о даровании победы Турции над Россией предопределили резкую антипапскую направленность "Дневника" 1877 г., достигшую кульминации в выпусках за май--июнь и октябрь.
"... мне кажется, -- утверждает Достоевский в майско-июньском выпуске,-- что и нынешний век кончится в старой Европе чем-нибудь колоссальным <...> стихийным, и страшным, и тоже с изменением лика мира сего -- по крайней мере, на Западе старой Европы" (стр. 148). Достоевский испытывает порою чувство растерянности перед массой "новых" вопросов, неразрывно связанных и настоятельно требующих "ответов", {"...каждый ответ, -- поясняет Достоевский особенность современной "минуты", -- родит еще по три новых вопроса, и пойдет это всё crescendo. В результате хаос, но хаос бы еще хорошо: скороспелые разрешения задач хуже хаоса" (стр. 174).} точных и верных: "... куча вопросов, страшная масса всё новых, никогда не бывавших, до сих пор в народе неслыханных..." (стр. 174). Отсюда трезвое понимание Достоевским зыбкости многих собственных его предвидений и пророчеств. Ибо "никогда еще не было эпохи в нашей русской жизни, которая столь менее представляла бы данных для предчувствования и предузнания всегда загадочного нашего будущего, как теперешняя эпоха" (стр. 173). {3 Об идеологических и нравственных основах "Дневника писателя", историко-философской концепции Достоевского см.: Л. М. Розенблюм. Творческие дневники Достоевского. -- ЛН, т. 83, стр. 51--59; И. Л. Волгин. 1) Нравственные основы публицистики Достоевского (Восточный вопрос в "Дневнике писателя").-- Известия АН СССР. Серия литературы и языка, 1971, No 4, стр. 312--324; 2) Доказательство от противного (Достоевский-публицист и вторая революционная ситуация в России).-- ВЛ, 1976, No 9, стр. 100--142.}
И все же прогнозирование политических судеб мира в "Дневнике" -- грандиозная попытка в современном хаосе увидеть контуры "нового созидания", основы "складывающейся" жизни, предугадать формы и законы "наступающей будущей России честных людей, которым нужна лишь одна правда" (стр. 57).
Дальнейшее развитие получили в "Дневнике" 1877 г. постоянные в творчестве писателя антибуржуазные мотивы. Утопическая великая "фантазия" Достоевского диаметрально противоположна буржуазному миропорядку, с его культом индивидуализма и обогащения, с его отрицанием духовных и нравственных ценностей: "... матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами -- вот всё, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу, вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей" (стр. 85).
Достоевский отвергает буржуазный кодекс как самоубийственный для человечества. Он, подобно герою рассказа "Сон смешного человека", "знает", "что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле", и не хочет "верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей" (стр. 118). И это бесспорно та "руководящая нить", с помощью которой Достоевский стремится определить формы "исхода" современного общества из теперешнего хаотического состояния, предугадать "нормальные законы" будущего нового мира.
5
Вторую главу февральского выпуска "Дневника" Достоевский начал с признания: "... читатели, может быть, уже заметили, что я <...> стараюсь как можно меньше говорить о текущих явлениях русской словесности, а если и позволяю себе кой-когда словцо и на эту тему, то разве лишь в восторженно-хвалебном тоне. А между тем в этом добровольном воздержании моем -- какая неправда! Я <...> может быть, более чем кто-нибудь интересовался за весь этот год тем, что появлялось в литературе: как же скрывать, может быть, самые сильные впечатления?" (стр. 51).
Достоевский не совсем справедлив к себе: литературно-критический пласт "Дневника" 1876 г. содержателен и разнообразен, но значительных явлений современной русской литературы автор в "Дневнике" 1876 г. действительно почти не затрагивал, хотя и задумывал для него статью о Гоголе, Щедрине и русской сатире. В "Дневнике" 1877 г. Достоевский многократно нарушает когда-то поставленное им себе правило не писать о литературных новинках, хотя и делает это не "в чисто беллетристическом и критическом смысле <...> а <...> "по поводу"" (стр. 51).
"Чистой" литературной критики в "Дневнике" нет: все "литературное" в нем, как отмечал В. А. Десницкий, "в то же время и определенно публицистично" (1926, т. XI, стр. X). Влас Некрасова, Потугин Тургенева, Левин Толстого, Дон-Кихот Сервантеса -- образы-символы, вокруг которых группируется материал и от которых отталкивается занятая злобой дня в Европе и России мысль Достоевского-публициста. Статьи Достоевского об "Анне Карениной" Толстого в равной мере литературные и политические; в некролог Некрасова естественно вошли выпады против современных либералов, которые "в русском народном движении за последние два года не признали почти вовсе <...> высоты подъема духа народного...", а частые обращения Достоевского к главной "мысли" романа Тургенева "Новь" носят всецело идеологический характер и не затрагивают художественного "достоинства" произведения: оно для Достоевского "вне сомнения", но говорится об этом сухо и, похоже, для того, чтобы не касаться более литературной стороны романа.
Достоевский обратился к творчеству своих современников -- Тургенева, Некрасова, Толстого, Щедрина в первом же выпуске "Дневника" 1877 г., -- в § 4 и 5 второй главы -- своеобразном сжатом "обзоре" литературы года, переходящем в полемику с А. М. Скабичевским. Обзор и полемика -- прелюдия к "старым воспоминаниям" об эпохе 1840-х годов, о первых встречах с Белинским и Некрасовым. Посещение больного Некрасова воскресило в необыкновенной чистоте воспоминания литературной молодости, свободные от всяких полемических злободневных напластований. От старых воспоминаний мысль Достоевского обращается к "страдальческим песням" "нашего любимого и страстного поэта", а от Некрасова он переходит вновь к Льву Толстому -- "любимейшему писателю русской публики всех оттенков": в социально-педагогической статье "Именинник" дается изумительная по глубине взгляда и высоте задач, предъявляемых Достоевским к искусству, программа деятельности русской литературы на много десятилетий вперед.
Так, в первом же номере "Дневника" намечены темы будущих "литературных" выпусков за май--июнь, июль--август, декабрь. Отступления от "правила" стали в "Дневнике" нормой, "несмотря на <...> отвращение пускаться в критику современных <...> литераторов и их произведений...". Основная причина частых обращений к литературной критике объяснена Достоевским, так определявшим мировое и историческое значение романа Толстого: "Если у нас есть литературные произведения такой силы мысли и исполнения, то почему у нас не может быть впоследствии и своей науки, и своих решений экономических, социальных, почему нам отказывает Европа в самостоятельности, в нашем своем собственном слове, -- вот вопрос, который рождается сам собою. Нельзя же предположить смешную мысль, что природа одарила нас лишь одними литературными способностями. Всё остальное есть вопрос истории, обстоятельств, условий времени" (стр. 202). Необычайно высокой оценке "Анны Карениной" не помешали и коренные разногласия Достоевского с мыслями по поводу русско-турецкой войны в "несчастной" восьмой части романа, хотя взгляды Толстого больно задели автора "Дневника", вынужденного признать еще один и особенно "грустный" факт отъединения "от русского всеобщего и великого дела".
Еще до появления восьмой части романа, по признанию Достоевского, в его сознании тесно переплелись и сложным образом совпали впечатления от двух, казалось бы, во всех смыслах различных фактов -- литературного ("Анна Каренина") и политического (освободительная война): "... факт впечатления от романа, от выдумки, от поэмы совпал в душе моей, нынешней весною, с огромным фактом объявления теперь идущей войны, и оба факта, оба впечатления нашли в уме моем действительную связь между собою и поразительную для меня точку обоюдного соприкосновения" (стр. 195). Но именно эта "действительная связь" между литературным и политическим фактами русской и европейской жизни 1870-х годов позволила Достоевскому -- единственному из современников Толстого -- найти верный масштаб для критической оценки "Анны Карениной", поставить вопрос об историческом и мировом значении русского романа. "Непреходящее историческое значение отзыва Достоевского об "Анне Карениной", -- резюмирует Г. М. Фридлендер, -- как раз в том и состояло, что он первый в истории русской и мировой критики поставил вопрос не о тех или иных частных перипетиях и сюжетных линиях этого романа и об отдельных, остро поставленных в нем многообразных вопросах, но об его общем фокусе, о той центральной внутренней смысловой точке, к которой все эти линии сходятся" (Г. М. Фридлендер. Достоевский и Лев Толстой (статья вторая). -- Материалы и исследования, т. III, стр. 89). Такой взгляд на явление "текущей российской словесности" был гениальным и новаторским по существу, независимо от конкретного субъективного истолкования Достоевским художественной идеи и общественно-нравственного смысла романа Толстого.
"Некрасовской" второй главе декабрьского выпуска "Дневника" предшествовала речь Достоевского на похоронах Некрасова 30 декабря 1877 г. Некоторые мысли речи писателя, как об этом свидетельствуют воспоминания Г. В. Плеханова и других участников похорон {См.: Некрасов в воспоминаниях, стр. 477--478, 490--492.} и рассказ Достоевского в "Дневнике", вызвали оппозицию группы радикально настроенных студентов-народников. Их реплики, освещение "столкновения" Достоевского и молодежи в статье Скабичевского, первые газетные некрологические статьи о Некрасове побудили писателя в "Дневнике" ответить своим оппонентам и судьям поэта, подробнее развить поневоле намеченную в речи лишь тезисно мысль о народности поэзии Некрасова: "маленький эпизод" на похоронах, по словам Достоевского, "тогда же, на месте, зажег во мне намерение объяснить мою мысль в будущем No "Дневника" и выразить подробнее, как смотрю я на такое замечательное и чрезвычайное явление в нашей жизни и в нашей поэзии, каким был Некрасов, и в чем именно заключается, по-моему, суть и смысл этого явления".
Достоевский стремится исторически осмыслить значение жизни и деятельности Некрасова, определить идейно-этический нерв поэзии "печальника торя народного". Наконец, он выявляет природу народности творчества поэта: "В любви к народу он находил нечто незыблемое, какой-то незыблемый и святой исход всему, что его мучило. А если так, то, стало быть, и не находил ничего святее, незыблемее, истиннее, перед чем преклониться <...> А коли так, то, стало быть, и он преклонялся перед правдой народной <...> Вечное же искание этой правды, вечная жажда, вечное стремление к ней свидетельствуют явно <...> о том, что его влекла к народу внутренняя потребность, потребность высшая всего, и что, стало быть, потребность эта не может не свидетельствовать и о внутренней, всегдашней, вечной тоске его, тоске не прекращавшейся, не утолявшейся никакими хитрыми доводами соблазна, никакими парадоксами, никакими практическими оправданиями".
Достоевский, раздраженный и вдохновленный репликами оппонентов, создает своеобразный очерк о народности русской литературы ("Пушкин, Лермонтов, Некрасов"), обозначая оригинальное место музы Некрасова и выявляя сущность того "русского исторического типа", одним "из крупных примеров" которого, по его мнению, был Некрасов. Концепция Достоевского творчества и личности Некрасова не просто "почвенническая" и полемичная, но одновременно и личная, переходящая в исповедь писателя, излагающая свойственное именно ему понимание истинной народности.
Полемическое начало статей Достоевского о Некрасове в значительной степени способствовало расширению историко-литературной "предыстории", намеченной в речи. Изменился и масштаб оценки творчества и личности Некрасова; неизбежно вклинились злободневные мотивы -- главным образом антилиберальные. Но наряду с углублением ведущих положений речи в "Дневнике" произошло смещение мотивов в сторону усиления идеологической полемики с противниками особого и самостоятельного "русского пути", полемики, которую В. Г. Короленко, наиболее авторитетный и объективный свидетель речи, воспринял как тенденциозный "комментарий" к ней. Согласно рассказу Короленко в "Истории моего современника", Достоевский некоторые места речи, произведшие на молодежь особенно сильное впечатление, опустил в "Дневнике": "Я <...> слышал все. Достоевский говорил тихо, но очень выразительно и проникновенно. Его речь вызвала потом много шума в печати <...> Скабичевский со всей простоватой прямолинейностью объявил <...> что молодежь "тысячами голосов провозгласила первенство Некрасова". Достоевский отвечал на это в "Дневнике писателя". Но когда впоследствии я перечитывал по "Дневнику" эту полемику, я не встретил в ней того, что на меня и многих моих сверстников произвело впечатление гораздо более сильное, чем спор о первенстве, которого многие тогда и не заметили. Это было именно то место, когда Достоевский своим проникновенно-пророческим, как мне казалось, голосом назвал Некрасова последним великим поэтом из "господ". Придет время, и оно уже близко, когда новый поэт, равный Пушкину, Лермонтову, Некрасову, явится из самого народа... <...> Это казалось нам таким радостным и таким близким. Вся нынешняя культура направлена ложно. Она достигает порой величайших степеней развития, но тип ее, теперь односторонний и узкий, только с пришествием народа станет неизмеримо полнее и потому выше <...> Мне долго потом вспоминались слова Достоевского, именно как предсказание глубокого социального переворота, как своего рода пророчество о народе, грядущем на арену истории" (Некрасов в воспоминаниях, стр. 488--489).
Декабрьский выпуск "Дневника" вышел в середине января 1878 г., а уже весной Достоевский приступил непосредственно к работе над романом "Братья Карамазовы", замысел которого "неприметно и невольно" сложился за два года публицистического издания, когда постепенно определялись "основные идеологические линии" романа, шло интенсивное "накопление цельного синтезированного опыта, стремящегося к своей привычной форме -- к форме "идеологического романа"" (Долинин, стр. 239). "Дневник писателя" поистине явился необходимой "творческой лабораторией", в которой вызревали п предварительно испытывались идеи, а также подготавливалась художественная концепция "Братьев Карамазовых". Многие статьи и даже целые выпуски "Дневника писателя" 1877 г., сохраняя свое самостоятельное публицистическое значение, в то же время "невольно" стали подступами к роману, его идейно-эстетическим фундаментом (см. об этом подробнее: наст. изд., т. XV, стр. 407--411, 451--453, 459, 469).
6
"Дневник писателя" (за исключением декабрьского выпуска) не вызвал в 1877 г. такой обширной и разноречивой прессы как "Дневник" 1876 г., так как к началу 1877 г. отношение различных органов печати к журналу Достоевского и к общественно-политической программе его автора уже успело определиться.
Поэтому не привлекли особенно пристального внимания печати и статьи Достоевского на политические темы: суждения автора "Дневника" о будущем России, освещение событий русско-турецкой войны, антиклерикальные страницы, анализ отношений России с другими славянскими народами. Публицисты как либерального, так и радикального направления чаще всего ограничивались сожалениями по поводу того, что талантливый писатель обратился к чуждой его дарованию сфере политики. Публицист демократического журнала "Дело" (П. Н. Ткачев), обозревая в "Журнальных заметках" январский, февральский и мартовский выпуски "Дневника", писал: "Г-н Достоевский известен как даровитый беллетрист, но он берется вовсе не за свое дело, когда пускается в публицистику и политику. Уже с самого начала сербской войны г-н Достоевский забил тревогу и повел свое славянское пророчество" ( Д, 1877, No 6, стр. 62). Критик называет Достоевского "турецким публицистом", "чудаком-мечтателем, который до сих пор верит в возможность крестовых походов в то время, как Европа уже давно пережила период религиозного воодушевления, а в России он и не бывал; насущные же потребности нового времени и переворот, созданный в жизни народов новейшими изобретениями, дали всему европейскому и русскому мышлению совсем иной характер" (там же, стр. 63--64).
Критик "Дела" сожалеет о некоторых "странностях" Достоевского-публициста, но он не относится к "Дневнику" враждебно, отмечая одновременно разлад с действительностью и благородную убежденность, искренность автора: "Мы вовсе не отрицаем, что идея "общечеловека" имеет законное право на существование. Мы бы желали только, чтобы вы нам доказали, что идея эта принадлежит специально нам, русским, и изобретена нами, а не Европой. <...> Г-н Достоевский вовсе и не подозревает, что в его мечтаниях решительно нет никакого фактического содержания, и мыслит он не реально, а бог знает как, -- хоть святых вон выноси. В то же время сколько искренности, сколько любви и сколько фанатизма в его привязанности к народу, к России" (там же, стр. 62).
Либеральный критик "Одесского вестника" С. И. Сычевский осудил политические идеи и пророчества Достоевского, опираясь на содержание выпусков "Дневника" за июль--август и (особенно) сентябрь, еще резче, квалифицируя его как "фантаста", "мистика", "фанатического приверженца партии". "Человек бесспорно чрезвычайно умный и с огромным литературным талантом, -- писал Сычевский, -- он является в последнее время решительным чудаком в политике. В последнем нумере своего "Дневника" он делает одно из чрезвычайно широких политических обобщений и сводит все настоящие вопросы на борьбу между православием и католицизмом. Но, по странной нелогичности, православие у пего стоит рядом с протестантизмом, а католицизм -- смешивается с исламом и с пресвитерианством... Выходит очень странный маскарад, далеко не говорящий в пользу логичности его обобщения <...> Я чувствую себя совершенно неспособным говорить серьезно о прорицаниях и откровениях г-на Достоевского. Настолько же, насколько я уважаю его талант -- настолько же болезненно действует на меня его славянофильское кликушество. Он говорит, не поморщившись, такие вещи, от которых вчуже подирает мороз по коже. Про Константинополь и говорить нечего... По мнению г-на Достоевского, он давно уже наш..." (ОВ, 1877, 2 ноября, No 238).
Политические идеи "Дневника" встретили противодействие и у постоянного оппонента Достоевского в те годы, критика-народника А. М. Скабичевского. {Достоевский в 1877 г. первым задел Скабичевского, иронически отозвавшись о его приговоре русской литературе в статье "Беседы о русской словесности (Критические письма)" (ОЗ, 1876, No 11, стр. 2), -- об этом см. ниже, стр. 368. Скабичевский немедленно ответил ему в "Биржевых ведомостях" (Заурядный читатель. Мысли по поводу текущей литературы. Письмо моему престарелому оптимистическому другу.-- БВ, 1877, 18 февраля, No 47).} Последний иронически отозвался о сентябрьском выпуске "Дневника": "... сдается мне, что заключительные предсказания г-на Достоевского относительно окончания боя в пользу Восточного вопроса представляются очень и очень сомнительными и несбыточными. Я не скажу, чтобы способность предсказывать лежала вне человеческой природы, но только беда вся в том, что, имея дело с такою сложною комбинацией), какова человеческая жизнь, предсказатели никак не могут обнять и сообразить всю перекрестную сеть взаимно действующих элементов этой комбинации; иногда по ошибке <...> а иногда ради упрощения выводов, они очень часто опускают из виду то тот, то другой элемент, а этот самый опущенный элемент в будущем может повести ход событий совсем в другую сторону, чем они предполагают. В такую ошибку впадает, по моему мнению, и г-н Достоевский" (Заурядный читатель. Мысли по поводу текущей литературы. Нечто о предсказаниях г-на Достоевского, о том, почему они не могут сбыться, и что было бы, если бы они сбылись (см. "Дневник писателя", сентябрь). -- БВ, 1877, 21 октября, No 267).
Далее, коснувшись рассуждения Достоевского об "известном эпизоде" из романа Сервантеса, критик язвительно заметил, что более всего похож на Дон-Кихота Достоевский-прорицатель, "воображающий, что одним ударом меча в одни сутки можно решить все европейские, западные и восточные вопросы...". Завершил Скабичевский статью характерным вообще для народнической критики противопоставлением Достоевского-публициста Достоевскому-художнику: "...я не могу выразить, как мне жалко, что, наполняя свои дневники мистико-фантастическими рассуждениями и высокопарно-туманными фразами, г-н Достоевский забыл совсем о своем истинном призвании изобразителя русской жизни. Единственными страницами наиболее дельными и памятными в течение двух лет издания "Дневника писателя" остаются все-таки те две-три повести, которые были напечатаны в нем. Приобретя таким образом довольно плохого мыслителя и политика, мы потеряли весьма талантливого беллетриста. Как же не пожалеть об этом?" (там же).
Еще резче реагировал Скабичевский на спор Достоевского с Н. Я. Данилевским "о владении Константинополем" в ноябрьском номере "Дневника писателя", прибегая по его адресу к таким энергичным выражениям, как "дилетант славянобесия", а его суждения характеризуя как "трескучие фразы", "исступленные завывания" (БВ, 1877, 23 декабря, No 330).
Статья Достоевского, посвященная окончанию дела Корниловой, в апрельском выпуске "Дневника" вызвала острую критику "Северного вестника" (1877, 8 мая, No 8; статья "Беседа" за подписью "Наблюдатель"). Достоевский подробно ответил критику в декабрьском выпуске. Позиция публициста "Северного вестника" не была характерной: большинство критиков и читателей сочувственно восприняли вмешательство Достоевского в запутанное и сложное юридическое дело. Н. В. Шелгунов (за подписью "Н. В.") {Шелгунов был подписчиком "Дневника". 1 мая 1877 г. он обратился с просьбой высылать ему "Дневник" по новому адресу в г. Череповец (РЛ, 1974, No 1, стр. 151).} во "Внутреннем обозрении" журнала "Дело" поддержал Достоевского, благодаря посредничеству которого дело Корниловой рассматривалось во второй раз, и осудил речи товарища прокурора и председателя суда: "Товарищ прокурора, обвинявший Корнилову второй раз, усиливался уговорить присяжных "не верить психиатрам, которые уже по своей профессии склонны видеть везде сумасшедших". Но еще удивительнее было заключительное слово председателя. Он приглашал присяжных воздержаться от всякого влияния на них "доводов знаменитого писателя". Мало ли что так себе, на ветер, "может взболтнуть знаменитый писатель". Другое дело, сказал председатель, "если бы писателя посадили на скамью присяжных: тогда он, может быть, сказал бы совсем другое!" Эти стрелы были направлены против Достоевского, который сидел в публике. Если таким образом ценит значение мысли один из представителей истины и правды -- правды, для восстановления которой он призван, то что же говорить о той "легкомысленной" части публики, для которой и мысли и люди мысли, и труд мысли, и ее результаты и не видны, и не ясны, и не понятны?" ( Д, 1878, No 1, стр. 146).
Отмечен был современниками успех "Дневника писателя" у читателей, особенно среди молодежи. О нем с удовлетворением писал в "Гражданине" бывший сотрудник "Времени" и "Эпохи" А. У. Порецкий (в статье "Цикл понятий (Заметки из текущей жизни)", подписанной псевдонимом "Е. Былинкин"). "Не помните ли, -- обращался к читателю еженедельника Порецкий, -- где-то был недавно напечатан слух, что "Дневник писателя имеет у нас большой успех между учащейся молодежью. Не знаю как кому, а для меня этот слух был подобен ясной утренней заре, и мне кажется, что кто следил за этим единственным в своем роде изданием и вникал в дух, его оживляющий, тот ни за что не упрекнет меня в излишестве или пристрастии. В последнее время не раз поднимались жалобные голоса об оскуднении или даже совершенном исчезновении в нашем обществе нравственного идеала, о происшедших от того принижении духа, безурядице в молодых головах и о последовавших затем разных "прискорбных явлениях". Многие не верили или сами жаловались, те не умели помочь горю, потому что не находили слова, могущего найти дорожку к молодым сердцам. Кажется, автор "Дневника" нашел это слово у себя в душе, -- это мягкое, горячее, зовущее к нравственному идеалу слово..." ( Гр, 1877, 21 апреля, No 15, стр. 384)/ {А. У. Порецкий в упомянутой статье дает пространную выписку из § 2 третьей главы мартовского выпуска "Дневника" ("Единичный случай") и сопровождает ее восторженным комментарием: "Да будет же благословен тот день и час, когда успех "Дневника писателя" окончательно утвердится в среде вашей молодежи и поможет им дойти до того душевного строя, чтобы воскликнуть с полною искренностью: "Если так, то, как же не надеяться?"" (там же, стр. 385).}
Читательский успех "Дневника", в том числе и среди учащейся молодежи, несомненен. Он подтверждается свидетельствами многих корреспондентов Достоевского. Однако у П. Н. Ткачева были основания отнестись к вопросу о восприятии "Дневника" революционно настроенной молодежью более трезво: "... г-н Достоевский <...> если верить его заявлениям, -- иронизировал Ткачев, -- пользуется большою симпатиею и любовью молодежи, она даже смотрит на него (опять-таки если верить его заявлениям) в некотором роде как бы на своего учителя. Очень может быть, что на этот счет г-н Достоевский немножко и ошибается..." (Д, 1878, No 6, стр. 19). Ткачев имел в виду ту студенческую молодежь, об отношении которой к "Дневнику писателя" вспоминает Е. Н. Леткова-Султанова: "В студенческих кружках и собраниях постоянно раздавалось имя Достоевского. Каждый номер "Дневника писателя" давал повод к необузданнейшим спорам. Отношение к так называемому "еврейскому вопросу" <...> в "Дневнике писателя" было совершенно неприемлемо и недопустимо. <...> молодежь <...> отчаянно боролась с обаянием имени Достоевского, с негодованием приводила его проповедь "союза царя с народом своим" <...> непрерывно вела счеты с Достоевским и относилась к нему с неугасаемо критическим отношением после его "патриотических" статей в "Дневнике писателя"" (Достоевский в воспоминаниях, т. II, стр. 387--392).
Из материалов "Дневника", пожалуй, наибольший интерес у критиков-современников вызвали литературные воспоминания Достоевского и выпуски "Дневника", посвященные роману Л. Н. Толстого "Анна Каренина" и памяти Н. А. Некрасова.
Критик "Рижского вестника" особо выделил в январском выпуске "несколько интересных воспоминаний г-на Достоевского о первом знакомстве его с г-ном Некрасовым, воспоминаний, характеризующих одну из самых счастливых эпох нашей литературы". Эпохе 1840-х годов критик противопоставил безрадостное положение дел в современном журнально-литературном мире: "Увы! для нас навсегда минула эта счастливая эпоха "эстетических" восторгов, "идейных" увлечений и искренного благоговения перед человеческим гением <...> Мы, русские, стремящиеся опередить все европейские народы серьезностью "направлений" и солидностью воззрений, не сохранили даже той, относительно небольшой доли уважения к своим писателям, которое проявляется даже в "легкомысленном обществе" современного Вавилона (подразумевается Париж, -- Ред.)" ("Рижский вестник", 1877, 7 февраля, No 29).
Рецензента "Рижского вестника" поддержал новороссийский литератор С. Т. Герцо-Виноградский, восклицавший в статье "Журналистика" (подписана его псевдонимом "Барон Икс"): "О, bon vieux temps! Теперь даже и в литературных кружках ни тени подобной жизни, страстности, увлечений... Все быстро спустилось с высоты идеалов и горячей любви на покатую отлогость "банкирских контор", этих излюбленных учреждений века, управляющих даже судьбами журналистики, в лице Баймаковых, Краевских, Трубниковых, Полетик... Если бы теперь нашелся новый Достоевский, кому бы он понес свою рукопись, в какую бы редакцию обратился, когда, как выразился один из <...> публицистов, журналистика утратила характер доброго старого времени и превратилась в лавочку, фабрику, завод..." ("Новороссийский телеграф", 1877, 10 февраля, No 603).
Большую цитату из "Старых воспоминаний" привел С. А. Венгеров в статье "Николай Алексеевич Некрасов" ("Неделя", 1878, 19 марта, No 12, стр. 393-394).
Февральский выпуск "Дневника" был сочувственно принят критиками и читателями. Даже А. М. Скабичевский, в 1877 г. весьма критически относившийся к "Дневнику", с симпатией процитировал мысли Достоевского о Левине и Власе (Заурядный читатель. Мысли по поводу текущей литературы. Повесть г-на Незлобина "Weltschmerzen" (см. "Русский вестн<ик>", No 2) и моя попытка заставить г-на Незлобина покраснеть посредством выдержки из "Дневника" Достоевского (см. "Дневник писателя"). -- БВ, 1877, 11 марта, No 68). Взволнованно о глубоком впечатлении, произведенном на них этими же страницами февральского номера, писали Достоевскому Н. С. Лесков и А. Л. Боровиковский (см. ниже, стр. 351--352).
Глубокий критический разбор февральского выпуска появился через три года во второй статье Г. И. Успенского о Пушкинской речи Достоевского -- "Секрет" (ОЗ, 1880, No 6). Успенский уделил здесь много места обстоятельному анализу содержания §§ 3 и 4 его второй главы ("Злоба дня в Европе", "Русское решение вопроса"). Успенский отдал должное глубине анализа исторически сложившегося положения дел в Западной Европе 1870-х годов, последовательности и точности социально-критической мысли Достоевского. Сделав ряд выписок из "Дневника", Успенский резюмирует: "Вот положение вещей в Европе, положение историческое, вполне объясняющее неизбежность борьбы не на живот, а на смерть, между двумя борющимися сторонами, уже ставшими в боевую позицию. Г-н Достоевский обстоятельно объясняет, почему ни та, ни другая сторона не могут уступить, почему вопрос не может быть поставлен на нравственную почву. Все эти объяснения в европейском решении вопроса о злобе дня <...> основаны на исторически сложившемся положении вещей, очерк которого г-н Достоевский приводит в начале статьи именно для того, чтобы читателю было понятно, почему дело решится так, а не иначе" (Успенский, т. VI, стр. 440). Высокую авторитетность критической оценке Успенского придало то, что она принадлежала автору "Выпрямила" и "Больной совести" -- человеку, которому было "в подробности известно мучительно-тягостное положение злобы дня" не только в России, но и в Европе (там же, стр. 442).
Но Успенского, естественно, многое не могло удовлетворить в предлагаемом Достоевским решении вопроса. "Покуда дело идет о злобе дня в Европе, -- четко определяет Успенский причины своего критического отношения к идеологическим тезисам и высокой проповеди Достоевского, -- автор вполне последователен <...> Но как только дело касается России, никакого положения нет, а прямо, с первой строки, начинаются ни на чем не основанные прорицания, указания, ребусы, шарады <...> отвлеченная (хотя и очень искусная) проповедь о самосовершенствовании. Ни о положении вещей в данную минуту, ни о прошлом, из которого оно вышло, нет ни одного слова <...> На каждом шагу задаешь себе вопросы: какую такую злобу дня разрешу я, если, подобно Власу, буду с открытым воротом и в армяке собирать на построение храма божия? Если ту же, какая в Европе, то почему же там дело должно кончиться дракой, а не Власом? Если другую какую-нибудь, русскую злобу, особенную, то какую именно?" (там же, стр. 440--441).
Успенский указывает на главную причину неизбежных противоречий в теориях и проповедях Достоевского-публициста -- недостаточную трезвость его аналитической мысли: "Не определяя "положения" вещей, не объясняя его, решительно невозможно давать советов о том, что нужно делать, невозможно . предсказывать, прорицать, учить и наставлять, не рискуя впасть в противоречия и свести самую горячую проповедь на ничто. И таких противоречий можно найти у г-на Достоевского не мало" (там же).
В отличие от других критиков-демократов, Успенский проник в сердцевину идеологических противоречий "Дневника писателя". Его анализ общественно-политических теорий Достоевского отличает соединение критицизма по отношению к выводам Достоевского и эмоциональной зараженности теми же "больными" вопросами русской жизни. Другие же критики-народники 1870-х гг. ограничились более общим упоминанием о противоречиях публицистической мысли Достоевского, обойдя вопрос об их причинах и сути. Так, Н. К. Михайловский привел в "Письмах о правде и неправде" два противоположных, вызванных разными обстоятельствами суждения Достоевского и заметил вскользь, что "мог бы сделать и другие сопоставления разных мест "Дневника писателя", выражающих мнения, столь же диаметрально противоположные по вопросам, не менее важным" (ОЗ, 1877, No 12, стр. 334). П. Н. Ткачев писал с иронией о "противоречиях" Достоевского как о само собой разумеющемся, не требующем ни доказательств, ни обстоятельного анализа: "Кто не знает, что его "больная душа" составлена из таких нескладных противоречий, которых никакая немецкая философия не в состоянии обнять (а она ли не обнимает необъятного?) и никакая славянофильская мудрость не в силах примирить (а она ли не примиряет непримиримое?)" (Д, 1878, No 1, стр. 6). Сходную оценку давали этическим идеалам автора "Дневника" {Протопопов в рецензии на книгу А. А. Тишанского "Путешествия и рассказы" иронически отозвался обо всей русской беллетристической "плеяде", в том числе и Достоевском, который "не то духов кличет, не то в Царьград едет..." (ОЗ, 1878, No 4, стр. 287).} А. М. Скабичевский, М. А. Протопопов и другие критики-народники, а равно и многие из представителей либерального направления.
Примечательно, что суждения Достоевского о романе "Анна Каренина" были восприняты многими критиками как "чудачество", пожалуй, еще большее, чем вдохновенные пророчества Достоевского о будущих политических судьбах России и Европы. Например, с искренним недоумением воспринял мысли Достоевского о мировом значении "Анны Карениной" в июльско-августовском выпуске "Дневника" Сычевский: "Читателям "Од<есского> в<естника>" известно, как высоко я ставил и ставлю этот прекрасный роман. Но даже меня заставило протереть глаза мнение Достоевского, будто "Анна Каренина" -- это именно и есть то новое, мировое слово, которое дает славянскому духу право на вековое первенство между всеми народами... И знаете, в чем заключается это слово? Что выражает собою "Анна Каренина"? Она, по мнению Достоевского, доказывает ту великую мысль, что карать человеческие заблуждения и прегрешения есть дело не человеческое, а божие... Не думаю, чтобы сам граф Толстой согласился с таким толкованием своего произведения..." (ОВ, 1877, 2 ноября, No 238).
Скабичевский, поставив в своей статье рядом Толстого и Мещерского (которых будто бы объединяет "отрицание великосветской жизни и тяга в деревню"), осудил политические тенденции "Дневника". Тем не менее Скабичевский с удовольствием согласился с мнением автора в июльско-августовском выпуске о толстовском Левине: "Среди всего того исступленного кликушества, которому окончательно в последних выпусках своего "Дневника" предался г-н Ф. Достоевский по случаю войны, он высказал несколько мыслей по поводу последней части "Анны Карениной", не лишенных справедливости и показавших, что бедный гр. Толстой, никому не угодивший своим романом, не угодил даже и сродственнику своему по мировоззрению г-ну Ф. Достоевскому" (БВ, 1877, 23 сентября, No 239).
"Некрасовская" глава декабрьского выпуска "Дневника", в которой Достоевский полемизирует со Скабичевским, В. П. Бурениным и радикально настроенными студентами, особенно оживленно обсуждалась прессой.
А. Г. Достоевская так охарактеризовала мнение большинства журналистов и писателей о "некрасовской" главе "Дневника": "По мнению многих литераторов, статья эта представляла лучшую защитительную речь Некрасова как человека, кем-либо написанную из тогдашних критиков" (Достоевская, А. Г., Воспоминания, стр. 38). Такой, действительно, была оценка многих читателей, в частности Б. А. Штакеншнейдер: "Его глава в "Дневнике писателя" о Некрасове разве не перл? Кто из поклонников и панегиристов Некрасова сказал о нем то, что сказал о нем Достоевский? И сказал не превознося его, не хваля, но выставляя его добродетель и умаляя пороки" (Достоевский в воспоминаниях, т. II, стр. 316).
Благожелательно была воспринята оценка Некрасова публицистами "Нового времени" и "Недели". В. П. Бурепин, цитируя и пересказывая "Дневник", писал в заключение: "Вот, по моему искреннему убеждению, оценка поэзии и личности Некрасова столь же глубокая, сколько верная. <...> Только таким любящим народ сердцем п можно постигнуть настоящую суть поэзии Некрасова и отличить в этой поэзии то, что действительно составляет ее великую сущность, ее плодотворное зерно, от наносной шелухи, которой в стихотворениях покойного найдется немало" (В. Буренин. Литературные очерки. (Кой-что о "Дневнике писателя" г-на Достоевского и о его авторе. -- Эхо и голос в журналистике. -- Примеры журнального эха и голоса в суждениях г-на Скабичевского о Некрасове и суждение г-на Достоевского. -- Рутинные и малосмысленные тирады о Некрасове и мнениях о нем "молодых друзей". -- Слова "Дневника" о Пушкине и значении некрасовской поэзии.) -- НВр, 1878, 20 января. No 681").
Публицист "Недели" в статье "Либерал о сером мужике", цитируя декабрьский выпуск, соглашается с упреками писателя русской дворянской интеллигенции "за то, что она кичится своим "европеизмом" перед народом..." (1878, 25 февраля, No 9, стр. 286). Несправедливо осудив очерки "Из деревенского дневника" Успенского, который якобы "на даче <...> открыл что ни на есть самую суть мужицкой души", критик "Недели" сочувственно противопоставил трезвому взгляду Успенского на положение русской деревни и на уровень развития крестьянского самосознания глубокую веру Достоевского "в нравственную высоту души русского серого мужика" (там же).
Далеко не все критические отзывы о "некрасовской" главе "Дневника" были положительными. И основные тенденции, и отдельные частные суждения ее автора вызвали немало полемических замечаний. Ряд критиков заявил о своем прямом и категорическом неприятии той концепции народности творчества Некрасова, которую отстаивал Достоевский, а равно осмысления им личной трагедии поэта.
Ответил Достоевскому и непосредственно задетый в "Дневнике" Скабичевский. Но его возражение прозвучало слабо, а суждения критика о Пушкине, Лермонтове и -- особенно -- Тютчеве обнаружили в Скабичевском фактического эпигона Писарева. "... Некрасов <...> выше их, -- выше их именно тем, чем наш век выше века Пушкина и Лермонтова, -- настаивал критик. -- Некрасов <...> выше своих предшественников тем, что в его поэзии мало того, что преобладают, но и выражаются страстными, исполненными мучительной скорби звуками такие мотивы нашей жизни, которые у его предшественников могли вызывать изредка <...> холодные и напыщенные фразы... <...> Что же касается сравнения некрасовской поэзии с музой Тютчева и поставления последней выше первой, то об этом и говорить не стоит <...> После подобного сравнения г-ну Достоевскому остается одно: поставить князя Мещерского превыше всех беллетристов; аналогия выйдет вполне точная, потому что князь Мещерский совершенно то же самое в прозе, что Тютчев в поэзии" (Заурядный читатель. Мысли по поводу текущей литературы. Еще несколько слов о том, выше ли Некрасов своих предшественников и чем именно, по поводу последнего выпуска "Дневника" Достоевского. -- БВ, 1878, 27 января, No 27).
Существа идейных позиций Достоевского Скабичевский сколько-нибудь прямо не коснулся, ограничившись в полемике с автором "Дневника" более или менее частными возражениями. Г. 3. Елисеев во "Внутреннем обозрении" "Отечественных записок", напротив, полемизируя с основными тезисами декабрьского выпуска, выразил общее принципиальное отношение редакции "Отечественных записок" к идеям и убеждениям Достоевского. {Елисеев, в частности, опирается на тезисы статьи Успенского "Литературные и журнальные заметки. 1. Опять о Некрасове" ("Обзор", 1878, 29 января, No 27), полемически направленной против всей некрологической литературы о Некрасове, "толков" о поэте досужей публики и приговоров многочисленных "литературных приемщиков" (в том числе и Достоевского, хотя прямо Успенский его и не называет; см.: Успенский, т. VI, стр. 181--187). Характерно, что в том же мартовском номере журнала, в котором появилось это "Внутреннее обозрение" Елисеева, Н. К. Михайловский в "Литературных заметках" язвительно писал о новейших консервативных, неославянофильских, "антизападнических" настроениях в литературе и журналистике, выделяя позицию Достоевского как наиболее цельную и последовательную: "Переход от нравственных идеалов к понятиям о мире, как он есть, очень легок и естествен, а потому, зарядившись известным образом, можно, пожалуй, потребовать, во имя народной правды, чтобы все верили и исповедовали, что земля на трех китах стоит. Г-н Достоевский очень недалеко ушел от такого требования или, вернее, чуть-чуть не дошел до него и смело противопоставил свое приближение к китовому миросозерцанию в качестве миросозерцания национально-русского или славянского всему западу. Но г-н Достоевский есть самый смелый из ныне славянофильствующих трусов и наиболее готовый к самоуничтожению из всех наличных самохвалов. Трусы и самохвалы среднего калибра довольствуются менее определенным указанием на преимущества востока над западом и умалчивают о трех китах" (ОЗ, 1878, No 3, стр. 165-166).} Елисеев оспаривал мнения Суворина и Достоевского о Некрасове -- человеке и поэте. Воспоминания Суворина Елисеев характеризует кратко, но энергично и однозначно: "Удивляться надобно, что из интимной беседы с Некрасовым, именно мысль о наживании денег <...> сильнее всего напечатлелась в уме и сердце г-на Суворина, а еще более удивительно, что он не только счел нужным поведать об этом всем, но и озаботился даже оправдательную теорию в виде русской жизненной философии для нее подстроить" (ОЗ, 1878, No 3, стр. 121).
Елисеев квалифицировал как измышление Достоевского тезис о "демоне самообеспечения, мучившем якобы всю жизнь Некрасова", обвинив автора "Дневника" в странном и тенденциозном осмыслении стихотворения "Секрет": "Миллион, -- восклицает г-н Достоевский, -- вот демон Некрасова!". Судя по этому восклицанию, в котором с такою самоуверенностью содержание <...> стихов применяется к Некрасову, иной читатель подумает, что эти стихи Некрасов написал о самом себе! Ничего не бывало! <...> Каким образом г-н Достоевский, признающий искренность поэзии Некрасова, мог в стихотворении "Секрет" усмотреть личный идеал Некрасова, когда последний относится к выведенному им герою с самым суровым порицанием -- понять трудно" (там же, стр. 123). {Отрицательный отзыв Чернышевского (1886 г.) о воспоминаниях и статьях Достоевского, возможно, главным образом вызван суждениями автора "Дневника" о Некрасове -- человеке и гражданине: "Это такой мутный источник, которым не следует пользоваться" (Чернышевский, Т. I, с. 742).}
Особенно горячо полемизирует Елисеев со словами Достоевского об "известных влияниях", под которыми находился Некрасов. "Отрицать самостоятельность мысли в Некрасове, -- писал критик, -- утверждать, что большая часть его стихотворений написаны по чужим внушениям, которые воспринимались им пассивно по недомыслию, вследствие неразвитости -- значит не только унижать, но и совершенно уничтожить всякое значение Некрасова, низводить его на степень искусного стихослагателя и рифмача, ставить ниже Фета, Майкова и т. д., потому что так или иначе последние поют все-таки, что бог им на душу положит, а не чужие мысли перелагают в стихи" (там же, стр. 131).
Елисеев упрощает и огрубляет мысль Достоевского, но делает это преднамеренно, так как полемизирует не только с "диалектической" статьей автора "Дневника", но и с другими, гораздо более прямолинейными и часто просто оскорбительными суждениями о Некрасове, появившимися в самых различных органах печати (например, в "Гражданине", "Санкт-Петербургских ведомостях", "Деле"). Елисеев разъяснял: "Мне могут сказать, что я понимаю слова Достоевского о влиянии на Некрасова людей его лагеря слишком грубо, буквально, что г-н Достоевский вовсе не хотел сказать того, что Некрасову давались темы и подсказывались самые мысли, которые излагать следует; а что теории, проповедуемые людьми его лагеря, несомненно должны были восприниматься и Некрасовым, находившимся в постоянном с ними обращении, что, находись Некрасов в другом лагере, что при других условиях было возможно для мало развитого Некрасова, он, окруженный другими людьми, пел бы другие песни, совершенно противоположные. Да, правда, г-н Достоевский не понимает так грубо и буквально влияния, которое имели, по его словам, на Некрасова люди его лагеря, но суть дела остается та же; притом я имел в виду не одного г-на Достоевского, а и других. А другие понимали это влияние именно в таком грубом, буквальном смысле" (там же, стр. 132).
Елисеев преимущественно потому так резко полемизировал с мнениями Достоевского, что они представлялись ему наиболее опасными, способными дезориентировать многих, в том числе и демократически настроенных читателей. Отсюда и элементы памфлета, карикатуры, недвусмысленные личные выпады обозревателя "Отечественных записок" против Достоевского, враждебный тон статьи Елисеева: "Условия во все время поэтической деятельности Некрасова были таковы, что он мог пристать к какому угодно лагерю, -- язвительно писал Елисеев, -- и во многих отношениях в лагере г-на Достоевского и "Гражданина" ему было бы гораздо удобнее быть, чем в том, где он был; следовательно, если, несмотря на многие неудобства, Некрасов остался все-таки в этом лагере, где был, то значит, что это было ему по душе, что он свободно хотел тут быть. Ведь не будет же г-н Достоевский утверждать, что Некрасов постоянно до конца жизни был не развит, что во всю жизнь свою он не мог понять той мудрости, которая исповедуется в других лагерях, ну, хоть бы в лагере г-на Достоевского и "Гражданина"" (там же, стр. 132--134).
Однако в апрельском "Внутреннем обозрении", отвечая А. С. Суворину, Елисеев иначе и в другой связи освещает "некрасовскую" главу "Дневника писателя", выделяя здесь тот полемический аспект статьи Достоевского, которому он не может не сочувствовать: "... статья его о Некрасове написана под самым неприятным впечатлением от толков вообще газет о покойном, преимущественно же от статьи г-на Суворина; против нее главным образом направляет свои удары г-н Достоевский... <...> своим рассуждением о несовместимости той "практичности", которую оправдывал г-н Суворин в Некрасове, с поэзией и о том, что всякое извинение подобной практичности заключает в себе нечто принизительное для извиняемого и умаляет образ извиняемого чуть не до пошлых размеров, г-н Достоевский, так сказать, припирает г-на Суворина к стене. Отвечай, дескать, прямо, что такое был Некрасов: поэт-гражданин или стихослагатель-комедиант, самый яркий представитель искусства для искусства?" (ОЗ, 1878, No 4, стр. 320-321). {Полемика Елисеева с Достоевским и Сувориным в значительной степени обусловила памфлетное использование писателем фактов биографии и творчества публициста "Отечественных записок" в романе "Братья Карамазовы": образ семинариста Ракитина (об этом см.: наст. изд., т. XV, стр. 457, 597).}
Своеобразный итог затянувшегося спора о Некрасове-поэте и человеке подвел П. Н. Ткачев в статье "Литературные мелочи. Философские размышления о нравственности, нравственных идеалах и о других мелочах (Посвящается гг. Суворину, Достоевскому и Елисееву)", подписанной псевдонимом "Все тот же" (Д, 1878, No 6, отд. "Современное обозрение", стр. 1--35).
Согласившись со справедливостью слов Достоевского о невозможности говорить отдельно о Некрасове-поэте и Некрасове-гражданине, Ткачев затем остановился на споре в печати о "нравственных достоинствах и недостатках Некрасова" (там же, стр. 9). "Спор этот, -- по мнению Ткачева, -- в высшей степени характеристичен для определения нравственного состояния современной литературы, а следовательно, и всей той интеллигентной среды, мнения, воззрения и идеалы которой выражает эта литература". Поэтому ведущий критик журнала "Дело" так определяет главную задачу статьи: "... мы считаем своею обязанностью остановиться на этой полемике, вникнуть в ее внутренний смысл, разоблачить ее истинный характер..." (там же, стр. 10).
Ткачев разбирает характер выдвинутых в печати обвинений по адресу Некрасова и того, что было сказано в его защиту. Критика "Дела" возмущает мелочность и мещанская узость взглядов обвинителей: "... все они стоят исключительно на точке зрения элементарной, уголовно-полицейской морали, все они касаются исключительно частной, домашней жизни поэта. Как будто полицейско-уголовная точка зрения есть самая подходящая для оценки его нравственного характера!" (там же).
Но и "защитники", как стремится показать Ткачев, оказались не намного лучше обвинителей. Особенно беспощаден критик к "представителю самоновейшей полицейско-патриотической прессы", "пресловутому червонному валету журналистики" А. С. Суворину (там же, стр. 13). Ткачев не считает даже нужным подробно останавливаться на мнениях Суворина: "Цинизм его нравственных воззрений до такой степени бьет в глаза, что едва ли они хоть кого-нибудь могут ввести в соблазн". И далее, когда он сравнивает "оправдательные" аргументы в статьях Суворина и Достоевского, критик неизменно оговаривается, указывая, что последний "во всех своих нетенденциозных произведениях <...> постоянно являлся и является красноречивым защитником "униженных и оскорбленных"; его "Мертвый дом", его "Бедные люди", его "Униженные и оскорбленные", его "Идиот", его "Преступление и наказание", наконец, его "Подросток" проникнуты такими высокими истинно-человечными, гуманными чувствами, что, разумеется, никому и в голову не может прийти ставить его в нравственном отношении на одну доску с каким-нибудь, с позволения сказать, Сувориным" (там же, стр. 19--20). {Также: "Да простит мне г-н Достоевский сопоставление его имени с именем Суворина; это сопоставление случайное и сделано мною без малейшего намерения оскорбить или унизить автора "Униженных и оскорбленных"" (там же, стр. 25).}
Тем решительнее восстает Ткачев против "психологического анализа" личности Некрасова в "Дневнике". Критик пришел к неутешительным выводам и даже заподозрил Достоевского в "самооправдании": ""Некрасов-шулер, Некрасов -- ловкий практик", Некрасов, не брезгующий никакими средствами для наживы денег, этот, одним словом, суворинский Некрасов все же лучше Некрасова, любящего народ не ради народа, а ради самого себя, Некрасова, видящего в этой любви какую-то "самоочистительную жертву", -- Некрасова, как его изображает г-н Достоевский. А ведь г-н Достоевский хотел оправдать Некрасова, хотел примирить с ним общественную совесть!.. Хорош защитник! Но, быть может, подобно г-ну Суворину, Достоевский, "оправдывая" Некрасова, имел в виду совсем не его, а самого себя?" (там же, стр. 22).
Наибольшие, однако, возражения у Ткачева вызвали, как и у Елисеева, мысли Достоевского об особом, очистительном характере любви Некрасова к народу: "Я назвал любовь г-на Достоевского к народу оригинальною, но я это сделал только из деликатности; в сущности же гораздо вернее ее назвать лживою, лицемерною, бессмысленною и в высочайшей степени безнравственною. Если действительно Некрасов любил народ подобною любовью, если подобною любовью любит его и Достоевский, то, очевидно, ни тот ни другой никогда его не любили, они только идолопоклонствовали перед ним, то есть обманывали его, и притом обманывали умышленно, сознательно. В их идолопоклонстве нет и не может быть никакой искренности, -- это идолопоклонство книжников и фарисеев" (там же, стр. 23).
Логично, что Ткачев всецело соглашается с полемическими возражениями Достоевскому (и, разумеется, Суворину) Елисеева, который "весьма резонно заключает", что "Некрасов вовсе не так сильно страдал от увлечения своего демоном самообеспечения и вовсе не так часто чувствовал потребность своего очищения и оправдания в любви к народу (то есть любви à la Достоевский) и в преклонении перед его правдой, как это выходит по теории г-на Достоевского" (там же, стр. 25). Но характер "защиты" хроникером "Отечественных записок" Некрасова-гражданина столь же мало удовлетворил Ткачева, как практическая философия Суворина и "теория" Достоевского. Ткачев точно уловил противоречивость и непоследовательность позиции Елисеева: "Посудите сами: Некрасов, которого мы <...> привыкли считать человеком вполне определенного лагеря <...> вполне определенного направления <...> постоянно внушал <.. > даже "людям, вместе с ним работавшим", самые противоречивые о себе представления. Он постоянно являлся перед ними "в фальшивом свете" <...> Мало того: он не только считал позволительным говорить приспособительно к человеку, он считал даже позволительным и действовать приспособительно к обстоятельствам; поэтому как его слова, так н его поступки отличались, по словам хроникера, крайнею противоречивостью..." (там же, стр. 31).
При всей своей остроте полемика по поводу речи и статьи Достоевского о Некрасове показала, что они стали заметными, яркими общественно-литературными событиями года.
Декабрьским выпуском "Дневника" за 1877 г. завершилось двухлетнее его издание. В прессе появились немногочисленные, но благожелательные итоговые статьи о "Дневнике". И. Ф. Тхоржевский и А. А. Тхоржевская (ур. Пальм) в статье "Ф. М. Достоевский и его "Дневник писателя"" (подписана их общим псевдонимом "Иван-да-Марья") отмечали успех "Дневника" среди читающей публики: "Давно, более четверти века тому назад, Ф. М. Достоевский жестоко поплатился за свои идеалы; но ему суждено было увидеть осуществление всего, за что он прежде ратовал, и он говорит теперь с нами о задачах нашего времени с искренностью человека, которому нечего скрывать, и с тем авторитетом, на какой ему дают право перенесенные им испытания. Его слушают как учителя и горячо сочувствуют ему, как испытанному другу. Его "Дневник" имеет огромный успех. Но что всего важнее и чему до сих пор не было примеров -- это нравственная связь, прекрасная сама по себе и удвоивающая силы писателя и возвышающая его душу <...> Таких хороших и таких близких отношений между писателем и обществом до сих пор еще не было <...> "Дневник писателя" сделал первый удачный опыт в этом отношении, и в этом его огромная заслуга" ("Донская пчела", 1878, 5 февраля, No 11).
С некоторыми оговорками ("Я не разделяю многих славянофильских и особенно мистических взглядов и парадоксов г-на Достоевского..."), но тоже в целом весьма высоко оценил "Дневник писателя" за 1876 и 1877 гг. В. П. Буренин. Критик особенно выделил независимость и "вне-партийность" издания. Он писал: ""Дневник" г-на Достоевского был таким оригинальным, а главное, таким глубоко искренним изданием, что он приобрел себе самые живые симпатии не только у читателей, но даже и среди наших журнальных котерий, которые любят называть себя партиями. Несмотря на парадоксальность многих воззрений высокодаровитого писателя, в его "Дневнике", в продолжение двухлетнего срока, было высказано много своеобразных, верных и иногда необыкновенно глубоких, светлых мыслей и наблюдений и притом высказано такой задушевной, убеждающей, горячей речью. Без всякого сомнения, в нашей периодической литературе немного насчитается изданий, могущих по внутреннему интересу конкурировать с этим маленьким журналом, издававшимся одним лицом, без помощи каких бы то ни было сотрудников. Все, кто читал "Дневник", -- а его читали очень и очень многие: он имел замечательный успех -- конечно, пожалеют о том, что автор прекращает свою задушевную и симпатичную беседу о различных вопросах и явлениях современной действительности" (НВр, 1378, 20 января, No 681).
7
Возникшая в первый год издания переписка Достоевского с читателями "Дневника" в 1877 г. расширилась. Достоевский получал сотни писем от корреспондентов почти всех губерний России, на которые он часто был вынужден отвечать непосредственно в "Дневнике". {Сведения о читателях-корреспондентах "Дневника" приведены в статье И. Л. Волгина "Редакционный архив "Дневника писателя"" (РЛ. 1974, No 1, стр. 154).}
Писатель дорожил этой естественно возникшей связью с читателями. С ними издатель "Дневника" вел откровенный диалог, что давало ему основание считать многочисленных корреспондентов своими сотрудниками.
Достоевский с удовлетворением писал в обращении "К читателю" (октябрьский выпуск "Дневника" за 1877 г.): "...и не ожидал, начиная прошлого года "Дневник", что буду встречен читателями с таким сочувствием <...> Благодарю особенно всех обращавшихся ко мне с письмами: из писем этих я узнал много нового. И вообще, издание "Дневника", в продолжение этих двух лет, многому меня самого научило и во многом еще тверже укрепило".
Действительно, начиная с января Достоевский постоянно получал сочувственные и признательные письма, поток которых не уменьшился и после прекращения "Дневника". Так, с взволнованным письмом обратился к Достоевскому 20 февраля 1877 г. ученик 7-го класса смоленской классической гимназии: "... купил я Ваш январский "Дневник" и начал читать, особенно меня заинтересовало начало первой главы и I и II статьи второй главы. Эти места из "Дневника" я прочел несколько раз и сделался последователем Ваших идей, проводимых здесь <...> Вы делаетесь моим наставником! Я <...> с нетерпением ожидаю следующих выпусков" (ВЛ, 1976, No 9, стр. 103). Восторженный гимназист благодарит своего нового наставника, который помог ему не превратиться в "отъявленного нигилиста".
Откликнулся на январский номер "Дневника" изобретатель H. H. Садов, просивший в письме от 19 февраля 1877 г. поддержать идеи его брошюры "Изобретения. Как мы смотрим на изобретения и как должны бы на них смотреть" (СПб., 1877). {См.: Достоевский и его время, стр. 274--276.} Поводом для обращения Салова, как и смоленского гимназиста, к писателю послужили слова Достоевского во второй главе "Дневника": "А впрочем, неужели и впрямь я хотел кого убедить. Это была шутка. Но -- слаб человек: авось прочтет кто-нибудь из подростков, из юного поколения..." (стр. 23).
Просил "и в февральском дневнике сообщить о состоянии здоровья Некрасова" в письме от 15 февраля 1877 г. крестьянин Новгородской губернии, почитатель великого поэта "смотритель топлива" на станции Динабург В. Ф. Соловьев (Материалы и исследования, т. II, стр. 317--318).
О своем удовлетворении содержанием первого номера поспешил сразу же (1 февраля) сообщить Достоевскому и К. П. Победоносцев: "Вот, любезнейший Федор Михайлович, когда вы были у меня, то сетовали, что январский No "Дневника" выйдет у вас не в меру слабый, а вышло наоборот -- весь в силе, и я, только что прочитав его, спешу благодарить вас за прекрасные статьи -- все хороши, особенно, что вы рассуждаете о штунде, да и о Фоме Данилове. Здравствуйте и радуйтесь" (ЛН, т. 15, стр. 132-133). {Победоносцев продолжал внимательно следить за дальнейшей судьбой "Дневника". Его встревожила задержка номера за май--июнь: "Зная вашу заботливость, -- писал он 6 июля, -- я уже беспокоюсь, отчего не выходит до сих пор "Дневник"? Здоровы ли, здесь ли Вы, и все ли у вас благополучно?" (там же, стр. 134).}
Горячо был принят читателями февральский выпуск, причем особенно большое впечатление на современников произвела вторая глава, вдохновившая Н. С. Лескова на "ночное" письмо 7 марта 1377 г. Лесков писал своему недавнему оппоненту: "Сказанное по поводу "негодяя Стивы" и "чистого сердцем Левина" так хорошо, -- чисто, благородно, умно и прозорливо, что я не могу удержаться от потребности сказать Вам горячее спасибо и душевный привет. Дух Ваш прекрасен, -- иначе он не разобрал бы этого так. Это анализ умной души, а не головы" (Лесков, т. 10, стр. 449).
Февральский номер побудил написать Достоевскому и А. Л. Боровиковского (1844--1905), адвоката, поэта, постоянного корреспондента M. E. Салтыкова-Щедрина. Боровиковского поразили те же страницы второй главы "Дневника", которые сочувственно принял Лесков. 14 марта 1877 г. Боровиковский прочел "Дневник" сразу же после процесса по делу "50-ти", на котором выступал в качестве защитника. Впечатления от процесса и от слов Достоевского о нарождающейся новой России и "чистых сердцем Левиных" неразрывно слились в его сознании. Естественно возникла необходимость написать автору "Дневника", поделиться с ним своими переживаниями, мыслями. {"Я все это время точно в лихорадке", -- писал 16 марта к А. Ф. Кони Боровиковский. -- РЛ, 1961, No 2, стр. 170.} "Только вчера, по окончании "политического процесса" <...> я прочел Ваш февральский "Дневник", -- ночью (как и Лесков) писал Достоевскому Боровиковский. -- Но если бы я прочел его до тех жгучих впечатлений, какие я вынес из процесса, я не понял бы Вас. После процесса я читал то, что Вы "изо всей силы" заявляете,-- как мною самим прочувствованное, как несомненную истину. Только тогда поймешь правду, когда станешь думать сердцем. Вы писали не об этом деле, а вообще о великом движении, которое происходило на наших глазах. Но этот процесс -- только один из трагических эпизодов того великого движения. Судили "революционеров" (и некоторые из них сами полагают, что они "революционеры") -- а между тем о революции почти не было и помину; только изредка -- и то некстати, как нечто "заграничное", как явно фальшивая нота -- звучали задорные слова, из которых оказалось возможным выжать нечто похожее на "революцию". Все остальное, основной мотив -- "русское решение вопроса"... Много юношей приговорены к каторге, между ними несколько превосходных девушек. Это "опасные" люди -- страшнее целых армий, потому что мир будет побежден не войною, не насилием, а именно этими бледными девушками, кроткою, страдающею любовью, не сильные, а "кроткие наследят землю"... Но судьба права только в этом смысле..." ("Каторга и ссылка", 1927, No 4, стр. 85--86).
Завершил письмо Боровиковский просьбой о личной встрече: "Без сомнения, Вы будете говорить об этом деле; Вы обязаны это сделать. Но из газет Вы узнаете мало. Не пожелаете ли Вы выслушать меня -- очевидца от начала до конца. Я могу рассказать Вам даже больше, чем знают судьи, -- то, что говорили мне эти чистые сердцем каторжницы в тюрьме -- "на свободе", как другу. Я расскажу Вам правду, и, следовательно, Вы мне поверите" (там же). {О письме Боровиковского см. статью: И. Л. Волгин. Доказательство от противного. Достоевский-публицист и вторая революционная ситуация в России. -- ВЛ, 1976, Я? 9, стр. 133--128.}
Лесков и Боровиковский принадлежали к числу более или менее случайных корреспондентов Достоевского. Основной же контингент читателей, подписчиков и корреспондентов его в 1877 г. -- рядовая интеллигенция тогдашней России. Соответственно большая часть писем к издателю "Дневника" -- искреннее и наивное выражение чувств читателей, непосредственный и живой отклик на затронутые Достоевским вопросы. Как правило, в письмах благодарность автору "Дневника" соседствовала с просьбой оказать нравственную или -- реже -- материальную помощь, осветить ту или иную проблему в очередном выпуске. Так, дочь богатого кронштадтского купца А. Ф. Герасимова писала 16 февраля 1877 г. Достоевскому: "... в Ваших произведениях вообще, а в "Дневнике" в особенности, сказалась такая святая, честная, чистая душа, что как-то невольно веришь Вам и симпатизируешь" (Д, Письма, т. III, стр. 383). А далее -- просьба выслушать и помочь советом: "Скажите же, что делать? Помогите, научите меня! Что лучше, что честнее: бежать ли от отца <...> или выйти замуж sa человека, которого никогда не полюбишь так, как следует любить мужа? Скажите же, что делать? Так, как я жила до сих пор, я не могу больше жить: здоровье надламывается, силы слабеют, ум тупеет, характер портится. Где же исход? Где?" (там же). {Достоевский ответил и на это, и на следующее письмо Герасимовой (от 15 марта).}
Достоевский считал своим долгом отвечать на такие читательские письма, хотя ему и не всегда по душе была навязываемая роль врачевателя душевных ран. Одной из своих постоянных корреспонденток он признавался в письме от 28 февраля 1878 г.: "Вы думаете, я из таких людей, которые спасают сердца, разрешают души, отгоняют скорбь? Иногда мне это пишут -- но я знаю наверно, что способен скорее вселить разочарование и отвращение. Я убаюкивать не мастер, хотя иногда брался sa это. А ведь многим существам только и надо, чтоб их баюкали".
Писатель был признателен своим корреспондентам, ценил их сочувствие к "Дневнику". Но немногих он мог с определенностью назвать своими единомышленниками. Естественно, что мнениями и перепиской с последними Достоевский особенно дорожил. Так, он исключительно тепло ответил писателю и педагогу В. В. Михайлову (1832--1895), приславшему ему большое письмо (от 19 ноября 1877 г.), и в "Дневнике", {"Корреспонденту, написавшему мне длинное письмо (на 5 листах) о Красном Кресте, сочувственно жму руку, искренно благодарю его и прошу не оставлять переписки впредь" (декабрьский выпуск).} и лично (16 марта 1878 г.). В письме Достоевский подчеркивал: "Я получаю очень много дружественных писем, но таких корреспондентов, как Вы, немного: в Вас чувствуешь своего человека, а теперь, когда жизнь проходит, а меж тем так бы хотелось еще жить и делать, -- теперь встреча с своим человеком производит радость и укрепляет надежду. Есть, значит, люди на Руси, и немало их, и они-то жизненная сила ее, они-то спасут ее, только бы соединиться им".
К этой небольшой "своей" группе читателей-корреспондентов Достоевский относил и старых своих, еще с 1840-х годов, друзей -- А. Н. Майкова и С. Д. Яновского. Майков, как видно из сохранившегося черновика его письма к Достоевскому (приблизительно датируется осенью 1877 г.), видел в "Дневнике" издание идейно себе близкое, драгоценное и необходимое. Вместе с тем он был не прочь влиять на направление "Дневника" в духе своих консервативных убеждений. В связи с этим, выражая симпатии автору "Дневника", Майков предлагал его вниманию и злободневные темы для ближайших выпусков: "Сколько совращено людей простых и здравомыслящих, которые полагают, что если бы у нас была конституция, то не было плевенских неудач... <...> Мы с Вами прислушиваемся к народному чувству. И вот я хотел предложить Вам, чтобы Вы в своем "Дневнике" сохранили бы хоть некоторые действительно бывшие разговоры и рассуждения с лицами из простого народа. И я хотел Вам сообщить несколько из этих эпизодов. Жаль, если это потеряется для истории -- корреспонденты передают множество черт, рисующих настроение войска, разные проявления солдат и офицеров. Но что здесь, в России, не на театре действий, дома, это надо сохранить в главных чертах, ибо то, что в армии, то есть только отражение того, что дома. Она не особый народ, не особое государство, не наемная дружина какого-нибудь кондотьера, а проявление в действии, видимо той силы, которая целиком находится дома, как стихия, из коей вышла однородная с ней армия..." (Сб. Достоевский, I, стр. 451--452).
Глубоко взволновало Достоевского письмо С. Д. Яновского от 8 августа 1877 г. (Сб. Достоевский, II, стр. 379). Достоевский тепло отвечал ему 17 декабря 1877 г.: "... я Вас всегда глубоко уважал и искренно любил. А когда думаю о давнопрошедшем и припоминаю юность мою, то Ваш любящий и милый лик всегда встает в воспоминаниях моих, и я чувствую, что Вы воистину были один из тех немногих, которые меня любили и извиняли и которым я был предан прямо и просто, всем сердцем и безо всякой подспудной мысли. Это хорошо, что Вы иногда отзываетесь и вызываете тем и меня на обмен мыслей и впечатлений или, лучше сказать, на общение жизнью".
Но Достоевский придавал большое значение и критическим, полемическим и даже враждебным письмам. И хотя таких было сравнительно немного, Достоевский уделил своим оппонентам -- анонимным и писавшим ему под своим именем -- даже больше места, чем доброжелателям и поклонникам. Писатель тщательно готовил ответы полемистам, иногда делая сразу же заметки для, себя на их письмах, как, например, на письме от 19 марта 1877 г. корреспондента "З", упрекавшего Достоевского в том, что его "искренняя, живая речь <...> не попадает в цель, тратится по-пустому" ("Мне кажется, что я буду совершенно прав, если назову Ваше отрицательное отношение к явлениям общественной жизни -- пассивным; это раз. А два, что уже сказал, -- Вы бьетесь над целью и забываете о средствах, о том, что у нас происходит перед глазами. Нам нужна резкая оппозиция бюрократии, ее невежественному, всепоглощающему, нахальному деспотизму, в чем бы он ни проявлялся"). Достоевский набросал конспективный план ответа этому почитателю "почтенного и искреннего издания": "Оппозиция бюрократии бьет мимо цели. Главного-то шагу и не видят, так же как и писавший о Левине. Сущность в воспитании нравственного чувства" (ВЛ, 1971, No 9, стр. 187--188).
В третьей главе мартовского выпуска (§ 1) Достоевский поделился с читателями планом "написать по поводу некоторых из полученных <...> за всё время издания "Дневника" писем, и особенно анонимных": "Думаю, что можно бы отделить несколько места в каком-нибудь из будущих "Дневников" по поводу хоть бы одних анонимов, например, и их характеристики, и не думаю, чтоб это вышло так уж очень скучно, потому что тут довольно всевозможного разнообразия. Разумеется, обо всем нельзя сказать и всего нельзя передать и даже, может быть, самого любопытного. А потому и боюсь приниматься, не зная, совладаю ли с темой" (стр. 89).
Писатель осуществил свое намерение в выпуске за май--июнь (глава первая, §§ 2--3 "Об анонимных ругательных письмах", "План обличительной повести из современной жизни"). Здесь он ответил на письма, которые "написаны не для возражения, а для ругательства" (стр. 126). В 1877 г. Достоевский, как заметил И. Л. Волгин, получил "два письма, удивительно схожих между собой" (РЛ, 1976, No 3, стр. 142), -- оба от анонимных корреспондентов, иронизировавших по поводу постскриптума к февральскому "Дневнику" ("Ответ на письмо"). В первом, от 6 марта 1877 г. (из Петербурга), анонимный "подписчик" фамильярно "благодарил" "за удовольствие, полученное <...> при чтении второй главы <...> Февральского "Дневника"" (ВЛ, 1971, No 9, стр. 191). "Так кстати потолковали Вы, -- продолжал "подписчик", -- да еще так хорошо потолковали, о грядущем царстве всеобщей любви". Затем анонимный корреспондент обнажал истинную причину, побудившую его "обеспокоить" автора "Дневника": "Окончив "Дневник", я находился в очень приятном возбуждении <...> на нервы как бы бальзам животворящий пролился; сладко так мечталось, что вот есть же на свете такие хорошие, умные люди, как автор "Дневника", что и еще, пожалуй, найдутся добрые люди, что их всё будет прибывать, прибывать и наконец придет время... И дернула же меня нелегкая заглянуть в следующую страницу, где обретается Ваша переписка с новохоперским врачом. Ну, его письмо самое обыкновенное: человек живет в глуши, скучает, ожидает с нетерпением почты, чтобы насладиться, отдохнуть, освежиться беседою с любимым писателем, понятно, человек раздражается, не получая следуемого, ну и пишет глупое, пожалуй -- дерзкое письмо. Дело скучное, очень понятное. Ваш же, милостивый государь, ответ, признаюсь, совсем меня, да и многих, огорчил. Куда же, думаю, спряталась христианская любовь автора? Уж не фразы ли только вся его беседа, казалось, так прочувствованная? Вот какие печальные сомнения появились, вероятно, у очень многих, а должны бы явиться просто у всех после прочтения этой злополучной переписки" (там же, стр. 192). На лицевой стороне конверта иронического послания Достоевский записал: "За доктора. Аноним. Зачем отдал деньги подп<исчику>?" (там же).
7 апреля 1877 г. с аналогичными претензиями к Достоевскому обратился анонимный корреспондент (подпись "N. N."), на этот раз из Москвы. "Прочитав февральский выпуск "Дневника" -- писал московский аноним, -- я был тронут до глубины души Вашей проповедью о христианской любви и смирении <...> Но, увы! Перевернув страницу, я случайно увидел Ваш ответ на письмо доктора из Новохоперска, то невольно подумал, как часто бывает слово далеко от дела, даже у таких последовательных мыслителей, как Вы <...> Из Вашего ответа ясно видно, что Вы забыли и "самообладание" и "самоодоление" и глубокой тонкостью посрамили своего "ближнего" перед целым городком, где всякий промах собрата делается общим достоянием для смеха и пересудов <...> Я указал факт, который меня поразил своим противоречием, и дале предоставляю судить Вам как специалисту в деле человеческих чувств и мыслей... Не желая отдавать свое христианское имя на посмеяние, подобно доктору из Новохоперска. фамилии подписать не решаюсь, -- если тут недоверие, то оно порождено Вамп" (РЛ, 1976, No 3, стр. 142).
И на этом анонимном письме сохранилась заметка Достоевского: "За доктора. Аноним. Отвечать в газете" (там же). Ответить Достоевский все же предпочел в "Дневнике" -- и не только двум упомянутым корреспондентам, {Достоевский, вероятно, только письмо петербургского "подписчика" квалифицировал как "абсолютно враждебное".} но и еще одному "ругателю", приславшему оскорбительное письмо по поводу объявления о болезни в апрельском выпуске. "Мой анонимный корреспондент, -- писал здесь Достоевский,-- рассердился не на шутку: как, дескать, я осмелился объявить печатно о таком частном, личном деле, как моя болезнь, и в письме ко мне написал на мое объявление свою пародию, весьма неприличную и грубую" (стр. 126).
Последнее анонимное письмо предрешило, по-видимому, вопрос об ответе "ругателям" в "Дневнике". Достоевский почти не вступает здесь в конкретную полемику с анонимными авторами. Он предельно обобщает, психологизирует и идеологизирует "материал", реконструируя "душу анонимного ругателя", набрасывает схему "серьезного литературного типа" ("План обличительной повести из современной жизни").
Приходили к Достоевскому отдельные раздраженные отзывы читателей о "Дневнике" и позднее. В частности, майско-июньский выпуск, содержащий две статьи об анонимных корреспондентах, вызвал враждебную реакцию Жигмановского и Андреевского (из слободы Голодаевки, недалеко от Новочеркасска), "советовавших" в письме от 21 июля 1877 г.: "Милостивый государь Федор Михайлович, не приходило ли Вам когда-нибудь в голову, что Вы своим изданием "Дневника" в ступе воду толчете или, что то же, занимаетесь переливанием из пустого в порожнее? Если Вам этого не приходило в голову, то для нас, читателей Ваших, это ясно как божий день. И если мы пишем Вам настоящее письмо, то с искренним желанием посоветовать Вам бросить издание бесполезного и даже бесталанного "Дневника", а заняться сочинением повестей и романов, которыми Вы действительно доставляете удовольствие, а главное, пользу публике" (ВЛ, 1971, No 9, стр. 188--189).
Автор "Дневника" получал критические письма не только от молодых, в большинстве своем радикально настроенных читателей, {Об одном из таких корреспондентов и о встрече с ним Достоевский писал в статье "Об анонимных ругательных письмах" (стр. 131).} но и от лиц с консервативными и реакционными взглядами, которых многое раздражало в его независимой, но и столь подчас противоречивой позиции. Характерна точка зрения подольского вице-губернатора, редактора охранительного "Варшавского дневника", князя H. H. Голицына, изложенная им в письме от 7 июня 1878 г. Достоевскому. Голицын отдавал должное независимому духу "Дневника": "Вы -- искатель правды, вот права Ваши на всеобщее уважение в среде всех лагерей, всех партий" (РЛ, 1976, No 3, стр. 138). Но как представитель сугубо охранительной консервативной партии, Голицын "далеко не разделял всего, что говорилось в "Дневнике"". Решительно не согласился Голицын с мыслями Достоевского о современной русской женщине, явно заподозрив автора в сочувствии к эмансипаторам. "Меня не приводит в восторг, -- писал князь, -- их (женщин, -- Ред.) стремление идти в Красный крест и лазареты, зная очень хорошо, что из них 80% нигилисток, авантюристок, фельдшериц, акушерок, дочерей, живущих на воле и своевольно покинувших родной кров, жен, покинувших мужей, наконец, вообще женщин эмансипированных и свободно гуляющих по белу свету" (там же).
Сильное недовольство вызвало у Голицына содержание второй главы декабрьского выпуска. Он с раздражением писал: "К чему же эти проводы, эта народная скорбь, этот шум, демонстрации... Я спрашиваю, к чему?.. Хоронили сотоварища Чернышевского; "скорбный поэт", "певец горя народного", плаксивый деятель, скорбящий и охавший всю жизнь, хотя, кажется, ему следовало после 19 февраля настроить свою лиру или гармонику на мажорный лад..." (там же).
Достоевский не преувеличивал, когда некоторых своих читателей-корреспондентов называл "сотрудниками". Он широко воспользовался в "Дневнике" как их письмами, так и сведениями, содержащимися в этих письмах. Иногда он прямо отправлял корреспонденцию в типографию со своими пометами и указаниями. Так, в январском выпуске "Дневника" Достоевский в § 5 второй главы ("Именинник") приводит большой отрывок из письма (от 11 ноября 1876 г.) помощника инспектора духовной Академии в Кишиневе М. А. Юркевича. {В ответе Юркевичу 11 января 1877 г. Достоевский писал: "...позвольте поблагодарить Вас за сообщение факта самоубийства ребенка. Этот последний факт очень любопытен, и без сомнения о нем можно кое-что сказать".} В февральском выпуске писатель частично пересказывает, корректно полемизируя с некоторыми мыслями, письмо русского добровольца А. П. Хитрова от 26 декабря 1876 г. из Белграда (§ 2 первой главы; подробнее об этом см. ниже, стр. 377--378).
Вторая и третья главы мартовского выпуска непосредственно выросли из переписки Достоевского с литератором и критиком А. Г. Ковнером (см. о нем наст. том, стр. 387) и С. Е. Лурье (ср. о ней: наст. изд., т. XXIII, стр. 379--380). Во второй главе Достоевский пересказывает и приводит цитаты из писем Ковнера от 26 и 28 января, 22 февраля 1877 г.
Первое письмо Ковнера Достоевский характеризует как "длинное и прекрасное", "весьма <...> заинтересовавшее" его. Больше всего цитат в "Дневнике" из этого письма, меньше -- из второго ("другого"). Между том именно письмо от 28 января определило тональность и направленно полемики Достоевского как в личном ответе Ковнеру (14 февраля 1877 г.), так и в "Дневнике".
Следует отметить, что, отвечая Ковнеру и Лурье, Достоевский страстно выступил против "высокомерного и безмерного предубеждения против русского", как и вообще против национального "высокомерия", "самомнения" и "религиозной ненависти".
Особенно энергично Достоевский в письме к Ковнеру осуждает высокомерные и грубые представления своего корреспондента о массе русского простонародья: "В Вашем 2-м письме есть несколько строк о нравственном и религиозном сознании 60 миллионов русского народа. Это слова ужасной ненависти, именно ненависти". Заключив эту полемику главой "Похороны Общечеловека", писатель выразил горячую гуманистическую веру в то, что истинно самоотверженное деятельное служение и любовь к людям способны помочь нравственному объединению народов в единую дружную семью.
В третьей главе мартовского выпуска, являющейся своеобразным противовесом полемической второй, Достоевский приводит без купюр, но с небольшой стилистической правкой описание похорон доктора Гинденбурга из письма к нему от 13 февраля 1877 г. С. Е. Лурье (о ней см.: наст. изд., т. XXII, стр. 309). В ответе Лурье (11 марта 1877 г.) Достоевский предупредил о намерении использовать это место из письма в "Дневнике". После выхода в свет мартовского номера Достоевский с беспокойством спрашивал своего невольного "соавтора": "...напечатал я о Гинденбурге по Вашему письму: не повредил ли Вам этим чем-нибудь в Вашем кругу?". Внимание и деликатность, не исключавшие принципиальной идейной полемики, вообще были нормой в общении Достоевского с добровольными сотрудниками-корреспондентами.
Апрельский выпуск Достоевский завершил выпиской из книги Ив. Аболенского "Московское государство при царе Алексее Михайловиче и патриархе Никоне, по запискам архидиакона Павла Алеппского". Выписка эта была прислана наместником Троице-Сергиевой Лавры, архимандритом Леонидом, из Воскресенска 12 апреля 1877 г. Последний писал: "Прилагаемою при сем статейкою можете воспользоваться как интересным материалом для ваших статей по Восточному вопросу" (ГБЛ, ф. 93.II.6.16). На письме архимандрита, отправленном в набор, сделаны технические указания Достоевского наборщикам и небольшая, но показательная правка автора-издателя: заглавие § 4 первой главы -- "Мнение "тишайшего" царя о Восточном вопросе" -- усеченная форма заголовка в письме ("Мнение "тишайшего" царя о так называемом ныне "Восточном вопросе""), в последнем предложении из выписки ("На все это вельможи отвечали будто бы ему: господи -- даруй по желанию сердца твоего") Достоевским зачеркнуто "будто бы". Наконец, некоторые слова в выписке Достоевский выделил курсивом.
Корреспонденты не только предоставляли Достоевскому нужные сведения и документы, которые в отдельных случаях становились литературными фактами в "Дневнике", подкрепляя идейно-психологические, эстетические и политические рассуждения и выводы автора и сливаясь с ними. Письма корреспондентов писателя нередко определяли содержание статей "Дневника". Так, ответом на "несколько запросов из Москвы и из губерний" явилась статья "Что значит слово: "стрюцкие"?" (§ 1 первой главы ноябрьского выпуска).
Когда в октябрьском номере "Дневника" Достоевский объявил, что вынужден прекратить издание, он "стал получать от подписчиков и читателей ^Дневника писателя" сочувственные письма, в которых одни соболезновали по поводу его болезни и желали ему выздоровления, другие выражали сожаление о прекращении журнала, так чутко отзывавшегося на все, что волновало в то время общество! Некоторые высказывали пожелание <...> чтоб было можно хоть изредка слышать его искренние суждения о выдающихся событиях текущей жизни. Таких писем в начале года (1878, -- Ред.) пришло более сотни, и письма эти производили на мужа самые добрые впечатления. Они доказывали Федору Михайловичу, что у него есть единомышленники и что общество ценит его беспристрастный голос и верит ему" (Достоевская, А. Г., Воспоминания, стр. 324--325). {Публикацию писем читателей "Дневника" к Достоевскому см.: Сб. Достоевский, II, стр. 450--452; "Каторга и ссылка", 1927, No 4, стр. 85--86; Д } Письма, т. III, стр. 362-363, 377-383, 385-387, 389-390; т. IV, стр. 345, 355--356; ВЛ, 1971, No 9, стр. 173--196; No 11, стр. 196--223; Достоевский и его время, стр. 250--280; Материалы и исследования, т. II, стр. 297--323; РЛ, 1976, No 3, стр. 132--143.}
Значительная часть писем к издателю "Дневника" в первой половине 1878 г., видимо, утрачена, но и немногие сохранившиеся подтверждают справедливость свидетельства А. Г. Достоевской. {"На многочисленные вопросы моих подписчиков и читателей о том, не могу ли я хотя время от времени выпускать NoNo "Дневника" в будущем 1878 году, не стесняя себя ежемесячным сроком, спешу отвечать, что по многим причинам это мне невозможно", -- писал Достоевский в декабрьском выпуске "Дневника".} Так, И. Л. Озмидов, владелец фермы в Химках, писал Достоевскому 2 января 1878 г. огорченный извещением о прекращении издания:. "У Вас только одного я вижу указания и разъяснения таких свойств человеческих, которых почти никто не видит и которые <...> существеннее всего действуют в обществах людских. Ужасно подумать, что на всю Россию вы один такой... И вот не можете или не хотите сообщить нам свои мысли. А между тем нарастает самая неотложная нужда говорить именно о том, что Вы затрагиваете в своих изысканиях. Я не знаю ничего более важного, сложного, более основного, более радикального, более здравомысленного затронутых вами вопросов" (Д, Письма, т. IV, стр. 345). {Достоевский ответил Озмидову в феврале 1878 г.}
В ответ на просьбы своих читателей Достоевский пообещал в декабрьском номере "Дневника": "Может быть, решусь выдать один выпуск и еще раз поговорить с моими читателями". {Достоевский писал 17 декабря С. Д. Яновскому, что хочет "попробовать одно новое издание, в которое и войдет "Дневник" как часть этого издания". Тогда же Достоевский составил программу журнала, в котором один из разделов озаглавлен "Дневник писателя" (ГБЛ, ф. 93.1.3.12). Но этот замысел остался неосуществленным.} Но этого обещания Достоевский не смог выполнить, чем вызвал разочарование читателей. От "лица многих студентов Казанского университета" Достоевскому писал 5 июня 1878 г. А. А. Порфирьев (ум. 1879): "Появления этих условно обещанных выпусков мы (знакомый мне кружок студентов Каз<анского> университета" ожидали с большим нетерпением, особенно последние два-три месяца. До сих пор, однако, не дождались. Последнее обстоятельство нас и огорчает и изумляет. Изумляет, потому что в последние 2--3 месяца совершилось столь много важного, столь неожиданного по своей внезапности, явились столь великие знамения грядущего совершиться, что мы не находим объяснения, почему талантливый, понимающий переживаемую эпоху писатель не высказывает о. совершившихся великой важности фактах своего слова. Ваше молчание нас огорчает, п<отому> ч<то> очень и очень для многих необходимо слышать Ваше слово об жгучих вопросах чреватого изумляющими явлениями времени. Темы представляются бесконечно богатые и разнообразные <...> такие явления, о которых могущий должен сказать свое слово. И мы ждем от Вас этого слова; скажите его вовремя, и велика будет благодарность к Вам многих" (Материалы и исследования, т. II, стр. 319--320). {Весной (8 апреля) 1878 г. с просьбой откликнуться на недавние события (расправу мясников и торговцев Охотного ряда над участниками демонстрации 3 апреля) обратились к Достоевскому студенты-филологи Московского университета. Студенты писали, что "в два года <...> привыкли обращаться к <...> "Дневнику" за разрешением или правильной постановкой поднимавшихся перед нами вопросов, привыкли пользоваться Вашими решениями для установления собственного взгляда и уважать их; даже когда не разделяли". "В настоящее время, -- продолжали удрученные побоищем студенты, -- у нас возникает один вопрос, определенного ответа на который не дает ни печать, ни общество. А между тем мы могли бы ожидать решения этого вопроса Вами, если бы продолжался Ваш "Дневник" <...> В обществе не слыхать сильного, разумного слова; наши учителя молчат -- и теряют право на название учителей" (Д, Письма, т. IV, стр. 355-356).
На это письмо Достоевский ответил 18 апреля 1878 г., но в печати не высказался ни после московского, ни после казанского студенческих воззваний.}
Писатель высоко ценил свое непосредственное и личное общение с читателями. "Дневник" и был -- в самом прямом смысле -- и особенно в 1877 г. искренним и откровенным разговором автора с заинтересованным в этом диалоге читателем. Между выпусками "Дневника" и корреспонденциями читателей установилась прочная органическая связь. Достоевский был тронут и глубоко благодарен своим многочисленным корреспондентам, оказавшим такую горячую поддержку изданию. Е. С. Ильминской (ум. 1922), жене востоковеда и педагога Н. И. Ильминского, Достоевский писал И марта 1877 г.: "Я высоко ценю такое прямое обращение ко мне и дорожу таким отзывом. Что же больше и что же лучше для писателя? Для того и пишешь. Это -- братское общение душ, которое самому удалось вызвать: самая дорогая награда". Жителю города Крестун Новгородской губернии Ю. Мюллеру он писал 21 сентября 1877 г.: "... я сохраню и передам моим детям Ваше письмо, вместе с другими, столь же лестными и дорогими для меня письмами от моих читателей, которые я удостоился получить в продолжение моей литературной деятельности".
Письма читателей были для Достоевского и необходимым подспорьем и драгоценным материалом, стимулировавшим и обогащавшим его публицистическую и художническую деятельность. Достоевский испытывал, по его словам, благотворное влияние от переписки с читателями; не только "учил", но и многому "научился" у своих корреспондентов. "Голубчик Степан Дмитриевич, -- писал он 17 декабря 1877 г. Яновскому, -- Вы не поверите, до какой степени я пользовался сочувствием русских людей в эти два года издания. Письма ободрительные и даже искренно выражавшие любовь приходили ко мне сотнями. С октября, когда объявил о прекращении издания, они приходят ежедневно, со всей России, из всех (самых разнородных) классов общества, с сожалениями и с просьбами не покидать дела. Только совестливость мешает мне высказать ту степень сочувствия, которую мне все выражают. И если б Вы знали, сколькому я сам научился в эти два года издания из этих сотен писем русских людей".
Стр. 6. ... Франция со закрывавшая не раз свои церкви и даже подвергавшая однажды баллотировке Собрания самого бога... -- Здесь и ниже Достоевский подразумевает факты и события из эпохи французской революции 1789--1793 гг., о которых речь идет в восемнадцатитомной "Всемирной истории" Ф. К. Шлоссера (1776--1861), переведенной на русский язык (1861--1869) Н. Г. Чернышевским и В. А. Зайцевым. Об этом труде Достоевский упоминает в записной тетради 1875--1876 гг. -- в перечне "нужных книг". О давнем интересе Достоевского к сочинениям Шлоссера свидетельствует предъявленный ему 29 августа 1862 г. счет книжного магазина А. Ф. Базунова (см.: Гроссман, Жизнь и труды, стр. 116). Шлоссер пишет: "Еще 3 сентября (1793 г., -- Ред.) Тюрио провел в якобинском клубе определение просить Конвент о прекращении христианского богослужения. Конвент <...> повиновался <...> Конвент определил, что "католическое богослужение заменяется богослужением Разуму". Этому новому божеству была отдана церковь Notre Dame, другие церкви другим аллегорическим божествам: Свободе, Молодости, Брачной любви и т. п." (Ф. К. Шлоссер. Истории восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения Французской империи, т. V. СПб., 1868, стр. 392).
Характеризуя непоследовательную политику видных членов Конвента в отношении церкви. Шлоссер пишет: "Робеспьер <...> заметил, что явный атеизм произвел дурное впечатление. Потому он выставил своих противников атеистами, а сам стал проповедовать веру в бога <...> 21 ноября он явился перед якобинцами защитником существования бога, декламировал против атеизма и называл его аристократизмом. Таким образом партия Дантона лишилась популярности и Робеспьер представлялся последнею надеждою для угнетенного большинства французов, не разделявших атеистического фанатизма <...> 8 июня было назначено торжество, названное праздником Верховного Существа; Робеспьер должен был явиться на нем чем-то вроде первосвященника" и т. д. (там же, стр. 394, 396, 403).
Стр. 7....Liberté, Egalité, Fraternité -- ou la mort, то есть точь-в-точь как бы провозгласил это сам папа, если бы... -- Впервые эта формула употреблена Достоевским в "Зимних заметках о летних впечатлениях" (см. наст. изд., т. V, стр. 81). С католицизмом она связывается в романе "Идиот" (см. наст. изд., т. VIII, стр. 450--451). Затем она употребляется в "Бесах" (наст. изд., т. X, стр. 473), "Дневнике писателя" 1876 г. (наст. изд., т. XXII, стр. 362). См. также наст. изд., т. IX, стр. 458. Достоевский называл эту "новую формулу всечеловеческого единения, провозглашенную французской революцией 1789 года", недостаточной, потому что от претворения ее в жизнь выиграла лишь незначительная часть населения Франции -- буржуазия, захватившая "политическое главенство" (см. стр. 152).
Стр. 7. ... протестующий еще со времен Арминия и Тевтобургских лесов. -- Вождь германского племени херусков Арминий (17 до н. э.-- 19 н. э.) разбил римлян в битве в Тевтобургском лесу (9 н. э.). См. наст. изд., т. XXIV, стр. 104, 233.
Стр. 7. ... в Лютерову ересь... -- Вождь протестантизма Германии Лютер (1483--1546) был осужден как еретик вормским эдиктом (май 1521).
Сопоставляя и противопоставляя католичество, протестантство и православие и отдавая безоговорочное предпочтение последнему, Достоевский опирается на учение А. С. Хомякова, имя которого, в связи с этим вопросом, дважды упоминается еще в записной тетради 1864--1865 гг. Согласно учению Хомякова, сформулированному в его сочинении "Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях" (1853), свобода угнетается католичеством во имя единства, протестантство чрезмерно ценит свободу, и только православие верно духу христианства, так как гармонически сочетает единство и свободу (см. наст. изд., т. XX, стр. 190, 381). См. также наст. изд., т. XI, стр. 179--270.
Стр. 9.... не война за какое-нибудь наследство или из-за пререканий каких-нибудь двух высоких дам, как в прошлом столетии. -- Речь идет о войне за "испанское наследство" (1701--1714) между Францией и коалицией Австрии, Англии и Голландии. Под "двумя высокими дамами" подразумеваются фаворитки английской королевы Анны Стюарт (1664--1714) герцогиня С. Д. Мальборо (1660--1744) и мисс Хилл, впоследствии жена лорда Мэшема. Герцогиня Мальборо, представлявшая интересы партии вигов, побуждала королеву к продолжению войны с Людовиком XIV; мисс Хилл, представительница тори, склоняла ее к миру. Борьба между этими Фаворитками за влияние на королеву окончилась в пользу мисс Хилл (см.: Ф. К. Шлоссер. История восемнадцатого столетия..., т. I. СПб., 1868, стр. 68, 69, 72, 73, 76, 77, 81, 83).
Стр. 9..... идею народную не только не понимают, но и не хотят совсем понять "ободнявшие Петры наши".-- См. статью "Словечко об ободнявшем Петре", заключающую "Дневник писателя" за 1876 г. (т. XXIV. стр. 63).
Стр. 10. ... "за великое дело любви..." -- Строка из стихотворения Н. А. Некрасова "Рыцарь на час" (1862).
Стр. 10. Но это лишь "слова и мысли". -- Сокращенно сконцентрированная цитата из "Гамлета" Шекспира. Преднамеренно реминисцентный характер комментируемого выражения очевиден при обращении к известным Достоевскому переводам шекспировской трагедии на русский язык. Восклицание короля (см. акт III. сцена 3) Н. А. Полевым (1796--1846) было переведено следующим образом:
Слова на небо -- мысли на земле!
Без мысли слово недоступно к богу!
(Гамлет, принц датский. Драматическое представление. Сочинение Виллиама Шекспира. Пер. с англ. Николая Полевого. М., 1837, стр. 129). То же восклицание в переводе А. И. Кронеберга (?--1855), сделанном в 1844 г. и получившем высокую оценку Белинского:
Слова летят, но мысль моя лежит;
Без мысли слово к небу не взлетит.
(Полн. собр. драматических произведении Шекспира в переводе русских писателей. Изд. Н. А. Некрасова и Н. В. Гербеля. Т. 2. Изд. 2-е. СПб., 1876. стр. 41).
Стр. 10....обиден этот торжествующий теперь, после летних восторгов, цинизм... -- Под "летними восторгами" подразумевается проявленное летом 1876 г. деятельное участие (сбор средств, посылка добровольцев) русского общества к судьбе славян Балканского полуострова. Достоевский писал об этом в конце июльско-августовского выпуска "Дневника писателя" 1876 г. (гл. IV, § 5 "Оригинальное для России лето" и "Post scriptum", см. наст. изд., т. XXIII, стр. 100--105). Однако приблизительно с осени 1876 г., в связи с нарастающей угрозой войны с Турцией, в русской печати (главным образом, либеральной и демократической) все чаще начинают раздаваться голоса, подвергающие сомнению необходимость участия России в военном решении Восточного вопроса. В качестве главной задачи, стоящей перед русским обществом, эта печать считает "мир", в условиях которого предстоит решать несравненно более важные и неотложные, по ее мнению, вопросы о просвещении народа и действенном улучшении его экономического быта. Газетные и журнальные статьи, очерки и "корреспонденции" на эту тему Достоевский и квалифицирует как выражение "торжествующего теперь <...> цинизма". Так, воздавая должное отдельному изданию щедринского цикла "Благонамеренные речи" (СПб.. 1876) и статье известного впоследствии ориенталиста, профессора петербургского университета В. Д. Смирнова (1846--1922) "Турецкая цивилизация" (ВЕ, 1876. No 9), публицист "Голоса" Ларош писал в заключение своего фельетона "Литература и жизнь": "Мы прямые потомки крепостного, крепостнического времени. <...> Много ли мы можем показать хорошего при таком родстве, при таком происхождении? Дайте вырасти, возмужать, состареться и умереть тому грудному младенцу, который сегодня сосет грудь свободной крестьянки, и тогда будет Россия, настоящая уже Россия, на которую вам не придется негодовать ежедневно, ежечасно, ежеминутно. А пока вы имеете дело с организмом, истощенным и потрясенным вследствие слишком долгого откладывания реформ, слишком долгого преобладания принципа "полицейского государства..."". И несколько выше: "Кажется, Чаадаев сказал, что мы, русские, совсем не восточный народ, а северный <...> сравнивая окончательный вывод из "Благонамеренных речей" с тем, что мы читаем в последней книжке "Вестника Европы" о "турецкой цивилизации", мы можем прийти именно к тому определению, которого не допускал Чаадаев" ( Г, 1876, 22 сентября, No 262). О неизжитой "нашей дрянности" писал и А. М. Жемчужников. Непосредственно по Восточному вопросу он высказывался следующим образом: "Я утверждаю, с особенною настойчивостью, что человек, имеющий что-нибудь сказать, в настоящее время, в пользу мира, обладает полным, неоспоримым правом высказывания в том смысле столь же смело и резко, без всяких уверток, умолчании и унизительных приседаний перед публикою, как и тот, кто убежден в необходимости и пользе войны. Каждый свободен не соглашаться с этим сторонником мира и оспаривать его воззрения, но никто не имеет ни нравственного нрава, ни разумного основания обзывать его туркофилом, изменником славянскому делу или человеком, лишенным патриотизма" (А. Жемчужников. Русское общественное движение. (Письмо к редактору). -- Г, 1876, 20 октября, No 290). Достоевский заметил эту статью Жемчужникова и собирался ему "возразить короче и энергичнее" (см. наст. изд., т. XXIV, стр. 277).
После ряда поражений сербской армии, командование которой было поручено М. Г. Черняеву, в русских газетах и журналах стали появляться статьи и заметки с резкой критикой его действий и распоряжений. В глазах Достоевского Черняев был героем и талантливым военным деятелем, поэтому критику в адрес этого генерала он также считал выражением цинизма.
Стр. 10. ... почти рад нашей штунде... -- О штунде см.: наст. изд., г. XVII, стр. 416--417; т. XXI, стр. 58-60; т. XXIII, стр. 403--404; т. XXIV, стр. 207, 214.
Стр. 10. Кстати, что такое эта несчастная штунда? Несколько русских рабочих у немецких колонистов поняли, что немцы живут богаче русских и что это оттого, что порядок у них другой, -- Эти вопрос, ответ и отчасти последующее резюме о сущности учения штундистов свидетельствуют о знакомстве Достоевского со статьей М. Пащенко "Духовные секты в новороссийском крае", напечатанной в журнале "Гражданин". Пащенко писал о штунде: "Религиозное заблуждение появилось в нашем крае очень недавно, почти в то время, когда эмансипация открыла окно и народ начал свободно знакомиться с чуждым ему миром. Многие из крестьян, привлеченные выгодными ценами, поступали в работники к колонистам. Живя в чуждой им семье по вере и обычаям, крестьяне -- большею частью молодые люди, вообще плохо понимавшие сущность православия,-- легко могли соблазниться свободой, дозволявшей самому заботиться о спасении своей души". В той же статье отмечалось, что многие крестьяне, "возвратясь после долгого отсутствия" домой, "внесли в свои села и чуждые до того времени религиозные убеждения. Начали замечать, что пришельцы, служившие преимущественно в немецких колониях, не ходят в церковь, не держат постов, не признают икон и вообще ведут жизнь особняком. Спустя некоторое время увидели, что уж пристают к ним и другие сельчане <...> Один по одному узнали они, что такие-то принесли новую веру, что она называется -- штунд и -- кто в нее уверует, тот будет святым" (Гр, 1876, 18 июля, No 25, стр. 699).
Стр. 10--11. Случившиеся тут пасторы разъяснили ~ Вот и соединились кучки русских темных людей, стали слушать, как толкуют Евангелие... -- Возможно, что один из этих пасторов -- посещавший русских штундистов на юге России "проповедник из Гамбурга Иоанн Ункен (Onken), издатель и составитель многих книг в духе анабаптистов" (см. цитировавшуюся выше статью М.Пащенко: Гр, 1876, 18 июля, No 25, стр. 700). Задолго до этого -- но из того же журнала "Гражданин" -- Достоевский узнал о распространении штундизма в Херсонской губернии пастором Бонекетбергом (см. наст. изд., т. XXI, стр. 414). Достоевскому были известны также данные о распространении штундизма на Украине, перепечатанные газетой "Новое время" из газеты "Киевлянин" (см.: ЛН, т. 83, стр. 637).
Стр. 11. История вечная, старая-престарая, начавшаяся гораздо раньше Мартына Ивановича Лютера... -- Достоевский вспоминает о попытках изменения форм церковной обрядности и вообще католических форм верования в бога, происходивших задолго до начала движения, известного под названием Реформация (1517--1648).
Стр. 11.... хлыстовщиной -- этой древнейшей сектой всего, кажется, мира... -- То же самое говорил о хлыстовщине Достоевский в "Дневнике писателя" за 1876 г. (см. наст. изд., т. XXII, стр. 99).
Стр. 12....и тамплиеров судили за верчение и пророчество... -- Духовно-рыцарский орден тамплиеров, или храмовников, был основан в Иерусалиме после первого крестового похода (XII в.). Под влиянием длительного пребывания в мусульманской среде и вследствие разобщенности с христианским миром, тамплиеры возымели склонность к суевериям и к неканоническим христианским обрядам. Ложно обвиненные в ереси (в отрицании Христа, идолопоклонстве и дурных нравах), рыцари ордена во главе со своим магистром Жаком де Молле были преданы сожжению на кострах инквизиции. О "бедственном жребии" этого "славного ордена" упоминал Карамзин в "Письмах русского путешественника" (см.: Карамзин. Избранные сочинения, т. 1, стр. 429). См. наст. изд., т. XXII, стр. 367--368.
Стр. 12. Квакеры (от англ. quakers -- "трясуны") -- секта, возникшая в Англии в XVII в. Свое название эти сектанты получили в насмешку над судорожными движениями и припадками, которым они подвергались, когда "нисходил на них дух божий". Основатель секты -- Георг Фокс (1624--1691).
Стр. 12. Пифия -- жрица-прорицательница в храме древнегреческого бога Аполлона в Дельфах, смысл пророчеств которой был зачастую неясен и бессвязен.
Стр. 12....и у Татариновой вертелись и пророчествовали... -- Сведения о характере деятельности религиозной секты, о которой идет здесь речь, Достоевский мог почерпнуть из различных источников. См. об этом наст. изд., т. XXII, стр. 367.
Стр. 12....и редстокисты наши, весьма может быть, кончат тем, что будут вертеться... -- О Редстоке и его учении Достоевский подробно писал в "Дневнике писателя" 1876 г. (см. наст. изд., т. XXII, стр. 98--99; ср. также: Д, Письма, т. III, стр. 350--351).
Стр. 12. ... многие смеются совпадению появления обеих сект у нас в одно время... -- М. Пащенко, автор упоминавшейся выше статьи "Духовные секты в новороссийском крае", отмечал, что впервые столкнулся со штундистами в 1871 г. Достоевский в марте 1876 г. вспоминает, что присутствовал на проповеди лорда Редстока "три года назад" (см. наст. изд., т. XXII, стр. 98).
Стр. 12. ... было перепечатано во всех газетах известие, явившееся в "Русском инвалиде"... -- В газете "Русский инвалид" (1876, 27 апреля, No 90, отдел "Внутренние известия") так рассказывалось о поведении унтер-офицера Фомы Данилова после захвата его в плен кипчаками в ноябре 1875 г.: "Вышедший к нему навстречу Абдул-Мумын <...> двукратно предлагал Данилову, по приказанию Пулата, перейти в мусульманство, обещая за это богатства и хорошие должности и угрожая, в противном случае, расстрелянием. Унтер-офицер Данилов оба раза с негодованием отверг эти-предложения, причем на вторую попытку Мумына сказал: "В какой вере родился, в такой и умру..."". После третьего отказа "был сделан неправильный залп; опустился Данилов, но жил еще около часу. Смерть Данилова, по показанию туземцев, произвела глубокое впечатление на присутствовавших: народ, расходясь, говорил, что "русский солдат умер, как батырь"".
Это газетное известие о поведении и гибели Фомы Данилова впоследствии было использовано Достоевским в романе "Братья Карамазовы" (см. наст. изд., т. XIV, стр. 117--121; т. XV, стр. 545).
Стр. 12. ... в виде обыкновенного газетного entrefilet... -- Т. е. сухой информации в ряду других газетных сообщений.
Стр. 13....Черняев, сербы, Киреев... -- Имя отставного русского генерала М. Г. Черняева, принявшего во время турецко-сербской войны пост главнокомандующего сербской армией, в течение всей этой войны (июль -- октябрь 1876 г.) и позже не сходило со страниц русской периодической печати. Достоевский нередко упоминает о нем в "Дневнике писателя" за 1876 (см. наст. изд., т. XXIII, стр. 104--105 и др.) и 1877 гт. (см. стр. 43). Н. А. Киреев (1841--1876) -- отставной штаб-ротмистр лейб-гвардии конного полка, славянофил, организатор отправки русских добровольцев в Сербию. Командовал, под именем Хаджи-Гирея, отрядом болгарско-сербской милиции и проявил исключительную храбрость. По одним сведениям (см.: Тургенев, Письма, т. XII, кн. 1, стр. 597) погиб 6 (18) июля 1876 г. в сражении при Вратарнице, по другим (см.: ЛН, т. 83, стр. 644) -- при штурме турецких позиций под Раковицами. После гибели Киреева число русских офицеров и отставных солдат, добровольно отправлявшихся воевать на стороне Сербии, значительно возросло. В "Дневнике писателя" за 1876 г. Достоевский упоминал о Кирееве как о человеке, "положившем жизнь свою за народное дело", и называл его смерть "кончиной за народ" (см. наст. изд., т. XXIII, с. 69).
Стр. 13. ... пожертвования... -- Пожертвования в фонд помощи жертвам турецкого насилия в Болгарии (лето 1876 г.) и в фонд обеспечения отправки русских добровольцев в Сербию. Сбором денежных средств на эти нужды ведали различные благотворительные комитеты в Москве и в Петербурге. Нередко пожертвования такого рода направлялись и в редакции газет.
Стр. 13. ... самарский губернатор навел справки ~ по сто двадцати рублей в год. -- Эти сведения заимствованы Достоевским из газеты "Новое время" (1876, 31 декабря, No 302, отдел "Внутренние известия").
Стр. 14....те самые крестоносцы, которых появление вновь Грановский, например, считал бы чуть ли не смешным и обидным "в наш век положительных задач, прогресса"... -- Достоевский выражает принципиальное несогласие "с циничной" точкой зрения на современную историю, политику и дипломатию, высказанной не Т. И. Грановским, как он считал, а Б. Н. Чичериным в анонимно изданной брошюре "Восточный вопрос с русской точки зрения 1855 года" (Лейпциг, 1861).
Продолжая полемику по Восточному вопросу с "Грановским", начатую в "Дневнике писателя" в предшествующем году (см. наст. изд., т. XXIII, стр. 63), Достоевский подкрепляет прежнюю аргументацию новыми данными -- сведениями о христианском подвиге Фомы Данилова, который выдвигается им на передний план как типичный представитель русского народа, современный "крестоносец", "рыцарь без страха и упрека". Об этом свидетельствует характерная помета в записной тетради 1876--1877 гг.: "К подвигу унтер-офицера Максимова (описка Достоевского; нужно: Данилова, -- Ред.) пресса отнеслась сухо. Не нашего, дескать, мира. Эх, что защищать христианство. (Грановск<ий>. Крестовые походы. Общечеловеческое. А христианство не общечеловеческое. Эх свиньи.) Хотя бы честность и сила духа должны были поразить сердечно; этот унтер-офицер есть воплощение народа, с его незыблемостью в убеждении..." (стр. 229).
Стр. 16....я прямо полагаю, что нам вовсе и нечему учить такой народ. -- Этот мотив неоднократно встречается у Достоевского и ранее -- в "Записках из Мертвого дома", в статье "Книжность и грамотность" (1861), в "Дневнике писателя" за 1876 г.
Стр. 16. ... "Врачу -- исцелися сам". -- Цитата из Евангелия от Луки (гл. IV, ст. 23).
Стр. 17. "Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что ~ живет он на то, чтоб стоять во главе народов..." -- Помимо общепочвеннического своего значения, это суждение Достоевского интересно как отголосок романа "Подросток", один из героев которого (Крафт), уверившись в том, что он представитель лишь "второстепенного" (русского) народа, кончает жизнь самоубийством.
Стр. 18. Что в том, что не живший еще юноша мечтает про себя со временем стать героем? -- Юношу с такими мечтами Достоевский изобразил в романе "Подросток".
Стр. 19. ... "счастье лучше богатырства". -- Эту русскую пословицу герой романа "Подросток" Версилов, осуждая житейское благоразумие, заменяет другим правилом, противоположным по смыслу: "... не твержу тебе, что "счастье лучше богатырства"; напротив, богатырство выше всякого счастья..." (наст. изд., т. XIII, стр. 174; см. также комментарий: т. XVII, стр. 378-379).
Стр. 19. ... торговцы и кораблестроители, живущие богато и с чрезвычайною опрятностью... -- Подразумеваются англичане и голландцы.
Стр. 20. ... стрюцкие. -- Подлые, дрянные, презренные люди (см.: В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. IV. М., 1955, стр. 346). См. статью "Что значит слово "стрюцкие"?" в ноябрьском выпуске "Дневника" за 1877 г. (гл. I).
Стр. 21. Целое восемнадцатое столетие со лишь вид перенимали. -- Прежде всего Достоевский имеет в виду русское общество, вынужденное спешно "переродиться в европейцев" при Петре I. Затем его нареканиям подвергаются русские вельможи и по-европейски образованные люди, жившие в эпоху Екатерины II. Эти и многие другие инвективы по адресу "перенимающих вид" русских европейцев типичны для всей публицистической деятельности Достоевского начиная с 1860-х годов.
Стр. 21. Еще до Петра, при московских еще царях и патриархах, один тогдашний молодой московский франт со прицепил европейскую шпагу. -- Достоевский мог иметь в виду родственника царя Алексея Михайловича Н. И. Романова, князя А. М. Кольцова-Мосальского, а также князя В. В. Голицына (1643--1714), фаворита Софьи Алексеевны.
Стр. 21. Мы с восторгом встретили пришествие Руссо и Вольтера... -- Достоевский имеет в виду отношение к Руссо и Вольтеру подавляющего большинства русского образованного дворянства и даже венценосных особ (Екатерина II). Вместе с тем здесь содержится, по-видимому, персональный намек на Карамзина, который, вспоминая о своем пребывании в Швейцарии, писал в статье "Несколько слов о русской литературе": "Автор совершает поездки в Савойю, в Швейцарию; ему кажется, что на острове св. Петра он видит тень Ж.-Ж. Руссо, в экстатическом состоянии беседует с нею и возвращается в Женеву -- читать продолжение "Исповеди", которое только что вышло в свет. Он неоднократно посещает Фернейский замок, откуда некогда лились лучи просвещения, рассеявшие в Европе тьму предрассудков, где загорелись лучи остроумия и чувства, заставлявшие то плакать, то смеяться всех современников" (Карамзин, Избранные сочинения, т. 2, стр. 150).
Стр. 21. ... мы с путешествующим Карамзиным умилительно радовались созванию "Национальных Штатов" в 89 году... -- О сочувственном отношении Карамзина к Великой французской буржуазной революции 1789--1793 гг. Достоевский узнал, по всей вероятности, в 1866 г., когда были опубликованы письма Карамзина к поэту И. И. Дмитриеву. В одном из писем (от 16 ноября 1797 г.), сообщалось: "Издатель французского "Северного зрителя" (французский журнал "Spectateur du Nord", издававшийся в Гамбурге, -- Ред.) требовал от меня чего-нибудь. Я послал к нему: "Un mot sur la littérature russe" ("Несколько слов о русской литературе",-- Ред.). Письмо мое напечатано в октябре месяце журнала; но я не имею еще этой книжки" (Письма Карамзина к Дмитриеву, стр. 82). В письме Карамзина от 18 января 1798 г. вновь сообщалось: "У меня нет копии с письма моего к издателю французского "Северного зрителя"; оно напечатано в октябре месяце журнала <...> Издатель и читатели довольны..." (там же, с. 91). Это-то "письмо", а по существу статья, перепечатанная в самом конце "Писем Карамзина к Дмитриеву" (стр. 473-- 483), и содержало несколько сочувственных суждений о революционной Франции и ее политических учреждениях (о себе как авторе "Писем русского путешественника" Карамзин всюду говорит в третьем лице): "О французской революции он услышал впервые во Франкфурте-на-Майне; известие это его чрезвычайно волнует <...> он спешит в Швейцарию, чтобы там вдохнуть воздух мирной свободы <...> Наконец, автор прощается с прекрасным Женевским озером, прикрепляет к шляпе трехцветную кокарду, въезжает во Францию, некоторое время живет в Лионе <...> и, наконец, надолго останавливается в Париже <...> Наш путешественник присутствует на бурных заседаниях в Народном собрании, восхищается талантами Мирабо, отдает должное красноречию его противника аббата Мори и сравнивает их с Ахиллесом и Гектором <...> И, наконец, автор собрался рассказать о революции... Можно было бы ждать пространного письма, но в нем всего несколько строчек; вот они: "Французская революция относится к таким явлениям, которые определяют судьбы человечества на долгий ряд веков. Начинается новая эпоха. Я это вижу, а Руссо предвидел. Прочтите одно замечание в "Эмиле", и книга выпадет у sac из рук. Я слышу пышные речи за и против; но я не собираюсь подражать этим крикунам. Признаюсь, мои взгляды на сей предмет недостаточно зрелы. Одно событие сменяется другим, как волны в бурном море; а люди уже хотят рассматривать революцию как завершенную. Нет. Нет. Мы еще увидим множество поразительных явлений. Крайнее возбуждение умов говорит за го. Я опускаю занавес"" (Карамзин, Избранные сочинения, т. 2, стр. 149, 150, 151--153).
Стр. 21. Даже самые "белые" из русских у себя в отечестве становились в Европе тотчас же "красными"... -- Одним из таких "красных", в глазах Достоевского, был Карамзин -- автор "Писем русского путешественника" и корреспондент французского журнала "Spectateur du Nord". В связи с этим следует также иметь в виду, что, упоминая в "Письмах русского путешественника" о "счастливых временах французской литературы, которые прошли и не возвратятся", Карамзин утверждал: "Век Вольтеров, Жан-Жаков, Энциклопедии, "Духа законов" не уступает веку Расина, Буало, Лафонтена" (Карамзин, Избранные сочинения, т. 1, стр. 419). Но главным образом сарказм Достоевского направлен не на Карамзина, а на тех русских (по преимуществу вельмож екатерининского времени и их потомков), которые, попав за границу, слепо, по-рабски, чисто подражательно перенимали западноевропейские идеи, нравы и обычаи. Так, в "Письмах русского путешественника" приведено следующее высказывание немецкого писателя X. М. Виланда о графе А. П. Шувалове (1744--1789): "Я видел вашего Ш<увалова>, острого человека, напитанного духом этого старика (указывая на бюст Вольтеров). Обыкновенно ваши единоземцы стараются подражать французам..." (там же, стр. 176--177). Современник Достоевского, Дмитрий Кобеко, приведя эту цитату из "Писем русского путешественника", резюмировал в своей статье "Ученик Вольтера граф Андрей Петрович Шувалов": "... все общество, которое окружало императрицу, Строгановы, Шуваловы и Чернышовы, были тем же, чем они и остались -- garèons perruquiers de Paris (выучениками парижских парикмахеров, -- Ред.) " (РА, 1881, т. III, No 2, стр. 273--274).
Стр. 21. ...в половине текущего столетия, некоторые из нас удостоились приобщиться к французскому социализму... -- Подразумеваются Белинский, Герцен, Огарев, члены кружка Петрашевского.
Стр. 22. Наши помещики продавали своих крепостных крестьян и ехали в Париж издавать социальные журналы... -- Намек прежде всего на А. И. Герцена, который, покинув Россию и обосновавшись сначала в Париже, помогал Пьеру Жозефу Прудону (1809--1865) в издании газеты "La Voix du Peuple" ("Голос народа", 1849--1850). Герцен внес за Прудона крупный, по существу безвозвратный денежный залог (24 000 франков), без которого издание, по тогдашним стеснительным французским законам, было невозможно, и напечатал в этой газете несколько своих статей (см.: Герцен, т. X, стр. 184--195). Как бы заранее отклоняя упреки, подобные этому, Герцен писал в одной из глав "Былого и дум": "Глупо или притворно было бы в наше время денежного неустройства пренебрегать состоянием. Деньги -- независимость, сила, оружие. А оружие никто не бросает во время войны, хотя бы оно и было неприятельское, даже ржавое. Рабство нищеты страшно, я изучил его во всех видах, живши годы с людьми, которые спаслись в чем были от политических кораблекрушений. Поэтому я считал справедливым и необходимым принять все меры, чтоб вырвать что можно из медвежьих лап русского правительства" (там же, стр. 132).
По-видимому, наряду с Герценом Достоевский имел в виду и Тургенева. Об этом свидетельствует обращенная к Тургеневу фраза в записной тетради 1875--1876 гг.: "Вы выпродали имение и выбрались за границу, тотчас же как вообразили, что что-то страшное будет" (см. наст. изд., т. XXIV, стр. 74).
Стр. 22....а наши Рудины умирали на баррикадах. -- Сценой гибели Рудина на парижских баррикадах роман Тургенева (1855) был дополнен в издании 1860 г. Упоминая о "наших" Рудиных, Достоевский намекал, по всей вероятности, и на М. А. Бакунина (главный прототип Рудина), принявшего активное участие в дрезденском восстании 1848 г.
Стр. 22. ... Grattez ~ le russe et vous verrez le tartare... -- Это выражение, ставшее пословицей, Достоевский употреблял и раньше (см. наст. изд., т. XIII, стр. 454; т. XVII, стр. 392; т. XXIII, стр. 39; т. XXIV, стр. 92).
Стр. 23....в ней всё Афетово племя, а наша идея -- объединение всех наций этого племени, и даже дальше, гораздо дальше, до Сима и Хама. -- Идею о всемирном братстве человечества Достоевский выражает здесь, обращаясь к библейским образам и представлениям. Согласно библейской легенде, рассказанной в "Первой книге Моисеевой" ("Бытие"), у Ноя, спасенного богом от всемирного потопа, было три сына. По окончании потопа старший сын Ноя Сим стал родоначальником семитических племен и народов, потомки Хама, второго по старшинству сына, заселили Африку, а из потомков Иафета, самого младшего сына Ноя, образовалась индо-европейская раса, в состав которой вошли и европейские народы -- "всё Афетово племя", по определению Достоевского.
Стр. 23. О ходе процесса мои читатели, вероятно, уже знают из газет. -- Суд над участниками революционной демонстрации, происходившей на Казанской площади в декабре 1876 г., начался "в особом присутствии правительствующего сената" 18 января 1877 г. Материалы этого судебного процесса публиковались в газете "Правительственный вестник" и перепечатывались затем всеми крупными петербургскими и московскими газетами. Об участниках казанской демонстрации Достоевский писал в декабрьском номере "Дневника" за 1876 г. (см. наст. изд., т. XXIV, стр. 51--52).
Стр. 24. ... в горячей передовой статье... -- Подразумевается анонимная статья "По поводу политического процесса", напечатанная в "Петербургской газете" (1877, 23 января, No 16). Автором статьи был, по всей вероятности, И. А. Баталии, редактор газеты (см.: Сб. Достоевский, I, стр. 372).
Стр. 24. Это совет молодежи, идущей "в народ"... -- Далее приводится цитата из книги ученого-социолога А. И. Стронина (1827--1889) "Политика как наука" (СПб., 1872, стр. 528--529).
Стр. 24....мысль эту об "измельчании" я уже давно слышал; она не раз уже повторялась в печати... -- До этого мысль об измельчании типа "государственного преступника" в среде петрашевцев Достоевский опровергал в "Дневнике писателя" за 1873 г. (статья "Одна из современных фальшей"), см. наст. изд., т. XXI, стр. 133--134.
Стр. 25. ... петрашевцев, между которыми было тоже немало лиц в связях и в родстве с лучшим обществом, а вместе с тем и богатых. -- Выходцами из семей относительно родовитых и богатых среди петрашевцев были: А. П. Баласогло (1813--?), В. А. Головинский (1829--после 1874), Н. П. Григорьев (1822--1886), Н. Я. Данилевский (1822--1885) -- все четверо генеральские дети; Кайдановы, Владимир Иванович (1820?-- 1896) и Николай Иванович (1821--1894) -- сыновья известного профессора-историка; братья Ламанские, Евгений Иванович (1824--1902) и Порфирий Иванович (1824--1875), отцом которых был "директор особой канцелярии по кредитной части"; Н. А. Мордвинов (1827--?) -- "сын сенатора"; Н. А. Спешнев (1821--1882) -- крупный помещик; братья Тимковские, Алексей Иванович (1817--?) и Константин Иванович (1814--1881) -- сыновья "цензора и председателя комиссии для печатания полного собрания и свода законов" (Петрашевцы, т. III, стр. 345, 347--349, 351, 352, 35-4, 355).
Стр. 25....но военных было довольно и между петрашевцами. -- К марту--апрелю 1849 г. на военной службе состояли следующие петрашевцы: Н. П. Григорьев, Н. А. Кузьмин (1819--1885), Ф. Н. Львов (1823--1885), Н. А. Момбелли (1823--1902), А. И. Пальм (1823--1885), А. И. Тимковский. В юности некоторые из петрашевцев принимали участие в русско-турецкой войне 1828 г. (А. И. Баласогло) и русско-турецкой (1828) и польской (1830) кампаниях (К. К. Ольдекоп) и вышли в отставку в 1830-е годы (см.: Петрашевцы, т. III, стр. 345, 347, 350, 351, 352, 353).
Стр. 25. Если же между петрашевцами и было несколько разночинцев (крайне немного), то лишь в качестве людей образованных... -- Подразумеваются: А. И. Берестов (1814--?), родом из мещан, окончивший Академию художеств со званием свободного художника "по портретной живописи акварелью"; П. Н. Латкин, "сын купца, кандидат Петербургского университета"; А. П. Милюков (1817--1897), "сын мещанина, окончил Петербургский университет <...> литератор и историк литературы"; Б. И. Утин (1832--1872), сын купца 3-й гильдии, окончил Дерптский университет, позднее -- "профессор Петербургского университета по кафедре истории положительных законодательств" (Петрашевцы, т. III, стр. 346, 351, 352, 355).
Стр. 25. Между петрашевцами были, в большинстве, люди, вышедшие из самых высших учебных заведений со и из самых высших специальных заведений. -- Согласно сведениям, почерпнутым В. Р. Лейкиной из "подлинных дел" петрашевцев, университетское образование получили: Д. Д. Ахшарумов (1823--1910), И. И. Белецкий (1819--после 1859), И. М. Дебу (1824--1890), Н. А. Кашевский (1820--?), П. Н. Латкин, А. П. Милюков, А. М. Михайлов (1822--?), П. А. Мордвинов, А. А. Сидоров (1821--?), К. И. Тимковский, В. В. Толбин (1823--?), Б. И. Утин, А. Д. Щелков (1825--?), Иван-Фердинанд Львович Ястржембский (1814--1880-е гг.). Александровский лицей окончили: Н. Д. Ахшарумов (1819--1893), А. П. Беклемишев (1824--1877), Н. Я. Данилевский, А. И. Европеус (1826--1885), Е. С. Есаков (1824--?), В. И. Кайданов, Н. И. Кайданов, Н. С. Кашкин (1829--1914), Е. И. Ламанский, О. Ф. Отт (1828--?), М. В. Петрашевский (1821--1866), M. E. Салтыков-Щедрин. Училище правоведения окончили: А. Н. Барановский (1824--?), В. А. Головинский (1829--после 1874). "Высшие специальные заведения" (инженерные училища, Институт корпуса путей сообщения, Институт корпуса инженеров, Педагогический институт) окончили соответственно: братья М. М. и Ф. М. Достоевские, К. М. Дебу (1810--после 1862), П. И. Ламанский, Ф. Г. Толль (1823--1867) (см.: Петрашевцы, т. III, стр. 345--355).
Стр. 25. Было много преподающих... -- В "Биографическом алфавите. ..", составленном В. Р. Лейкиной, отмечается, что Н. И. Белецкий преподавал всеобщую историю во 2-м кадетском корпусе; Б. Е. Вернадский (род. 1819), окончивший Академию художеств, был учителем рисования и гравировал иллюстрации А. А. Агина к "Мертвым душам"; Ф. Н. Львов до ареста был репетитором химии в Павловском кадетском корпусе; А. П. Милюков "в 1849 году преподавал русскую словесность во 2-й петербургской гимназии и в Сиротском институте и до июня -- в дворянском полку"; Ф. Г. Толль преподавал "русскую словесность в Главном инженерном училище"; И.-Ф. Л. Ястржембский с 1843 г. преподавал политическую экономию и был помощником инспектора классов в Технологическом институте (Петрашевцы, т. III, стр. 346--357).
Стр. 25....весьма многие из них заявили себя потом с большою честью в науке, как профессора, как естествоиспытатели, как секретари ученых обществ, как авторы замечательных ученых сочинений... -- И это замечание Достоевского свидетельствует о его исключительном внимании к судьбе бывших петрашевцев. Всё, что говорит здесь Достоевский, находит подтверждение в исследовании В. Р. Лейкиной, опирающемся на массу документов и "подлинных дел" петрашевцев. Так, Д. Д. Ахшарумов "в 1862 году окончил Медико-хирургическую академию", работал за границей в лаборатории Дюбуа-Реймона, а по возвращении в Россию "написал ценные исследования санитарно-общественного характера..."; Н. Я. Данилевский -- "выдающийся естествоиспытатель и теоретик неославянофильского направления"; Е. И. Ламанский -- "исследователь истории денежного обращения и кредитных учреждений в России"; Ф. Н. Львов -- секретарь Русского технического общества, редактор "Записок" этого общества и представитель научных обществ на нескольких русских и заграничных выставках; О. Ф. Отт -- "помощник ученого секретаря Ученого комитета в министерстве финансов"; Р. А. Черносвитов "в 1850 г. <...> просился в Петербург для разработки своего открытия в области воздухоплавания" (Петрашевцы, т. III, стр. 345, 348, 351, 353, 356). Профессорами стали впоследствии А. П. Милюков и Б. И. Утин, Ф. Г. Толль издал трехтомный "Настольный словарь" (1863--1866) с приложением.
Стр. 25. ... издатели журналов... -- Достоевский подразумевает себя и своего брата М. М. Достоевского (1820--1864), А. П. Милюкова, А. Н. Плещеева.
Стр. 25. ... весьма заметные беллетристы... -- Кроме самого Достоевского "весьма заметными беллетристами" стали: M. E. Салтыков-Щедрин, Г. П. Данилевский (1829--1890), А. И. Пальм, А. П. Милюков, Ф. Г. Толль.
Стр. 25. ... поэты... -- Подразумеваются А. Н. Майков (1821--1897), так как по окончании суда над петрашевцами он все-таки долгое время состоял под надзором, А. Н. Плещеев (1825--1893) и С. Ф. Дуров (1816--1869).
Стр. 26. ... ныне получился тип русского революционера до того уже отличный от народа... -- Подразумеваются участники демонстрации на площади Казанского собора 6 декабря 1876 г.
Стр. 26. ... одно иностранное мнение о русской сатире... -- См. наст. изд., т. XXIV, стр. 506.
Стр. 27.... и даже и теперь, чуть не в прошлом месяце, читал опять о застое русской литературы и о "пустынях русской словесности". -- Достоевский имеет в виду статью А. М. Скабичевского "Беседы о русской словесности (Критические письма)", в начале которой было высказано следующее заключение о современной русской литературе: "Что касается лично до меня, то я вполне разделяю недовольство большинства общества современною беллетристикою. Если и существуют, в литературе два, три имени, которые следует исключить из этого недовольства, если и появляется в течение года два, три произведения, отмеченные сильным талантом и обращающие на себя всеобщее внимание, то подобные явления представляются словно оазисами в дикой пустыне. Они остаются сами по себе, а пустыня тоже -- сама по себе и, главное дело, продолжает пребывать все тою же бесплодною пустынею" (ОЗ, 1876, No 11, отдел "Современное обозрение", стр. 2).
Стр. 27--28....на 92 странице романа (см. "Вестник Европы") сверху страницы есть 15 или 20 строк, и в этих строках как бы концентрировалась, по-моему, вся мысль произведения ~ К сожалению, этот взгляд совершенно ошибочен... -- Подразумеваются следующие строки о Соломине в XVI гл. "Нови": "... Соломин не верил в близость революции в России; но, не желая навязывать свое мнение другим, не мешал им попытаться и посматривал на них -- не издали, а сбоку. Он хорошо знал петербургских революционеров -- и до некоторой степени сочувствовал им -- ибо сам был из народа; но он понимал невольное отсутствие этого самого народа, без которого "ничего ты не поделаешь" и которого долго готовить надо -- да и не так и не тому, как те. Вот он и держался в стороне -- не как хитрец и виляка, а как малый со смыслом, который не хочет даром губить ни себя, ни других. А послушать... отчего не послушать -- и даже поучиться, если так придется" (см.: ВЕ, 1877, No 1, стр. 92). Возможно, Достоевский увидел здесь повое подтверждение своим прежним, отразившимся в "Бесах" представлениям о Тургеневе как о писателе, втайне сочувствующем революционным попыткам переустройства русской жизни. На самом деле "вся мысль" романа сконцентрировалясь не в приведенной характеристике Соломина, а в эпиграфе к "Нови".
Стр. 28. Прочел я "Последние песни" Некрасова в январской книге "Отечественных записок", -- Подразумеваются следующие стихотворения Некрасова: "Вступление", "Сеятелям", "Отрывок", "Молебен", "З<ин>е", "Пророк (Из Барбье)", "Дни идут... все так же воздух душен..."; "Скоро стану добычею тленья", "Друзьям" (ОЗ, 1877, No 1, стр. 277--282).
Стр. 28....какая-то язва в кишках, болезнь, которую и определить трудно... -- Некрасов умер от рака прямой кишки.
Стр. 28....мы в жизнь нашу редко видались... -- Встречи Достоевского с Некрасовым стали редки после перехода в руки последнего журнала "Современник" (см.: Гроссман. Жизнь и труды, стр. 46). После отбытия Достоевским заключения в Петропавловской крепости, каторги и ссылки (1849--1859) между ним и Некрасовым продолжаются недоразумения на литературной почве, усугубляющиеся идеологическими разногласиями (полемика журналов "Время" и "Эпоха" с "Современником"), Личные и литературные контакты между писателями налаживаются в 1875 г., в связи с публикацией романа "Подросток" в "Отечественных записках". В 1877 г. Достоевский дважды посещает умирающего Некрасова.
Стр. 28. ... бывали между нами и недоумения... -- В 1846 г. часть постоянных сотрудников "Отечественных записок" (во главе с Некрасовым и Белинским) демонстративно покинула этот журнал с тем, чтобы с начала следующего года принять участие в издании журнала "Современник", приобретенного Некрасовым и Панаевым у П. А. Плетнева. Достоевский не решился на разрыв с Краевским, и это обстоятельство вызвало раздражение прежде всего со стороны Некрасова, стремившегося сгруппировать вокруг своего журнала лучшие литературные силы. О трениях с Некрасовым на этой почве Достоевский подробно писал брату M. M. Достоевскому (письмо от 26 ноября 1846 г.). По возвращении из ссылки Достоевский вновь чуть не поссорился с Некрасовым из-за повести "Село Степанчиково и его обитатели". Некрасов предложил за эту повесть небольшой гонорар. Достоевского оскорбило "торгашество" редактора "Современника" (см. письмо Ф. М. Достоевского к M. M. Достоевскому от 9 октября 1859 г.).
Стр. 28. ... наша первая встреча... -- Первая встреча Достоевского с Некрасовым состоялась в последних числах мая 1845 г. (см. наст. изд., т. I, стр. 465).
Стр. 28. Нам тогда было по двадцати с немногим лет. -- Достоевский родился 30 октября 1821 г., Некрасов -- 22 ноября 1821 г. Следовательно, во время первой встречи им не исполнилось еще 24 лет.
Стр. 28. ... уже год как вышел в отставку из инженеров... -- К моменту первой встречи с Некрасовым (конец мая 1845 г.) после выхода Достоевского в отставку еще не прошло года. Прошение об отставке Достоевский подал в середине августа 1844 г. и получил ее в конце августа того же года.
Стр. 28....кроме одной маленькой статейки "Петербургские шарманщики" в один сборник. -- Очерк Д. В. Григоровича "Петербургские шарманщики" был напечатан в сборнике "Физиология Петербурга" (СПб., 1845). По свидетельству Григоровича, Достоевский был своего рода художественным редактором "Петербургских шарманщиков" (Григорович, стр. 84--85).
Стр. 28. ... (сам он еще не читал ее)... -- По свидетельству Д. В. Григоровича, "Бедные люди" были прочитаны Достоевским сначала ему и только после этого доставлены Некрасову (см.: Гриворович, стр. 89).
Стр. 28. ... "Некрасов хочет к будущему году сборник издать..." -- Речь идет о "Петербургском сборнике" (1846), в котором была напечатана повесть Достоевского "Бедные люди".
Стр. 29. ... читая вслух и чередуясь, когда один уставал. -- "Результат этого чтения более или менее известен читающей публике, -- вспоминал Д. В. Григорович. -- История о том, как я силой почти взял рукопись "Бедных людей" и отнес ее Некрасову, рассказана самим Достоевским в его "Дневнике". Из скромности, вероятно, он умолчал о подробностях, как чтение происходило у Некрасова. Читал я. На последней странице, когда старик Девушкин прощается с Варенькой, я не мог больше владеть собою и начал всхлипывать; я украдкой взглянул на Некрасова: по лицу у него также текли слезы" (Григорович, стр. 89).
Стр. 29. "Читает он про смерть студента..." -- Рассказ о смерти студента Покровского в "Записках" Вареньки Доброселовой (см. наст. изд., т. I, стр. 45).
Стр. 29. Тогда еще Некрасов ничего еще не написал такого размера, как удалось ему вскоре, через год потом. -- В течение 1846 и в начале 1847 г. Некрасов опубликовал в "Петербургском сборнике", "Отечественных записках" и "Современнике" целый ряд стихотворений, получивших высокую оценку лучших представителей тогдашней литературы ("В дороге", "Пьяница", "Отрадно видеть, что находит...", "Колыбельная песня", "Огородник", "Когда из мрака заблужденья", "Тройка", "Псовая охота", "Нравственный человек").
Стр. 29--30. Некрасов очутился в Петербурге, сколько мне известно, лет шестнадцати... -- Наиболее точная дата приезда Некрасова в Петербург--конец июля ст. ст. 1838 г. (Ашукин, Летопись, стр. 26).
Стр. 30. Писал он тоже чуть не с 16-ти лет. -- Первое появившееся в печати стихотворение Некрасова "Мысль" ("Сын отечества", 1838, No 5) сопровождалось редакционным примечанием: "Первый опыт 16-летнего юного поэта". Но писать Некрасов начал раньше. По свидетельству А. М. Скабичевского, он был исключен из гимназии (осень 1837 г.) за писание сатирических стихов на своих товарищей и преподавателей (Ашукин, Летопись, стр. 25, 26, 27).
Стр. 30. ... Белинский его угадал с самого начала и, может быть, сильно повлиял на настроение его поэзии. -- Оценивая поэзию Некрасова с позиций защиты гоголевского направления в литературе, Белинский писал в рецензии на "Петербургский сборник": "Мелких стихотворений в "Петербургском сборнике" немного. Самые интересные из них принадлежат перу издателя сборника г-на Некрасова. Они проникнуты мыслию; это -- не стишки к деве и луне; в них много умного, дельного и современного. Вот лучшее из них -- "В дороге"" (Белинский, т. IX, стр. 573). Прочитав это стихотворение, Белинский, по свидетельству И. И. Панаева, обнял Некрасова и сказал "чуть не со слезами в глазах": "Да знаете ли вы, что вы поэт -- и поэт истинный?" (Панаев, стр. 249). 19 февраля 1847 г., имея в виду стихотворение Некрасова "Нравственный человек", напечатанное вскоре в третьей книжке "Современника" за 1847 г., Белинский писал И. С. Тургеневу: "Нек<расов> написал недавно страшно хорошее стихотворение. Если не попадет в печать <...> то пришлю к Вам в рукописи. Что за талант у этого человека!" (Белинский, т. XII, стр. 336). Наконец, в письме к К. Д. Кавелину от 7 декабря 1847 г. (наиболее существенные отрывки из этого письма были опубликованы А. Н. Пыпиным, см.: ВЕ, 1875, No 5, стр. 190) Белинский писал: "Вот, например, Некрасов -- это талант, да еще какой! <...> его теперешние стихотворения тем выше, что он, при своем замечательном таланте, внес в них и мысль сознательную и лучшую часть самого себя" (Белинский, т. XII, стр. 456).
Стр. 31. ... цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!.." -- Свидетельством того, что Достоевский не преувеличивал восторга Белинского после прочтения им повести "Бедные люди", является рецензия "Новый критикан", напечатанная в журнале "Отечественные записки" (1846, No 2). Отвечая в этой рецензии на вопрос: "А что нового в нашей литературе?" -- Белинский писал: "Последняя новость в ней -- явление нового необыкновенного таланта. Мы говорим о г-не Достоевском, который рекомендуется публике "Бедными людьми" и "Двойником" -- произведениями, которыми для многих было бы славно и блистательно даже и закончить свое литературное поприще; но так начать -- это в добрый час молвить! Что-то уж слишком необыкновенное... Теперь в публике только и толков, что о г-не Достоевском, авторе "Бедных людей"..." И далее, говоря о "Петербургском сборнике", изданном Некрасовым: "... перл этого альманаха опять-таки "Бедные люди"" (Белинский, т. IX, стр. 493).
Стр. 31. Всё это он говорил потом обо мне и многим другим, еще живым теперь и могущим засвидетельствовать. -- Одним из тех, кто мог "засвидетельствовать" справедливость слов Достоевского об отношении Белинского к повести "Бедные люди", был И. С. Тургенев (см.: Тургенев, Сочинения, т. XIV, стр. 52).
Стр. 31. Я остановился на углу его дома... -- С 1842 по 1846 г. Белинский жил в доме купца А. Ф. Лопатина (угол Невского проспекта и набережной реки Фонтанки, ныне Невский, No 68/40).
Стр. 31. Когда я воротился из каторги, он указал мне на одно свое стихотворение в книге его: "Это я об вас тогда написал"... -- Из Сибири в Петербург Достоевский "воротился" в конце 1859 г., здесь же подразумевается эпизод, относящийся к более позднему времени. Исследователи отмечают, что в 1863 г. Некрасов подарил Достоевскому том своих "Стихотворений", "Указывая на поэму "Несчастные", Некрасов сказал: "Я тут о вас думал, когда написал это", т. е. о жизни Достоевского в Сибири" (Ашукин, Летопись, стр. 290). Вспоминая о визитах Достоевского к Некрасову в 1877 г., А. Г. Достоевская отмечает в своих мемуарах: "Иногда муж заставал Некрасова бодрствующим, и тогда тот читал мужу свои последние стихотворения, и, указывая на одно из них -- "Несчастные" (под именем "Крота"), -- сказал: "Это я про вас написал!", что чрезвычайно тронуло мужа" (Достоевская, А. Г., Воспоминания, стр. 316). Говоря о том, что он думал о Достоевском, создавая образ Крота, Некрасов, по всей вероятности, имел в виду прежде всего строки, рисующие внешность молодого Крота и его положение "белоручки" и "барина" в буйной и грубой среде каторжников:
Рука, не твердая в труде,
Как спицы ноги, детский голос
И словно лен пушистый волос
На голове и бороде.
Стр. 31. Песни вещие их не допеты... -- Цитата из стихотворения Некрасова "Скоро стану добычею тленья", вошедшего в цикл "Последние песни" (ОЗ, 1877, No 1). Несколько выше Достоевский говорит о Некрасове: "На страдальческой своей постели он вспоминает теперь отживших друзей". Друзья, "песни" которых "не допеты",-- по всей вероятности,-- рано умершие Белинский и Добролюбов и сосланный в Сибирь Чернышевский.
Стр. 32. ... герой всей поэмы. -- Николенька Иртеньев, главный герой трилогии "Детство. Отрочество. Юность", напечатанной в журнале "Современник" (1852, No 9; 1854, No 10; 1857, No 1).
Стр. 32....не простой мальчик ~ не как брат его Володя. -- См. "Отрочество", гл. V.
Стр. 32. ... принадлежащий к этому типу семейства ~ поэтом и историком которого был, по завету Пушкина, вполне и всецело, граф Лев Толстой. -- Подразумевается "завет Пушкина" -- автора "Евгения Онегина" и "Капитанской дочки". Достоевский, напротив, изображал в "Подростке" и "Братьях Карамазовых" не светлые, а темные стороны дворянского семейства, его разрушение и разложение в пореформенную эпоху.
Стр. 32. Чрезвычайно серьезный психологический этюд над детской душой, удивительно написанный. -- Эта характеристика заключает подробный аналитический пересказ содержания ряда глав повести Л. Н. Толстого "Отрочество" (см. главы XI--XVI).
Стр. 34. Я получил письмо из К-ва, в котором мне описывают смерть одного ребенка... -- Письмо из Кишинева от помощника инспектора Кишиневской духовной академии Михаила Андреевича Юркевича (см.: Д, Письма, т. III, стр. 376). В ответном письме к М. А. Юркевичу Достоевский писал по поводу сообщенного ему известия о самоубийстве ребенка: "Этот последний факт очень любопытен, и без сомнения о нем можно кое-что сказать" (там же, стр. 254).
Стр. 36. Несмотря на категорическое заявление мое в прошлом декабрьском "Дневнике"... -- См. наст. изд., т. XXIV, стр. 60.
Стр. 36. Очень просят г-жу О-гу А-ну Ан-ову, писавшую в редакцию о своих занятиях по экзамену... -- Речь идет о письме 17-летней девушки О. А. Антиповой, полученном Достоевским в январе 1877 г. Письмо хранится в ИРЛИ. Об Антиповой см.: Д., Письма, т. III, стр. 386--387.
Стр. 37. ... развлечь себя ~ "Новью"... -- Роман "Новь", опубликованный в январской и февральской книжках журнала "Вестник Европы" за 1877 г., сразу же привлек к себе пристальное внимание. Подробный обзор откликов на этот роман в отечественной и иностранной периодике см. в издании: Тургенев, Сочинения, т. XII, стр. 524--552.
Стр. 37. ... крахами... -- Подразумеваются банкротства московского ссудного банка и еще двух банкирских контор. Первое из них породило шумный судебный процесс (процесс Струсберга). Несмотря на всплывшие на процессе факты крупного мошенничества и циничного злоупотребления доверием вкладчиков, суд присяжных нашел возможным ограничиться весьма мягкими наказаниями для финансистов-аферистов. Касаясь этих событий, журнал "Отечественные записки" отмечал в статье, подводящей итоги обсуждения в печати причин подобных явлений: "Мы очень хорошо помним, что в день оправдания Мясниковых, здесь, в Петербурге, была присуждена к лишению всех прав состояния и к ссылке в Сибирь на поселение женщина, укравшая из запертого стола шесть копеек; теперь сопоставьте с этим последним преступлением такое, в котором целый совет и правление банка принимают вклады от разных лиц в то время, когда им положительно известно, что банк не будет в состоянии возвратить эти вклады, что равнозначительно грабежу, соединенному с обманом, а между тем вы видите, что людям, решившимся на подобное преступное деяние, оно вовсе не вменяется в вину <...> положа руку на сердце, нельзя не заметить, что возможность подобных явлений указывает, что не только есть пробел в нашем законодательстве, но есть что-то ненормальное в наших нравах, обычаях и воззрениях" (А. Головачев. Заметки по поводу текущих событий. -- ОЗ, 1877, No 1, отдел "Современное обозрение", стр. 88). О банковских крахах Достоевский упоминал также в подглавке "Словечко об "ободнявшем Петре"", напечатанной в декабрьском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г. (см. наст. изд., т. XXIV, стр. 64). Ср.: наст. изд., т. XVII, стр. 23, 33, 453--454.
Стр. 37. ... червонными валетами... -- См. наст. изд., т. XXIII, стр. 359.
Стр. 37. ... тут непременно -- "Надо что-нибудь да сделать, Надо чем-нибудь да кончить". -- Возможно, что это двустишие -- плод версификации самого Достоевского, использовавшего при этом лексический материал писем Н. М. Карамзина, опубликованных в 1866 г. 17 июня 1798 г. Карамзин писал И. И. Дмитриеву: "Гавр<иил> Ром<анович> мне не отвечает; видно, он рассердился -- жаль. Пожалуй, спроси у него, что он прикажет делать с напечатанною книгою. Надобно чем-нибудь кончить" (Письма Карамзина к Дмитриеву, стр. 96. Курсив наш, -- Ред.).
Стр. 38. ... как ни отрицали мы изо всех сил всю зиму наше летнее движение... -- См. комментарий к декабрьскому выпуску "Дневника писателя" за 1876 г. (наст. изд., т. XXIV, стр. 399--400).
Стр. 38....несмотря на пророков наших, умевших разглядеть ~ в лице России лишь спящее, гадкое } пьяное существо, протянувшееся от Финских хладных скал до пламенной Колхиды, с колоссальным штофом в руках. -- Намек на тургеневский роман "Новь" (работа над которым была закончена в июле 1876 г.), и в частности -- на стихотворение Нежданова "Сон" из XXX главы второй части "Нови", опубликованной в феврале 1877 г. в "Вестнике Европы" (см.: Тургенев, Сочинения, т. XII, стр. 230--231). В пересказ заключительных строк "Сна" Достоевский вмонтировал цитату из стихотворения Пушкина "Клеветникам России" (1831), вероятно, заподозрив Тургенева в пародийном переосмыслении патриотической оды (см. также стр. 69).
Стр. 38.... европейский наш взгляд на Россию -- это всё та же еще луна, которую делает всё тот же самый заезжий хромой бочар в Гороховой, что и прежде делал, и всё так же прескверно делает... -- Продолжая разоблачать "несостоятельность" европеизма русских западников, Достоевский сравнивает их идеалы с бредовыми фантазиями гоголевского Поприщина из "Записок сумасшедшего": "Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается <...> Делает ее хромой бочар, и видно, что дурак никакого понятия не имеет о луне" (Гоголь, т. III, стр. 212).
Стр. 38....немец, да еще хромой, надобно иметь сострадание. -- Возможно, здесь подразумевается "западник" Тургенев. Определение "немец" намекает на идеологическую самохарактеристику Тургенева, сформулированную во вступительной части его "Литературных и житейских воспоминаний": "Я бросился вниз головою в "немецкое море", долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я наконец вынырнул из его волн -- я все-таки очутился "западником", и остался им навсегда <...> я другого пути перед собой не видел" (Тургенев, Сочинения, т. XIV, стр. 9). Определение же "хромой" содержит намек на подагру, от которой в течение долгих лет страдал Тургенев. Намекая в данном случае на "немецкую" ориентацию Тургенева, Достоевский безусловно опирался и на свое знаменитое письмо к А. Н. Майкову (16 (28) августа 1867 г.), в котором была описана баден-баденская ссора писателей, обусловленная различным пониманием ими идеологической концепции романа "Дым". Согласно этому полемическому описанию, в ответ на насмешки Достоевского над "немцами" и их "цивилизацией", Тургенев будто бы заявил: "Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!" Несколько позже в письме к А. Н. Майкову (11 (23) декабря 1868 г.) Достоевский писал: "Тургенев сделался немцем из русского писателя, -- вот по чему узнается дрянной человек".
Стр. 38. В газетах упоминалось как-то, что в Москву в эту зиму привезли из славянских земель не одну партию бедных маленьких детей со Их размещают по разным рукам и заведениям. -- Газета "Русские ведомости" писала в конце 1876 г. (19 декабря, No 321, отдел "Московские вести"): "Нам сообщают, что дамское отделение Славянского благотворительного комитета получило от русского посольства в Константинополе известие, что <...> 26 болгарок-сирот, отправляющихся в Москву с целью получить воспитание в русских учебных заведениях, выехали из Константинополя в Одессу. После небольшого отдыха они поедут дальше, так что приезда их в Москву должно ожидать не позже будущей недели". В начале следующего года та же газета (РВед, 1877, 4 января, No 3, отдел "Московские вести") сообщала: "Болгарские дети, прибывшие недавно в Москву <...> помещены в Покровской общине сестер милосердия; из них 25 девушек и один мальчик. Из Константинополя до Одессы сопровождал их доктор Марконет; в Одессе супруга градоначальника, графиня Левашева, приняла в них горячее участие и постаралась обеспечить удобный путь этим детям до Москвы. В настоящее время для этих сирот <...> отведены обширные комнаты в Общине". Через несколько дней, после сведений о распределении болгарских детей по русским школам и семьям, газета сообщила: "Прибытие новых болгарских детей ожидается в скором времени; первоначально, как мы слышали, прибудут 10 детей, а несколько спустя -- еще 70. Все они на первое время будут помещены в Покровской общине сестер милосердия" (РВед, 1877, 9 января, No 7, отдел "Московские вести").
Стр. 38. Говорят, недавно в Москву привезли еще "партию деток", от трех до тринадцати лет... -- Подразумеваются толки, первоисточником которых является следующая газетная информация: "20-го января, ночью, а 12-часовым поездом Смоленской железной дороги, привезены из Сербии 21 девочка и 2 мальчика, сироты, от 6 до 14-летнего возраста. На станции железной дороги детей угостили кофе и одели в приготовленное для них общиною сестер милосердия платье. Затем они были отвезены в каретах в Покровскую общину сестер милосердия" (РВед, 1877, 31 января, No 29, отдел "Московские вести"). Возраст болгарских детей, о которых сообщали "Русские ведомости" 19 декабря 1876 г. и 4 января 1877 г., -- "от 9-ти до 13-ти лет" (РВед, 1876, 29 декабря, No 328, отдел "Московские вести").
Стр. 39....еще пятьдесят лет тому назад появившихся. -- Достоевский здесь не точен, так как "пятьдесят лет тому назад" появились в печати не пушкинские "Песни западных славян", а сборник Мериме "La Guzla".
Стр. 39. Считали их так себе... -- Вероятно, Достоевский имеет в виду ранний отзыв Белинского о "Песнях западных славян". В рецензии на книгу "Стихотворения Александра Пушкина", опубликованную в 1835 г., он писал: "Вообще очень мало утешительного можно сказать об этой четвертой части стихотворений Пушкина. Конечно, в ней виден закат таланта, но таланта Пушкина; в этом закате есть еще какой-то блеск, хотя слабый и бледный... Так, например, всем известно, что Пушкин перевел шестнадцать сербских песен с французского, а самые эти песни подложные, выдуманные двумя французскими шарлатанами -- и что ж?.. Пушкин умел придать этим песням колорит славянский, так что, если бы его ошибка не открылась, никто и не подумал бы, что это песни подложные. Кто что ни говори, -- а это мог сделать только один Пушкин!" (Белинский, т. II, стр. 82). Но позднейшие оценки Белинским "Песен западных славян" были безоговорочно высокими. Так, в рецензии "Библиографические и журнальные известия" (ОЗ, 1843, No 4) он писал о Пушкине: "Подделка двух французов заставляет его взяться за народные песни Сербии, -- и он создает ряд песен, дышащих всею роскошью дикой поэзии дикого народа" (Белинский, т. VII, стр. 36). И далее, в статье пятой о Пушкине (ОЗ, 1844, No 2): ""Песни западных славян" более, чем что-нибудь, доказывают непостижимый поэтический такт Пушкина и гибкость его таланта. Известно происхождение этих песен и проделка даровитого француза Мериме, вздумавшего посмеяться над колоритом местности. Не знаем, каковы вышли на французском языке эти поддельные песни, обманувшие Пушкина, но у Пушкина они дышат всею роскошью местного колорита, и многие из них превосходны..." (Белинский, т. VIT, стр. 352).
Стр. 40....они взяты у Пушкина с французского, из книжки Мериме "La Gouzla"... -- В предисловии к "Песням западных славян" Пушкин писал: "Большая часть этих песен взята мною из книги, вышедшей в Париже в конце 1827 года, под названием "La Guzla, ou choix de Poésies Illyriques, recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l'Herzégowine" (Гузла, или Сборник иллирийских стихотворений, собранный в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине, -- Ред.). Неизвестный издатель говорил в своем предисловии, что, собирая некогда безыскусственные песни полудикого племени, он не думал их обнародовать, но что потом, заметив распространяющийся вкус к произведениям иностранным, особенно к тем, которые в своих формах удаляются от классических образцов, вспомнил он о собрании своем и, по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч. Сей неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме..." (Пушкин, т. III, стр. 334).
Стр. 40....книжки, сочиненной Мериме, по его собственному признанию, наобум, не выезжая из Парижа. -- В письме к другу Пушкина С. А. Соболевскому (1803--1870), помещенном Пушкиным в предисловии к "Песням западных славян", Мериме писал: "Гузлу я написал по двум мотивам, -- во-первых, я хотел посмеяться над "местным колоритом", в который мы слепо ударились в лето от рождества Христова 1827. Для объяснения второго мотива расскажу вам следующую историю. В том же 1827 году мы с одним из моих друзей задумали путешествие по Италии. Мы набрасывали карандашом по карте наш маршрут. Так мы прибыли в Венецию, -- разумеется, на карте -- где нам надоели встречавшиеся англичане и немцы, и я предложил отправиться в Трпест, а оттуда в Рагузу. Предложение было принято, но кошельки наши были почти пусты, и эта "несравненная скорбь", как говорил Рабле, остановила нас на полдороге. Тогда я предложил сначала описать наше путешествие, продать книгопродавцу и вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись. На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу по путешествию пять или шесть переводов <...> Вот мои источники, откуда я почерпнул этот столь превознесенный "местный колорит": во-первых, небольшая брошюра одного французского консула в Баньялуке <...> Местами он употребляет иллирийские слова, чтобы выставить напоказ свои знания <...> Я старательно собрал все эти слова и поместил их в примечания. Затем я прочел главу: "De'costumi dei Morlachi" <О нравах Морлаков> из "Путешествия по Далмации" Фортиса. Там я нашел текст и перевод чисто иллирийской заплачки жены Ассана-Аги; но песня эта переведена стихами. Мне стоило большого труда получить подстрочный перевод, для чего приходилось сопоставлять повторяющиеся слова самого подлинника с переложением аббата Фортиса. При некотором терпении я получил дословный перевод <...> Вот и вся история. Передайте г-ну Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался и пр." (Пушкин, т. III, стр. 335--336, 1310--1311).
Стр. 40. Этот преталантливый французский писатель... -- Эта характеристика дарования Мериме перекликается с пушкинской характеристикой в предисловии к "Песням западных славян": "... Мериме, острый и оригинальный писатель, автор "Театра Клары Газюль", "Хроники времен Карла IX", "Двойной ошибки" и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы" (Пушкин, т. III, стр. 334). Также см. отзыв Достоевского о Мериме: наст. изд., т. XVIII, стр. 48.
Стр. 40. ... впоследствии sénateur и чуть не родственник Наполеона III... -- В 1830 г. Мериме подружился с графом М.-Ф. де Монтихо и его женой, дочь которых Евгения (1826--1920) стала впоследствии женой Наполеона III и императрицей Франции (с 1853 но 1870). Евгения питала к Мериме сердечную привязанность и относилась к нему как к отцу. Мериме пользовался личной дружбой и самого императора. В звание сенатора Мериме был возведен в 1853 г.
Стр. 40. Я бы тем высокообразованным сербам, из которых многие столь недоверчиво смотрели нынешним летом на русских... -- Подразумеваются прежде всего сербские "министерские <...> головы", о которых вскользь упоминал Достоевский еще в августовском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г. (см. наст. изд., т. XXIII, стр. 101), и вообще сербская интеллигенция.
В печати неоднократно указывалось на то, что главная причина недоверия к русским со стороны интеллигентных сербов -- образование, полученное последними в Зап. Европе и, как следствие этого -- крайняя скудость или тенденциозность их представлений о России. Так, например, В. П. Мещерский в цикле очерков "На пути в Сербию и в Сербии" писал об Иоване Ристиче, министре иностранных дел Сербии: "... Ристич -- цветок парижской цивилизации; следовательно, его понятия о России не шире и не глубже понятий всякого образованного и умного француза, который знает, что есть большая земля, именуемая la Russie, что в этой земле был Pierre le Grand, потом Alexandre Premier, потом Nicolas et Sevastopol и что, затем, в этой Russie есть des cosaques. По своему положению министра иностранных дел в Сербии Ристич, как умный человек, успел кое-какими отрывочными сведениями заткнуть чересчур большие пробелы в россиеведении, но, все-таки, он остался, относительно России, умным парижанином, кое-что знающим sur le православие, et le славянский мир, en général, и больше ничего. Значит, винить его в том, что он не может питать к России никаких серьезных чувств, нет возможности. Скорее мы виноваты в том, что мы не предвидели событий сегодняшних, не позаботились вчера о том, чтобы Ристичи воспитывались для Сербии в России, а не в Париже" ( Гр, 1876, 1 ноября, No 30--37, стр. 907). Впоследствии в бесплатном приложении для подписчиков журнала "Гражданин" была помещена лаконичная справка об образовании сербского министра иностранных дел: "Ристич получил высшее образование в Берлине, Гейдельберге и Париже и получил степень доктора философии также в Германии" (Русский сборник, т. II, стр. 172).
В цикле очерков "На пути в Сербию и в Сербии" Мещерский писал о сербской образованной молодежи: "... эта молодежь, как только она интеллигенция, не только не симпатизирует русским, по находит себя вправе смотреть на них свысока <...> Образчиками этой культурной молодежи служат офицеры в сербской армии. Как только этот офицер культурен, он держит себя особняком от русских и, надо прибавить, особняком от своего солдата -- представителя некультурного начала <...> Воспитание этой культурной сербской молодежи получается в их белградском лицее, учебном заведении, не доросшем, за неимением учебных и денежных средств, до университета. Там учат профессора, все получившие образование или в Германии, или во Франции" (Гр, 1876, 1 ноября, No 36--37, стр. 911).
Стр. 40. ... судя по ходу дел, вряд ли сербы скоро узнают этого неизвестнейшего из всех великих русских людей... -- Достоевский, возможно, обратил внимание на следующее замечание Мещерского в его книге "Правда о Сербии" (СПб., 1877): "Интеллигент сербский наивно глупо и дерзко верит, что русские -- Пушкин и Карамзин, перед ним, мальчишки, неучи и ученики <...> Серб, который с вами заговорит по-русски, -- вы это видите по лицу его, -- дает вам понять, что он делает вам большую честь" (стр. 373). Предположение это тем более вероятно, что в следующем параграфе настоящей главы "Дневника писателя" есть скрытые цитаты из очерков или "писем" Мещерского "На пути в Сербию и в Сербии", напечатанных в журнале "Гражданин" за 1876 г. и полностью перепечатанных в этой книге.
Стр. 40. ... которому до сих пор не могли мы еще собрать денег на памятник... -- Мысль о сборе средств на памятник Пушкину возникла в 4860 г. в среде бывших воспитанников царскосельского Лицея в связи с пятидесятилетним юбилеем Лицея. В 1870 г. был образован специальный комитет по постройке памятника. Работа по сооружению памятника, открытого в Москве, на Тверском бульваре лишь 6 июня 1880 г., была поручена скульптору А. М. Опекушину (1841--1923). Газета "Московские ведомости" писала: "По словам "Нового времени", модель памятника Пушкину, изготовленная художником Опекушиным и исправленная им по замечаниям экспертов, недавно удостоилась высочайшего одобрения и скоро будет выставлена для публики. Комитет в настоящее время приступает к заключению контрактов на предстоящие работы, которые будут производиться в Москве под наблюдением как г-на Опекушина, так и опытного архитектора, и, вероятно, начнутся не позже наступающей весны. Собранная сумма с процентами составляет с лишком 80 000 рублей" (МВед, 1877, 22 февраля, No 44, отдел "Последняя почта").
Стр. 41. Сербская скупщина, собравшаяся в прошлом месяце в Белграде на одно мгновение (на полтора часа, как писали в газетах), чтоб только решить: "Заключить мир или нет?"... -- Достоевский имеет в виду сообщение, напечатанное в отделе "Телеграммы" газеты "Московские ведомости" (1877, 17 февраля, No 41): "Землин, 28 (16) февраля <...> Сегодня в половине десятого пушечные выстрелы возвестили гражданам Белграда об открытии скупщины. Заседание продолжалось до одиннадцати часов. Выработанные условия мира приняты почти без прений, и скупщина объявлена распущенною. При выходе из собрания, где происходило заседание, князь Милан и министры казались веселыми. Речь князя и все, что говорилось в скупщине, содержится в строгой тайне, под предлогом, что гласность может повлиять на заключение мира, Министерство ликует от одержанного торжества и вероятно -- удержится".
Стр. 41. Говорят, и на мир-то согласились вследствие какой-то передержки, министерской какой-то интриги. -- По всей вероятности, Достоевский опирается здесь на данные о фракционной борьбе в скупщине, почерпнутые из газеты "Московские ведомости" (1877. 25 февраля, No 47, отдел "Последняя почта"): "О закулисной стороне сербской скупщины телеграмма венской "Tagblatt" сообщает, что голосование скупщины было поражением консервативной партии Мариновича, хотя и эта партия агитировала постоянно за мир. В предыдущие два дня многочисленные ее агенты старались привлечь на свою сторону депутатов, желавших продолжения войны. Этим думали нанести поражение министерству Ристича, ибо консервативы были убеждены, что последнее стоит за войну в союзе с Россией и что речь князя будет иметь воинственный характер".
Стр. 41....если чуть-чуть правда, что скупщина не трусила продолжения войны, то ~ "Что ж это у нас так кричали о трусости сербов?" -- Достоевский имеет в виду толки газет и журналов после стратегического поражения сербской армии на Дюнишских высотах 17 (29) октября 1876 г. Об этом свидетельствует записная тетрадь Достоевского, относящаяся к 1876--1877 гг. (см. наст. изд., т. XXIV, стр. 279). Вместе с тем следует отметить: колебания в оценках поведения сербской армии русской печатью были велики -- от нескрываемого злорадства и презрения до сочувственного понимания и участия. Так, петербургская газета "Новости" (1877, 5 января, No 5, отдел "Русская печать") отмечала с удовлетворением: "Н. В. Максимов печатает в "Биржевых ведомостях" целый ряд фельетонов "Из сербской войны", в которых встречаются весьма удачные эскизы и картинки. Вот, например, как он характеризует пресловутую храбрость сербов". Вслед за этим цитировался один из фельетонов Максимова, насыщенный злыми насмешками над необстрелянными сербскими солдатами.
Иную позицию занимал "Гражданин". Полковник Мак-Ивер, английский доброволец, командовавший кавалерийским отрядом в сербской армии, писал в статье "Впечатления сербской войны", перепечатанной в этом журнале из английского источника: "Мне больно было слышать, что сербов обвиняли в трусости". Напомнив "о страшном неравенстве сил" в сербо-турецкой войне, Мак-Ивер заключал: "И при всем том, вот уже три месяца как Сербия, этот бессильный пигмей, отбивается от Турции, от зверского и подлого гиганта" ( Гр, 1876, 8 ноября, No 38--40, стр. 965). В том же номере журнала Мещерский утверждал: "...сербы не трусы! Сербы пастухи и земледельцы, поставленные в военный строй, и больше ничего <...> Черняев говорил мне, что он назовет лжецом в глаза того солдата и офицера, который в первом деле не испытывает чувства страха. Но это чувство страха длится момент. Оно исчезает от мысли, что нельзя бежать <...> Сербская же армия именно не есть армия потому, что этой мысли, что нельзя бежать, что показывать страх позорно, -- у сербов совсем нет <...> Это чувство или эту мысль военной чести сербская армия приобретет через несколько месяцев" (там же, стр. 946).
Особенно часто "кричали о трусости сербов" в определенных кругах русских добровольцев (главным образом из числа бывших "дантистов" и "отставных помещиков"), принимавших небескорыстное участие в сербо-турецкой войне 1876 г. (см.: ОЗ. 1876, No 12. отдел "Современное обозрение", корреспонденция Г. И. Успенского "Из Белграда (письмо невоенного человека)").
Стр. 41....особенно запомнил одно письмо от одного юного русского... -- Письмо из Белграда студента-добровольца А. П. Хитрова от 26 декабря 1876 г., который энергично защищал сербов от нападок в русской печати: "Да, я убежден, что черных, постыдных мотивов у сербов не было, когда они рубили, стреляли себе руки... <...> У серба, когда он вышел на турок, злобы против врага оказалось так мало, что поздно уже было травить его против врага. С другой стороны, в сербе выказалась такая любовь к своей тихой и полной скромных благ куче, что она его тянула, точно магнит. <...> Им в кучах сделалось так хорошо, так приятно. <...> Турок его не трогал, он безмятежно предался наслаждению кучею, полным матерьялизмом кучным (!), не знавшим больше ничего на свете... Ах! Я так понимаю серба! Чем больше бываешь в кучах и в каких концах Сербии ни бываешь -- всюду видишь кучу, всюду видишь кучный матерьялизм серба" (Материалы и исследования, т. II, стр. 312--313). Куча (kyha) -- большая семья, основное звено в составе организации племени в Сербии и Черногории. См.: П. Ровинский. Черногория в ее прошлом и настоящем. СПб., 1897, т. II, стр. 191--192; Н. Овсяный. Сербия и сербы. СПб., 1898, стр. 160, 166--167.
Стр. 41. Восторженный русский эмигрант даже извиняет членовредительство сербских солдат у Черняева и Новоселова: это, видите ли, они до того нежный сердцем народ, до того любят свою "кучу" ~ что ~ отстреливают себе пальцы, чтобы ~ поскорей воротиться в свое милое гнездо! -- Сведения и характеристики, аналогичные тем, которыми было наполнено письмо этого "эмигранта", нередко встречались и на страницах русской периодики. В печати отмечалось, что в бою необученного и необстрелянного сербского пехотинца "неотвязно мучает воспоминание о потерях личных, о доме, о семье. Первый крик раненого серба: " "И-я-у!.. Куку мене... Куку, красный брате!.. До кучи молим, до кучи!" В этом крике судорожный вопль семьянина, отца..." (И-ов. Из Сербии.-- Гр, 1876. 1 ноября, No 36--37, стр. 916). Мещерский писал в одном из "писем" "На пути в Сербию и в Сербии": "Все в Сербии более или менее богаты, то есть имеют свое собственное состояние и наслаждаются жизнию <...> Вот это-то общее благосостояние, общее наслаждение жизнью и объясняет, почему в Сербии нет солдат в пехотных и конных милициях <...> с той минуты, как серб поступил в ряды войска, не имея понятия о нравственной стороне своей службы, он испытывает одно лишь: лишение разом всего того, к чему он привык, с чем он сжился, как с условиями жизни, без которых жизнь для него немыслима. Это рыбы, взятые из реки и пересаженные в стоячую воду. Оттого главная духовная черта в этом солдате есть непреодолимая тоска по дому или по куче, как говорит серб, то есть самое естественное и понятное желание быть дома" (Гр, 1876, 8 ноября, No 38--40, стр. 942). Такое же объяснение стремления сербского солдата в "кучу" было дано несколько позже в газете "Новое время" (Вл-ъ. Из лагеря в лагерь. -- НВр, 1877, 2 февраля, No 335). Представление о "членовредительстве" в сербской армии, которой командовал русский генерал Черняев, дает следующее описание встречи В. П. Мещерского и Д. К. Гирса (1833--1886) с сербскими солдатами, идущими в тыл: "Одни шли с подвязанными руками, ибо были солдаты, прострелившие себе пальцы, другие шли просто домой, без всякого отпуска, а так себе <...>
-- Ну, а эти раны, -- спросил Гирс по-сербски, указывая на пальцы, -- откуда они?
-- Пуля, -- ответил один из парней.
-- Чья?
-- Турецкая.
-- Нет, -- вмешался хладнокровно другой парень. -- Я знаю, отчего эти раны: это они сами себе простреливают, чтобы уйти домой" (Гр, 1876, 8 ноября, No 38--40, стр. 941).
Стр. 42....таких несчастных детей я довольно встречал в моем детстве в разных школах... -- Первой из этих школ был, по всей вероятности, Московский частный пансион Л. И. Чермака, в который Достоевский поступил осенью 1834 г. В справочной и мемуарной литературе отмечается: "Федор Д<остоевск>ий в пансионе <...> заметив в толпе школьников новичка В. Каченовского, своего товарища по играм в саду Мариинской больницы, берет его под свою защиту" (Гроссман, Жизнь и труды, стр. 27). Второй школой юного Достоевского был приготовительный пансион капитана К. Ф. Костомарова, где он с мая 1837 г. готовился к поступлению в Инженерное училище (см. там же, стр. 29).
Стр. 42. Правда, теперь, когда уж кончилась у них война и заключен мир... -- Начав войну с Турцией 20 июня (2 июля) 1876 г., Сербия потерпела вскоре ряд поражений. Спасая ее от окончательного разгрома, Россия 19 октября 1876 г. предъявила Турции ультиматум, в котором потребовала заключения перемирия в течение ближайших сорока восьми часов. Турки согласились на двухмесячное перемирие. 17 февраля 1877 г., вновь благодаря дипломатическому давлению России, между Сербией и Турцией был заключен мир. Одна из телеграмм, опубликованных "Московскими ведомостями" (1877, 19 февраля, No 43), гласила: "Землин, 2 марта (18 февраля). Депутаты скупщины, вчера в пять часов, подписали протокол заседания, большинство вслед за сим уехало из Белграда. Основание мира status quo ante bellum. От всех других притязаний Турция отказалась".
Стр. 42--43. ... сердца высшей сербской интеллигенции далеко не всегда возвышались до страдания по родине ~ это объясняется у них слишком сильным, может быть, политическим честолюбием. -- Намек на попытки сербской правящей партии завоевать для своей страны политическое господство в ущерб другим. По этому поводу Мещерский, например, писал в очерках "На пути в Сербию и в Сербии": "Пока некультурные черногорцы храбро и твердо подняли знамя войны, во имя свободы славян -- без всякой другой задней мысли <...> сербская партия действия увлеклась <...> гораздо более честолюбивыми и себялюбивыми замыслами, занявшими место глубокого и высокого патриотического настроения" ( Гр, 1876, 1 ноября, No 36--37, стр. 912).
Стр. 43. ... Хорватовичи и Мариновичи, то есть всё равно как бы Мольтке и Бисмарки. -- В 1876 г. Георгий Хорватович (1835--1895) успешно командовал Тимокской армией. В войну 1877--1878 гг. -- генерал-майор. В 1881--1885 гг. -- посланник в Петербурге. С 1886 по 1887 г.-- военный министр Сербии. Маринович -- видный сербский государственный деятель. С конца 1873 по конец 1874 г. -- "министр-президент и министр иностранных дел" (см. статью "Сербия". -- Русский сборник, т. II, стр. 180--183). В обзоре "Иностранные события", напечатанном в журнале "Гражданин" (1876, 15 ноября, No 41--42, стр. 971), Мариновичу были посвящены такие строки, вносящие дополнительные штрихи в характеристику его как одного из сербских политиков, интригующих "против России": "Министр и президент сената Маринович 7 ноября отправился из Белграда, вместе с русским генеральным консулом Карцевым, со специальной миссией в С.-Петербург. По известиям от 10 ноября, все министры подали просьбу об отставке, которая пока не принята, -- но министры настаивают на своей просьбе. Причины этого еще неизвестны. По одним слухам, эта просьба об отставке приводится в связь с требованием будто бы генерала Черняева заседать в совете министров с правом голоса, по другим же она имеет связь с поручением, данным от сербского правительства г-ну Мариновичу".
Канцлер князь Отто фон Бисмарк (1815--1898) и начальник германского генерального штаба Гельмут фон Мольтке (1800--1891) сыграли видную роль в объединении Германии "сверху" и в войне Германии против Франции в 1870--1871 гг.
Стр. 43. Где-то я читал, что иные из этих строгих господ ~ завидев иного низшего серба, собиравшегося бежать из-под ружья, прямо отстреливали ему голову револьвером... -- Вне всякого сомнения, Достоевский прочел об этом в одном из "писем" Мещерского "На пути в Сербию и в Сербии", где есть такие строки: "Хорватович в своей армии ввел систему стреляния по убегающим: он сам, собственною рукою, убивал несколько человек из револьвера в ту самую минуту, когда происходило первое вздрагивание в рядах солдат. И вследствие этого случаи убеганья целых батальонов у Хорватовича стали немыслимы" ( Гр, 1876, 8 ноября, No 38-40, стр. 946).
Стр. 43....могли бы мы быть железными князьями!" -- Железным канцлером или железным князем называли Бисмарка, который еще в 1862 г. провозгласил доктрину внешней и внутренней политики, предусматривающую объединение Германии с помощью военной силы: "Не на либерализм Пруссии взирает Германия, а на ее мощь... Не речами, не постановлениями большинства решаются великие вопросы времени -- это было ошибкой 1848 и 1849 гг., -- а железом и кровью" (см.: Всемирная история, т. VI. М., 1959, стр. 540). Политика "железа и крови" была неприемлема для Достоевского-гуманиста. В записной тетради 1876-- 1877 гг. Достоевский утверждал: "Правило крови и железа не наше" (см. наст. изд., т. XXIV, стр. 191). В записной тетради 1875--1876 гг. есть такие строки: "... падут Бисмарки. Всё застанется врасплох. Россия. Православие <...> Ждать смирения, то есть победить зло красотою моей любви и строгого образа воздержания и управления собою" (наст. изд., т. XXIV, стр. 165).
Достоевскому было близко противопоставление бисмарковской политике "русской" точки зрения на способы достижения единства славянских народов, сформулированной в стихотворении Ф. И. Тютчева "Два единства" (впервые напечатано в журнале "Заря", 1870, No 10):
"Единство -- возвестил оракул наших дней --
Быть может спаяно железом лишь и кровью..."
Но мы попробуем спаять его любовью,
А там посмотрим, что прочней...
Стр. 43....Черняев оттуда выехал, а добровольцев выслали...-- В начале мая 1877 г. А. С. Суворин сообщил в своем фельетоне "Недельные очерки и картинки": "На днях приехал в Петербург Черняев после продолжительного своего отсутствия, после стольких приключений. Целый год прошел с того времени, как он вдруг исчез из Петербурга <...> и вот он снова здесь" (НВр, 1877, 1 (13) мая, No 420).
О причинах отозвания русских добровольцев на родину специальный корреспондент газеты "Московские ведомости" писал в очередном своем сообщении ("Из Белграда. 8 (20) января 1877 г." Подписано буквами: Гр. Д. А. М.): "Третьего дня чрез полковника Дохтурова получена телеграмма от русского правительства, в которой значилось приказание ликвидировать русское добровольческое движение в Сербии <...> После такого распоряжения можно сказать, что русская добровольческая песня спета <...> Какая причина удаления русских добровольцев или кто тому причиной, вот вопрос, который задает себе каждый, читая телеграммы и письма в наших газетах. Отвечу на это: во-первых, предвзятая мысль военного министерства (подразумевается местное, то есть сербское военное министерство, возглавлявшееся Ннколичем, -- Ред.), а во-вторых, недоразумения <...> Третьего дня поехал первый эшелон в 380 человек; в воскресенье, 9 января, будет отправлена вторая партия, затем еще две, и почти не останется русских в Сербии...". Описав далее торжественную церемонию прощания, на крепостной площади Белграда, сербского князя Милана с отъезжающими русскими добровольцами, корреспондент указывал на то, что на этой церемонии "ни одного министра не присутствовало..." (МВед, 1877, 19 января, No 16). Таким образом, по утверждению катковских "Московских ведомостей", высылка русских добровольцев явилась будто бы результатом интриг и происков "высокообразованных сербов".
Стр. 44. ... "да будут они прокляты, эти интересы европейской цивилизации!" Это восклицание не мое, это воскликнули "Москов<ские> ведомости"... -- Достоевский цитирует передовую статью газеты (МВед, 1877, 9 февраля, No 33), написанную вскоре по окончании Константинопольской конференции, на которой турецкое правительство не пошло навстречу России, потребовавшей, совместно с западно-европейскими державами, облегчения участи болгар, сербов и других славян, входивших в состав Оттоманской империи. Имея в виду главным образом английскую дипломатию, M. H. Катков писал: "Коллективная Европа <...> готова великодушно принять на себя весь позор неудачи, лишь бы только все осталось по-старому в Турции, уцелели бы в ней порядки столь дорогие для некоторых цивилизованных интересов (да будут они прокляты!), и чтобы ничего не было сделано для христиан на Востоке". В том же духе писал Достоевскому 26 декабря 1876 г. А. П. Хитров: "Будь проклята Европа, буржуазная, алчная Европа <...> Какая это цивилизация? Война против этой цивилизации, война непримиримая!!" (Материалы и исследования, т. II, стр. 313).
Стр. 46. Ну, а во Франции ~ в 93-м году разве не утвердилась эта самая мода сдирания кожи... -- Достоевский подразумевает якобинский террор.
Стр. 46. Аберрация -- заблуждение, отклонение от истины (от лат. aberrare -- заблуждаться, уклоняться от чего-либо).
Стр. 46. Вольтфас -- внезапный поворот лицом к преследующему (от франц. volte-face -- поворот лица).
Стр. 46. У нас Дарвин, например, немедленно обращается в карманного воришку, -- вот что такое и червонный валет. -- Развитие мысли, высказанной ранее Достоевским в "Дневнике" за 1876 г. (май, гл. I, § 3): "На западе Дарвинова теория -- гениальная гипотеза, а у нас давно уже аксиома. На западе мысль, что преступление весьма часто есть лишь болезнь, -- имеет глубокий смысл <...> у нас же эта мысль не имеет никакого смысла <...> и всё, всякая пакость, сделанная даже червонным валетом, и та чуть ли не признается болезнью..." (наст. изд., т. XXIII, стр. 8).
Стр. 47. С этой-то великодушной работы над собой и начинать надо, чтоб поднять потом нашу "Новь", а то незачем выйдет и подымать ее. -- Достоевский полемизирует с последним романом Тургенева, в духе своих идей истолковывая эпиграф к нему: "Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом".
Стр. 48. В речах палатам уже упоминается прямо и откровенно, вслух на весь мир, что пролетарий опасен ~ что пролетарий внимает социализму. -- Достоевский, по всей вероятности, опирается на следующее сообщение, напечатанное в "Московских ведомостях" (1877, 10 февраля, No 34, отдел "Последняя почта"): "Берлинская "Провинциальная корреспонденция" от 15 февраля обсуждает столь волнующее ныне Германию усиление социал-демократической партии и дает понять, что ответственность за это усиление падает не на правительство, так как оно во время прений о законе о печати настаивало на параграфах закона, особенно карающих нападения в печати на собственность, семейство и брак, между тем рейхстаг отклонил эти параграфы. Среди большинства германских представителей, по-видимому, разделяется взгляд, что злу следует помочь хотя бы паллиативами, доставляя рабочим случай для труда. Это доказывается заседанием Прусской палаты депутатов 13 февраля, где депутат Дункер внес предложение, чтобы правительство, ввиду бедственного экономического положения страны, усердно старалось о возведении общественных построек и других работ, средства на которые разрешены ландтагом".
Стр. 48. ... выступают политики, мудрые учители: есть, дескать, такое правило, такое учение, такая аксиома ~ может получить вид величайшей премудрости! -- Эта характеристика политических принципов современных западноевропейских государственных деятелей намекает прежде всего на английского премьер-министра лорда Биконсфилда, которому в "Дневнике писателя" за 1876 г. (сентябрь, гл. I, § 1) приписываются по существу совершенно аналогичные размышления и "аксиомы" по поводу двух священников, распятых в Болгарии башибузуками (см. наст. изд., т. XXIII, стр. 110--111). Вместе с тем эта характеристика представляет собою замаскированное продолжение полемики, начатой в июльско-августовском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г. (см. наст. изд., т. XXIII, стр. 61--63, 65-67).
Стр. 49. Это учение очень распространено и давнишнее... -- Здесь, возможно, подразумевается "давнишнее" учение о государстве, изложенное в книге "Государь" (1513), принадлежащей перу итальянского политического деятеля эпохи Возрождения Пикколо Макиавелли (1469--1527). Макиавелли защищал в нем необходимость в ту эпоху сильной власти для обуздания эгоизма и установления порядка.
Стр. 49. ... уже восполнились сроки... -- Имея в виду грядущее великое предназначение России в судьбах Европы, Достоевский перефразирует слова Христа: он на вопрос апостолов: "Не в сие ли время, господи, восстановляешь ты царство Израилю?" -- отвечал: "Не ваше дело знать времена или сроки, которые отец положил в своей власти..." (Деяния святых апостолов, гл. I, ст. 6--7).
Стр. 49. ... не пойдет уже сражаться с мельницами. -- Указывая на ветряные мельницы, Дон-Кихот говорит своему оруженосцу: "Видишь ли, Санчо, эту толпу великанов? Клянусь богом, я уничтожу их всех. Разорением их мы положим основу нашему богатству и совершим дело, угодное господу, ибо велика заслуга пред ним человека, стирающего с лица земли проклятое племя великанов" (Дон-Кихот Ламанчский. Сочинение Мигуэля Сервантеса Сааведры. Часть I. Пер. с пен. В. Карелина. СПб., 1866, стр. 43). Достоевский вспоминает об этом эпизоде сервантесовского романа, чтобы оттенить чистоту и благородство побуждений русского народа накануне войны с Турцией. Ибо, в отличие от сервантесовского Дон-Кихота, русские Дон-Кихоты, по Достоевскому, пойдут сражаться не с мнимыми, а с действительно существующими злыми "великанами" -- турецкими притеснителями славянского населения на Балканском полуострове.
Стр. 50. А Европа прочла осенний манифест русского императора и его запомнила... -- Достоевский подразумевает один из актов царского правительства в связи с сербо-турецкой войной 1876 г. Газета "Правительственный вестник" (1876, 19 (31) октября, No 232, рубрика "Действия правительства. Высочайшие повеления") оповещала: "Сегодня, 18-го октября, государю императору благоугодно было повелеть, чтобы генерал-адъютант Игнатьев объявил Порте, что в случае если она в двухдневный срок не примет перемирия на шесть недель или на два месяца и если не даст немедленного приказания приостановить военные действия, то он, со всем посольством, выедет из Константинополя и дипломатические сношения будут прерваны". Через несколько дней после этого Александр II, при приеме в Кремле "московского дворянства и городского общества в Москве", выступил с речью, в которой сказал: "Вам уже известно, что Турция покорилась моим требованиям о немедленном заключении перемирия, чтобы положить конец бесполезной резне в Сербии и Черногории". Сообщив далее о предстоящем совещании шести великих держав, созываемом для "определения мирных условий", Александр II заявил: "Если же оно (соглашение между шестью державами, -- Ред.) не состоится и я увижу, что мы не добьемся таких гарантий, которые обеспечивали бы исполнение того, что мы вправе требовать от Порты, то я имею твердое намерение действовать самостоятельно и уверен, что в таком случае вся Россия отзовется на мой призыв, когда я сочту это нужным и честь России того потребует" (ПВ, 1876, 31 октября (12 ноября), No 243). См. наст. изд., т. XXIV, стр. 493.
Стр. 51. Солнце показалось на Востоке, и для человечества с Востока начинается новый день. -- Идейный отголосок славянофильской поэзии А. С. Хомякова. См., в частности, стихи Хомякова из стихотворения "Еще об нем" (1841):
Скатилась звезда с омраченных небес,
Величье земное во прахе!..
Скажите, не утро ль с Востока встает?
Не новая ль жатва над прахом растет?
Стр. 51. ... "Après nous le déluge" (После нас хоть потоп)! -- Первоначальное употребление этой фразы приписывается разным лицам: 1) французскому королю Людовику XV (1710--1774); его фаворитке маркизе де Помпадур (1721--1764); неизвестному греческому поэту, которого часто цитировали Цицерон (106--43 до н. э.) и Сенека (ок. 4 до н. э.-- 65 н. э.).
Стр. 52....несколько страниц в "Анне Карениной" графа Льва Толстого, в январском No "Русского вестника". -- Одиннадцатая глава из части VI "Анны Карениной", цитируемая Достоевским несколько ниже. В январской книжке "Русского вестника" за 1877 г. были напечатаны I--XII главы части VI романа.
Стр. 52.... любовь этого "жеребца в мундире", как назвал его один мой приятель... -- Возможно, что "приятель" -- это M. E. Салтыков-Щедрин, называвший героя романа Толстого "безмолвным кобелем Вронским" (Салтыков-Щедрин, т. XVIII, кп. 2, стр. 180; об отношении сатирика к "Анне Карениной" см. там же, т. XI, стр. 633--635).
Стр. 52. Явилась сцена смерти героини (потом она опять выздоровела). .. -- См. роман "Анна Каренина", часть IV, гл. XVII--XX.
Стр. 52. Последние выросли в первых, а первые (Вронский) вдруг стали последними... -- Это определение значения нравственного "переворота", совершившегося в душе Каренина и Вронского, встретившихся у постели умирающей Анны (см. часть IV, гл. XVII), восходит к евангельским текстам. См. Евангелие от Матфея, гл. 19, ст. 30: "Многие же будут первые последними, и последние первыми"; Евангелие от Луки, гл. 13, ст. 30: "И вот, есть последние, которые будут первыми, и есть первые, которые будут последними".
Стр. 54....человек в случае... -- Человек, пользующийся, с материальной для себя выгодой, покровительством могущественных особ, в том числе и венценосных; фаворит.
Стр. 54. По всякое приобретение... -- Здесь и ниже Достоевский выборочно цитирует гл. XI из части VI "Анны Карениной".
Стр. 55....у нас знали тогда о начинавшемся этом новом движении на Западе Европы лишь полсотни людей в целой России. -- Подразумевается кружок М. В. Петрашевского.
Стр. 57....он обратится в "Власа", в "Власа" Некрасова, который роздал свое имение... -- Имеется в виду стихотворение Некрасова "Влас". Этому стихотворению и, в связи с его содержанием, развитию некоторых собственных почвеннических взглядов на русский народ Достоевский посвятил специальный историко-психологический этюд в "Дневнике писателя" за 1873 г. (см. наст. изд., т. XXI, стр. 31--41).
Стр. 58. ... я должен разделить мое имение бедным и пойти работать на них. ~ Левин выйдет совершенно прав, а "бедный" совершенно неправ... -- Логика мысли Достоевского в данном случае совпадает с характерной выдержкой из его письма к А. Г. Ковнеру (от 14 февраля 1877 г.): "NB. Кстати маленькую параллель: христианин, то есть полный, высший, идеальный, говорит: "Я должен разделить с меньшим братом мое имущество и служить им всем". А коммунар говорит: "Да, ты должен разделить со мною, меньшим и нищим, твое имущество и должен мне служить". Христианин будет прав, а коммунар будет не прав".
Стр. 60. ... а вы -- вы сто миллионов обреченных к истреблению голов, и только. -- Отголосок романа "Бесы", в котором в уста Липутина, одного из сподвижников Петра Верховенского, вложена следующая характеристика современных анархистов: "Они уже больше чем сто миллионов голов требуют для водворения здравого рассудка в Европе, гораздо больше, чем на последнем конгрессе мира потребовали" (см. наст. изд., т. X, стр. 77; т. XII, стр. 201, 291).
Стр. 60. Другие из коноводов прямо уже говорят, что братства никакого им и не надо, что христианство -- бредни и что будущее человечество устроится на основаниях научных. -- Подразумеваются, по всей вероятности, последователи Огюста Конта (1798--1857) -- создателя философии позитивизма. Согласно этой философии, история развития человечества делится на периоды теологический, метафизический и позитивный. В третьем периоде (позитивном) руководящая роль в обществе принадлежит ученым и промышленникам. Упоминая об отрицательном отношении "коноводов" к "христианским бредням", Достоевский, возможно, имел в виду также Л. Фейербаха (1804--1872), в книге которого "Сущность христианства" (1841) доказывалось, что религия и вообще всякая вера в бога -- порождения фантазии человека на ранних стадиях развития общества. Достоевский мог иметь в виду и Р. Оуэна (1771--1858), антирелигиозные убеждения которого были следующим образом охарактеризованы в "Былом и думах" Герцена: "... объявил прямо п ясно, громко и чрезвычайно просто, что главное препятствие к гармоническому развитию нового общежития людей -- религия" (Герцен, т. XI, стр. 214). Примечательно, что эта и некоторые другие герценовские характеристики убеждений Р. Оуэна, быть может, были полемически переосмыслены Достоевским в обращенной к Христу речи Великого инквизитора: "...пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. "Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!" -- вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой" (см. наст. изд., т. XIV, стр. 230; т. XV, стр. 559--560). Таким образом, и характеристика "коноводов" в области политики и философии, полемически сформулированная Достоевским на страницах "Дневника писателя" за первую половину 1877 г., могла быть связана с формирующимся замыслом романа "Братья Карамазовы".
Стр. 60....никакая польза не заменит своеволия и прав личности... -- Один из характерных отголосков эгоцентрического протеста "антигероя" "Записок из подполья" против философского материализма французских просветителей XVIII в. (см. наст. изд., т. V, стр. 113, 379-380).
Стр. 60. ... погибнут во грехах своих. -- Это резюме восходит к ветхозаветному тексту: "... отойдите от шатров нечестивых людей сих, и не прикасайтесь ни к чему, что принадлежит им, чтобы не погибнуть вам [вместе] во всех грехах их" (4-я книга Моисея. Числа, гл. 16, ст. 26).
Стр. 61. ... "есть, пить, ничего не делать и ездить на охоту"... -- Неточная цитата из "Анны Карениной" (ч. VI, гл. XI).
Стр. 61. ... отдайте им свое имение ~ и "получите сокровище на небе си, там, где не копят и не посягают". -- Ср.: Евангелие от Марка, гл. 10, ст. 21--24.
Стр. 61. Пойдите, как Влас, у которого... -- Далее приводятся строки из стихотворения Н. А. Некрасова "Влас".
Стр. 61....надобно заботиться больше о свете, о науке и о усилении любви ~ в твердой надежде каждого на всеобщую помощь в несчастии... -- Эти публицистические тезисы и поучения находятся в тесном родстве с идейно-философской концепцией "Братьев Карамазовых".
Стр. 61. Все же эти старания "опроститься" -- лишь одно только переряживание, невежливое даже к народу и вас унижающее. -- Намек на тургеневское изображение поведения революционеров-народников в XXVII-- XXXII гл. романа "Новь" (см.: Тургенев, Сочинения, т. XII, стр. 201-- 247).
Стр. 62. "Один в поле не воин"... -- Крылатое выражение, восходящее к названию романа Ф. Шпильгагена "In Reih und Glied" (1866), появившегося в русском переводе под названием "Один в поле не воин". Тесное соседство здесь шипльгагеновского определения ("один в поле не воин") с определениями, являющимися почти цитатами из "Нови" Тургенева ("опроститься", "опрощение", "осложненность"), не случайно. По-видимому, у шпильгагеновского героя Лео -- аристократа по натуре и демократа по убеждениям -- Достоевский усматривал нечто общее с тургеневским Неждановым -- убежденным демократом и вместе с тем "барином", "белоручкой", жалующимся сначала на свою беспомощность, а под конец испытывающим "отчаяние и разочарование" в общении с народом. Контекст этой и предшествующей подглавок, насыщенный едкими намеками на "Новь", перемежающимися подчас с прямыми выпадами против этого романа и его автора, свидетельствует о принципиальном неприятии Достоевским героев пождано некого типа и о его всецелом расположении к русским молодым людям, похожем на толстовского Левина.
Стр. 62. Жалобы на разочарование совершенно глупы... -- В первую очередь Достоевский укоряет молодежь "разочаровавшуюся" в народе по-неждановски.
Стр. 63. Если так будут говорить все люди, то, уж конечно, они станут и братьями, и не из одной только экономической пользы, а от полноты радостной жизни, от полноты любви. -- Здесь и выше публицистически предваряются речи старца Зосимы в романе "Братья Карамазовы".
Стр. 64. В редакцию "Дневника писателя" пришло следующее письмо... -- Автор этого письма -- В. В. Каверин.
Стр. 68....начиная с Петра Великого ~ меч России уже несколько раз сиял на Востоке в защиту его -- Достоевский имеет в виду Прутский поход Петра I (1711), войны России с Турцией и Персией при Анне Иоанновне (1725--1730), Екатерине II (1768--1774 и 1787--1791), Александре I (русско-турецкая война 1806--1812 и русско-персидская 1804--1813) и Николае I (русско-персидская война 1826--1828, русско-турецкая война 1828--1829, Крымская война 1853--1855).
Стр. 69.... немецкий пастор, обработавший у нас штунду... -- Пастор Бонекетборг, о деятельности которого по организации повой религиозной секты штундистов на юге России сообщаюсь в журнале "Гражданин" (см. наст. изд., т. XXI, стр. 58--60).
Стр. 69....или, наконец, кто-нибудь из тех поселившихся за границей русских, воображающих Россию и народ ее лишь в образе пьяной бабы, со штофом в руках? -- Намек на Тургенева на вторую часть его романа "Новь", напечатанную в февральской книжке журнала "Вестник Европы" за 1877 г. В эту вторую часть (гл. XXX) Тургенев включил стихотворение "Сон", заканчивающееся следующим четверостишием (в редакции первой публикации):
Один кабак не спит и не смыкает глаз,
И штоф с очищенной всей пятерней сжимая,
Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ,
Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!
Стр. 70....что Россия народна, что Россия не Австрия... -- Здесь и в целом ряде других случаев высказывания Достоевского об австрийской империи, ее дипломатах и государственном строе согласуются с мнением тогдашних историков и политических публицистов, в частности с суждениями историка С. М. Соловьева: "...в Австрии, составленной из нескольких народностей, национальный вопрос, вопрос о национальной равноправности, о неподчинении одной национальности другой вел к усобице и разложению монархии. Как скоро страшная опасность была сознана, в основу системы было положено отсутствие всякого внутреннего движения, все должно оставаться по-старому и пребывать в полном спокойствии. Но сохранение существующего порядка внутри австрийской империи чрезвычайно трудно, если около будут происходить опасные движения и перемены и потому главною задачею внешней политики Австрии должно быть сохранение старины по возможности во всех государствах Европы, преимущественно ближайших. <...> Это консервативное во что бы то ни стало стремление внутри и вне дало Австрии характер государства дипломатического... <...> Эти черты австрийской политики стали являться постоянными с тех пор, как заведование иностранными делами принял Меттерних..." (С. М. Соловьев. Император Александр первый. Политика Дипломатия. СПб., 1877, стр. 196). Резко отзываясь о меттерниховской Австрии. Достоевский солидаризуется, в известной степени, и с положениями брошюры "Восточный вопрос с русской точки зрения 1855 года" (Лейпциг, 1861). "Австрия, -- писал в ней Б. Н. Чичерин,-- представляет соединение областей, не связанных народностью; единство ее утверждено на одном правительстве, на его неограниченной власти. Всякое свободное движение должно вести к проявлению различных национальностей, к распадению государства. У Австрии нет будущего, она упорно должна держаться настоящего, чтобы сохранить свое существование. Это очень хорошо понимали австрийские государственные люди и в особенности Меттерних..." (стр. 9--10).
Стр. 70. ... во все эти четыре века порабощения их церкви... -- С 1453 г., когда Константинополь был взят турками. Завоевание турками Балканского полуострова началось еще раньше.
Стр. 70. .. предчувствие смерти и разложения "больного человека".. -- M пение о Турции (а речь здесь и ниже идет именно о ней) как о безнадежно "больном" государственном организме было достаточно широко распространено в Западной Европе и в России еще со времен наполеоновских войн. Приблизительно за два месяца до опубликования настоящей главы из "Дневника писателя" в журнале "Отечественные записки" была приведена по-русски цитата из брошюры Пьера Жозефа Прудона "Manuel du spéculateur à la bourse" ("Наставление биржевому спекулянту"). В этой цитате "блистательная Порта" характеризовалась как государство, "не имеющее достаточно жизненности", больше того -- как государство-труп (ОЗ, 1877, No 1, стр. 141). В самый разгар работы Достоевского над мартовским номером "Дневника писателя", полемизируя с либеральными газетами "Agence Russe" и "Journal de St.-Pétersbourg", газета "Русский мир" писала: "От "больного турецкого человека" требуют, чтобы он добровольно прекратил или обязался прекратить на будущее время свои болезненные конвульсивные припадки, столь пагубные для лежащих под ним злополучных райев. Это курьезное, заведомо неисполнимое требование, неоднократно уже опровергнутое Россиею, постоянно выдвигается, однако, наружу не только в заграничной прессе, но и в наиболее наивной части нашей русской печати <...> не от Турции зависит изменить ход своей болезни или даже остановить его, и тщетно требуют "добровольного исцеления" от самой этой больной империи <...> Турция безысходно больна еще с конца прошедшего столетия..." (РМ, 1877, 16 (28) марта, No 72, передовая "С.-Петербург. 15 марта").
Характеристика "больной человек" употреблялась Достоевским и в "Дневнике писателя" за 1876 г. (см. наст. изд., т. XXIII, стр. 374--375). Ранее определение "больной человек" Достоевский употребил в одной из записных тетрадей 1864--1865 гг. (см. наст. изд., т. XX, стр. 188).
Стр. 70--71. Столь недавняя у них греко-болгарская церковная распря, под видом церковной, была, конечно, лишь национальною... -- Борьба болгар за независимость болгарской церкви от константинопольского (греческого) патриархата завершилась в 1870 г. учреждением болгарского экзархата. В православной церковной организации экзарх (от греч. ἔξαρχος -- глава жрецов при храме) -- глава самостоятельной церкви или отдельной церковной области.
Стр. 71....если б возможно было повторить болгарские летние ужасы... -- Достоевский имеет в виду турецкие зверства в Болгарии лотом 1876 г., о которых и он много писал в "Дневнике писателя" за 1876 г. (см. наст. изд., т. XXIII, стр. 110).
Стр. 72...."Англия никогда не примет участия ~ силою той ненависти, какую она сама питает к нам"... ("Московские ведомости", No 63). -- Цитата из передовой статьи "Москва, 14 марта" (см.: M Вед, 1877, 15 марта, No 63). Далее в этой передовой отмечалось: "Английские эмиссары, наполняющие теперь Болгарию и другие провинции Европейской Турции <... > усиленно работают для совращения забитых и голодающих населений к отступничеству от веры их предков, употребляя для этой нравственной пытки те ничтожные благотворения, которые Англия бросает им как крохи отверженным и нравственно прокаженным, не щади в то же время миллионов для вооружения их притеснителей. По мере нашей уступчивости растет и заносчивость наших противников".
Стр. 72. Я потому так говорю, что уж программа была дана: болгаре и Константинополь. -- Имеется в виду проект возрождения Византийской империи. Об этом см.: наст. изд., т. XXIII, стр. 100.
Стр. 74. С некоторого времени я стал получать от них письма... -- Далее, в этом и следующем параграфах, Достоевский цитирует письма (от 26 января и от начала февраля 1877 г.), адресованные ему А. Г. Ковнером (1842--1909) -- литератором, автором книг "Памфлеты" (1865) и "Связка цветов" (1868), направленных против "старых устоев еврейского быта и национальной ограниченности". Ковнер сотрудничал в "Голосе", "Деле" и журнале "Всемирный труд", запрещенном цензурой за "явное сочувствие к революционным движениям" и "вредные социалистические идеи". Оба письма Ковнера, цитируемые Достоевским, хранятся в ГБЛ, впервые опубликованы в книге Л. Гроссмана "Исповедь одного еврея" (М.--Л., 1924); первое из этих писем (от 26 января 1877 г.) перепечатано в комментариях А. С. Долинина (см.: Д, Письма, т. III, стр. 377--382).
Стр. 75. ... этим господам из "высших евреев" со слишком даже грешно забывать своего сорокавекового Иегову... -- Иегова -- одно из имен бога в Ветхом завете, происходит от слова гава или гайа -- быть. Согласно библейской легенде, под именем Иеговы бог впервые открылся пророку Моисею (Исход, гл. VI, ст. 2). С тех пор это имя сделалось знаменем национальной религии евреев.
Стр. 75. ... имя г-на NN, мне писавшего это письмо, останется под самым строгим анонимом. -- Достоевский выполняет просьбу, выраженную в письме Ковнера от 26 января 1877 г.: "Может быть, Вы захотите заговорить в своем "Дневнике" о некоторых предметах, затронутых в этом письме, то Вы это сделаете, конечно, не упоминая моего имени" (Д, Письма, т. III, стр. 382).
Стр. 76. (Здесь почтенный корреспондент сопоставляет несколько известных русских кулаков с еврейскими в том смысле, что русские не уступят. -- Имея в виду эксплуататоров -- выходцев из русской и еврейской среды, Ковнер восклицал, обращаясь к Достоевскому в письме от 26 января 1877 г.: "Чем Губонин лучше Полякова? Чем Овсянников лучше Малькиеля? Чем Ламанский лучше Гинцбурга?" (Д, Письма, т. III, стр. 381).
Стр. 76. (Тут опять несколько имен, которых я, кроме Гольдштейнова, считаю не вправе напечатать, потому что некоторым из них, может быть, неприятно будет прочесть, что они происходят из евреев.) -- Достоевский имеет в виду следующие обращенные к нему с укором строки из того же письма Ковнера от 26 января 1877 г.: "Вы, говоря о "жиде" <...> в это название <...> включаете и ту почтенную цифру евреев, получивших высшее образование, отличающихся на всех поприщах государственной жизни -- берите хоть Португалова, Кауфмана, Шапиро, Оршанского, Гольдштейна (геройски умершего в Сербии за славянскую идею), Выводцева и сотни других имен, работающих на пользу общества и человечества..." (Д, Письма, т. III, стр. 381).
Стр. 76. Правда, в России и от русских-то не осталось ни одного непроплеванного места (словечко Щедрина)... -- Достоевский имеет в виду следующие слова из первой главы "Современной идиллии" Салтыкова-Щедрина, опубликованной в февральском номере "Отечественных записок" за 1877 г.: "И как меня вдруг потянуло туда, в задние низенькие комнаты, в эту провонялую, сырую атмосферу, на эти клеенчатые диваны, на всем пространстве которых, без всякого сомнения, ни одного непроплеванного места невозможно найти!" (Салтыков-Щедрин, т. XV, кн. 1, стр. 17). Возможно, вспоминает Достоевский и щедринский рассказ в "Дневнике провинциала" (ОЗ, 1872, NoNo 1--6, 8, 10--12) о переименовании одним русским помещиком выигранной им "в плевки" крепостной деревни в деревню "Проплеванную" (см.: Салтыков-Щедрин, т. X, стр. 348).
Стр. 77. Пусть благородный Гольдштейн умирает за славянскую идею. -- Имя Гольдштейна, учителя одной из петербургских или московских гимназий, добровольно отправившегося на войну сербов с турками и проявившего во время боевых действий незаурядную храбрость, хладнокровие и находчивость, упоминалось также в цитировавшихся очерках Мещерского "На пути в Сербию и в Сербии".
Стр. 77. Я готов поверить, что лорд Биконсфильд сам, может быть, забыл о своем происхождении... -- Достоевский соглашается, до известной степени, с Ковнером, писавшим ему 26 января 1877 г.: "Дизраэли <...> вероятно, сам не знает, что его предки были когда-то испанскими евреями <...> Кстати замечу, что в одном вашем "Дневнике" вы выразились вроде того, что Дизраэли выклянчил у королевы титул лорда, между тем как это общеизвестный факт, что еще в 1S67 г. королева предложила ему лордство, но он отказался, желая служить представителем Нижней палаты" (Д, Письма, т. III, стр. 381). О Дизраэли см.: наст. изд., т. XXIII, стр. 106--111.
Стр. 78. Нет, они и тогда точно так же кричали о правах, которых не имел сам русский народ... -- Очевидно, Достоевский вспоминает здесь о полемике по еврейскому вопросу, развернувшейся в периодической печати в 1858 г. (см. примечания к статье "Щекотливый вопрос" -- наст. изд., т. XX, стр. 283--284). Кроме этой полемики, Достоевский мог иметь в виду сборник статей Л. И. Мандельштама "В защиту евреев" (СПб., 1859) и книгу Д. В. Хвольсона "О некоторых средневековых обвинениях против евреев" (СПб., 1861).
Стр. 78. ... я только что прочел в мартовской книжке "Вестника Европы"... -- Подразумевается статья Ю. А. Росселя "Южные штаты североамериканской республики и их настоящее". Об эксплуатации "еврейскими факторами" негритянских сельскохозяйственных рабочих говорится во второй главке этой статьи (см.: ВЕ, 1877, No 3, стр. 136--137).
Стр. 78. А дней десять тому назад прочел в "Новом времени" ( No 371) корреспонденцию из Ковно, прехарактернейшую... -- Далее Достоевский пересказывает содержание корреспонденции "Начало реакции против евреев в Ковенской губернии" (подписана буквами A. L.), напечатанной не в 371-м, как он утверждает, а в 375-м номере газеты "Новое время" (см.: НВр, 1877, 15 (27) марта, No 375, отдел "Внутренние известия"). Эта описка не случайна. В No 371 "Нового времени" от 11 (23) марта 1877 г. особое внимание Достоевского могли привлечь: 1) положительный отзыв о статье Росселя (см. отдел "Среди газет и журналов") и 2) импонировавшая ему полемика с "Вестником Европы" по Восточному вопросу.
Стр. 79...."борьба за существование"... -- Термин, получивший широкое распространение после выхода в свет книги Ч. Дарвина "Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за существование" (1839). Употребление этого термина в качестве характеристики отношений в человеческом обществе Достоевского, как христианина, возмущало. Кроме того, он считал (об этом свидетельствуют многие его письма и заметки в записных тетрадях), что принцип "борьба за существование" полагается в основу социалистических и коммунистических учений в Западной Европе и в России (см.: Д, Письма, т. III, стр. 211--214; наст. изд., т. XXIV, стр. 164).
Стр. 80. Мне даже случалось жить с народом, в массе народа, в одних казармах, спать на одних нарах. -- Достоевский имеет в виду свое пребывание на каторге.
Стр. 80. Там было несколько евреев -- и никто не презирал их, никто не исключал их, не гнал их. -- О терпимом отношении русских каторжников к каторжникам-евреям Достоевский рассказывал в первой части "Записок из Мертвого дома" (см. наст. изд., т. IV, гл. IX "Исай Фомич. Баня...").
Стр. 81....не настали еще все времена и сроки... -- Не совсем точная цитата из ответа Иисуса Христа апостолам. См. выше, примеч. к стр. 49.
Стр. 81--82. "Выйди из народов и составь свою особь и знай, что с сих пор ты един у бога, остальных истреби со единись и эксплуатируй и -- ожидай, ожидай..." -- По-видимому, Достоевский концентрированно и лишь по смыслу точно цитирует ряд положений Талмуда в истолковании М. И. Гриневича -- автора издания "О тлетворном влиянии евреев на экономический быт России и о системе еврейской эксплуатации" (СПб., 1876).
Стр. 82. Еще в детстве моем я читал и слыхал про евреев легенду о том, что они-де и теперь неуклонно ждут мессию... -- Возможно, подразумевается драма Н. В. Кукольника "Князь Даниил Васильевич Холмский".
Стр. 82. ... кабалист-раввин... -- У евреев -- проповедник и хранитель учения иудаизма (от др.-евр. gabbaîach -- предание и rabbi -- наставник).
Стр. 82. Загорит, заблестит луч денницы... -- Достоевский неточно приводит строки из песни Рахили в драме Н. В. Кукольника "Князь Даниил Васильевич Холмский" (акт II, явл. 2). В оригинале:
Загорит,
Заблестит
Свет денницы...
(Нестор Кукольник. Сочинения драматические, т. II. СПб., 1852, стр. 415).
Стр. 84. "Всяк за себя и только за себя ~ единственно для себя"... -- Эта "основная идея" или "нравственный принцип" западноевропейской буржуазии подвергался Достоевским ожесточенной и глубокой критике еще в "Зимних заметках о летних впечатлениях" (см. наст. изд., т. V, стр. 69, 74, 79).
Стр. 85. Куртаж (от франц. courtage) -- вознаграждение маклеру за посредничество при совершении какой-либо сделки.
Стр. 85. Разве покойный парижский Джемс Ротшильд был дурной человек? -- Речь идет о французском банкире бароне Джеймсе Ротшильде (1792--1868). В этом замечании Достоевского чувствуется отголосок герценовских характеристик Джеймса Ротшильда в "Былом и думах" (см.: Герцен, т. X, стр. 135--140).
Стр. 86. ... пишет мне одна ~ благороднейшая и образованная еврейская девушка... -- Корреспондентка Достоевского Софья Ефимовна Лурье (см. о ней: наст. изд., т. XXIII, стр. 379--380).
Стр. 86.... ну что если тут же к этому освобожденному мужику ~ нахлынет всем кагалом еврей... -- Здесь и ниже ("И неужто можно утверждать, что не еврей, весьма часто, соединялся с его гонителями, брал у них на откуп русский народ..." и т. д.) Достоевский частично опирается на сообщения тогдашних консервативных изданий, из которых в первую очередь должны быть названы "Книга Кагала. Материалы для изучения еврейского быта. Собрал и перевел Яков Брафман" (Вильно, 1869) и упоминавшаяся выше книга Гриневича. Первая из этих книг была в библиотеке Достоевского (см.: Гроссман, Семинарий, стр. 46).
Стр. 87. Но "буди! буди!" Да будет полное и духовное единение племен и никакой разницы прав! -- Эти слова Достоевского предваряют проповеди старца Зосимы в романе "Братья Карамазовы" (см. наст. изд., т. XIV).
Стр. 87. ... всегдашняя "скорбная брезгливость" евреев... -- В романе "Преступление и наказание" Свидригайлов за несколько минут до самоубийства встретил солдата-еврея, на лице которого "виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени" (см. наст. изд., т. VI, стр. 394).
Стр. 88. Видел я Росси в Гамлете и вывел заключение, что вместо Гамлета я видел господина Росси. -- Итальянский актер-трагик, переводчик Шекспира, драматург, критик и мемуарист Эрнесто Росси (1829--1896), начиная с 1877 г. неоднократно гастролировал в России. Ироническая оценка Достоевским актерских возможностей Росси находит существенное дополнение в суждениях Тургенева, видевшего в Росси как бы итальянского представителя столь нелюбимой им русской "ложно-величавой школы" (см.: Тургенев, Письма, т. XI, стр. 200). Между тем газетные отклики на выступление Росси в "Гамлете", состоявшееся 16 (28) февраля 1877 г. в Мариинском театре, противоречили мнениям Достоевского, Тургенева и других ценителей сценического искусства. Так, например, Буренин писал: "В общем исполнение Гамлета, не во гнев будь сказано нашим доморощенным строгим ценителям и судьям, было настолько талантливо, правдиво и обработано, что оставляет желать очень немногого. Наши строгие ценители и судьи упрекают итальянского артиста за то, что его игра будто бы отличается одной обдуманностью, чужда непосредственного увлечения и чувства, что будто бы она проникнута декламаторской закваской <...> Пора давно бросить эти пошлые поучения, что актер должен играть "внутренностями" и что никакое изучение и обдумывание роли не заменит такой игры. Напротив, следует твердить сколь можно чаще и нашей публике и нашим артистам, что, согласно с знаменитым мнением Дидро, только одно глубокое изучение и обдумывание, разумеется, при условии таланта, делает настоящего сценического мастера. Росси, по моему мнению, принадлежит именно к такого рода мастерам <...> Он совершенно впору шекспировским ролям <...> Я уверен, что в конце концов публика войдет во вкус" (НВр. 1877, 18 февраля, No 350, отдел "Театр и музыка"). Заключение Достоевского об игре Росси было, по всей вероятности, скрытым полемическим выпадом против Буренина, написавшего эту апологетическую рецензию.
Стр. 88. Хотелось бы поговорить (немножко) о картине Семирадского... -- Речь идет о картине Г. И. Семирадского (1843--1902) "Светочи христианства" (позднейшее название -- "Светочи Нерона"), демонстрировавшейся на выставке в Академии художеств в марте 1877 г. (см.: РМ, 1877, И марта, No 67) и подаренной впоследствии художником краковскому музею.
Стр. 88. ...а пуще всего хотелось бы ввернуть хоть два слова об идеализме и реализме в искусстве, о Репине и о господине Рафаэле, -- но, видно, придется отложить всё это до более удобного времени. -- Это намерение Достоевского не осуществилось.
Упоминание об идеализме и реализме в искусстве имеет в данном случае прямое отношение к полемике, вспыхнувшей через некоторое время после напечатания в журнале "Пчела" статьи В. В. Стасова "Илья Ефимович Репин", в которой было опубликовано несколько писем Репина к Стасову, содержавших резкие отзывы об итальянском классическом искусстве. В одном из этих писем Репин писал: "Что вам сказать о пресловутом Риме? Ведь он мне совсем не нравится! Отживший, мертвый город, и даже следы-то жизни остались только пошлые, поповские, -- не то что во дворце дожей, в Венеции! Только один Моисей Микеланджело действует поразительно. Остальное, и с Рафаэлем во главе, такое старое, детское, что смотреть не хочется <...> Я чувствую, во мне происходит реакция против симпатии моих предков: как они презирали Россию и любили Италию, так мне противна теперь Италия, с ее условной до рвоты красотой" ("Пчела", 1875, No 3, стр. 41, 43; Стасов, т. I, стр. 266--267). О критиках, возмутившихся этими суждениями И. Е. Репина, В. В. Стасов писал в статье "Прискорбные эстетики", опубликованной в галете "Новое время" (1877, 8 января, No 310): "И идеалист, подписывающийся Дм. Ст. ("Русский мир", No 280), и позитивист, подписывающийся Эм {А. М. Матушинский (примеч. В. В. Стасова). } ("Голос", No 332), уверяют, будто г-н Репин не нашел ни в одной европейской галерее ни одной картины, достойной его внимания, и осудил всех лучших представителей живописи. Но ведь это самая непозволительная неправда! В письмах ко мне он говорил, что Рим отживший, мертвый, поповский город. -- они уверяют, что одним росчерком пера г-н Репин уничтожает всю Италию, и не желают помнить, что он тут же восхищается Венецией с ее галереями. Он мало сочувствовал римским художникам XVI века -- они провозглашают, что он все итальянские школы топчет в грязь, и точно нарочно забывают, что он тут же приходит в восторг от многих других художников -- Микеланджело, Веронезе, Тициана, Мурильо. Значит, чего же собственно г-н Репин не признавал? Только некоторых итальянских классиков? Но в этом, кажется, еще нет великой беды, и даже на самого Рафаэля не раз нападали, на нашем веку, художники Западной Европы -- именно все те, которые отделились от направления "идеального", в настоящее время кажущегося пм значительно устарелым в живописи, как и во всем другом, и примкнули к направлению, по их убеждению, более правдивому и жизненному -- к направлению "реальному"" (Стасов, т. I, стр. 288--289).
Определение Достоевского "господин Рафаэль" скрытно иронично по отношению к Стасову и Репину. Дело в том, что в статьях Стасова "Ильи Ефимович Репин" и "Прискорбные эстетики" беспрестанно назывался "господином" только Репин. Впрочем, в записной тетради 1876--1877 гг. отношение Достоевского к Репину как отрицателю Рафаэля и к Стасову как автору статьи "Прискорбные эстетики" выражено в весьма жесткой форме: ""Нов<ое> врем<я>". суб<бота>, 8 января (No 310?), -- фельетон Стасова об идеале и реализме <...> Репины -- дураки, Стасов хуже" (см. стр. 227).
В начале 1877 г. интерес Достоевского к полемике об идеализме и реализме в искусстве, возможно, стимулировался и памфлетными образами тургеневской "Нови". Во второй главе романа в уста Паклина была вложена следующая характеристика "нашего всероссийского критика, и эстетика, и энтузиаста" Скоропихина (под которым подразумевался Стасов): "Послушать Скоропихина, всякое старое художественное произведение уж по тому самому не годится никуда, что оно старо... Да в таком случае художество, искусство вообще -- не что иное, как мода, и говорить серьезно о нем не стоит! Если в нем нет ничего незыблемого, вечного -- так черт с ним! В пауке, в математике, например: не считаете же вы Эйлера, Лапласа, Гаусса за отживших пошляков? Вы готовы признать их авторитет, а Рафаэль или Моцарт -- дураки?" (Тургенев, Сочинения, т. XII, стр. 19). Нападки на Стасова и разделявших его взгляды молодых русских художников (в том числе и Репина) очевидны и в том месте "Нови", где упоминалось о "народном певце Агремантском" и характеризовалось отношение к нему Скоропихина: "И тот же Скоропихин, знаете, наш исконный Аристарх, его хвалит! Это, мол, не то, что западное искусство! Он же и наших паскудных живописцев хвалит! Я, мол, прежде сам приходил в восторг от Европы, от итальянцев: а услышал Россини и подумал: "Э! э!"; увидел Рафаэля -- "Э! э!.." И этого Э! э! нашим молодым людям совершенно достаточно; и они за Скоропихиным повторяют: "Э! э!" -- и довольны, представьте!" (там же, стр. 297).
Достоевский, несомненно, иронизирует над выпадами Стасова и молодого Репина против "идеальной" живописи Рафаэля; сурово осуждает "гордых невежд", кичащихся тем, что "ничего не понимают в Рафаэле", не находят "ничего <...> особенного" в Шекспире (см. наст. изд., т. XXIV, стр. 44).
Стр. 88....хотелось бы мне, но уже несколько побольше, написать по поводу некоторых из полученных мною за всё время издания "Дневника" писем, и особенно анонимных. -- См. ниже параграф "Об анонимных ругательных письмах" в майско-июньском выпуске "Дневника писателя" за 1877 г.
Стр. 89....хочу привести теперь одно письмо со весьма знакомой мне г-жи Л.... -- Цитируемое ниже письмо с описанием похорон доктора Гинденбурга (датировано 13 февраля 1877 г.) получено Достоевским из Минска от Софьи Лурье. В ответном письме к ней от 11 марта 1877 г. Достоевский писал: "Вашим доктором Гинденбургом и Вашим письмом (не называя имени) я непременно воспользуюсь для Дневника. Тут есть что сказать". Письмо Лурье легло в основу статьи "Похороны "Обще-человека"".
Стр. 89. ... с которой я познакомился в Петербурге... -- Это знакомство состоялось зимой 1876 г. (см. наст. изд., т. XXTII. стр. 51; см. также: Д, Письма, т. III, стр. 209, 359).
Стр. 90. ... это чисто немецкий виц. -- Шутка (нем. Witz).
Стр. 90--91....И иных современных реалистов наших нет нравственного центра в их картинах, как выразился на днях один могучий поэт и тонкий художник, говоря со мной о картине Семирадского. -- Скорее всего Достоевский имеет в виду А. Н. Майкова -- знатока античного мира, автора поэм "Три смерти" (1857), "Два мира" (1872).
Стр. 91. Даже перламутр мог бы быть написан, как и в картине Семирадского... -- Вновь речь идет о картине "Светочи христианства". В. В. Стасов в статье "Картина Семирадского", опубликованной в газете "Новое время" (1877, 15 марта, No 375) недели за две до написания настоящей главы "Дневника писателя", отмечал некоторые удачные детали картины "Светочи христианства", которая в целом и ему не понравилась из-за полного отсутствия "внутреннего содержания": "... выше, поразительнее всего перламутровые носилки Нерона, написанные так, как наверно никогда ни один живописец в мире не писал перламутра с радужными его переливами" (В. В. Стасов. Собрание сочинений, т. 1. СПб., 1894, стр. 542).
Стр. 92...."наследят землю"... -- Восходит к библейскому выражению; см., например: "Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю" (Евангелие от Матфея, гл. 5, ст. 5).
Стр. 94. Когда раздалось царское слово, народ хлынул в церкви ~ Мы это сами видели своими глазами, слышали, и всё это даже здесь в Петербурге. -- Характеристику переживаний Достоевского в момент, когда до Петербурга дошел "высочайший манифест о вступлении российских войск в пределы Турцми, данный в Кишиневе 12 апреля 1877 года", см. в воспоминаниях его жены (Достоевская, А. Г., Воспоминания, стр. 315--316).
Стр. 95. Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь "братьев-славян", измученных турками, подымаемся мы, а и для собственного спасения... -- В этих утверждениях Достоевского ощущаются отголоски "Речи, произнесенной председателем московского славянского благотворительного комитета (И. С. Аксаковым, -- Ред.), в заседании 17 апреля". О начавшейся русско-турецкой войне в ней говорилось: "Эта воина ее духу (то есть духу России, -- Ред.) потребна <...> эта война за освобождение порабощенных и угнетенных славянских братии; эта война праведная, эта война подвиг, святой, великий <...> Но потому именно, что подвиг так возвышен и свят, для совершения его нужны чистые руки и чистое сердце". В заключение этой речи подчеркивалось свершавшееся наконец, по мнению ее автора, "единение между русским образованным обществом и народом" (МВед, 1877, 24 апреля, No 98).
Стр. 95. Мудрецы кричат и указывают, что мы погибаем и задыхаемся от наших собственных внутренних неустройству а потому не войны желать нам надо, а, напротив, долгого мира... -- Подразумеваются "мудрецы" из журналов "Отечественные записки", "Вестник Европы" и газеты "Голос". Несколько раньше, чем Достоевский, "мудрецами века" иронически называл русских и западноевропейских противников войны России с Турцией председатель московского славянского благотворительного комитета И. С. Аксаков -- в речи на заседании этого комитета 17 апреля 1877 г. по случаю обнародования царского манифеста 12 апреля 1877 г. (см.: МВед, 1877, 24 апреля, No 98).
Стр. 95--96. "Погуляют и воротятся" ~ "Не бывать войне, какая война, где уж нам воевать: просто военная прогулка и маневры, с тратой сотен миллионов, для поддержания чести". -- Подразумеваются мнения иностранных обозревателей и корреспондентов, "нахлынувших к нам накануне войны", чтобы "изучить нас на месте". Подтверждением этим суждениям Достоевского звучит заключение об отношениях английской печати к русско-турецкой войне, сформулированное несколько позже в передовой статье "Москва, 27 мая" (МВед, 1877, 28 мая, No 129): "... известная часть заграничной печати тщится доказать, будто мы встревожены, будто мы опасаемся и не знаем, как бы скорее бежать назад с Дуная <...> Вот образчик: парижский корреспондент "Times" посвящает публику во все тайны, раскрывая ей опасные для России последствия ее предприятия, коих, по его словам, она может избежать только "быстрым и энергическим ограничением своих действий" <...> Послушаем далее: "Очевидно, что в тот день, когда Сербия примет участие в войне или румынские войска перейдут Дунай, Австрия займет одно или оба княжества" <...> Нас, как малых детей, пугают то Англией, то Австрией и соблазняют как игрушкой позволением удовлетворить "первою победой" нашей национальной гордости...". Аналогичные резюме об отношении к России со стороны западноевропейской печати высказывались в "Московских ведомостях" и почти одновременно с Достоевским (см. передовицы, отделы "Телеграммы" и "Последняя почта" в МВед, 1877, NoNo от 100 до 108). Ироническая цитация и интерпретация Достоевским военно-политических прогнозов в иностранной прессе содержат намек на сообщения лондонского корреспондента "Kolnische Zeitung", перепечатанным в газете Суворина: "Лица, которые задались целью следить за политикою России в течение значительного числа лет и которым нельзя отказывать в глубоком понимании нынешних обстоятельств, только улыбаются и покачивают головою, когда их стараются убедить, что русская армия совершит только "военную прогулку" и военный крестовый поход в пользу угнетенных христиан и что после двух-трех выигранных сражений Россия, удовольствуясь некоторыми гарантиями для своих "protégés", вернется преспокойно восвояси" (НВр, 1877, 19 апреля (1 мая), No 408, отдел "Внешние известия").
Стр. 96. И новый нигилизм начнет, точь-в-точь как и прежний, с отрицания народа русского и самостоятельности его. -- О прежнем русском нигилизме, выразителем которого, по определениям самого же Достоевского, был "беспокойный и тоскующий" (признак "великого сердца") Базаров, в 1860-е годы Достоевский судил иначе (см. наст. изд., т. V, стр. 59). Здесь же имеется в виду "новый" нигилизм, сродни нигилизму самоубийцы Крафта в романе "Подросток" (гл. III, 3--см. наст. изд., т. XVII, стр. 39--47).
Стр. 97. ... дрогнуло сердце Биконсфильда: сказано было ему, что Россия всё перенесет ~ но не пойдет на войну -- до того, дескать, сильно ее "миролюбие". -- Речь идет о суждениях иностранных корреспондентов, наслушавшихся одних лишь "премудрых и разумных наших", то есть либералов и "западников", к которым писатель причислял и сотрудников "Отечественных записок" и "Вестника Европы", считавшихся Достоевским в равной степени "западниками", так как и они высказывались в ряде статей и очерков против войны России с Турцией.
Стр. 97....они кричат, что у нас вдруг, после царского манифеста, появился "патриотизм". -- Течь идет о суждениях иностранных корреспондентов (главным образом английских и австрийских газет). Манифест о войне России с Турцией был дан Александром II в Кишиневе 12 (24) апреля 1877 г.
Стр. 98. ... деньги и ученые организации шестисоттысячных войсковых нашествий могут споткнуться о землю нашу... -- Намек на нашествие Наполеона I в 1812 г.
Стр. 98. Александр I ~ говорил, что отрастит себе бороду и уйдет в леса с народом своим... -- Об этом Достоевский прочел в "Обозрении жизни и царствования императора Александра I", принадлежавшем перу Н. В. Путяты. "Известив о занятии Москвы французами, -- отмечалось в этом обозрении, -- привез императору Александру флигель-адъютант Мишо. Александр сказал ему: "Если у меня не останется ни единого солдата, я созову мое верное дворянство и добрых поселян, буду сам предводительствовать ими и подвигну все средства империи. Но если промыслом божиим предоставлено роду моему не царствовать более на престоле моих предков, то, истощив все усилия, я отращу себе бороду и лучше соглашусь скитаться в недрах Сибири, нежели подписать стыд моего отечества"" ("Девятнадцатый век". Исторический сборник, издаваемый Петром Бартеневым (издателем "Русского архива"). Книга первая. М., 1872, стр. 456--457).
Стр. 100. ... в виде миллиардов дани... -- Франция была вынуждена заплатить Германии контрибуцию в пять миллиардов франков золотом.
Стр. 100....отрубила у ней целый бок в виде двух, самых лучших провинций! -- Речь идет о французских областях Эльзасе и Лотарингии, отошедших после франко-прусской войны к Германии.
Стр. 100....(как мечтает уже Австрия... -- Австро-Венгрия "мечтала" о присоединении к своей территории славянских земель Боснии и Герцеговины. В марте 1877 г. Александр II тайно обещал отдать эти земли Австро-Венгрии, в обмен на нейтралитет последней в предстоящей русско-турецкой войне.
Стр. 101. "Но кровь, но ведь все-таки кровь", -- наладили мудрецы... -- В связи с вопросом о войне и мире Достоевский солидаризировался с изданиями, осуждавшими позицию, занятую либеральной газетой "Голос", Так, например, несколько позже автор заметок "Последняя страничка", помещенных в "Гражданине" (1877, 31 мая, No 21), с насмешкой писал о том, что после "сорокадневного поста", то есть срока запрещения издания "Голоса" за напечатание антивоенной статьи Евгения Маркова "С кем нам воевать?", передовая этой газеты вновь начинается восклицанием: "Кровь пролита! И эта кровь -- русская!".
Задаваясь вопросом: "Спасает ли пролитая кровь?" и утверждая: "Не всегда война бич, иногда и спасение", Достоевский, по-видимому, учитывал трактат Прудона "Война и мир. Исследование о принципе и сохранении международного права" (1861), появившийся в 1864 г. в русском переводе, и отклики на этот трактат в русской периодической печати (см.: ЛН, т. 83, стр. 657). См. также помету Достоевского со ссылкой на библейские тексты в записной тетради (наст. изд., т. XXIV, стр. 276). Возможно, что Достоевский здесь полемизирует и с рассказом Г. И. Успенского "Не воскрес", в котором на поставленный вопрос ("Спасает ли пролитая кровь?") давался безоговорочно отрицательный ответ. В уста своего героя Успенский вложил следующие, проникнутые скептицизмом и разочарованием слова о сербо-турецкой войне 1876 г.: "Сотни и тысячи смертей, как ни странно это кажется, не только не развивают чувствительности в живых (о живых я только и говорю), но, напротив, приучают глядеть на смерть совершенно хладнокровно. Не диво становится каждому смотреть на кровь, слушать стоны, видеть оторванные руки, ноги, пробитые головы. Жизнь человеческая начинает цениться ни во что -- и в человеке, еще недавно обремененном именно человеческими-то заботами, сладко потягиваясь, просыпается зверенок... Эта атмосфера, созданная войной, охватила меня тотчас, как только я ступил на сербскую землю..." (ОЗ, 1877, No 2, стр. 296).
Стр. 102. Они желали столкнуть Россию на самую пошлую и недостойную великой нации дорогу, не говоря уже об их презрении к народу... -- Эта характеристика представляет собою оценку позиции по Восточному вопросу, занятой либералами из "Вестника Европы". Подразумевается следующее место из статьи "Еще несколько слов по южнославянскому вопросу", подписанной буквами А. П. (А. Н. Пыпин): "Национальная гордость, сознание национального достоинства -- это прекрасные вещи; они без вызовов являются в серьезные моменты национальной жизни, -- но к ним надо апеллировать с большой осторожностью и вниманием, потому что эти прекрасные чувства с тишком поддаются злоупотреблению, которое делает из них пошлость. Национальная гордость может иметь разную подкладку, и действительное достоинство и право, и фальшивое самообольщение и самодурство: чернь в народе и чернь в обществе легко увлекаются этими последними извращениями прекрасного чувства <...> У нас давно осужден и осмеян "квасной патриотизм"..." (ВЕ, 1877, No 3, стр. 378). Несколько раньше Достоевского на "пошлость" и "непатриотичность" убеждений, выраженных этими словами, с не меньшей запальчивостью указывал А. С. Суворин: "Это справедливо, по пошлость точно таким же образом злоупотребляет и западничеством <...> Пошлость одинаково аплодирует и квасному патриотизму, и осмеянию всего русского, всего национального, всяких порывов" (НВр, 1877, 13 (25) марта, No 373).
Стр. 102. "Вы лезете исцелять и спасать других, а у самих даже школ не устроено"... -- Продолжение полемики с "Вестником Европы" и, в частности, с автором статьи "Еще несколько слов по южнославянскому вопросу", в которой особенное возмущение Достоевского вызвали строки: "В том умственном тумане п жалком состоянии общественной самодеятельности, в каком наше общество находится, -- со стороны общества странно затевать какие-нибудь великие подвиги <...> Говорят, что решение славянского вопроса решит наши собственные вопросы, что именно через него мы достигнем и возрождения нашего общества. Наивное заблуждение! Никакой "славянский союз" (здесь автор статьи имеет в виду доктрину, которая была изложена в ряде статей В. И. Ламанского, напечатанных в газете "Новое время", -- Ред.) не даст нам того, что должно быть достигнуто собственным внутренним трудом, усвоением свободной науки (не "европейской", а общечеловеческой, которой в Европе только более, чем у нас) и развитием чувства гражданского и общественного достоинства. Собственно говоря, "славянский союз" и немыслим до тех пор, пока у нас, которые должны стать его сильнейшим участникам, не решена будет, до какой-нибудь серьезной степени, эта внутренняя задача. Далекие перспективы, обширные планы, конечно, несравненно привлекательнее для фантазии, чем насущная тяжелая борьба с нашими недостатками; из этих планов так легко складывается дешевый идеал, о котором можно говорить такими пышными фразами, производя своего рода закидыванье шапками этой ничтожной, лживой и негодной Европы. Но перед нами действительность, которая покамест нимало не допускает этого идеала" (ВЕ, 1877, No 3, отдел "Хроника", стр. 370). Несколько выше в цитируемой статье прямо утверждалось, что "за освобождение других народов можно браться не при таких условиях, каковы наши" (там же, стр. 368).
Стр. 103...."время близко". -- Восходит к библейскому выражению; ср.: "Время мое близко; у тебя совершу пасху с учениками моими" (Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 18),
Стр. 103. ... "тишайшего" царя... -- В 1861--1862 гг. Достоевский неоднократно упрекал И. С. Аксакова и славянофилов вообще за идеализацию допетровской Руси, здесь же он сам во многом следует им в характеристике царя Алексея Михайловича (1629--1676). Между тем уже один из современников Достоевского отмечал: "Характеристика царя Алексея Михайловича видна в его государственной деятельности, домашней жизни и отношениях к людям. Глубоко религиозный, живой, впечатлительный, способный быть нежным другом и опасным врагом, тихий вообще ("тишайший", как величали его льстецы), но, в то же время, строгий, а иногда "смирявший" (бивавший) собственноручно провинившихся, милостивый, даже слабый к своим "ближним людям" и мстительный недругам, мягкий и жестокий, сочинитель забавного "Урядника сокольничья пути" и учредитель страшного приказа "Тайных дел" -- царь Алексей Михайлович представляет личность, полную двойственности весьма типичной" (М. Д. Хмыров. Царь Алексей Михайлович и его время. 1629--1676. Нравоописательный очерк. -- Древняя и новая Россия, 1875, No 12, стр. 310). Обосновывая свое заключение, Хмыров указывал на то, что во время московского бунта 1662 г., подавленного "по знаку" "тишайшего", "человек 100 утонуло в реке; больше 7000 было перебито и переловлено <...> наказали тех, кто суетился заметнее других: вешали, резали ноги, руки и ссылали в дальние города". Хмыров также цитировал книгу Г. К. Котошихина (ок. 1630--1667), в которой приводились факты жестокого обращения Алексея Михайловича с боярами и "ближними людьми", и напоминал о том, что в течение своего царствования этот царь "увеличил Россию территориально" больше, "чем все его предшественники", -- за счет присоединения Малороссии, завоевания Смоленска и обширнейшей территории юго-восточной Сибири (см. там же, No 11, стр. 200; No 12, стр. 311).
Стр. 103. Мне сообщили одну выписку... -- Цитируемую далее выписку из записок архидиакона Павла Алеппского сообщил Достоевскому в письме от 12 апреля 1877 г. архимандрит Леонид (Лев Александрович Кавелин; 1822--1891) --настоятель Воскресенского монастыря Новый Иерусалим. См. стр. 317.