Старая Русса. 30 мая <18>72.
<В Петербург.>
Сейчас получил от тебя, друг мой, известие о смерти Марьи Григорьевны.142 Ужасно изумлен, и ужасно мне ее жалко. Экая бедная! Но как же она умерла 1-го мая, когда уже месяца три, как мы слышим о ее болезни? -- Жалко детей, Павел Григорьевич ровно через год женится. -- Намерение твое насчет мамы я в высшей степени порицаю. Это против всех правил опытности и знания сердца человеческого. Если ты привезешь ее в Ст<арую> Руссу и здесь только откроешь, то она тем сильнее здесь будет поражена. Т<о> е<сть> будет поражена наисильнейше, и ты выбираешь самый громоносный случай. Слушай: если Павел Григорьевич в отчаянии, а дети плачут, то, если теперь открыть маме,-- половина горя ее уйдет на сострадание к тем и н_а м_ы_с_л_ь, что те все-таки не только не меньше, но и больше ее потеряли, особенно дети. Горе ее поневоле смирится перед их горем, и маме легче будет плакать над детьми. и с детьми. Тогда как если теперь от нее скрыть, то после первого мгновения горя она бросится в Петербург к детям, чтобы над ними поплакать (но она убеждена будет, что она им будет и полезна), и как она будет досадовать на тебя, припоминая, что она долго не видала детей или, пожалуй, побранила или подумала дурно о Маше! Одним словом, надо открыть ей сейдас и для облегчения вдвое немедленно свести ее с Павлом Григорьевичем и детьми, особенно с теми, которые плачут. Иначе ты, может быть, будешь виною ее болезни.
Но я знаю, что вам всем Сниткиным что ни говори -- ничего не поделаешь, и потому убежден, что ты меня не послушаешься. Привезти же маму в Ст<арую> Руссу уже после открытия (когда сама ты воротишься) я бы тебе советовал непременно. Здесь место уединенное, комнат очень много, и она может жить, как у себя в Саксонии, и отдохнуть. Смотри же, пригласи и настаивай. Но для этого непременно надо теперь открыть.
О Лиле я забочусь и мучаюсь, воображаю духоту или холод петербургские. Ты ничего не пишешь, про погоду. Выпрямится ли ручка? В газетах читаю об оспе в Петербурге. Берегись Васильевской и Петербургской части -- там оспа. Пиши, пожалуйста, о Лиле.
Федя здоров и весел. Призывал вчера Шенка. Он осматривал подробно и сказал, что решительно ничего не значит, что так у всех детей. Никаких соленых ванн не нужно, а что не худо бы его мыть по временам в корыте мылом. Так как Федя при нем смеялся, то он не мог не полюбоваться ребенком и сказал, что это славный мальчик для 10 месяцев.
Няня у нас хороша и любит Федю, но какая-то своеобычная, и за ней тоже нужно следить. Никогда не любит говорить, как марается ребенок и т. п. Здесь вечера после 7 часов сыреньки, а она выносит Федю все в той же рубашечке и даже без шляпы, да и на землю сажает. И я и священник за этим наблюдаем. Не беспокойся.
Где ты теперь? Не переехали ли куда? Вот на Ольгу Кирилловну чтоб не произвела дурного впечатления смерть здоровой, молодой женщины, т<о> е<сть> в мнительности, накануне родов.
Вчера получил твое первое письмецо.143 Слишком уж коротко пишете-с.
В сундуке отыскал, наконец, 2 простыни и несколько салфеток, но это и все. Моего белья там не было, а нашел я все мое белье по другим местам.
Обнимаю Лилю. (Два слова зачеркнуто). Хорошо бы теперь писать хоть капельку почаще.
Цалую тебя
твой Ф. Достоевский .
P. S. Ужасно жаль Машу! Вот бы только бы жить.
Боюсь, что зарядило несчастьями. Поскорее бы съехаться. Я все вижу дурные сны.
Пятнушки у Феди гораздо меньше, но он ужасно расчесал до рубцов свои ноги, т<о> е<сть> еще прежние пупырышки от волховских комаров я здешних клопов. Все это видел Шенк и сказал, что никакой нет болезни, что комарные волдыри пройдут сами собою, а пятнушки вздор и если чешутся, то тем лучше, ибо всякая детская сыпь чем больше чешется, тем и безвреднее. Его слова. А у Феди и сыпи-то нет.
Завтра 7 дней лилиной люцте.144 Не поджила ли хоть сколько-нибудь?