О коло 11 января 1880 г. Петербург
Федор Михайлович! Простите!
Я, совершенно незнакомая и неизвестная Вам, обращаюсь к Вам с просьбой, с сильной просьбой -- ответить мне хотя бы в нескольких словах на мое письмо. Боже мой, мне так совестно, так неловко было писать, что я, несмотря на сильное желание уяснить себе многое, все же стеснилась и долго не решалась обратиться к Вам с просьбой: мне все казалось, что Вы, прочитавши мое письмо, махнете на него рукой и оставите без внимания, а это ведь мне было бы очень обидно, или же (чего я ужасно страшилась) подумаете то же, что некоторые мои знакомые не постеснялись сказать мне в глаза, "что я хочу обратить на себя Ваше внимание" с той целью, какая преследуется многими, "выступить литературным героем". Но как они меня не понимают -- я ничего такого не хочу; я хочу слышать от Вас слово, от Вас же именно потому, что я, Федор Михайлович, Вас крепко уважаю; я верю Вам так, как ни в одного человека в мире, ни один человек не служит для меня таким нравственным светилом, как Вы. Когда я послушаю Вас на вечерах,1 вот тогда-то мне и легче станет и на душе светло, так светло, как было тогда, когда я была маленькая и когда у меня была добрая мать, -- теперь у меня никого нет; нет того, кого душа хочет, а хочет она светлого, чего-то хорошего, во что бы можно было верить всю жизнь, во имя чего можно было бы и пострадать даже, если нужно; а у меня нет; люди с вечно мрачной душой, живущие сами не сознавая "зачем" и "что", эти люди отняли, разбили у меня веру в Христа -- как Бога всегда сущего, а оставили мне только недосягаемый идеал человека, человека, к которому я стремлюсь всей душой, но в существование которого не верю; кругом же... кругом ничего, ничего нет, что бы поддержало эту веру,2 прошла вера в Христа, исчезла вера и в возможность хорошего на земле, и вот мне скверно, мрачно -- подчас не знаю, зачем я живу, для чего, зачем приношу людям горе, радости нет, зачем мне не умереть? Невыносимое состояние, а с жизнью расстаться все же не хочешь и вот начинаешь хвататься за все, из чего можешь хоть что-нибудь добыть, чего нужно; начинаешь искать почвы, словом, ищешь то, за что можно бы было ухватиться, что крепко бы связало с жизнью. А тут раздастся голос такой же ужасающий, какой слышен в "Великом инквизиторе".3 И все одно и то же говорят, почему это? Зачем они говорят и за чем меня испортили, что мне делать? Я хотела бы убежать на время от людей, пожить одна с своими идеалами, снова укрепить свою веру, но, к несчастью, меня многие любят и не дают простора душе моей, которой подчас не в силу все переносить. Начну я говорить что-либо "о Христе, о правде". А они мне "хороший обед, сытый желудок, удовлетворение всех потребностей, какими наградила нас разумница природа, вот суть где". Выходит, что я жалуюсь на людей, а себя хвалю, но это не так, Федор Михайлович, я на них не жалуюсь, но говорю потому, чтобы лучше уяснить Вам мое состояние, а то ведь я плохо говорю, все перескак<ив>аю с одного на другое, но Вы поймете меня и ответите -- мне ведь так трудно было посылать Вам такое послание -- вот уж целый год как я только временами перестаю думать о нем. Я знаю, что Вы лучше, чем кто-либо другой, можете разъяснить все вопросы, касающиеся душевной жизни человека, я знаю также, что Вы помимо чисто физических потребностей человека признаете другие более высокие духовные потребности. Вы никогда не отрицали добродетель; я все это знаю, уверена в этом, но подчас невольно поддаешься влиянию обстановки и все прекрасное кажется одной химерой, продуктом фантазии, вот тогда-то мне и особенно хочется услышать Ваше мнение, Ваш взгляд, который меня сильно может поддержать и направить в хорошую сторону -- это я знаю по опыту: нет других книг, могущих иметь на меня такое благотворное влияние, как Ваши: "Идиот", "Братья Карамазовы", "Преступление и наказание" и Гюго "Misérables". У меня временами является какая-то необходимая потребность читать Ваши произведения, и я всегда себя удовлетворяю, но теперь, когда мне особенно плохо, -- мне захотелось Вас видеть и из Ваших уст слышать, но т<ак> <как> это невозможно, к моему несчастью, то я решила удовлетвориться хотя несколькими словами, написанными Вами ко мне. Еще раз прошу Вас, Федор Михайлович, не откажите мне в том, в чем я сильно теперь нуждаюсь: если Вы не имеете времени свободного на то, чтобы написать мне хотя немного, то потрудитесь написать тогда: "Я не могу" или "не хочу", словом, что-нибудь. Последнее все же лучше будет, чем абсолютное молчание.4 Адрес мой такой: Высшие женские курсы, Сергиевская улица, дом No 7. Надежде Николаевне Барт с передачею Александре Николаевне.
Простите, что я затрудняю Вас, Вы и без того слишком заняты, -- простите, сама не знаю что делать -- т<ак> к<ак> слишком хорошо сознаю, что я не вправе писать к Вам.
А. К. . .ва
На конверте:
Здесь
Федору Михайловичу
Достоевскому
Угол Ямской и Кузнечного пер.,
дом No 5-й и 2-й.
Печатается по подлиннику; ИРЛИ, No 29927.
Александра Николаевна Курносова -- слушательница с.-петербургских Высших женских курсов, принадлежавшая, как установил И. Л. Волгин, опубликовавший выдержки из данного письма и посвятивший этому эпизоду в переписке Достоевского отдельную подглавку, к выпуску 1883 г. (см.: Волгин И. Последний год Достоевского. M., 1986. С. 106--107. Гл. VI. Подглавка "Письмо с Бестужевских курсов").
Дата устанавливается по почтовому штемпелю на обороте конверта (на лицевой стороже нечеткий): "11 янв. 1880".
1 В 1879--1880 гг. Достоевский по просьбе Литературного фонда, ряда культурно-просветительских обществ, высших учебных заведений и гимназий часто принимал участие в благотворительных вечерах, выступая с чтением отрывков как из прежних своих произведений, так и из последнего, еще не завершенного романа "Братья Карамазовы". А. Г. Достоевская, в частности, засвидетельствовала: "На пасхе же (6 апреля 1879 г. -- Ред.) Федор Михайлович читал в помещении Александровской женской гимназии в пользу Бестужевских курсов. Он выбрал сцену из "Преступления и наказания" и произвел своим чтением необыкновенный эффект. Курсистки не только горячо аплодировали Федору Михайловичу, но в антрактах окружали его, беседовали с ним, просили высказаться о разных интересовавших их вопросах, а когда, в конце вечера, он собрался уходить, то громадною толпой, в двести или более человек бросились вслед за ним по лестнице до самой прихожей, где и стали помогать ему одеваться" (Достоевская А. Г. Воспоминания. М.. 1971. С. 333).
2 Вопросы о Христе как Боге и о Христе как "недосягаемом идеале человека" волновали самого Достоевского еще в период создания "Идиота", что отразилось и в подготовительных материалах к роману и в его окончательном тексте: отклики на книгу Э. Ренана "Жизнь Иисуса", впечатления от картины Гольбейна Младшего "Мертвый Христос", богоборческие размышления Ипполита о гибели Христа и т. п. (см. об этом: 9, 396--399).
3 К январю 1880 г. в "Русском вестнике" были опубликованы книги первая -- восьмая "Братьев Карамазовых"; упомянутый корреспонденткой "ужасающий" голос сомнений отражает воздействие на нее "Книги пятой. Pro и contra" из второй части романа, и в особенности глав "Бунт" и "Великий инквизитор" с искушающей речью Ивана Карамазова, обращенной к Алеше.
4 Письмо А. Н. Курносовой затрагивало настолько важную для писателя тему, что Достоевский, только накануне отослав девятую книгу "Братьев Карамазовых" в редакцию "Русского вестника", сразу же, когда у него, по его признанию, "от усиленной работы голова кружится", отвечает ей 15 января 1880 г. и даже предлагает ей, "хотя времени" у него "вообще мало", посетить его и поговорить "глаз на глаз", так как на поднятые ею "вопросы нельзя отвечать письменно". Находя, что ее письмо "горячо и задушевно", Достоевский призывает ее не падать духом ("Не Вы одни теряли веру, но потом спасли же себя") и задуматься над тем, кто эти люди, которые "разрушили" ее веру и "отрицают Христа, как Спасителя" ("...не говорю, что они дурные люди, по заражены общей современной болезненной чертой всех интеллигентных русских людей: это легкомысленным отношением к предмету, самомнением необычайным, которое сильнейшим умам в Европе не мыслилось, и феноменальным невежеством в том, о чем судят"). Особенно знаменательна концовка ответа Достоевского, не лишенная определенного автобиографического подтекста: "Я знаю множество отрицателей, перешедших всем существом своим под конец ко Христу. Но эти жаждали истины не ложно, а кто ищет, тот наконец и найдет" (см.: 301, 139--140). Формулируя в записных тетрадях возражения К. Д. Кавелину на критику единственного августовского выпуска "Дневник писателя" за 1880 г. с речью о Пушкине, Достоевский полемически замечал: "Инквизитор и глава о детях. Ввиду этих глав вы бы могли отнестись ко мне хотя и научно, но не столь высокомерно по части философии, хотя философия и не мои специальность. И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе, черт" (см.: 27, 86).