(Том XIII, стр. 5; том XVI, стр. 5; том XVII, стр. 37)
Источники текста
ПМ -- Подготовительные материалы (планы, конспекты, наброски, характеристики персонажей): 1) в переплетенных тетрадях; хранятся: ЦГАЛИ, ф. 112. 1. 12, с. 9--91, 93--141, 155--192, 196--198, 202--204 (май--октябрь 1874 г.); ф. 112.1.13, с. 1--48, 54, 55, 57, 58, 60--66 (сентябрь--октябрь 1874 г.); ф. 112.1.11, с. 5, 11, 14--16, 26--32, 36--43, 49--53, 55--61, 64--113, 115, 117--121, 123, 127, 129--132, 135, 137, 155--168, 180, 181, 187--195, 236, 242--249, 262--264, 266--268, 270--289, 291, 293--301, 303--314, 316--320, 337--345, 347 (октябрь 1874--август 1875 г.); см.: Описание, стр. 102--103; 2) на отдельных листах. 48 листов. Датируются 1874--1875 гг. Хранятся: ГБЛ, ф. 93.1.1.8/1--24; см.: Описание, стр. 103--106; 3) в переплетенной тетради; хранится: ЦГАЛИ, ф.112.1.15, с. 186 (ноябрь 1875 г.); см.: Описание, стр. 106. Опубликованы: ЛН, т 77, стр. 59--432; ЛИ, т. 83, стр. 310, 470. Публикуется впервые: Мы видим ~ право на бесчестие (см.: наст. изд., т. XVI, стр. 6).
ЧА 1 -- Черновой автограф: 1) второй части, 78 листов. Хранится: ГБЛ, ф. 93. 1.1.6/1--12; см.: Описание, стр. 106--109; 2) глав IV--XIII третьей части, 83 листа. Хранится: ГБЛ, ф. 93.1.1.6/13--21; см.: Описание, стр. 109--110. Полностью публикуется впервые. Частично опубликован: Творчество Достоевского, стр. 27; "Начала", 1922, No 2, стр. 217--230.
ЧА 2 -- Черновой автограф отрывков из глав VII и VIII третьей части (см. т. XIII наст. изд., стр. 369, строка 37 -- стр. 380, строка 18), 2 листа. Хранится: ИРЛИ, ф. 100, No 29449. ССХб. 5; см.: Описание, стр. 106. Опубликован: ЛН, т. 77, стр. 432--434.
БР -- Беловая рукопись главы VII третьей части (см. т. XIII наст. изд., стр. 373, строка 2 -- стр. 374, строка 37), 4 листа. Рукою А. Г. Достоевской с правкой Ф. М. Достоевского. Хранится: ГБЛ, ф. 93.1. 1, 7/1; см.: Описание, стр. 110. Публикуется впервые.
НР -- Наборная рукопись: 1) глав V--VIII третьей части, 57 листов. Рукою А. Г. Достоевской с правкой Ф. М. Достоевского. Хранится: ИРЛИ, ф. 100, No 29449, ССХб. 5; см.: Описание, стр. 110; 2) текста из главы XII третьей части (см. т. XIII наст. изд., стр. 442, строка 46--стр. 443, строка 8; стр. 443, строки 19--27), обрывок одного листа. Рукою А. Г. Достоевской с правкой Ф. М. Достоевского. Хранится: ИРЛИ, ф. 100, No 29492. ССХб. 16; см.: Описание, стр. 112; 3) конца главы XII третьей части (см. т. XIII наст. изд., стр. 444, строка 40 -- стр. 445, строка 22), 2 листа. Рукою А. Г. Достоевской с правкой Ф. М. Достоевского. Хранится: ГБЛ, ф. 93.1.1. 7/2; см.: Описание, стр. 112; 4) окончания главы XIII третьей части (см. т. XIII паст, изд., стр. 450, строка 30 -- стр. 455, строка 45), 7 листов. Автограф Ф. М. Достоевского. Хранится: ГБЛ, ф. 93. 1.1.7/3; см.: Описание, стр. 112. Публикуется впервые.
ОЗ -- 1875, No 1, отд. I, стр. 11--110 -- ч. I, гл. 1--5; No 2, отд. I, стр. 349--444 -- ч. 1, гл. 6--10; No 4, отл. I, стр. 221--276 -- ч II, гл. 1--4; No 5, отд. I, стр. 151--232 -- ч. II, гл. 5--9; No 9, отд. I, стр. 161--230 -- ч. III, гл. 1--4; No 11, отд. I, стр. 173--230 -- ч. III, гл. 5--8; No 12, отд. I, стр. 435--516 -- ч. III, гл. 9--13. 1876 -- Ф. М. Достоевский. Подросток. Роман. СПб., 1876.
Впервые напечатано: ОЗ, 1875, NoNo 1, 2, 4, 5, 9, 11, 12 с подписью: Ф. Достоевский.
Печатается по тексту 1876 с устранением явных опечаток и со следующими исправлениями по ЧА, БР, HP и ОЗ: {Исправления по ОЗ специально не оговариваются.}
Стр. 6, строка 36: {Здесь и ниже указаны страницы XIII тома иаст. изд.} "совершенною загадкой" вместо "совершенно загадкой".
Стр. 11, строка 16: "а как-то вдруг" вместо "как-то вдруг".
Стр. 11, строка 36: "чтоб не понять" вмесю "чтоб не понял".
Стр. 16, строки 4 -- 5: "двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве" вместо "двойственность планов и целей моих, определившихся еще в Москве".
Стр. 25, строки 10--11: "вырос в углу. Уходишь злой и клянешься, что завтра это уже не повторится, но завтра опять то же самое" вместо "вырос в углу, но завтра опять то же самое".
Стр. 26, строка 13: "ты мог попасть" вместо "ты можешь попасть".
Стр. 28, строка 41: "Он так весь и просиял" вместо "Он весь и просиял".
Стр. 36, строка 13: "совсем обратное тому" вместо "совсем обратно тому",
Стр. 38, строка 10: "это была" вместо "эта была".
Стр. 38, строка 30: "а вы бы не уступили?" вместо "а вы бы уступили?".
Стр. 46, строка 12: "вам доказано логически" вместо "вам сказано логически".
Стр. 47, строка 7: "Приведенный вами факт" вместо "Приведенный нами факт".
Стр. 47, строка 8: "всё же похож" вместо "всё похож".
Стр. 47, строки 13--14: "хотя и не от той причины" вместо "хотя и от той причины".
Стр. 47, строки 15--16: "(то есть они или другие" вместо "(то есть одни или другие".
Стр. 48, строки 29--30: "хочу жить один" вместо "хочу один".
Стр. 48, строка 34: "а дальше знать ничего не хочу" вместо "а дальше знать не хочу".
Стр. 53, строка 27: "трачу мою энергию" вместо "трачу мало энергии".
Стр. 53, строка 29: "энергическую задачу" вместо "энергическою задачу".
Стр. 55--56, строки 48--1: "могло бы быть" вместо "можно бы быть".
Стр. 60, строка 42: "мне какое дело!" вместо "мне какое дело".
Стр. 62, строка 28: "были бы иные" вместо "была бы иная".
Стр. 63, строка 2: "поступили" вместо "поступали".
Стр. 63, строка 5: "А коли начал удостоивать" вместо "А коли начать удостоивать".
Стр. 63, строка 32: "а более никто" вместо "более никто".
Стр. 63, строка 36: "хоть я и тогда уже" вместо "я и тогда уже".
Стр. 69, строка 36: "выучился я и сапоги носить" вместо "выучился я сапоги носить".
Стр. 70, строка 27: "известны" вместо "известна".
Стр. 70, строки 32--33: "Что за Соломонова такая премудрость! Был бы только характер; уменье" вместо "Что за Соломонова такая премудрость: был бы только характер; уменье".
Стр. 73, строка 14: "чуть ли не выше" вместо "чуть ли не свыше".
Стр. 83, строки 23--24: "говорили мне ты" вместо "говорила мне ты" (опечатка в обоих прижизненных изданиях).
Стр. 86, строки 43--44: "Татьяна Павловна, вы ужасно любите кроить! Как это ни аристократично" вместо "Татьяна Павловна, вы ужасно любите кроить. Как это ни аристократично".
Стр. 88, строка 30: "а наверно бы всё им оставил" вместо "я наверно бы осе им оставил".
Стр. 95, строки 30--31: "точно булавка, вонзился" вместо "точно булавка вонзилась".
Стр. 102, строка 24: "а так как раскаяться" вместо "так как раскаяться".
Стр. 106, строки 42--43: "всё с необыкновенною прямотой" вместо "всё необыкновенною прямотой".
Стр. 111, строка 7: "продолжал он спускаясь" вместо "продолжал он опускаясь".
Стр. 119, стропа 18: "и опять обмерил" вместо "и обмерил".
Стр. 122, строка 38: "с решительным, но деликатнейшим видом" вместо "с решительным деликатнейшим видом".
Стр. 129, строки 17--19: "хам от роду! Ты сильнее женщин" вместо "хам от роду: ты сильнее женщин".
Стр. 131, строка 41: "взять от него вчера деньги! Он имел такой честный вид!.." вместо "взять от него вчера деньги: он имел такой честный вид!..".
Стр. 139, строки 30 -- 31: "что он так из-за меня хлопочет" вместо "что -- так из-за меня хлопочет".
Стр. 143, строки 32--33: "только как-то на сердце у меня захолохнуло" вместо "только так-то на сердце у меня захолохнуло".
Стр. 156, строки 6 -- 7: "забыть о вызове" вместо "забыл о вызове".
Стр. 161, строки 7--8: "Как не знать! Мы уже с мамой целовались. -- (Ты не знаешь души моей" вместо "Ты не знаешь души моей".
Стр. 161, строка 10: "Ну вот не знать, всё знаю!" вместо "Ну вот не впать, всё знаю".
Стр. 161, строка 11: "Ну да, еще бы!" вместо "Ну да, еще бы ты!"
Стр. 167, строка 6: "только ахнул, обнял его" вместо "только обнял его".
Стр. 174, строка 39: "но только так странно" вместо "но только странно".
Стр. 176, строки 46--47: "эту тень неудовольствия" вместо "эту тень".
Стр. 180, строки 43 -- 44: "мог бы проповедовать истину" вместо "мог не проповедовать истину".
Стр. 181, строка 11: "Но на этот раз" вместо "На этот раз".
Стр. 181, строка 15: "просительно-наглая" вместо "простительно-наглая" (опечатка в обоих прижизненных изданиях).
Стр. 185, строка 7: "Кому же знать?" вместо "Кому знать?"
Стр. 196, строки 19--20: "Кажется, не пропаду" вместо "Кажется, не правда".
Стр. 196, строки 21--22: "не прерывают безнаказанно..." вместо "не перенимают безнаказанно..." (по ОЗ и ЧА).
Стр. 200, строка 40: "я навообразил" вместо "я не вообразил".
Стр. 204, строка 4: "почувствовал" вместо "чувствовал".
Стр. 212, строка 34: "Ан вот нет!" вместо "Ах вот нет!".
Стр. 214, строка 14: "передать ему самой" вместо "передать ей самой".
Стр. 225, строки 30--31; "что что-нибудь о документе" вместо "что-нибудь о документе".
Стр. 226, строка 1: "что я заслуживаю" вместо "что заслуживаю" (по ОЗ, ЧА).
Стр. 231, строки 38 -- 39: "а не извольте шутить" вместо "и не извольте шутить".
Стр. 233, строка 23: "да как позволять это?" вместо "да как позволить это?".
Стр. 236, строка 4: "в ней были недоверчивость и удивление" вместо "в ней была недоверчивость и удивление".
Стр. 237, строка 38: "мне-то что" вместо "мне что".
Стр. 239, строка 37: "его всего видеть" вместо "его видеть".
Стр. 240, строка 3: "засияли" вместо "сияли".
Стр. 243, строка 15: "я тебе повторял" вместо "я тебе повторил".
Стр. 247, строки 17 -- 18: "только тысячелетние князья" вместо "только тысячелетние князья".
Стр. 247, строка 24: "Лиза. Лиза, дети, работа" вместо "Лиза, дети, работа".
Стр. 250, строки 6 -- 7: "Прочь фантазии" вместо "Прочь фантазия".
Стр. 252, строка 35: "чтоб князь поехал" вместо "чтоб князь доехал".
Стр. 258, строка 1: "Тут они меня схватили" вместо "Тут они схватили".
Стр. 261, строки 10 -- 11: "на равных основаниях" вместо "на разных основаниях".
Стр. 270, строки 21--22: "и голубок пролетел" вместо "а голубок пролетел" (по ОЗ и ЧА).
Стр. 271, строки 32--33: "Я методически стал развертывать мои тетрадки и объяснять: "Вот это -- уроки" вместо "Вот это -- уроки".
Стр. 274, строка 8: "а помнишь голубочка в деревне?.." вместо "а помнишь, голубочка, в деревне?.." (опечатка в обоих прижизненных изданиях).
Стр. 288, строка 8: "Все-то невоздержны" вместо "Все-то невоздержаны".
Стр. 288, строка 15: "А сткло это" вместо "А стекло это".
Стр. 291, строка 16: "светлое пятно заходящего солнца, то самое пятно" вместо "светлое пятно".
Стр. 291, строка 27: "Кончено, думал я" вместо "Конечно, думал я".
Стр. 297, строка 7: "хоть я и сумел" вместо "вот я и сумел".
Стр. 299, строка 9: "решаюсь упомянуть" вместо "решаюсь упоминать".
Стр. 305, строка 30: "вырывал его из сердца" вместо "вырвал его из сердца".
Стр. 311, строка 15: "самомнение" вместо "сомнение".
Стр. 315, строка 2--3: "стали перед ним на коленки" вместо "стали перед ним на колени".
Стр. 315--316, строки 48--1: "посклизнулся" вместо "поскользнулся".
Стр. 317, строки 10 -- 11: "самого голосу его ребенок не мог снести" вместо "с самого голосу его ребенок не мог снести".
Стр. 318, строка 15: "малый робеночек" вместо "малый ребеночек".
Стр. 318, строка 21: "Так проходил он" вместо "Так проводил он".
Стр. 318, строка 32: "раскрыл ему Максим Иванович книгу" вместо "раскрыл ему Максим Иванович"
Стр. 319, строка 3: "не то что сожалеть, а и думать забыл?" вместо "не то что сожалел, а и думать забыл?"
Стр. 322, строки 10--11: "уже более не возвращался" вместо "уже не возвращался".
Стр. 323, строки 2--3: "совсем не преступные" вместо "совсем неприступные".
Стр. 331, строки 15--16: "воспомнил сие" вместо "вспомнил сие".
Стр. 336, строки 35 -- 37: "в белой горячке и безответственный; и, может быть, еще три дня тому уже безответственный" вместо "в белой горячке и безответственный".
Стр. 342, строка 29: "полулистом" вместо "полулистиком" (по ЧА).
Стр. 349, строки 4--5: "узнававших во мне" вместо "узнавших во мне".
Стр. 350, строки 13 -- 14: "Он проговорил это мрачно и веско" вместо "Он проговорил мрачно и веско" (по ОЗ и ЧА).
Стр. 350, строка 36: "только дайте дообедать" вместо "только дайте пообедать" (по ОЗ и ЧА).
Стр. 363, строки 9 -- 10: "нынче всех этих дурачеств не требуется вовсе, а что нынче в наш век главное -- сам человек" вместо "нынче в наш век главное -- сам человек".
Стр. 363, строка 30: "Ничего, коль с грязнотцой" вместо "Ничего, коль с грязнотой".
Стр. 365, строки 15 -- 16: "с светлым лицом, с светлым взглядом" вместо "с светлым взглядом" (по ОЗ и ЧА).
Стр. 369, строка 19: "случилось как бы нечто схожее" вместо "случалось как бы нечто схожее".
Стр. 372, строка 35: "я разъясню фокус" вместо "Я разъясню факт" (по HP).
Стр. 373, строка 11: "Заметь, однако" вместо "Затем, однако" (по HP).
Стр. 374, строка 36: "Это случилось еще в Германии" вместо "Это -- еще в Германии" (по БР).
Стр. 375, строка 39: "всё прейдет" вместо "всё пройдет".
Стр. 381, строка 34: "буквальной боли" вместо "буквально боли" (по ЧА).
Стр. 392, строка 3: "так и слава бы богу!" вместо "так и слава богу!" (по ЧА и ОЗ).
Стр. 392, строка 26: "а мама вся вспыхнула" вместо "мама вся вспыхнула".
Стр. 393, строка 32: "как бы с досадой" вместо "как бы досадой" (по ЧА).
Стр. 394, строка 5: "прошла через всю душу мою" вместо "прошла всю душу мою" (по ЧА).
Стр. 395, строка 41: "и поверил и молол" вместо "и поверил, молол"
Стр. 408, строка 20: "кажется, забоюсь. Забоюсь -- так кто же будет" вместо "кажется, забоюсь -- так кто же будет".
Стр. 410, строка 39: "Я вошел" вместо "Я пошел".
Стр. 415, строка 11: "вы мне это сказали" вместо "вы мне сказали".
Стр. 417, строка 43: "Много в нас ума-то в обоих" вместо "Много в вас ума-то в обоих".
Стр. 421, строка 31: "поддакивала она мне" вместо "продолжала она мне".
Стр. 425, строка 9: "так отчего ж там-то столы не пляшут?" вместо "так отчего ж там столы не пляшут?".
Стр. 426, строка 21: "чтоб разыскать и разъяснить" вместо "чтоб разыскать".
Стр. 439, строка 3: "просьба его была уважена" вместо "просьба ее была уважена" (по ЧА).
Стр. 442, строка 42: "кража документа" вместо "кража документов".
Стр. 443, строки 38 -- 39: "в которой я уже раз нечаянно подслушивал. Я сел на кровать и тотчас отыскал себе щелку" вместо "в которой я уже раз нечаянно отыскал себе щелку".
Стр. 445, строка 1: "увидав Версилова" вместо "увидя Версилова".
Стр. 445, строка 7: "Он схватил ее, бесчувственную" вместо "Он схватил ее, бесчувственною".
Стр. 445, строка 14: "возле самой ее головы" вместо "возле самой головы".
Стр. 445, строки 16 -- 18: "я вдруг раздвинул портьеру и стал умолять его положить ее на кровать. Он подошел и положил, а сам стал над нею" вместо "Я вдруг раздвинул портьеру и стал над нею".
Стр. 445, строки 29--30: "рядом с Ламбертом" вместо "с Ламбертом".
Первые записи к роману "Подросток" сделаны Достоевским весной 1874 г., в последние месяцы сотрудничества в газете-журнале В. П. Мещерского "Гражданин".
Еще летом 1869 г. Достоевским был задуман роман о "детстве" героя. {См.: наст. изд., т. IX, стр. 125.} В этом романе должен был занять определенное место рассказ об отношениях "отцов и детей", о переживаниях героя в пансионе Чермака. Отрывочные записи, сделанные во Флоренции, получили дальнейшее развитие в декабре 1869 -- январе 1870 г. в плане неосуществленной эпопеи "Житие великого грешника". О связи черновых записей к "Подростку" в начальный период работы с этим неосуществленным замыслом Достоевского свидетельствуют повторение отдельных мотивов и ситуаций, совпадение ряда героев: честные и преступные дети (среди них -- Ламберт), герой Аркашка -- незаконнорожденный, "великий грешник", который в конце должен стать "борцом за правду", пансион Чермака, детство героя, его унижения и мысль о том, что "деньги решают всё", колебания на пути осуществления идеи, чтения Гоголя и "эффект" этих чтений, "святая мать, идеальнее и странное создание", мотивы "пощечины" и "подкинутого младенца", тема формирования человеческой личности. {См.: Сб. Достоевский, II, стр. 177--207; Комарович, Генезис романа "Подросток", стр. 388--386; Долинин, стр. 35--37; Розенблюм, стр. 12--14 и др.} В августовских черновых записях к "Подростку" Достоевский формулирует подзаголовок будущего романа: "Исповедь великого грешника, писанная для себя". {См.: наст. изд., т. XVI, стр. 67. -- Далее ссылки на XIII и XVI тома наст. изд. даются в тексте: римская цифра -- том, арабская -- страница.} Всё это связывает с замыслом "Жития" образ Подростка. Внутреннее ощущение автором героя задуманного романа в качестве нового варианта "великого грешника" позволило А. С. Долинину соотнести с прежним замыслом и образ Версилова (как и Ставрогина). {В. Л. Комарович связывает истоки образа Версилова с героем "Жития" Альфонским, отцом "великого грешника": "...отец Альфонский -- элемент занимательной фабулы в записях 1869 г. <...> превращается в героя законченного романа, Версилова <...> как оттенение и родовое обоснование религиозных судеб героя-мальчика, его колебании между добром и злом, его жажды "благообразия"" (Комарович, Генезис романа "Подросток", стр. 376, 378).} Действительно, "огромная", "бесконечная" широкость натуры будущего Версилова отмечается Достоевским на протяжении всех подготовительных материалов. В программе "Жития" есть формулировка -- "начало широкости". Она связана с осмыслением противоречивых и немотивированных поступков "великого грешника". Далее следует запись: "Сам дивится себе, сам испытывает себя и любит опускаться в бездну" (наст. изд., т. IX, стр. 129), перекликающаяся с темой "игры с дьяволом" -- самохарактеристикой Версилова (ЕГО), о которой речь пойдет ниже. Эту двойственную связь героя "Жития" с Подростком и Версиловым можно видеть и в том признании духовного родства, которое делает Аркадий на стадии черновиков, сравнивая действенные проявления широкости отца с собственными импульсивными побуждениями: "Я сам был Версилов" (XVI, 330). Интересно и следующее обстоятельство. В "Житии" Тихон говорит "великому грешнику": "...надо победить только себя. Победи себя и победишь мир" (наст. изд., т. IX, стр. 139). Эти же слова повторяются Макаром Долгоруким Подростку, ощутившему в себе "душу паука". В "Бесах" (глава "У Тихона") они говорятся и Ставрогину, к которому столь близок Версилов в ранних черновых набросках. Тема "широкости" и путь преодоления ее связывают, таким образом, с замыслом "Жития" обоих героев "Подростка".
Роман "Подросток" печатался на страницах "Отечественных записок". Уже сам этот факт свидетельствовал об определенных изменениях в мироощущении Достоевского середины 70-х годов. Художественно-философское исследование действительности в записных тетрадях этого периода, "Дневнике писателя" за 1873 г., романе "Подросток" и подготовительных материалах к нему, наконец, вполне ощутимые сдвиги в общественной позиции "Гражданина" с приходом писателя на пост редактора журнала -- вскрывают и истоки этих изменений: факты "текущей действительности" русской (утверждение буржуазного пути развития) и европейской (Парижская коммуна) колеблют ту устойчивую систему почвенничества, которая казалась столь прочной еще в начале 70-х годов.
Обращение к "Дневнику писателя" за 1873 г. позволяет вскрыть и другой аспект, свидетельствующий о значительных изменениях в идеологических построениях Достоевского (см.: Семенов, стр. 45--60). В условиях всеобщего разложения старых устоев (в том числе и в среде народа) Достоевский вынужден был признать роль интеллигенции: она, по его мнению, должна объединиться и помочь народу "найти себя". "Элементы системы Достоевского подвергаются перегруппировке... Открываются пути сближения с крайними либералами, т. е. с народнической демократией, но, с другой стороны, -- и возможность сойтись с консерваторами типа князя Мещерского по формуле: "Лучшие люди должны объединиться", в которую Достоевский вкладывал, конечно, свое содержание. {Ср. в подготовительных материалах к "Подростку": "У нас лучшие люди потерялись, сколько голов -- столько умов. Самарин, Фадеев, коммунизм. Лучшие люди России должны соединиться. Но все лихорадочно, пламенно и искренно" (XVI, 367). Или: "Главное -- мы. Мы люди с мыслию, и за нами всё пойдет. Белинский был один, когда задумал свой поворот поело статьи своей "Бородин(екая) годовщина", и что же -- все за ним пошли. Идея его всех победил (а)" (XVI, 16). Ср. также раздел "Лишние люди" второй главы октябрьского выпуска "Дневника писателя" за 1876 г.} Неясное видение перспективы общественного развития заставляло Достоевского ставить вопрос об отношении старого и нового с известным подчеркиванием положительного момента старого" (Семенов, стр. 57--58).
"Дневник писателя" за 1873 г. свидетельствует также, что в сфере пристального внимания писателя находится молодая Россия и те духовные процессы, которые она переживает. Ощутима та эволюция, которая совершается от главы "Старые люди" к главе "Одна из современных фальшей". Верность петрашевцев своей идее, столь высоко оцененная в этой последней главе "Дневника писателя", выдвигается Достоевским в подготовительных материалах к "Подростку" своего рода эталоном всякого "настоящего нигилиста": "Наши нигилисты? Да разве это чистый тип, что-нибудь выравнявшееся и установившееся? Ничуть! Я их предчувствовал еще раньше их появления, и, признаюсь, они обманули мои ожидания. Настоящий нигилист не может, не должен, не смеет ни с чем из существующего примириться. На сделки он не смеет идти ни под каким видом, да и знать должен, что никакая сделка решительно невозможна" (XVI, 285). К "настоящим нигилистам" предъявляются определенные, реальные и жесткие требования -- значит, их бытие, неизбежность его признается. {См. также: Комарович, "Мировая гармония" Достоевского, стр. 112--142; Комарович, Юность Достоевского, стр. 3--43; Долинин, стр. 82; Розен блюм, стр. 7--11; Н. И. Пруцков. 1) Социально-этическая утопия Достоевского. В кн.: Идеи социализма в русской классической литературе. Изд. "Наука", М.--Л., 1969, стр. 334--373; 2) Утопия или антиутопия? В кн.: Достоевский и его время, стр. 88--107; Р. Г. Назиров. О противоречиях в отношении Ф. М. Достоевского к социализму. В кн.: Народ и революция в литературе и устном творчестве. Уфа, 1967, стр. 136--149.} В августе 1875 г., работая над третьей частью "Подростка", Достоевский вступает в полемику с Р. А. Фадеевым, автором книги "Русское общество в настоящем и будущем. (Чем нам быть?)" (СПб., 1874). Отдавая должное двум центральным мыслям книги Фадеева -- идее объединения духовных сил и признанию главенствующей роли дворянства (и в то же время переосмысляя их принципиально), Достоевский развертывает полемику с ним по двум направлениям. В центре первого -- критика положения Фадеева об укрупнении землевладений, могущем привести к уничтожению дворянства, дворянского духа, так как именно в мелких владениях -- (старые знатные роды и дух дворянства" (см.: ЛН, т. 83, стр. 315). В центре второго -- реабилитация нравственных достоинств русских последователей Фурье: "Ростислав Фадеев и Фурье. Нет, я за Фурье... Я даже отчасти потерпел за Фурье наказание... и давно отказался от Фурье, но я все-таки заступлюсь. Мне жалко, что генерал-мыслитель трактует бедного социалиста столь свысока. Т. е. все-то эти ученые и юноши, все-то эти веровавшие в Фурье, все такие дураки, что стоило бы им прийти только к Ростиславу Фадееву, чтоб тотчас поумнеть. Верно, тут что-нибудь другое, или Фурье и его последователи не до такой степени все сплошь дураки, или генерал-мыслитель уж слишком умен. Вероятнее, что первое" (там же, стр. 311). Защита этических принципов петрашевцев при анализе книги, посвященной современному положению России, соотносилась в сознании Достоевского с общественно-философскими и политическими исканиями 70-х годов. Черновые записи к "Подростку", сделанные в августе 1874 г., позволяют увидеть и реальную основу для такого соотнесения.
Вопросы об историческом значении России, о Востоке и Западе, об отношении личности и общества в настоящем и будущем строе человечества приобретали в период усиленного развития капитализма в России особо острое значение: росло желание объективнее исследовать потенциальные возможности различных слоев русского общества и характерные для них умонастроения. Не случайным представляется то, что именно в этот период Достоевский делает "первую пробу" в осуществлении своего давнего замысла об "отцах и детях".
"Я давно уже поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении... Когда, полтора года назад, Николай Алексеевич Некрасов приглашал меня написать роман для "Отечественных записок", я чуть было не начал тогда моих "Отцов и детей", но удержался, и слава богу: я был не готов. А пока я написал лишь "Подростка", -- эту первую пробу моей мысли. Но тут дитя уже вышло из детства и появилось лишь неготовым человеком, робко и дерзко желающим поскорее ступить свой первый шаг в жизни. Я взял душу безгрешную, но уже загаженную страшною возможностью разврата, раннею ненавистью за ничтожность и "случайность" свою и тою широкостью, с которою еще целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет его в сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтах своих..." -- так писал Достоевский о романе "Подросток" в первой главе "Дневника писателя" за 1876 г.
Работа над романом начинается, очевидно, в феврале 1874 г. В марте Достоевский решает уйти из "Гражданина". В апреле с ним встречается Н. А. Некрасов (см.: Достоевская, А. Г., Воспоминания, стр. 259--261) и предлагает напечатать новый роман на страницах "Отечественных записок". Достоевский едет в Москву, чтобы урегулировать вопрос о публикации с M. H. Катковым. Свое решение не публиковать роман в "Русском вестнике" он мотивирует после разговора с Катковым причинами материального порядка (Катков не решался на выдачу аванса в 2000 руб., по 250 руб. за лист). Но основания для ухода из "Русского вестника" были, по-видимому, более существенны: А. С. Долинин справедливо связал их и с произволом, допущенным Катковым при публикации "Бесов" (изъятие главы "У Тихона"), и с обострением отношений Достоевского с В. П. Мещерским (особенно в вопросе о правительственном надзоре за студентами), и с тем внимательным отношением к его таланту, которое нельзя было не почувствовать в статьях Н. К. Михайловского о Достоевском и его последнем романе (ОЗ, 1873, NoNo 1, 2). Сыграли роль также личные встречи с Некрасовым, его приглашение печататься в "Отечественных записках" на благоприятных для Достоевского условиях (подробнее см.: Долинин, стр. 16 -- 17). Были и другие весьма существенные причины, сделавшие возможной для Достоевского публикацию "Подростка" в "Отечественных записках", -- интерпретация темы отцов и детей, оценка роли дворянства в период всеобщего разложения, дискредитация роли методой математических в науках нравственных и социальных, т. е. важнейшая проблематика, определившая замысел и идейно-художественную структуру романа "Подросток", в своих существенных аспектах объективно совпадала с рядом суждений Н. К. Михайловского на страницах "Отечественных записок" в период 1870--начала 1874 годов, при всем несходстве и полемичности идейных концепций Достоевского и "Отечественных записок" в целом.
Уже приняв решение не печатать свой очередной роман в "Русском вестнике", Достоевский 25 апреля 1874 г. пишет жене из Москвы: "Завтра, твердо уверен, окончу дела (т. е. получением отказа) и как можно поскорее вернусь". Получив от Каткова отказ, по-видимому, 28 апреля (ср. письмо Достоевского к жене от 26 апреля 1874 г.), писатель возвращается в Старую Руссу. С этого времени начинается регулярная работа над романом, предназначенным теперь уже окончательно в "Отечественные записки".
В ходе работы над "Подростком" можно выделить несколько стадий. Каждая из них знаменуется перераспределением нагрузок между наметившимися действующими лицами, существенными изменениями в сюжетной канве. Центральная мысль романа, оформившаяся уже в период работы над первым "Дневником писателя" (1873), определяется сразу как идея поисков "добра" и "зла", "руководящей нити поведения" в период "разложения, захватившего все слои и все возрасты". Факты текущей действительности, тематически однородные с первыми набросками замысла, врываются на страницы черновиков с первых записей -- именно хроника "Московских ведомостей" от 26 февраля и 12 апреля позволяет датировать ранние наброски Достоевского. Симптомы тревоги, ощутимые в "Дневнике писателя" (1873), становятся все более устойчивыми. О "вавилонском столпотворении", поразившем его в мире западной буржуазной цивилизации, Достоевский писал еще в 1863 г. в "Зимних заметках о летних впечатлениях" (см.: наст. изд., т. V, стр. 68--74). Теперь это ощущение и эту характеристику он с болью выпужден связать и с Россией.
Среди ранних набросков романа есть следующая авторская ремарка, сопровождающая диалог героев: "Главное: во всем идея разложения, ибо все врозь и никаких не остается связей не только в русском семействе, но даже просто между людьми. Даже дети врозь".
"-- Столпотворение вавилонское, -- говорит ОН. -- Ну вот мы, русская семья. Мы говорим на разных языках и совсем не понимаем друг друга. Общество химически разлагается.
-- Ну нет, парод.
-- Народ тоже" (XVI, 16; курсив наш, -- ред.).
В статье "Два лагеря теоретиков" (1862), вскрывая крайности общественно-философских воззрений западников и славянофилов (отрицание народности западниками; слепая идеализация допетровской Руси, неприятие общечеловеческих ценностей, вошедших в сознание "высшего культурного слоя", -- славянофилами), Достоевский говорил о необходимости обновления русской общественной жизни. Источник такого обновления он видел в народе, стимулы -- в проведенной крестьянской реформе и последующих намечавшихся преобразованиях земства, суда, просвещения. Деятельность на посту редактора "Гражданина" десять лет спустя Достоевский начинает с выяснения общих закономерностей "текущей жизни", постоянно свидетельствующей об отсутствии какого бы то ни было "обновления". Уже в первом номере "Гражданина" помещается рецензия на книгу А. А. Головачева "Десять лет реформ" (СПб., 1872). Давая высокую оценку "замечательного труда" Головачева, автор рецензии подчеркивает: "... все реформы последнего десятилетия, за исключением одной или двух, страдают отсутствием единства, недостатком общих руководящих начал, часто совершенно несогласны одна с другою но только по духу и основным своим началам, но иногда и противоречат одна другой в частностях и по буквальному смыслу отдельных постановлений... вместо ожидаемой пользы некоторые реформы приносили лишь вред" (курсив наш,-- ред.). В номере четвертом "Гражданин" вновь обращается к анализу топ же книги. Отмечая спорность ряда положений, рецензент разделяет мысль Головачева о необходимости "общих начал", которые отсутствуют в русском обществе. В сентябре 1873 г. H. H. Страхов, один из ведущих критиков "Гражданина", писал: ""Век без идеалов" -- таков приговор нашему времени... Такие мнения стоят того, чтобы на них остановиться... Они без сомнения составляют выражение того чувства, которое давно знакомо многим и не раз было выражаемо, но которому суждено все больше и больше распространяться, -- чувства, что люди потеряли руководящую нить своего прогресса, что в наше время происходит крушение старых начал жизни и не видно нарождения новых" (Гр, 1873, No 36, 3 сент.). С этим восприятием общего состояния России после десятилетних преобразовании перекликаются высказывания критиков и демократического, и народнического лагеря. В частности, M. E. Салтыков-Щедрин еще в 1872 г., в "Дневнике провинциала" писал о том, что "потребность страстной руководящей мысли заменена хладным пережевыванием азбучных истин" (Салтыков-Щедрин, т. X, стр. 423). Полугодом позднее на отсутствие "общих руководящих понятий" указывал Н. В. Шелгунов в "Заметках провинциального философа" ("Неделя", 1874, No 7, 17 февраля). Близкие впечатления от общественно-политических и экономических процессов того времени отразились и в романе Л. Толстого "Анна Каренина". {Первые главы "Анны Карениной" были опубликованы в No 1 "Русского вестника" за 1875 г.} Передавая размышления своего героя на эту тему, Толстой замечал: "...у нас теперь, когда всё это переворотилось и только укладывается, вопрос о том, как уложатся эти условия, есть только один важный вопрос в России" (Толстой, т. 18, стр. 346).
Нельзя не отметить прямых перекличек всех этих оценок современного состояния общества представителями столь разных идеологических кругов с записями Достоевского к роману "Подросток" с первых шагов работы над замыслом. В августе 1874 г. Достоевский пишет: "Нет у нас в России ни одной руководящей идеи" (XVI, 44). Тогда же: "...во всем: отсутствие и потеря общей идеи (в это царствование от реформ). Всё врознь" (XVI, 50). Четко формулируется эта оценка в августовской разработке одного из диалогов между героями в качестве основной темы: "Недостаток общей, руководящей идеи, затронувшей все образования и все развития <...> Потеряна эта связь, эта руководящая нить..." (XVI, 68). И почти к этому же времени относится запись: "Вся идея романа -- это провести, что теперь беспорядок всеобщий <...> в обществе, в делах его, в руководящих идеях (которых по тому самому нет)" (XVI, 80). Следует отметить также, что об отсутствии "руководящей великой идеи" говорится еще в черновиках к "Бесам" (см.: наст. изд., т. XI, стр. 110). Но существенно то, что в 1870 г. она высказывается Кармазиновым в разговоре с младшим Верховенским и, в отличие от периода "Подростка", не может рассматриваться как выражение идейно-эстетического кредо Достоевского.
Как следствие "всеобщего разложения" в пореформенный период из номера в номер отмечается в "Гражданине" катастрофический рост убийств и самоубийств, говорится о распадении семей. Помещаются периодические обозрения материалов на эту тему из "С.-Петербургских ведомостей", "Нового времени", "Московских ведомостей", "Русских ведомостей", "Саратовского справочного листка", "Рижского вестника", "Судебного вестника", "Камско-Волжской газеты" и т. д. (см.: Гр, 1873, NoNo 2, 13, 18, 21, 23, 38--40, 43, 49 и др.; 1874, NoNo 1, 2, 11, 12 и др.). В этой "летописи ужасных преступлений" (Гр, 1873, No 19, 7 мая) -- детоубийцы, матереубийцы, отцеубийцы. Подавляющая часть их -- из народной среды, "почвы", на которую Достоевский возлагал столь большие надежды еще в период "Бесов". Как забвение обязанностей человека рассматривается в ряде обзоров состояние равнодушия, вторгающегося даже в народное сознание. В одной из заметок сообщалось: "...на Волге, между городами Самарой и Саратовом, сорвавшийся плот с четырьмя крестьянами несся, затертый льдинами, в продолжение трех суток. Во всех селах, где проходил этот плот, никто из жителей не пришел несчастным на помощь, несмотря на отчаянные их крики..." Автор обзора заключал: "Воля ваша, а факт этот нов в анналах русской народной жизни" (Гр, 1873, No 19, 7 мая). Тема этого обозрения присутствует и в корреспонденции "Из Бахмута" о "жене пристяжной" (МВед, 1874, Кг 50, 26 февр.), -- корреспонденции, отмеченной Достоевским среди первоначальных записей к "Подростку" и перепечатанной одновременно в "Гражданине" (1874, No 10, 11 марта). 22 октября 1873 г. в заметке "Что нам нужно в деле образования народа?" ("Гражданин" No 43) указывалось: "Когда мы сравниваем те факты, по которым можем судить о нравственности народа, например факты и цифры пьянства, мы убеждаемся в том, что теперешняя нравственность народа несравненно хуже..."
В заметках о самоубийствах подчеркивалась их массовость и катастрофический рост в пореформенный период. Эпидемии самоубийств среди молодежи посвящает специальную статью В. П. Мещерский (Гр, 1873, No 19, 7 мая). {Уже после появления этой статьи в заметке "Три случая самоубийства" (Гр, 1873, No 23) вновь отмечалось: "Ужасная эпидемия! Равнодушным оставаться нельзя; надо что-нибудь предпринять; теперь главная забота не классицизм, а спасение юношества от самоубийства. Надо, чтобы с юношеством заговорили отцы, матери, учителя, наставники духовны", надо, чтобы заговорила литература... но она только повествует о самоубийствах, а о духовной стороне этого ужасного явления она молчит, упорно молчит".} Она имеет принципиальное значение не только для уяснения расхождений позиций Достоевского и Мещерского в этот период, но и для анализа творческой истории "Подростка". В. П. Мещерский объясняет общественно-исторические причины самоубийств среди молодежи ростом "нигилизма" и ставит знак равенства между самоубийцами и нигилистами. В период максимального внимания к теме "нигилизма" в процессе работы над замыслом романа, в августе 1874 г., Достоевский обращается к проблематике статьи Мещерского. Точка зрения Достоевского существенно иная. В наброске одного из диалогов Подростка с Версиловым последний говорит: "Нигилисты -- это в сущности были мы, вечные искатели высшей идеи. Теперь же пошли или равнодушные тупицы, или монахи. Первые -- это "деловые", которые очень, впрочем, нередко застреливаются, несмотря на всю свою деловитость. А монахи -- это социалисты, верующие до сумасшествия, эти никогда не застреливаю<тся> <...> Настоящий нигилизм, истинный и чистокровный, это тот, который стоит на социализме. Тут все -- монахи. Чистый монастырь, вера беспредельная, сумасшедшая" (XVI, 76--77). В вере "истинных" нигилистов Достоевский видит "жажду обновления". Эти слова, приводимые Д. Д. Кишенским в письме к Достоевскому от 29 июля 1873 г. {См.: Д, Письма, т. III, стр. 311-312.} с целью "обличения" позиции Достоевского по отношению к молодому поколению, неоднократно употребляются самим Достоевским в черновиках в период завершения работы над первой частью романа: "В нашем обществе -- жажда обновления, новых правых путей и воскресенья <...> в прямом смысле жажда обновления <...> Дух обновления, искание правого пути" (XVI, 242). О различии между "истинным" нигилизмом и "нигилятиной" Достоевский пишет и самому В. П. Мещерскому 4 марта 1874 г.: "...хотел написать про Ольгу Ивановну из процесса о подделке тамбовских акций {О роли этого процесса в сюжете романа "Подросток" см. ниже, стр. 314--315.} как про тип бессознательно-въевшейся нигилятины в самом отвратительном и полном виде в девчонку, которая, может быть, и не слыхала никогда про нигилизм". Письмо Достоевского связано с дискуссией между В. П. Мещерским - и Я. П. Полонским о молодом поколении (см.: Гр, 1874, NoNo 4, 7, 9--11, 13--14). Во втором из полемических фельетонов, озаглавленных "Письма хорошенькой женщины", В. П. Мещерский утверждал: "Наше молодое поколение -- это ничто и ничего более". Эта фраза сопровождалась подстрочным редакционным примечанием Достоевского: "Редакция не может похвалить способ выражения своей испуганной сотрудницы, тем более что она вдается в некоторую односторонность <...>" (Гр, 1874, No 7). В заключительном фельетоне Мещерский критиковал "теорию среды" как идейную платформу нигилизма и использовал понятие "право на бесчестье", употребленное Достоевским в "Бесах": ""Среда украла..." Эта известная мысль есть одна из коренных и фундаментальных основ теперешнего социального брожения в Западной Европе, и именно там, где, при отсутствии истинно понимаемого христианства, принижена утопистами человеческая личность до того, что с нее уже снята всякая ответственность за поступки ее, да и сама личность как бы радуется своей безответственности, в сущности своему обезличению <...> Мы, русские, взяли из этой идеи (на Западе органически развившейся, а для нас пустой и порожней) <...> одно только право на бесчестье" (Гр, 1874, No 13--14). Самые ранние черновые записи к "Подростку" свидетельствуют о том, что проблематика, связанная с понятиями "среда заела" и "право на бесчестье", во многом определяет на первой стадии ход работы над романом. Но соотнесенность этих понятий с "нигилизмом" у Достоевского иная, нежели у Мещерского. К концу марта -- началу апреля 1874 г. относится запись о "голоштанных попытках и страшном праве на бесчестье". В одном из первых набросков диалога Версилова и Подростка (август 1874 г.) носительницей "права на бесчестье" Достоевский делает "нигилятину", отделяя ее от нигилизма. В начале сентября 1874 г. писатель соотносит нигилизм (в истоках своих связанный с идеями утопического социализма) с кругом проблем "теории среды", отмечая при этом, что в понимании нигилистов виновность среды отнюдь не снижает ответственность личности. Существенно, что вывод этот делается "ищущим что добро, что зло" Подростком как следствие разговоров его с Версиловым и Васиным: "Итак, я не виноват в бесчестии, а общество виновато. Вот почему Васин и идет разрушать. Васин, впрочем, жертвует всем своей идее; ведь и он мог бы сложить руки и сказать, что "общество виновато". Нет, видно, это не отговорка" (XVI, 106). В период размышления над итогами реформ пристальное внимание Достоевского к молодому поколению сопровождается, как уже было сказано, активным выяснением жизнедеятельных сил русского дворянства. К началу августа 1874 г. относится следующая запись в черновиках к "Подростку": "Нет у нас в России ни одной руководящей идеи. Пример: роль дворянства, принцип потерян, отвлеченная идея на воздусях, на кончике иголки, не удержится" (XVI, 44). Исследование роли дворянства, его положительных возможностей, сконцентрированное в романе вокруг личности Версилова, {Фамилия героя -- Версилов -- восходит, по-видимому, к роду потомственных дворян Версиловых, проживавших в Старой Руссе. За несколько лет до приезда Достоевского в Старую Руссу там жил помещик Андрей Павлович Версилов, о котором писатель слышал от своих старорусских знакомых (см,: Рейну с у стр. 28). Следует отметить также, что в списке потомственных дворян Старой Руссы, помещенном в книге М. И. Полянского "Иллюстрированный историческо-статистический очерк г. Старой Руссы и Старорусского уезда" (Новгород, 1885, отд. II, стр. 82) значатся пять Версиловых -- пять сыновей Андрея Павловича Версилова.} связано во многом с тем кругом проблем, которые были подняты в "Гражданине" за 1873 г. в связи с десятилетием русского земства, образовательной реформой, предстоящей военной реформой. В уяснение позитивных сил дворянства выливается в конечном счете полемика М. П. Погодина с А. Н. Пыпиным о славянофильстве. {М. П. Погодин. К вопросу о славянофилах. Гр, 1873, No 11,12 марта, стр. 347--352; No 13, 26 марта, стр. 415--420; А. Н. Пыпин. Характеристики литературных мнений. ВЕ, 1872, No 11, стр. 47--97; No 12, стр. 618--678. См. также полемику Достоевского с Пыпиным в "Дневнике писателя" за 1873 г. (глава "Мечты и грезы").} Эта тема присутствует и в ряде статей H. H. Страхова (см. об этом ниже, стр. 282--284). 1 октября 1873 г. в "Гражданине" (No 40) публикуется статья Святослав-Солынского "Неизбежные размышления" с подзаголовком "Люди, где же люди?". Говоря об итогах реформ, проведенных в России после 1861 г., -- питейно-акцизной, земской, судебной и т. д.,-- автор сосредоточивает свое внимание на выяснении нравственной силы, единственно действенной в успехе той или иной реформы "только по мостам". Такой силой оказываются представители дворянства, связанные с коренными русскими верованиями, "одинокие, друг от друга отделенные личности". В декабре 1873 г. в "Гражданине" (NoNo 49, 51) за подписью *** печатаются две статьи (К. П. Победоносцева?), связанные с обсуждавшимся в печати проектом положения о воинской повинности. Проблематика второй из них -- "О роли русского дворянства перед военной реформой" -- перекликается отчасти с той трактовкой нравственного облика дворянина, "высшего культурного типа", которая излагается в диалогах Версилова с молодым князем Сокольским и в заключающем роман письме Николая Семеновича: "...добродушное отношение русского дворянства к своей государственной роли было так постоянно, что недаром сложилась в обществе мысль в виде политического афоризма, что русского дворянства не существует!
И действительно, русского дворянства как особой, внешней государственной политической силы, как связанной тесною солидарностью корпорации -- не было и нет!
Но есть русское дворянство как дух, как мир известных, из рода в род завещаемых и свято сберегаемых преданий! Отвергать этот дух, этот мир преданий может только тот, кто хочет их отвергать, кто находит в себе причины их отвергать, и чем больше решимости к такому отрицанию, и чем больше ненависти в такой решимости, тем более доказательств, что этот дух есть что-то сильное и живучее, ибо не стоило бы ненавидеть и отрицать то, чего нет!" (Гр, 1873, No 51, 17 декабря, стр. 1360). Однако "дух преданий, традиций чести и долга" рассматривается в этой статье в отрыве от "духа образованности". "Екатерининские люди более сделали этим духом (чести и долга, -- ред.), чем своим образованием, и с тех пор, следя за историею России по настоящее время, трудно не видеть, как много чрезвычайных подвигов свершило русское государство при самом ничтожном уровне образования, но при постоянном влиянии на события духа русского дворянства...". В сознании же Достоевского "дух образованности" неотделим от "духа чести и долга". Дворянство для Версилова -- хранитель "чести, света, науки и высшей идеи" (см.: наст. изд., т. XIII, стр. 177). К "верхнему разряду людей", по его мнению, дает право примкнуть "подвиг чести, науки и доблести" (там же). В черновых монологах Версилова о "дворянстве и лучших людях" понятие "дворянин" -- символ человека образованного, который должен "опять стать во главе общества". Следует отметить, что идея противопоставления "духа образованности" русского дворянства духу предания в статье "Гражданина" вызвала резкое неприятие Н. К. Михайловского уже в No 1 "Отечественных записок" за 1874 г.: "Труднее всего постичь, зачем он ("Гражданин", -- ред.) столь многократно противопоставляет дух образованности духу русского дворянства, будто уж это совершенно непримиримые духи... Неужели ... между духом русского дворянства и духом образованности лежит целая пропасть?". {Н. К. Михайловский отметил также противоречивое отношение автора статьи к надвигающейся военной реформе и неопределенность в общей их оценке (ОЗ, 1874, No 1, стр. 151--155).} Так, в рецензии на статью "Гражданина" выявилось совпадение между Михайловским и Достоевским в интерпретации одной из главных черт "духа русского дворянства". Достоевский с этой рецензией Михайловского был знаком. {О чтении Достоевским NoNo 1--4 "Отечественных записок" за 1874 г. см. ниже, стр. 291.}
"Идеальная" сущность дворянина и его реальное историческое лицо противопоставляются в статье "Гражданина" (1874, No 13--14) "Еще слово о дворянстве": "...с одной стороны, всякий здравомыслящий русский сознает необходимость в настоящее время какого-либо передового, но в то же время нравственно спокойного, убежденного и тесно объединенного сословия, которое, независимо от правительства, могло бы стоять на высоте верного понимания задач и нужд внутренней жизни России, а с другой -- всякий в то же время почему-то предчувствует, как далеко наше русское дворянство от этой исторической роли <...> Минута для дворянства русского, поместного, в родословные книги по губерниям вписанного, настала весьма важная. Теперь не во фразах и не в заверениях дело, а в деле. Оно должно или доказать, что оно есть живое тело с умом и сердцем, или доказать, что правы те, которые его не признают. Средины нет!" Указанные статьи о дворянстве (особенно за подписью ***) перекликаются в ряде своих положений с циклом заметок Р. А. Фадеева "Чем нам быть?", которые печатались в газете "Русский мир" с 21 марта по 30 августа 1874 г., а затем вышли отдельным изданием под заглавием "Русское общество в настоящем и будущем" (СПб., 1874). 23 сентября "Гражданин" (1874, No 38) откликается на работу Фадеева рецензией Е. Белова: "Автор "Чем нам бить?", -- пишет Белов, -- совершенно справедливо говорит, "что единственный общественный слой в России, не только достаточно образованный, не только проникнутый в известной мере историческими преданиями, но единственный, сохранивший хотя некоторую привычку к связности <...> есть дворянство, и только оно"". Приветствуя работу Фадеева в целом, Белов не приемлет, однако, мысли автора о том, "что дворянство не может быть самостоятельным сословием в государстве", поскольку "оно есть творение верховной власти". Книга Фадеева вышла в Петербурге осенью 1874 г. {См. письма к Р. А. Фадееву И. С. Аксакова, В. И. Васильчикова, С. М. Воронцова от 12, 16 и 28 ноября 1874 г.: ЦГИА, ф. 1100, он. 1, NoNo 36, 37, 39.} Летом 1875 г. Достоевский посвящает ее анализу {Подробнее о Р. А. Фадееве и его работе см.: Е. И. Семенов. У истоков романа "Подросток". РЛ, 1973, No 3, стр. 107--116.} ряд страниц в записной тетради. Именно к этому времени относятся записи в черновиках к "Подростку" о "воспитательном" периоде русской истории и употребляемое в книге Фадеева понятие "высший культурный тип", {Это понятие, используемое в книге Фадеева, генетически восходит, по-видимому, к теории "культурно-исторических типов", развиваемой в работе Н. Я. Данилевского "Россия и Европа". С этой работой Фадеев был знаком и разделял ее общую концепцию (см. об этом: Р. А. Фадеев. Наш военный вопрос. СПб., 1873). Факт "весьма близкого" совпадения мыслей Фадеева по "восточному вопросу" с положениями Данилевского отмечался в одной из рецензий "Гражданина" (1873, No 44, 29 октября, стр. 1180).} которое вводится Достоевским в исповедь Версилова с прямой ссылкой на автора работы "Чем нам быть?" (см. ниже, стр. 333). В это же время в списке книг "необходимых", приведенном в записной тетради (1875), отмечаются Достоевским труд А. В. Романовича-Славатинского "Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права" (СПб., 1870) и книга К). Самарина и Ф. Дмитриева "Революционный консерватизм" (Берлин, 1875), направленная против Р. Фадеева.
Версилов ощущает свою оторванность от "почвы", от коренных русских верований, сознает свое "безобразие". Возводя истоки этой оторванности к периоду петровских преобразований, он, однако, не односторонен в общей философско-исторической оценке их. Говоря о "неуважении к самим себе" как непременном "условии" общества, созданного по плану Петра, Версилов отмечает: "Петр Великий нас сделал гражданами Европы, и мы понесли общечеловеческое соединение идей" (XVI, 416). А в одной из авторских характеристик Достоевский подчеркивает: "ОН еще раз. Помещик, деспот, сильный ум, настолько критический, чтоб не стать ни славянофилом, ни западником" (XVI, 181). Исследуя положительные возможности русского дворянства, Достоевский возвращается к проблематике статьи "Два лагеря теоретиков". {О полемике вокруг темы дворянства в 1860-е годы см. в комментариях к роману "Игрок" (наст. изд., т. V, стр. 399--400). См. также: Кир по тип, Достоевский, стр. 73--108.} Крайности славянофильства и западничества, мешающие "лучшим людям" объединиться, -- одинаково неприемлемы для него. Но попытка Версилова примирить эти крайности существенно дополняет собою ряд обстоятельств, обрекающих его на "двойничество", и кончается крахом.
Истоки замысла "Подростка" связаны, таким образом, во многом с редакторской деятельностью Достоевского в "Гражданине". Соотнося искания героя своего романа с философской интерпретацией действительности, характерной для периода подведения итогов первого пореформенного десятилетия, Достоевский пишет в августе 1874 г.: "Он ищет руководящую нить неведения, добра и зла, чего нет в нашем обществе, этого жаждет он, ищет чутьем, и в этом цель романа" (XVI, 71).
2
Понятие "беспорядок" употребляется Достоевским и в "Идиоте", и в "Бесах". Русская историческая действительность 60-х годов узаконивает "бесправильность, отрицание долга <...> бесстрашие перед преступлением, эгоизм" (XVI, 53). В "Подростке" понятие "беспорядок" вносится Версиловым в сознание Аркадия еще в период оформления замысла (XVI, 101). В это время слово "беспорядок" -- и один из возможных вариантов заглавия романа. Основываясь на анализе "Выбранных мест из "Переписки с друзьями"" и других поздних сочинений Гоголя, В. Я. Кирпотин полагает, что и слово, и само понятие "беспорядок" Достоевский "заимствует" у Гоголя (см.: В. Я. Кирпотин. У истоков романа-трагедии. Достоевский -- Пушкин -- Гоголь. В кн.: Достоевский и русские писатели, стр. 27). Но хотя тема разложения общества в целом и дезинтеграции личности, в частности, -- одна из стержневых для Гоголя, {См.: Е. А. Смирнова. Творчество Гоголя как явление русской Демократической мысли первой половины XIX века. В кн.: Освободительное Движение в России. Межвузовский сборник, No 2. Саратов, 1971, стр. 73--93.} вряд ли возможно говорить о заимствовании Достоевским у Гоголя понятия "беспорядок". Другое дело -- возможность и закономерность для исследователя соотносить это понятие и его идейно-художественную реализацию у обоих писателей (при том глубочайшем внимании, которое проявлял Достоевский к Гоголю на протяжении всей жизни {Если же говорить о "Подростке", то следует отметить, что уже в первом наброске к роману есть запись: "описание эффекта чтений Гоголя" (XVI, 5). Ассоциативные обращения к Гоголю в дальнейших текстах черновиков неоднократны.}).
В первых набросках к роману, датируемых февралем -- апрелем, намечаются темы, разработка которых содержит в себе максимальные возможности для реализации намеченной идеи. Основной сюжетный контур целого ряда тем -- "случайное семейство" (тот же контур ощутим уже в "Игроке" и "Идиоте"): мать, вышедшая вторично замуж, сведенные дети, их страдания; зло, смерть матери и протест детей; добро, боец за правду, его одиночество. С представлением о нем соотносится образ школьного учителя, возникающий рядом с протестующими и уходящими из семьи детьми. Он сам "взрослый ребенок и лишь проникнут сильнейшим живым и страдальческим чувством любви к детям" (XVI, 6). Разница между ним и детьми лишь в жизненном опыте и степени выстраданности права на соучастие. Одновременно, в связи с идеями коммунизма, которые проповедует герой, возникает тема "искушения дьявола". В своих истоках образ школьного учителя восходит и к князю Мышкину -- "положительно прекрасному человеку", -- и к "идеальному учителю" -- герою неосуществленного замысла "Зависть". Причастен он отдельными гранями своей личности (ОН и дети) и к будущему Алеше Карамазову.
Одновременно возникает образ "замученного ребенка". Смерть его ассоциируется у Достоевского с финалом возможной фантастической поэмы-романа: "будущее общество, коммуна, восстание в Париже, победа, 200 миллионов голов, страшные язвы, разврат, истребление искусств, библиотек, замученный ребенок. Споры, беззаконие. Смерть" (XVI, 5). {А. С. Долинин не без основания считает, что этот план восходит к "бессмысленному бреду" Раскольникова: началась мировая катастрофа, "целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали <...> Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями <...> кололись и резались, кусали и ели друг друга <...> Оставили самые обыкновенные ремесла <...> остановилось земледелие <...> Начались пожары, начался голод. Все и всё погибло..." (наст. изд., т. VI, стр. 419--420). Указанная запись связана, возможно, и с рецензией H. H. Страхова (3, 1871, No 10--11, отд. II, стр. 1--37) на следующие работы о Парижской коммуне: Франциск Сарсе. Осада Парижа. 1870--1871. Впечатления и воспоминания. (Перевод с пятого французского издания). СПб., 1871; Красные клубы во время осады Парижа. Сочинение Молинари. Перевод с французского. СПб., 1871; Черная книга Парижской коммуны. Разоблачение "Интернационала". Перевод с французского. СПб., 1871; La Révolution plébéienne. Lettres à Junius. Bruxelles, Juin, 1871. В обширном анализе этих работ неоднократно говорится о "потоках крови, горах трупов, городах в пламени", о пожарах в Париже, "сожжении Тюильри", разрушении памятников искусства, "грабеже церквей". Здесь же Страхов обосновывает мысль о "невозможности измерять достоинство учения числом голов, его принимающих". Сходная трактовка идей западноевропейского социализма нашла отражение в "Бесах" (см.: наст. изд., т. X, стр. 77; т. XII, стр. 289).} Мелькает фигура застрелившегося человека. Рядом с ним -- то "бес вроде Фауста", то молодой человек, прежний товарищ.
Все эти наброски уже в начальный период работы подчиняются главенствующей мысли: "РОМАН О ДЕТЯХ, ЕДИНСТВЕННО О ДЕТЯХ, И О ГЕРОЕ-РЕБЕНКЕ" (XVI, 5). Это намерение настолько овладевает воображением Достоевского, что весной 1874 г. он обращается к А. Ф. Кони с просьбой познакомить его с арестантским отделением малолетних в тюремном замке. {Ответное письмо Кони от 7 мая см.: Кони, т. 8, стр. 38. -- Тюремный замок Достоевский посетил лишь 27 декабря 1875 г. (см. там же, стр. 352).} Его просьба имела реальные причины. 12 апреля в записной тетради сделана следующая запись: "Заговор детей составить свою детскую империю. Споры детей о республике и монархии. Дети заводят сношения с детьми-преступниками в тюремном замке. Дети -- поджигатели и губители поездов. Дети обращают черта. Дети -- развратники и атеисты. Ламберт. Andrieux" (XVI, 6).
Среди денежных расчетов от 24 марта 1874 г. упоминается воспитатель малолетних преступников Гасабов. За три дня до указанной даты в "С.-Петербургских ведомостях" от 21 марта была напечатана большая статья Е. И. Гасабова {Е. И. Гасабов -- учитель, автор ряда педагогических пособий. Еще в 1871 г. вышла его "Первая книга обучения чтению и письму. Руководство для учителя" (СПб.), в 1872 -- "Вторая книга после обучения чтению и письму, переходная книжка к чтению любой книги" (СПб.), в 1874 -- "Рассказы из путешествий. Вып. I" (СПб.).} "Из записок воспитателя малолетних преступников", в которой описывался повседневный быт детей в тюремном замке, анализировались характеры малолетних преступников и говорилось о роли воспитателя в определении судьбы этих детей. "Трудно представить себе, -- пишет Гасабов, -- чтобы человек, имея выбор между добром и злом, стал презирать первое и любить второе; еще труднее вообразить, чтоб он удержался от порока, когда с одной стороны его увлекает неотразимый поток обстоятельств, а с другой -- ему не на что опереться". Проникновение в психологию детей-преступников, отыскание путей к возрождению души ребенка Гасабов рассматривает в качестве своей главной задачи: "Первая неделя моей деятельности в тюрьме уходила, и еще мало было признаков, по которым можно бы было судить, за кого меня принимают дети <...> Первые мои шаги, первые мои отношения к ним должны были дышать любовью и сочувствием к ним, так как я был твердо убежден, что нигде вообще, а между детьми-арестантами б особенности, воспитание немыслимо без взаимного доверия и без любви". Давая сжатые зарисовки различных типов "детей-арестантов", "детей-преступников" и говоря о причинах их заключения в тюремный замок, Гасабов упоминает об одном "питомце", помещенном в тюремный замок за "кражу бриллиантов". Именно мотив необоснованного обвинения Подростка в "краже бриллиантов" проходит через все подготовительные материалы, трансформируясь уже на последней стадии работы в обвинение в краже денег на рулетке у Зерщикова. В статье Е. И. Гасабова упоминается работа В. Никитина "Дети-преступники и их судьба", помещенная в No 1 "Вестника Европы" за 1874 г. и посвященная обитателям того же тюремного замка. Автор этой работы, описывая историю переселения детей-преступников из общего исправительного учреждения в тюремный замок, касается детей-развратников.
Личность школьного учителя Е. И. Гасабова привлекла внимание Достоевского еще в конце 1873 г. 15 октября в "Гражданине" (1873, No 42) был помещен отчет о докладе Гасабова в Петербургском педагогическом обществе. Сделанный им анализ катастрофически безысходною состояния народного образования в Орловской губернии "добросовестностью своего изложения, -- сообщалось в "Гражданине", -- по-видимому, огорошил оптимистов-педагогов, которые жили до этого реферата в полной уверенности, что народное образование идет великолепно". В следующем номере "Гражданина") (No 43, 22 октября) доклад Гасабова, расцениваемый как "подвиг мужества", явился поводом для пространной статьи "Что нам нужно в деле образования народа?", посвященной личности школьного учителя. Автор работы, выступивший под псевдонимом "К... сельский педагог", развивает мысль о "мертвой" и "живой" школе, о "даре" и "призвании" учителя народной школы, который должен "начинать с азбуки не только учение, но самую жизнь; <...> привязать к себе учеников, привязать к себе их родителей, привязать к учению и тех и других, каждую личность <...> понять, новую среду изучить до оттенков и с тем вместе жить для самого себя собственною жизнью, то есть бороться с искушениями и всегда напоминать себе, что он учитель, то есть что носит для народа то же звание, которое удостоил носить Христос". В этом аспекте рассматривается в статье и вопрос об "учителе-атеисте". Проблематика данной статьи в "Гражданине", сама личность Гасабова и деятельность его в колонии малолетних преступников явились, на наш взгляд, прямым и существенным источником {Тема "преступных детей" восходит и к предшествующему творчеству Достоевского. См. например, неосуществленный замысел "Житие великого грешника" (наст. изд., т. IX, стр. 125--139).} начальных черновых набросков романа: первой записи -- "школьный учитель" и сформулированной почти вслед за ней центральной темы -- "роман о детях, единственно о детях, и о герое-ребенке". О значимости и важности проблематики указанной статьи "Гражданина" {Вслед за указанной статьей в "Гражданине" (раздел "Из Москвы") появились сообщения о приюте для малолетних преступников и устройстве в московском пересыльном замке школы для детей-преступников (см.: Гр, 1873, 29 октября, 12 ноября, NoNo 44, 46).} свидетельствуют и дальнейшая трансформация образа школьного учителя в Федоре Федоровиче, "любителе детей и атеисте", делающемся христианином, и та устойчивость темы "детской империи", в атмосферу которой сразу же погружается герой, появляющийся в черновых набросках и начале мая и длительное время называемый Достоевским "хищный тип", {Термин А. А. Григорьева (см.: А. А. Григорьев. Литературная деятельность графа Л. Толстого. (Статья вторая). Вр, 1862, No 9, отд. II, стр. 1--27; см. также: А. А. Григорьев. Литературная критика. Изд. "Художественная литература", М., 1967, стр. 512--541). В No 2 "Зари" за 1863 г. идея А. Григорьева о характерах "хищных" и "смирных" была изложена H. H. Страховым. Год спустя, полемизируя с Григорьевым и Страховым в повести "Вечный муж", Достоевский обращается к образу "хищного типа" (см.: И. З. Серман. Достоевский и Ап. Григорьев. В кн.: Достоевский и его время, стр. 140--142).} "ОН".
Появление "хищного типа" знаменует новый период в работе над замыслом. "ОН" организует весь материал набросков. Все действующие лица с ним соотносятся: сопоставляются либо противопоставляются. Все события призваны показать разные ипостаси его личности. Рождению этого образа способствовала полемика Достоевского с рецензией В. Г. Авсеенко на роман Е. Салиаса "Пугачевцы" (PB, 1874, No 4). Противопоставляя свое принципиальное несогласие с философской трактовкой "хищного типа" в романе Салиаса и анализом этого типа в рецензии Авсеенко, Достоевский так пишет о своем понимании его: "<...> у полнейшего хищника было бы даже и раскаяние, и все-таки продолжение всех грехов и страстей. Не понимают они хищного типа. NB. NB. Иметь в виду настоящий хищный тип в моем романе 1875 года. Это будет уже настоящий героический тип, выше публики и ее живой жизни <...> Страстность и огромная широкость. Самая подлая грубость с самым утонченным великодушием. И между тем, тем и сила этот характер, что эту бесконечную широкость преудобно выносит, так что ищет, наконец, груза и не находит. II обаятелен, и отвратителен (красный жучок, Ставрогин)" (XVI, 7). 4 мая делается запись: "Думать о хищном типе", и с этого дня начинается регулярная работа над романом. "Хищный тип" погружается в атмосферу действия. Он сносит пощечину, втайне мстит, выносит сильные впечатления, вступает в отношения с Княгиней. Атеизм определяется как главная сущность его характера. Фиксируется мысль о каком-то процесе, возле которого можно "попитаться". Мелькают действующие лица: Княгиня, Князь, "подлячишка" Жеромский, адвокат, "молодой человек (NB. Великий грешник)", который после целого ряда падений вдруг поднимается духом и достигает высших пределов в своем нравственном развитии, наконец -- Ламберт.
В Эмсе, куда Достоевский приезжает 12/24 нюня, продолжается разработка характера "хищного типа". Уясняется его "широкость", позволяющая вести две деятельности одновременно. Одна из них олицетворяет добро, другая -- зло, в его крайних проявлениях (ложь, разврат, преступление). Это -- в сфере его общений с другими. Чем определяется полярность характера его поступков? Свободен ли он в их выборе? Оказывается, что наедине с собой он смотрит на совершаемое им "с высокомерием и унынием" (XVI, 8). Его широкость не есть свобода. "Уныние" -- следствие отчаяния и обреченности на эту двойственность поступков. "Высокомерие" -- противостояние этой обреченности. Со страстью он бороться не только не хочет, но и "не может" (XVI, 8). Необходимость принять решение отдаляет. Делает зло -- и раскаивается. Выясняется возможность пределов колебаний "хищного типа" в сторону зла и добра, исследуется беспричинная прихотливость этих колебаний. Одновременно ставится задача: "Соединить роман: дети с этим, натуральнее" (XVI, 8). И с этого момента начинается сведение разных планов в один, оформление единого сюжета, первый вариант которого вырисовывается к 11/23 июля.
О трудностях работы над замыслом романа в этот период Достоевский писал А. Г. Достоевской: "...не могу еще ничего скомпоновать из романа" (16/28 нюня); "...начал работать (увы, только еще над планом, да и тот не дается)" (23 июня/5 июля). Сюжет, оформлявшийся в этот период, еще очень далек от окончательного. Но оба сюжета связывает общность темы и целый ряд мотивов, проходящих через все подготовительные материалы и играющих в окончательном тексте важнейшую роль: тема "случайною семейства" (уже содержащая в себе проблематику "отцов и детей"), мотивы -- странствий, пощечины, отказа от дуэли, отданного наследства, подкинутого младенца, документа как средства шантажа Княгини, рубки образов. {Часть из этих мотивов присутствует в ряде неосуществленных замыслов и планов 1868--1872 гг. См., например: "(Роман о князе и ростовщике)", "Житие великого грешника" и др. (наст. изд., т. IX, стр. 122--139).} Именно в этот период в сферу размышлении героев вторгаются и такие нравственно-психологические комплексы, как "право на бесчестье" и "право на страдание". Они пройдут через все подготовительные материалы и во многом определят расстановку действующих лиц в художественной структуре романа.
В центре набросков этого периода -- "хищный тип". Идет уяснение его социальной родословной. ОН -- то "праздный человек (прежний помещик, иыкуппые, заграница)" (XVI, 10); то -- "дурного рода, сын какого-то чиновника, по высший и известный человек по образованию. ОН, может быть, стыдится того, что дурного рода, и страдает" (XVI, 12); то -- "кандидат на судебные должности" (там же); то -- главный управляющий делами Князя. Авторские характеристики героя переплетаются с его самохарактеристиками. Отрывочные монологи перерастают в сцены исповедального характера. ОН наделяется "целым архивом выжитого" (XVI, 20), который дает право на снимание других. ОН говорит о себе уже в самый начальный период работы как о носителе "великой идеи" или "великой мысли", неподвластной формулировке, являющейся в чувстве, во впечатлении. Здесь Достоевский делает помету: ""великая мысль" -- это ЕГО частное техническое выражение; условиться на этот счет с читателем" (XVI, 20). Безграничность собственных колебаний в сторону зла и добра ЕГО мучит, ОН страдает от своей "живучести". Рядом с ним -- женщина, страстно влюбленная в него, с дочерью-подростком Лизой; по другому, более позднему варианту она -- жена ЕГО. У него связь с вдовой-княгиней, пленившейся его христианской проповедью (по другому варианту -- с женой Князя). ОН обольщает падчерицу. Мать ревнует, мучается и умирает, перед смертью влюбляясь в князя Голицына, который связан и с княгиней. Девочка вешается. И здесь вступает в силу философско-психологическая проблематика "Исповеди Ставрогина", "жучок" -- как символ "ловушки", "клетки", из которой нет выхода для личности, вступившей на путь своеволия, мотивирующей собственные поступки перед самим собой отсутствием границ между добром и злом. "Неотразимость раскаяния и невозможность жить после жучка <...> ЕГО губит сразу совершенно неотразимо бессознательное жизненное впечатление жалости, и ОН гибнет как муха" (XVI, 9). В этом факте гибели -- нечто качественно новое по сравнению с нравственно-психологическим состоянием Ставрогина в аналогичной ситуации. Искомый ИМ груз оказался существующим. ЕГО живучесть, мучающая его, обрывается. Смерть как свидетельство духовной жизни -- здесь ("Подросток") и жизнь как свидетельство духовной смерти -- там ("Бесы"). Проблема исповеди как средства спасения от нравственной гибели в акте публичного покаяния здесь пока еще не возникает.
Идущее из "Исповеди Ставрогина" символическое понятие "жучок" проходит через все черновые записи к роману, характеризуя переломный этап в духовной жизни ЕГО. Первоначально этот период мыслится Достоевским как завершающий жизненные метания героя и связывается то с самоубийством падчерицы, то -- жены, позднее -- пасынка. С появлением на страницах черновиков Макара Долгорукого понятие "жучок" следует почти всегда вслед за мотивом "рубки образов", хронологически и фактически связанной теперь со смертью Макара. Существенна запись, сделанная в августе 1875 г.: "Из жучка взять: об самоответственности, если сознал, и об золотом веке". Эта запись свидетельствует о том, что за понятием "жучок" стоит "Исповедь Ставрогина", воспринимаемая Достоевским как резервный идейно-художественный источник, существующий отдельно от напечатанного текста "Бесов". Вместе с тем центральная проблематика главы "У Тихона" -- обреченность попыток самосовершенствования, невозможность смирения гордости и в конечном счете возрождения для человека, оторванного от "почвы", -- остается ведущей при разработке одного из основных характеров в романе "Подросток".
Качественно иная ступень жизненных потенций героя, его способность совершать праведные подвиги, требует рассредоточения с его поступков, несущих зло. Они -- главная сущность его характера, но не вся сущность. Это -- "картина АТЕИСТА" (XVI, 10), но атеиста, который способен творить добро. Его "тайные добрые деяния" становятся известны "детской империи". Один героический мальчик поражается ими и становится его "обожателем". Главный же подвиг его связан с отношением к жене (по другим вариантам -- к невесте) мелькнувшего в первых набросках школьного учителя, "любителя детей" -- Федора Федоровича. Он -- младший брат ЕГО 27-ми лет. Тема случайного семейства подспудно направляет развитие сюжета. Рождается мысль: не сделать ли их братьями сводными? Федор Федорович -- лицо деятельное, отдавшее себя на службу людям, социалист и фанатик, "весь -- вера". Его необычайная нравственная высота, близость к народу, психологический строй, характер, отрешенность от обычных человеческих страстей, ряд биографических черт (женитьба "по уговору", отношения жены его с героем, с которыми и связан "праведный" подвиг героя) роднят Федора Федоровича с Макаром Долгоруким, появляющемся на страницах черновиков спустя два месяца, уже в тот период работы над романом, когда образ Федора Федоровича из замысла будет устранен. Он -- идеологический противник ЕГО, оппонент. Значительная часть записей этого периода представляет собою пробные наброски диалогов между братьями. Здесь следует отметить, что на протяжении очень короткого промежутка времени образ Федора Федоровича претерпевает сложную эволюцию. Первоначально он, подобно старшему брату, -- атеист. Но в отличие от старшего у него есть вера -- вера в революцию, он жаждет гибели современного ему общества ради будущего всеобщего обновления. Он -- идеальный герой, но в отличие от князя Мышкииа мыслящий атеистически. Атеист втайне (в коммунизм не верящий) и проповедник христианства въяве, старший брат пытается разрушить систему убеждений младшего, проповедника коммунизма. И здесь выступает на первый план та "идея-чувство", которая станет внутренней опорой противостояния Подростка в его споре с дергачевцами в окончательном тексте романа. Путь опровержения ЕГО Федор Федорович называет "только словами" и уходит спокойный. И вот здесь его свобода выбора подвергается испытанию. Отказавшись разделить христианские проповеди ЕГО, Федор Федорович поражается "подкинутым младенцем". Истины Христа становятся для него очевидными и в то же время соотносимыми с идеями социализма. Душа и сознание его оказываются подвластны лишь живому и непосредственному ощущению действительности. "Коммунизм" и христианство сливаются для него воедино: Федор Федорович видит в НЕМ лишь самоутверждение в добре и зле, самопризнание "права на бесчестье", безверие в нравственное возрождение человека. Для Федора Федоровича возможность совершенствования очевидна даже в тех, с кем связаны "кровь и пожары (драгоценности Тюильри)". Он говорит: "Я полагаю, что у тех, которые жгут, кровью обливает сердце" (XVI, 15).
А. С. Долинин первый высказал предположение о связи замысла "Подростка" с разделами статей Н. К. Михайловского (03, 1873, No 1, отд. II, стр. 160; No 2, отд. II, стр. 332--334), где речь идет о том, что "социализм вовсе не формула атеизма, а атеизм вовсе не главная, не основная сущность его". С размышлениями Достоевского на эту тему в статье "Две заметки редактора" и главах "Смятенный вид" и "Одна из современных фальшей" в "Дневнике писателя" за 1873 г. перекликается и попытка соединить в одной личности социализм и проповедь христианства. Образ Федора Федоровича исчезает со страниц черновиков задолго до оформления основных сюжетных линий. Проблема же соотношения социализма и атеизма остается и далее в сфере пристального внимания Достоевского. Именно ею определяется один из аспектов идейно-художественного исследования в романе темы долгушинцев. Она присутствует и в исповеди Версилова, особенно широко -- в черновых набросках его исповедальных монологов.
Уже давно исследователи обратили внимание на то, что изложенная Достоевским в письме к А. Н. Майкову от 11 декабря 1868 г. биография героя "Атеизма" в ряде моментов совпадает с биографией будущего Версилова как в конечном ее виде, так и в тех вариантах, которые претерпела она в ходе работы: возраст (45 лет), странствия по Европе, вериги, неоднократные встречи и диалоги с новым поколением (в черновиках -- с Васиным, Крафтом и др.). {См.: Долинин, стр. 45--47; Розенблюм, стр. 12 и др.; см. также комментарий к неосуществленному замыслу "Житие великого грешника": наст. изд., т. IX, стр. 499--524.} Но мотив "рубки образов", который возникает одновременно с характеристикой атеизма ЕГО, кардинально меняет концепцию замысла 1868 г. и делает Версилова антиподом героя "Атеизма". Разрушение личности, которое символизируется этим поступком Версилова, имеет свою аналогию в главе "У Тихона" ("Бесы"). И Ставрогин, и Версилов не могут быть либо "холодны", либо "горячи". Ни тот, ни другой не могут переступить "предпоследнюю верхнюю ступень до совершеннейшей веры" (теоретически существует проблема выбора -- "там перешагнет ли ее, нет ли", -- говорит Тихон Ставрогину). Ставрогин (в варианте "Исповеди") ломает распятие после чтения исповеди Тихоном и осознания того, что акт публичного покаяния признан Тихоном несостоятельным. Оно обречено, потому что выливается в подвиг-вызов, а не подвиг-смирение. Ставрогин вынужден признать правоту "проклятого психолога", но смириться с этим не может. Сломанное распятие -- ложное самоутверждение, символизирующее свободу выбора и волн, желание доказать самому себе способность стать "холодным", объективно свидетельствующее о духовной гибели героя и предопределяющее финал романа. Между "Бесами" и "Подростком" лежит "Дневник писателя" 1873 г. И в нем Достоевский пытается исследовать мотив "рубки образов", но в качественно ином варианте. {Д. С. Мережковский первый сравнил указанную сцену из "Дневника писателя" за 1873 г. и "рубку образов" Версиловым, справедливо сопоставив "одинаковость кощунства", совершившегося в "бессознательной стихии" и в "сознании русского народа" (Д. С. Мережковский. Л. Толстой и Достоевский. Религия. Т. II, ч. 2. СПб., 1909, стр. 95).} Герой главы "Влас" приходит "за страданием" в келью к старцу, исповедуясь в страшном грехе -- он поднял руку на образ божий. На пути самоутверждения, желая выиграть в споре "кто дерзостнее", он "по гордости" дал клятву пойти на любую дерзость и был поставлен перед необходимостью выстрелить в сооруженное им самим подобие распятия, которое в сознании его за секунду до выстрела обернулось образом. Здесь крестьянин ставится перед дилеммой, которая была поставлена перед дворянином в "Бесах". У крестьянина -- духовная победа, у дворянина -- духовное поражение. В "Подростке" дворянин вновь подвергается такому же испытанию: Версилов разбивает икону, завещанную ему крестьянином Макаром Долгоруким. Мотив "рубки образов" возникает в черновиках к "Подростку" одновременно с первыми записями о "хищном типе", во многом родственном Ставрогину. С появлением в начале сентября на страницах рукописей Макара икона связывается с ним: делается его собственностью и дарится им Версилову. В своем безграничном своеволии {О "своеволии" "оторванных от "почвы"" героев Достоевского, приводящем к отрицанию свободы, см.: Н. А. Бердяев. 1) Откровение о человеке в творчестве Достоевского. "Русская мысль", 1918, No 3--6, отд. II, стр. 39--61; 2) Миросозерцание Достоевского. Прага, 1923. См. также: A. Wаliсki. Dostojewski a idea wolnosci. "Slavia orientalis", 1958, г. VII, No 2, s. 3--57.} брак с Софьей Андреевной Версилов может рассматривать лишь как свободно принятое решение. "Рубка образов" для него -- не только символ, но и следствие его внутренней раздвоенности, "подвиг гордости", влекущий за собой духовную, нравственную смерть. {О символическом значении мотива "рубки образов" в романе "Подросток" см.: A. Wаliсki. U krègu konserwatywnej utopii. Struktura i przemiany rosyjskiego stowianofilstwa. Warszawa, 1964, s. 446.} Такова идейно-художественная реализация одного из главных аспектов замысла "Атеизм" в разных ее вариантах. Эволюцию, которую претерпевает образ Федора Федоровича от атеизма к христианству, можно рассматривать, по-видимому, как попытку позитивного решения этого аспекта указанного замысла. {О соотношении понятий "атеизм и нравственность", "вера и нравственность" и о роли их в художественной структуре произведений Достоевского см., в частности, в кн.: R. L. Jackson. Dostoevsky's quest for form. A stude of his phiiosophy of art. New Haven--London, 1966, 274 p.}
Мотив "рубки образов" и родственные с ним ситуации в сюжете "Исповеди Ставрогина" и главе "Влас" "Дневника писателя" за 1873 г. имеют, возможно, определенную связь с фактом, приведенным в статье Д. И-ва [Д. Г. Извекова] "Один из малоизвестных литературных противников Феофана Прокоповича" (З, 1870, No 8). Статья воспроизводит полемику Дмитрия Кантемира с Феофаном Прокоповичем но поводу "Первого учения отрокам", или Катехизиса Прокоповича, написанного им в 1720 г. по распоряжению Петра I и отвечавшего петровским народнообразовательной и церковной реформам. Возражения Кантемира определяются мыслью об ответственности отцов за нравственное становление детей. В центре полемики -- отношение "отцов" и "отроков" к христианской иконе. Не подрывая иконо-почитания, Прокопович в своем толковании второй заповеди десятословня допускает ряд насмешливых суждений об иконе. Кантемир "защищает от нападок Феофана принятые и устоявшиеся от напоров времени традиции и обряды старой Руси", приводит развернутую аргументацию в защиту иконо-почитання, неприкосновенности иконы и "видимого изображения" креста. Страстность полемики Кантемира, как отмечает автор статьи в "Заре", во многом объяснялась широко распространившимися тогда протестантскими воззрениями на иконы. В качестве примера крайнего выражения таких воззрений и приводится "рубка образа" в Успенском соборе одним из русских еретиков петровского времени. Внимание, которое уделял Достоевский журналу "Заря" (см. его письма к H. H. Страхову за 1870 г.) и необычность (если не исключительность) мотива "рубки образов" делает факт знакомства писателя с указанной статьей в большой степени вероятным.
3
Почти одновременно с решением сделать ЕГО и Федора Федоровича братьями появляется мысль о третьем брате, почти мальчике. В будущем он окажется связанным с Ламбертом, впоследствии по планам этого же периода -- "воскресает в высший подвиг" (XVI, 21). Тематический стержень романа формулируется так: "...один брат -- атеист. Отчаяние. Другой -- весь фанатик. Третий -- будущее поколение, живая сила, новые люди. Перенес Lambert'a. (И -- новейшее поколение -- дети.)" (XVI, 16). Третий брат слушает диалоги старших, наблюдает за поступками ЕГО, видит несоответствие ЕГО действий и слов. В мальчике -- жажда идеала, который он хочет видеть в старшем брате. Поступки последнего разбивают веру мальчика, и он дает ЕМУ пощечину. Вслед за этим начинается их сближение. Младший брат делается объектом исповедей ЕГО. Именно в этот период рождается первый монолог младшего брата, проницающего в самую суть характера будущего Версилова: "Я видел, что это что-то не то, но в то же время в каждой выходке ЕГО, хоть и измышленной, было столько страдания надорванного и прожитого, что я не мог отстать от НЕГО или стать к НЕМУ равнодушным" (XVI, 21). Этот монолог вступает в полемику с прямым авторским утверждением. "Итак, -- констатирует автор, -- один брат -- атеист <...> Другой -- весь фанатик". Младший брат возражает: "Я всегда подозревал, что <...> ОН-то и есть фанатик" (XVI, 16, 21). В одном из набросков намечается характер взаимоотношений между НИМ и младшим братом, близкий к окончательной сюжетной схеме Версилов -- Ахмакова -- Подросток -- Ламберт: "Обоих замешать в одну и ту же интригу (с Княгиней). М<олодой> челов<ек> парализует ЕГО злодеяния. ОН, некоторое время, сходится с Ламбертом" (XVI, 21). Проводится параллельно-контрастное сравнение их жизненных путей. "В конце ОН погибает от жучка, а младший воскресает в высший подвиг". В авторском сознании младший браг стремительно завоевывает свои права. II одна из следующих записей -- от 11/23 июля 1874 г. -- открывается выделенными прописью словами: "ГЕРОЙ -- не ОН, а МАЛЬЧИК". А ниже добавлено: "ОН же только АКСЕССУАР, но какой зато аксессуар!!" (XVI, 24).
Раздвижение рамок замысла романа в июньский период было столь широко, что Достоевский писал Анне Григорьевне 24 июня/6 июля: "...мучусь над планом. Обилие плана -- вот главный недостаток. Когда рассмотрел его в целом, то вижу, что в нем соединилось 4 романа. Страхов всегда видел в этом мой недостаток. Но еще время есть".
11 (23) июля 1874 г. открывается новая, третья стадия в работе над замыслом романа. Он получает заглавие "Подросток". В центре -- два сведенных брата. Идет разработка идеологического стержня образа Подростка и дальнейшее развитие психологических мотивировок разнонаправленных устремлений ЕГО. Внимание писателя иногда сосредоточивается только на "хищном типе". Тогда Достоевский помечает для себя -- "ПОДРОСТКУ ПОБОЛЬШЕ РОЛИ" (XVI, 29) -- и делает будущего Аркадия заинтересованным и активным наблюдателем подвигов старшего брата ("и даже воинственных", в их числе -- снесения пощечины) и преступлений (раздирание рта ребенку-пасынку, обольщение падчерицы -- Лизы, самоубийство ее, связи с Княгиней и т. д.). Подросток выслушивает теоретические рассуждения ЕГО о непризнании в добродетели чего-либо натурального при одновременной усиленной проповеди христианства. Свобода выбора в добре и зле, сама осмысленность ее связывается ИМ с эсхатологическими учениями и ставится в зависимость от проблемы бессмертия души. В период, когда ЕГО внутренний хаос и разлад достигают наивысшей точки, сознаваемую собственную несвободу воли ОН оправдывает также личным волевым решением, свидетельствующим о его всесилии: "Теперь я только играю с дьяволом, но не возьмет он меня". Неслучайно тема "искушения дьявола" настойчиво повторяется между описаниями метаний героя и его диалогов с Подростком. Первоначально она лишь фиксируется перед пространным изложением внутреннего разлада героя. Затем развивается в противопоставлении идеалов Бога и Сатаны. Наконец следует запись: "Объяснение ЕГО: искушение Христово. 40 дней в пустыне. (Глава)" (XVI, 38). Изложение героем евангельской притчи об искушении Христа планируется в сюжетной канве романа в непосредственной близости от трагического финала и проходит через все черновики. В начале октября Достоевский собирается даже посвятить этой теме отдельную главу.
14 (26) июля Достоевский сообщает жене: "...очень работаю над планом, об этом ничего не пишу. Но если выйдет план удачный -- то работа пойдет как по маслу. То-то как бы вышел удачный план! А выйдет ли?" Следующее письмо датировано 16 (28) июля: "За работу надо садиться, а я всё еще над планом сижу. Стал ужасно на этот счет мнителен. Как бы только удачно начать!" Через день Достоевский повторяет: "Кое-что составил в плане, но и сам не знаю, доволен или нет".
В последующих черновых набросках июля месяца происходит, с одной стороны, смягчение образа ЕГО, некоторый отход от прежнего ставрогинского варианта (хотя он по-прежнему жесток с Лизой, которая не хочет ему покориться, раздирает рот пасынку); с другой -- стремительно расширяется сфера диалогов ЕГО и Подростка (который должен по планам "заступить ЕГО место на земле"). Проблемы бесконечности нравственного совершенствования, духовной опустошенности в России, неопределенности положительного идеала, одиночества носителей "великой идеи", судеб дворянства и роли его в период "всеобщего разложения", будущего России и человечества -- развиваются в ЕГО монологах почти в соответствии с окончательным текстом. Характер этих монологов, их тяготение к форме исповеди все больше свидетельствует о существенном разрыве в жизненном опыте и различиях в идейно-психологических платформах братьев. И по-видимому, не случайна запись от 18 (30) июля: "Встреча отца с приехавшим к нему из Москвы сыном, не выдержавшим классического экзамена. Отец хохочет, зовет сына чушкой, смеется над классицизмом, учит его бесчинствовать и проч." (XVI, 35). Это свидетельствует об уже рождающемся намерении поставить в центр романа отца и сына.
Необходимо отметить, что в рукописях июньского периода Подросток ведет дневник. В этом обстоятельстве нельзя не видеть истоков (хотя и чисто формальных) проблемы повествования, которая вскоре встанет перед Достоевским, -- вести рассказ от Я Подростка или от автора.
Из черновой сюжетной схемы замысла на этой стадии выпадает образ Федора Федоровича. Подросток погружается в атмосферу взаимоотношений брата, его "жены-рабы", Лизы и пасынка; брата -- Княгини -- Старого Князя (ее мужа) -- Молодого Князя (по одному из вариантов Княгиня и жена ЕГО -- сестры); вступает в какие-то отношения с детьми, которые хотят убить отца; заключает союз с Ламбертом. Выясняется характер отношения других к Подростку: жена брата его оберегает, Лиза оставляет ему предсмертное письмо, Ламберт затягивает в интригу с Княгиней. Даются развернутые психологические характеристики Старому Князю и Ламберту, во многом совпадающие с окончательным текстом. В Старом Князе (восходящем к "Дядюшкиному сну") -- элементы пародии на всю сложность идеологических исканий ЕГО. В Ламберте -- "мясо, материя, ужас".
Перед отъездом из Эмса, подводя итоги сделанному, Достоевский пишет жене 20 июля (1 августа): "Приготовил я здесь 2 плана романов и не знаю, на который решиться. Если в августе вполне устроимся, то в конце августа примусь писать".
Первая запись по возвращении в Россию сделана в Старой Руссе и датирована 4 августа. В выборе плана романа колебаний нет. В центр ставятся ОН и Подросток. Развернутые диалоги их, тематически совпадающие с июльскими, перемежаются набросками различных вариантов его биографии и констатацией психологических мотивов отдельных ЕГО поступков. В стремлении к максимальной внутренней свободе и желании быть самим собой ОН "загаливается" перед Подростком и женой, развращает их "полною своею откровенностью" (XVI, 40). Делает доброе дело (отдает наследство) и мучается от содеянного. Совершает злодейство (жена, Лиза, пасынок) и погибает от раскаяния, не выдерживает "красного жучка". В "игре с дьяволом" ОН терпит поражение, которое предвидит. Тем неутомимее в нем потребность в "живой жизни", обрести которую ему не дано. При неоднократном напоминании себе -- не покидать ни на минуту Подростка -- Достоевский выделяет "главное": "выдержать во всем рассказе тон несомненного превосходства ЕГО перед Подростком и всеми, несмотря ни на какие комические в НЕМ черты и ЕГО слабости, везде дать предчувствовать читателю, что ЕГО мучит в конце романа великая идея, и оправдать действительность ЕГО страдания" (XVI, 43). Открытие Подростком "глубины его страданий" и делается стержневой задачей фабулы. Этой записи предшествует ремарка Достоевского: "Не отец ли ОН современный, а Подросток сын ЕГО? (XVI, 41). Сначала речь идет о пасынке и отчиме, затем вновь ремарка: "Лучше, если ОТЕЦ родной" (XVI, 43). И совсем вскоре проблематика романа определяется так: "Отцы и дети" (XVI, 45). А сын, с его идеей Ротшильда, рассматривается как явление новое, идеалист, "неожиданное следствие нигилизма".
4
Аркадию Долгорукому 19 лет. Автор называет его Подростком. Так воспринимают его все действующие лица. В черновиках Аркадий говорит: "Все считают меня подростком" (XVI, 218). Он возражает против этого ("Какой я подросток! Разве растут в девятнадцать лет?" (XVI, 209)) и одновременно апеллирует к "сану юности незащищенного подростка" (XVI, 327). Аркадий ставится в обстоятельства, которые делают проблему выбора возможной и неизбежной. {О духовном потенциале Аркадия, сознательно названного Подростком, см.: Б. И. Бурсов. "Подросток" -- роман воспитания. "Аврора", 1971, No 11, стр. 64--71.} Возможность -- в его юности, незавершенности процесса становления. Неизбежность -- в том состоянии уже начавшегося распада его личности, морального и психического, который отмечает критическая сторона сознания самого героя (он чувствует в себе "душу паука"). Неизбежность и в авторской предрешенности.
Девятнадцатилетний возраст Аркадия в период описываемых им событий подчеркивается Достоевским уже в первых набросках к роману (XVI, 59, 71 и др.). Существенно при этом, что, соотнося понятие "подросток" с девятнадцатью годами Аркадия, Достоевский отмечает несоответствие между возрастом героя и традиционным толкованием возрастных границ определения "подросток". {В толковых словарях "подростковый" возраст ограничивается пределом 16--17 лет. Совершеннолетие же по законам Российского законодательства прошлого века относилось к 21 году. Следует отметить, что проблема совершеннолетня рассматривалась в статье И. Мечникова "Возраст вступления в брак", опубликованной в No 1 "Вестника Европы" за 1874 г.} "Я бы назвал его подростком, если б не минуло ему 19-ти лет" (XVI, 77). Обосновывая для себя право называть героя "подростком", Достоевский продолжает: "В самом деле, растут ли после 19 лет?" И отвечает: "Если не физически, так нравственно" (XVI, 77). Характерно и следующее объяснение Достоевского: "То, что его так запросто выписали, выслав ему деньги, из Москвы тетки, -- объясняется его 19-ю годами: и церемониться нечего, и разговаривать не стоит" (XVI, 59).
Здесь важно отметить то качественное отличие, которое разделяет 19-летнего Аркадия, участника событий, и 20-летнего Аркадия-повествователя. В подготовительных материалах оно определяется Достоевским неделю спустя после решения сделать Подростка центральным героем: "ГЛАВНАЯ ИДЕЯ. Подросток хотя и приезжает с готовой идеей, но вся мысль романа та, что он ищет руководящую нить поведения, добра и зла, чего нет в нашем обществе, этого жаждет он, ищет чутьем, и в этом цель романа" (XVI, 51; курсив наш, -- ред.). Вопросы о том, "что добро", "что зло", определяют характер взаимоотношений Аркадия с отцом на всех стадиях эволюции характера последнего: "ОН, видимо, жалеет его (Аркадия, -- ред.) иногда и хочет отвести от зла и даже указывает, что вот это зло, а не добро" (XVI, 51). Искания Подростка определяются Достоевским так: "О том, как он учится нигилизму, узнает, что добро, зло..." В окончательном тексте романа, анализируя сложную гамму чувств, переполнивших его после открытия связи Лизы с князем Сережей, Аркадий объясняет: "Отмечаю все эти подробности, чтоб показать, до какой степени я еще не укреплен был в разумении зла и добра") (XIII, 240). Обретение знаний о добре и зле и есть то новое качество, с которым вступает Подросток в 21-й год своей жизни, в период написания "исповеди". Об этом обретении, отделяющем л19-летнего Аркадия от 20-летнего, Достоевский неоднократно говорит в записях середины августа 1874 г.: "Кончается вопросом Подростка: где правда в жизни? (которой он и ищет во всё продолжение романа. И когда на последней странице он похоронил ЕГО, посетил Долгушина и проч., то грустная торжественная мысль: "Вступаю в жизнь". Гимн -- быть правым человеком. "Знаю, нашел, что добро и зло", -- говорит он". Несколько ниже Достоевский вновь повторяет: "Не забыть последние строки романа: "Теперь знаю: нашел, чего искал, что добро и зло"" (XVI, 63).
Возможно, что мысль Достоевского об обретении знаний о добре и зле на грани 20-летнего возраста, а потому и сам выбор возраста Аркадия (19 лет -- участник событий, 20 лет -- повествователь) в той или иной мере восходят к аналогичному ветхозаветному представлению.
Двадцать лет как исходный возраст зрелости в Библии отмечается неоднократно (см., например, Четвертую книгу Моисея, гл. I, ст. 4, 19, 21, 23, 25, 27, 29 и т. д.; гл. 32, ст. 12 и т. д.). Критерий же человеческой зрелости в источниках Ветхого завета связывается с обретением знания "что добро, что зло". "Люди сии, вышедшие из Египта, от двадцати лет и выше, знающие добро и зло, не увидят земли, о которой я клялся..." (Числа, гл. 32, ст. 12). От людей (двадцати лет и выше" отделяются дети, "которые не знают, что добро, что зло", "все малолетние, ничего не смыслящие" (гл. 14, ст. 20-- 24). По-видимому, аналогичные ассоциации связывают с тем же возрастом и образ Алеши Карамазова, представляя которого читателю в главе "Старцы" (перед поступлением Алеши в монастырь), Достоевский пишет: "Алеша был <...> девятнадцатилетний подросток". {Интересно отметить, что в "Вечном муже", говоря Александру Лобову о невозможности женитьбы в 19 лет, Вельчанинов замечает: "...человек девятнадцати лет даже и за себя самого -- отвечать не может" (см.: наст. изд., т. IX, стр. 91).} В период событий, описываемых в "Братьях Карамазовых", вышедшему из монастыря Алеше -- 20 лет. При всем различии той идеологической функции, которую выполняют Аркадий и Алеша в художественной структуре обоих романов об "отцах и детях", об определенной генетической связи между этими образами говорит упоминаемая Достоевским в черновиках к "Подростку" "Легенда об Алексее человеке божием", производящая на Аркадия "поражающее" впечатление. Как известно, житие Алексея человека божия и народный стих на эту тему явились поэтической основой, на которой строился образ Алеши Карамазова. {См. об этом: В. Е. Ветловская. Литературные и фольклорные источники "Братьев Карамазовых". В кн.: Достоевский и русские писатели, стр. 325--354.}
Сочетание понятия "подросток" со своими девятнадцатью годами сам Аркадий объясняет так: "Хотя я и не подросток, потому что мне тогда было уже 19 лет, но я назвал подростком потому, что меня многие тогда (прошлого года) этим именем звали" (XVI, 151). Необходимо сказать, что понятиям "подрастать", "подрастающее поколение", "подросток", "состояние подрастания" -- в статьях газетно-журнальной периодики начала 1870-х годов часто придавалось акцентное звучание. Еще в 1870 г. в журнале "Заря" (NoNo 6, 9) были опубликованы статьи "По случаю глухой поры" и "По случаю бессилия мысли и силы жизни", посвященные подрастающему поколению. Это понятие неоднократно выделяется в статье курсивом. Сам же автор выбирает псевдоним "Подрастающий". В No 31 "Гражданина" за 1873 г. подростки рассматриваются как "поколение, которое в школы не запихаешь". Употребляется понятие "подросток" и в очерке M. E. Салтыкова-Щедрина "Между делом", посвященном молодому поколению (ОЗ, 1873, No 11, отд. II, стр. 194).
Понятие "подросток" для характеристики молодого поколения до 21 года (возраст совершеннолетия) использует Р. Фадеев в книге "Русское общество в настоящем и будущем. (Чем нам быть?)". "Вестник Европы" (1874, No 8) печатает очерк Вас. И. Немировича-Данченко "Соловки. Воспоминания и рассказы из поездки с богомольцами". Одна из глав этого очерка названа "Монашек-подросток". Широкая распространенность производных от понятий "расти", "подрастать" обусловила тот иронический топ, который чувствуется по отношению к ним в статье Д. Л. Мордовцева "Земство и его деяния", опубликованной в "Отечественных записках" (1874, No 9): "...мы видим в себе некоторые несомненные признаки возмужалости, а по мнении других всё еще считаемся недоростком или только подросточком. Между тем наш исторический подросток умеет уже сам строить себе железные дороги, и притом с такими экономическими и финансовыми фокусами, до которых, пожалуй, не могли бы додуматься наши западные старшие братцы; наш подросток умеет вести земские дела, и притом так искусно, что на земские деньги устраивает земские банки для иностранцев на началах самого широкого непотизма и заставляет мужичков платить "железные подушные" в пользу разных концессионеров и строителей железных порог; подросток умеет вести судебные процессы с присяжными заседателями л защитниками такой неотразимой диалектики, которая заставляет присяжных верить, что дважды два -- стеариновая свечка, что Непенин -- добрый малый и что система Коперника -- ложь..." Представляется, что именно "текущая действительность" обусловила закрепление за Аркадием Долгоруким возрастного определения "подросток".
Непосредственным поводом размышлений Достоевского на тему поисков "детьми" (вне строгой возрастной границы) "добра и зла" послужила во многом статья Н. К. Михайловского о "Бесах" (ОЗ, 1873, No 2, отд. II, стр. 314-- 343). Интерпретируя позицию Достоевского, критик писал: "...воззрения Достоевского -- Шатова сводятся к следующему. Веками сложилась русская почва и русская правда, сложились известные понятия о добре и зле. Петровский переворот разделил народ на две части, из которых одна, меньшая, чем далее, тем более теряла смысл русской правды, а другая, большая, только слегка подернулась этим движением <...> По мере удаления от народной правды, народных понятий о добре и зле образованные citoyens du monde теряли всякое чутье в различении добра и зла, потому что вне народных преданий нет почвы для такого различения, на него не способны ни разум, ни наука" (там же, стр. 333. Курсив наш, -- ред.). И здесь же Михайловский добавлял: "Г-н Достоевский справедливо говорит, что барство извращает понятия о добре и зле, но с Петра ли оно началось?" (там же, стр. 334). К этим суждениям Михайловского Достоевский обратился первоначально в заключительной главе "Дневника писателя" за 1873 г. -- "Одна из современных фалыпей", где дал трактовку "добра" и "зла" как понятий исторически развивающихся и изложил свое понимание их социально этической сущности во времена "переходные", "времена потрясений в жизни людей, сомнений, отрицаний, скептицизма и шатости в основных общественных убеждениях". "Начало зла" -- в замене настоящего образования "нахальным отрицанием с чужого голоса", в господстве "материальных побуждений" над "высшей идеей", в воспитании "без почвы", вне "естественной правды", "в неуважении или равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу", "в вековом национальном подавлении в себе всякой независимости мысли, в понятии о сане европейца под непременным условием неуважения к самому себе как русскому человеку!" Начало добра -- в "возврате к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного".
Раскрытая в главе сущность понятий "добро" и "зло" в "переходное" время и стала объектом идейно-художественной реализации в работе над замыслом романа "Подросток" сразу же после принятого 23 июля 1874 г. решения сделать героем романа не ЕГО, а мальчика. Несколько дней спустя Достоевский так определяет сюжетную линию героя-мальчика: "О том, как он учится нигилизму и прочему, узнает, что добро, что зло" (XVI, 39). Неделей позднее начинается разработка диалогов (Подростка с НИМ и Васиным), раскрывающих путь этого "узнавания", и черновых вариантов исповеди Версилова, во многом также восходящей к указанной проблематике последней главы "Дневника писателя" за 1873 г.
Тесная связь главы "Одна из современных фальшей" с романом "Подросток" -- в том, что основным поводом для написания этой главы и причиной важнейшего изменения замысла романа (герой не ОН, а мальчик) явился один и тот же факт текущей действительности -- дело долгушинцев, расследование которого за 11 месяцев прошло три стадии: арест, следствие, открытый процесс. Все участники кружка Долгушина были арестованы под Москвой, в Москве и других городах России осенью 1873 г. -- с сентября по декабрь (см.: Кункль, стр. 121--155; см. также ниже, стр. 299--303). 5 и 12 ноября и "Петербургском обозрении" "Гражданина" (NoNo 45, 46) появились сообщения о прокламациях, обнаруженных среди учащейся молодежи, о попытках молодежи являться с прокламациями в "деревенскую глушь и там пропагандировать народу "великие начала" и об арестах распространителей прокламаций. 13 ноября в обширном обзоре событий в газете "Русский мир" подчеркивалось: "Вот уже несколько времени, как ходят более или менее достоверные слухи об обнаружении какой-то новой кучки нечаеецев и произведенных по этому случаю арестах. Газета "Гражданин" по этому случаю обвиняет не каких-нибудь отдельных недоразвитков, а учащуюся молодежь <...> Нам кажется, что нечаевское дело могло убедить, что учащаяся молодежь в подобных безумствах не бывает у нас замешана. Идиотический фанатик, вроде Нечаева, мог найти себе прозелитов только среди праздной, недоразвитой и вовсе неучащейся молодежи. По всей вероятности, то же случилось и теперь. Во всяком случае, гораздо благоразумнее воздержаться от преждевременных выводов и поголовных обвинений, до разъяснения дела судом".
Глава "Одна из современных фальшей" является полемическим ответом "Русскому миру", а шире -- целому общественному направлению, делившему молодое поколение на "неучащуюся молодежь", "праздных недоразвитков", "шалопаев с самыми дурными наклонностями" и "молодежь учащуюся" и связывавшему возможность появления Нечаевых (и подобных ему "фанатиков") только со средой "праздных недоразвитков". В черновом автографе главы, обращаясь к оппонентам, Достоевский писал: "Или вы думаете, что знания, "научки", школьные сведеньица (хотя бы университетские) так уж окончательно формируют душу юноши на добро и зло с получением диплома, дают ему такой незыблемый талисман раз навсегда, чтоб узнавать истину?.." (курсив наш, -- ред.).
Подобную постановку проблемы Достоевский расценивает как желание уйти от ответа на вопрос о том, "что добро" и "что зло", теснейшим образом связанного с темой "отцов и детей": "Прежде всего поставьте вопрос: если сами отцы этих юношей--не лучше, не крепче и не здоровее их убеждениями; если с самого первого детства своего эти дети встречали в семействах своих один лишь цинизм, высокомерие и равнодушное (большею частью) отрицание; если слово "отечество" произносилось перед ними не иначе как с насмешливой складкой; если к делу России все воспитывавшие их относились с презрением или равнодушием; если великодушиейшие из отцов и воспитателей их твердили им лишь об идеях "общечеловеческих" <...> то скажите: что можно требовать от этих детей и -- гуманно ли при защите их, если таковая потребуется, отделываться одним лишь отрицанием факта?"
Следствие по делу долгушинцев продолжалось всю зиму и весну 1874 г. Материалов о ходе следствия в печати не появлялось. Первые записи к роману "Подросток" относятся к февралю -- марту 1874 г. Колебания в выборе плана романа, как нам уже известно, прекращаются после записи, сделанной 23 июля, -- "герой не ОН, а мальчик". Именно в это время Достоевскому становятся известны материалы первых отчетов о процессе долгушинцев, подтвердившие правоту его полемики с "Русским миром", состоявшейся полгода назад: большинство членов кружка Долгушина принадлежали к "учащейся молодежи" (подробнее об этом см. ниже, стр. 299--300). Открытый процесс над долгушинцами начался в Петербурге 9 июля. Находившийся в Эмсе Достоевский внимательно следил за русской прессой. Знакомство писателя с первыми отчетами о процессе могло произойти по ряду источников, но существенно, что 30 июля, делая набросок диалога ЕГО и мальчика, писатель вспоминает как давно ему известную корреспонденцию "Русского мира" от 12 июля 1874 г. о "студенте университета, бросающемся ночью на всех женщин с похабщиной" (XVI, 39). Отчеты о процессе помещались в "Русском мире" ежедневно, начиная с 11 июля. До 23 июля русские газеты несомненно должны были дойти до Эмса. Сделанная Достоевским в этот день запись о герое-мальчике, не выдержавшем экзамен из классических языков (т. е. "недоразвитке", по терминологии "Русского мира"), подростке, который "учится нигилизму, ищет, что добро, что зло", находится, на наш взгляд, в прямой связи с начавшимся процессом долгушинцев и свидетельствует о возвращении писателя к проблематике главы "Одна из современных фальшей", основным поводом для написания которой послужил арест участников кружка долгушинцев осенью 1873 г.
5
Спустя месяц после решения сделать Аркадия героем, Достоевский так формулирует заглавие будущего романа: "ПОДРОСТОК. ИСПОВЕДЬ ВЕЛИКОГО ГРЕШНИКА, ПИСАННАЯ ДЛЯ СЕБЯ" (XVI, 48).
Именно на этой стадии работы возникает перед Достоевским проблема повествования -- писать от автора или от Я (Подростка). {О родстве романа "Подросток" с произведениями летописного жанра см. в кн.: Д. С. Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. Изд. "Наука", Л., 1967, стр. 322--323.} Достоевский приходит к решению лишь в конце октября, когда появляются записи: "Окончательно: ОТ Я" (XVI, 105); "От Я -- решено и подписано" (XVI, 129); "таким образом, от Я само собою решилось" (XVI, 136). В системе аргументации Достоевского сделать Подростка автором повествования преобладают два мотива. Во-первых, настойчивое желание поставить в центр романа Подростка: "...если от автора, то не будет ли Подросток второстепенным лицом, а ОН главным?"; "Если от автора, то роль Подростка совсем исчезает" (XVI, 115); "Если от автора, то необычайно трудно будет выставить перед читателем причину: почему Подросток герой? и оправдать это" (XVI, 129); "Обдумывать рассказ от Я <...> Лучше справлюсь с лицом, с личностью, с сущностью личности" (XVI, 86). Во-вторых, стремление к компактности романа: "Если от Я, то будет, несомненно, больше единства и менее того, в чем упрекал меня Страхов, т. е. во множестве лиц и сюжетов" (XVI, 87); "Фактическое изложение от Я Подростка неоспоримо сократит растянутость романа, если сумею" (XVI, 91). Одновременны многочисленные записи о том, возможно ли выразить в повествовании Подростка всю сложность социально-философской проблематики романа: "Выдержит ли это Я читатель на 35 листах? И главное, основные мысли романа -- могут ли быть натурально и в полноте выражены 20-летним писателем?" (XVI, 98). Ниже: "Если от Я, то придется меньше пускаться в развитие идей, которых Подросток, естественно, не может передать так, как они были высказаны, а передает только суть дела" (XVI, 98). Варьируется временной период, отделяющий события романа от времени их изложения: год, 3 месяца, 5 лет, 4 года, наконец, опять год. По одному из планов, в руках Подростка посмертные воспоминания отца, по другому -- собственный дневник, в котором собраны факты и слухи.
Принятие формы от Я должно было повлиять на характер повествования: преобладание фактического изложения над аналитическим. Важна следующая помета Достоевского: "Подросток пишет, что в объяснениях фактов от себя он непременно ошибется, а потому, по возможности, хочет ограничиться лишь фактами" (XVI, 91). Становится первостепенной проблема соотношения "действия" и "рассказа". Именно ее стремится разрешить Достоевский при составлении планов и программ каждой из трех частей романа, в период начала работы над их связными черновыми автографами. Через все подготовительные рукописи проходит забота о "слоге" и "тоне" "Подростка". "Подросток" -- единственный роман Достоевского, последовательно выдержанный как повествование от первого лица. Объяснение этого Я. О. Зунделович {Я. О. Зунделович. Романы Достоевского. Статьи. Ташкент, 1903, стр. 141--179.} видит в намерении Достоевского "выдержать непосредственность изображения труднейшего объекта -- "смутного времени" -- без рационалистического вмешательства "заинтересованного автора"". Е. И. Семенов связывает решение Достоевского с нечеткостью, противоречивостью общественной позиции Достоевского средины 70-х годов, "стремлением скрыться за рассказчика, уйти от ответов на многие неясные вопросы" (Семенов, стр. 45).
Решение сосредоточить проблематику романа вокруг темы "отцов и детей" повлекло за собой смещение акцентов в том нравственно-психологическом комплексе ЕГО, который был обозначен как "хищный тип". Исходная доминанта характера остается прежней: ОН занят "высшей идеей" и "химическим своим разложением" (XVI, 52). Но в его самовосприятне вторгается элемент нравственной оценки: ЕГО "считают величайшим подлецом; все улики против НЕГО. Из презрения к НЕМУ от НЕГО отказываются все, кого ОН любит, жена бросает ЕГО и уходит к другому; ОН не может оправдаться, да и не хочет компрометировать кого-то <...> Оказывается, что ОН невинен" (XVI, 52). Одновременно все действующие лица -- Подросток, мачеха, тетки, Ст<арый> Князь -- теряются перед ЕГО открытой проповедью христианства и столь же явным творением зла. II в поисках разгадки этой двойственности вынуждены признать невозможность однолинейной трактовки ЕГО поступков: "это не то" или "тут не то".
Появляются записи о "мечтателе" и "органической" связи его с фабулой романа. Мелькает запись: "Может быть, это сам ОН и есть" (XVI, 49). С начала августа качества "хищного типа" перемещаются к другому образу, женскому: "Идея романа. Хищный тип -- женский, Лиза, а не ОН <...> вывесть Лизу великаншей, Сатаной, подавляющею Подростка <...> Конец Лизы должен быть торжествен и ужасен, как колокольный звон" (XVI, 57, 61). Или: "Лиза никому не должна, всей ей должны. (Иначе как в беспрерывном счастье не соглашаюсь жить). Хищный тип <...> Лиза -- полный нравственный беспорядок" (XVI, 65, 81). Определяются отношения ее ко всем действующим лицам романа. Она в связи с НИМ, Молодым Князем; то притягивает, то отталкивает Подростка; убеждает Подростка, что мачеха на содержании у Старого Князя; предлагает ЕМУ отравить жену; становится организатором заговора против Княгини.
Образ жены ЕГО, мачехи Подростка, на этой стадии работы противостоит ЕМУ и Лизе. Мачеха наделяется душевной тонкостью, умом, проницательностью, предваряющей во многом кроткую мудрость мамы, Софьи Андреевны. Из сюжета устраняется ее связь с Молодым Князем. Подросток видит в мачехе "великий" характер. ОН женится на ней, чтобы "смирить свою природу чистотой и подчинить ее добру" (XVI, 114).
Княгиня на этой стадии работы -- 2-я или 3-я жена Старого Князя (позднее -- дочь). Светская заносчивость, упрямство, гордость, мелкое самолюбие сочетаются в ней с "проблесками истинного человеколюбия", наклонностью к мистицизму; пуританизм с "проблесками необычайной вдруг женственности, грациозности, игры жизнию". Пристальное внимание Достоевского сосредоточивается на разработке сюжетного узла, который получает заглавие "Заговор против Княгини". Помимо анализа психологических мотивировок каждого из участников заговора, для Достоевского важно уяснить, с одной стороны, конфликт между НИМ и Княгиней, возникший до начала действия, с другой -- интерпретацию этого конфликта действующими лицами. Конфликт этот Достоевский называет "Эмской историей", интерпретацию его -- "легендой". С "легендой" Подросток знакомится еще в Москве. В Петербурге почти все, с кем Подросток сталкивается, пытаются "разъяснить" эту "легенду", осложняя ее новыми элементами вымысла. Отделение правды от вымысла в толковании конфликта, приближение к пониманию сущности ЕГО является одной из главных задач, стоящих перед Аркадием в момент приезда в Петербург. Конфликт должен объяснить суть ЕГО двойственности. Потому, по мере превращения ЕГО в "высшего современного человека", сочетающего в себе жажду идеала и отсутствие всякой меры, Достоевский неоднократно обращается к "Эмской истории", уточняя каждый раз конкретные психологические детали.
Отец героя ощущает "проклятие косности на всем нравственном мире.) (XVI, 258). Однако сознательная воля оставляет в нем ощущение необходимости "смирения" и самосовершенствования. При полном безверии он встает на этот путь, надеясь обрести нечто, неведомое ему в данный момент. Так, в частности, объясняются психологически "вериги" Версилова. Встреча с Княгиней не только сметает обретенное на пути совершенствования, но свидетельствует о полной бесплодности устремлений ЕГО к "смирению". В первоначальном наброске "Эмской истории" Княгиня прогоняет ЕГО с "позором", обнаружив в "проповеднике христианства", "руководителе и конфиденте" желание "совратить" ее. Встреча ЕГО с Княгиней рассматривается Достоевским как встреча с "действительностью", заставляющей героя упасть "ужасно, страшно, немощно". Встреча оставляет в герое "навеки два чувства": 1) "...мысль о необузданности и неподчиняемости своей природы каким-либо убеждениям <...> 2) чрезвычайное уважение к Княгине, к ее мнению, и с тайною ненавистью к такому высочайшему благородству" (XVI, 113, 114). Способный на "нечистые поступки", ОН хочет, "чтоб и все были так же нечисты, как ОН" (XVI, 114). В "легенде" воспроизводится лишь факт их разрыва, осложненный ЕГО последующими поступками (женитьба на "мачехе", отношения с Лизой, снесение пощечины и т. д.). В дальнейшем в сюжет "легенды" вводится ряд новых действующих лиц, удаленность же ее от истины остается прежней. В то же время анализ сущности конфликта "Эмской истории" (ведомый лишь автору) углубляется. Княгиня делается единственным человеком, который не преклонился перед НИМ, не подчинился ЕМУ. Она уличает ЕГО в том, что за искренность в исповеди он потребует уважения, признания себя "высшим человеком" (XVI, 353), определяет сущность ЕГО натуры как "безобразие" и предугадывает следствие ЕГО признаний: "Вы мне страшно отмстите за унижение этой исповеди" (XVI, 407). {Ср. с финалом "Исповеди" Ставрогина, где герой, не вынеся проницательности Тихона, мстит ему оскорблением: "Ставрогин даже задрожал от гнева и почти от испуга. "Проклятый психолог!" -- оборвал он вдруг в бешенстве и, не оглядываясь, вышел из кельи" (см.: наст. изд., т. XI, стр. 30).} Первоначальная разработка характера Княгини вступает в диссонанс с той ролью, которую призвана сыграть Княгиня в метаниях Версилова. В тексте черновых набросков (особенно после введения в сюжет Макара Долгорукого) она -- "Мессалина", в связи с Молодым Князем, покупает у Ламберта документ, оскорбляет Лизу и т. д. Эта "сниженность" облика Княгини Достоевского беспокоит. В начале ноября, в период работы над связной рукописью первой части романа, он пишет: "NB! Для поднятия уровня тона, забот и убиваний Подростка, следящего за НИМ с волнением, мучающегося ЕГО лицом, необходимо поднять трагичнее и тон происшествий и обвинений, тяготеющих на НЕМ от общества. На НЕМ тяготеют многие легенды и католичество; по надо: поднять и лицо Княгини. Сделать ее тоже гордою и фантастичною" (XVI, 196). С этой записи в разработке ее характера наступает перелом, обусловивший появление следующих слов в оценке, данной Катериной Николаевной Ахмаковой современному обществу: "В нем во всем ложь, фальшь, обман и высший беспорядок. Ни один из этих людей не выдержит пробы: полная безнравственность, полный цинизм у всякого <...>" (XVI, 354).
6
Обращение к проблеме поколений таило в себе максимальные возможности для идейно-художественного исследования того "химического разложения", которое постигло общество и человеческую душу. Еще в "Зимних заметках о летних впечатлениях" писатель активно защищает, "несмотря на весь его нигилизм", "беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца)", лишенного и тени "личного негодования, личной раздражительности", негодующего не потому, что ему плохо в мире, а потому, что мир плох. {См. об этом: К. И. Тюнькин. Базаров глазами Достоевского. В кн.: Достоевский и его время, стр. 108--119.} Базаров и вся художественная структура романа по замыслу Тургенева должны были свидетельствовать о несостоятельности "дворянства" как "передового класса". Авторская интерпретация "Отцов и детей", судя но ответным письмам Тургенева к Достоевскому, в существе своем Достоевским разделялась. {Подробно о восприятии этого романа Достоевским и эволюции отношения писателя к Тургеневу в 60-х -- начале 70-х годов см.: А. С. Долинин. Тургенев в "Бесах". Сб. Достоевский, II, стр. 119--138; Г. М. Фридлендер. К спорам об "Отцах и детях". РЛ, 1959, No 2, стр. 131--148; Ю. Maнн. Базаров и другие. "Новый мир", 1968, No 10, стр. 236--255, и др.} В историческом аспекте проблема поколений в сознании Достоевского претерпела в 60-е -- начале 70-х годов следующую эволюцию: 1) благообразие и несостоятельность отцов (лучшие представители дворянства) и неблагообразие детей (при их "великом сердце" -- интерпретация Тургенева); 2) несостоятельность отцов и безобразие детей -- "Бесы"; {См., например: Н. Савчепко. К вопросу о сюжетно-композиционном своеобразии романа Ф. М. Достоевского "Бесы". В кн.: Филологический сборник. Алма-Ата, 1968, стр. 16--27.} 3) "неблагообразие" отцов (тоже лучшие представители дворянства, но беспокойные и тоскующие носители "великой идеи") и "неблагообразие" детей -- "Подросток". Эта третья стадия осмысления проблемы очевидна уже в "Дневнике писателя" за 1873 г. Если в период "Бесов" концепция поколений Достоевского созвучна той интерпретации проблемы "отцов и детей", которую дал H. H. Страхов в рецензии на книгу А. Станкевича "Тимофей Николаевич Грановский" ( З, 1869, No 7), {См. об этом в комментариях к роману "Бесы" (наст. изд., т. XII, стр. 167--170).} то в период "Подростка" эта концепция во многом перекликается со страховским анализом темы поколений на страницах "Гражданина". В 1869 г. Страхов пишет о взаимном непонимании, взаимной розни западников "чистых" -- либералов-идеалистов 1840-х годов, оторванных от русских верований и традиций, и их "нечистых" последователей, нигилистов, при непосредственной духовной преемственности. Четыре года спустя в статье "Нечто о характере нашего времени. (Несколько слов по поводу одной журнальной статьи)" {По поводу статьи А. [В. Г. Авсеенко]. Практический нигилизм. PB, 1873, No 7, стр. 389-427.} (Гр, 1873, No 36, 3 сент.) Страхов делит "чистых" западников на две группы -- западников "последовательных" и "непоследовательных", "умеренных". Водоразделом между ними служит признание или непризнание "разложения старых начал в Европе", которое "после 1848 года все чаще и яснее сознается самою Европою" и о котором "веско сказано у Герцена, Прудона, Ренана, Карлейля". Западники "последовательные" непременно приходят, по Страхову, к "большему или меньшему нигилизму", повторяя в себе духовное состояние Европы. Западники "непоследовательные" -- "староверы" и "медлители", "западники на манер сороковых годов". Они не имеют "жара и смелости нигилистов", но стараются опереться на обширные и основательные познания. "Они упорно отвергают нигилизм, упорно преклоняются перед Западом и, несмотря на то, их мысли и убеждения остаются на степени очень смутных надежд и стремлений. Они любят, как говорится, все прекрасное и высокое, но поражены бывают странным бессилием, непреодолимым раздумьем в самых существенных вопросах. Голоса этих людей иногда раздаются очень громко, но ничего целого и связного не выходит из этих отдельных умных речей". Далее Страхов сопоставляет пассивность защитников того, "что обыкновенно называется идеалами" (т. е. пассивность западников непоследовательных), активному энтузиазму "противников идеалов", молодому поколению нигилистов. Разделяя понятия "цель человеческого стремления" (которая "может быть очень ничтожна и бессодержательна") и само "стремление" (которое может отличаться "большим благородством, чистым сердечным увлечением"), он говорит о начале 1870-х годов как о периоде небывалого распространения "идеализма", при одновременной утрате идеалами их "действительного", истинного содержания. Таким образом, пассивности западников "непоследовательных" Страхов в 1873 г. противопоставляет то позитивное начало нигилизма, которое год спустя Версилов определит как действенную верность своей идее и о котором "вступающий в жизнь" Аркадий говорит: "Дергачев... разве это не благородно? Они заблуждались, они мелко понимали, но они жертвовали собой на общее великое дело" (XVI, 360). В авторской же формулировке центральной проблематики романа есть ремарка: "Если есть убеждения страстные -- то только разрушительные (социализм). Нравственных идей не имеется, вдруг ни одной не осталось" (XVI, 80). В черновиках понятие "идеалист" рассматривается как "новое явление", "неожиданное следствие нигилизма", а нигилизм как "чуть не последняя степень идеализма" (XVI, 79). Рассуждая о "новом поколении", Версилов замечает: "...это плоды банкрутства старого поколения. Мы ничего не передали новому в назидание, ни одной твердой мысли. А сами всю жизнь болели жаждою великих идей. Ну что бы я, например), передал?" (XVI, 282). Неоднократно называя себя в черновиках "одним из прежнего поколения", "одним из старых людей" {Ср. главу "Старые люди" в "Дневнике писателя" за 1873 г.} (XVI, 53, 76 и др.), ОН (будущий Версилов) говорит об ушедшем в прошлое энтузиазме, ревностном кипении делать добро, служить отечеству, великим идеям, всему "прекрасному и высокому" (XVI, 153). В настоящем -- ОН лишь "носитель великой идеи". Его жизнеспособность проявляется только в сфере разговоров. Тематика же их определяется раскрытием того противостояния между "целью человеческого стремления" и характером "самого стремления", о котором писал Страхов в статье 1873 г. "Нечто о характере нашего времени".
"Великая идея" ЕГО и идеалы социализма -- в центре всех диалогов черновых записей первой половины августа. Достоевский еще в Эмсе узнал о процессе долгушинцев. И хотя детально писатель знакомится с ним лишь в августе, уже с конца июля в замысел романа вторгаются мотивы, связанные с будущей темой кружка Дергачева: оформляется образ Крафта, Подростка сводят с кем-то "вроде долгушинцев", толкующих о "нормальном человеке" и социализме. Идею социализма, интерпретируемую как "превращение камней в хлебы", в диалогах с Подростком ОН называет "великой", но "второстепенной". В окончательном тексте первой главы второй части романа Версиловым дается лишь краткое обоснование этой оценки. В черновиках же тема первого искушения Христа в широкой философско-исторической трактовке и развернутая аргументация против сведения "великой идеи" к "комфорту" почти с полным текстуальным совпадением повторяется дважды: в записях первой половины августа и начала марта, перед непосредственной работой над связным черновым автографом второй части.
В тех же пластах черновиков, где речь идет о "превращении камней в хлебы" как идее "второстепенной", ОН излагает Подростку свое "credo". Эти записи также дважды -- в начале августа и в марте -- почти текстуально повторяются. В окончательном тексте Версилов развивает их содержание в диалоге с молодым князем. Раскрывая свое понятие "великой идеи", Достоевский писал в "Дневнике писателя" за 1876 г. (декабрьский выпуск, глава "Голословные утверждения"): "Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно -- идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные "высшие" идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают". С бессмертием души ассоциировались у Достоевского возможность интенсивного и безграничного нравственного совершенствования, максимальный потенциал жизни духовной. Обоснования будущего Версилова полностью соответствуют той аргументации против идеи "превращения камней в хлебы", которую Достоевский дает в известном письме к В. А. Алексееву от 7 июня 1876 г. Развивая свою аргументацию против, ОН сталкивается с вопросом Подростка: "Что же спасет мир?" -- и отвечает: "Красота" (XVI, 43). И вот здесь начинается разрушение воздвигнутых ИМ обоснованна. Вслед за ответом -- "красота" -- следует авторская ремарка: "Но всегда с насмешкой". За этой насмешкой героя-атеиста скрыто знание уже сказанного Достоевским в черновиках "Идиота": "Мир красотой спасется. Два образчика красоты". В ней ощутим душевный хаос Ставрогина, находившего "совпадения красоты" "в обоих полюсах" -- добре и зле. Нельзя не видеть в этой насмешке и связи с позднейшими словами Мити Карамазова: "Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы -- сердца людей". Следует учесть также, что в сознании ЕГО построена аргументация не только против, но и за: "ОН доказал Подростку ненатуральность социализма". И рядом: "ОН <...> сбивает <...> Подростка великостью идея социализма" (XVI, 46). Вспомним и то, что в июльских черновых записях одновременно с темой "искушения Христа" возникает мотив "игры с дьяволом". В указанном письме идее превращения "камней в хлебы" также противопоставляется идеал жизни духовной, идеал Красоты, из которых истекает "вся жизнь". И раскрывает ее Достоевскпй так: "труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего". Факты эти подтверждают сделанное еще Д. С. Мережковским наблюдение, что от образа Версилова тянутся нити к поэме о Великом инквизиторе. {Д. С. Мережковский. Л. Толстой и Достоевский. Религия, т. II, ч. II. Изд. 3-е. СПб., 1909, стр. 86.} Материалы же черновиков к "Подростку", разрабатывающие проблематику "идеи великой" и идей "второстепенных", представляют первый развернутый автокомментарий к соответствующему кругу идей писателя. {О более поздних по времени автокомментариях Достоевского к поэме о Великом инквизиторе см. в примеч. Л. П. Гроссмана: 1958, т. 10, стр. 481.}
Обратимся теперь к фактам, обусловившим столь пристальное внимание Достоевского к указанной проблематике в период 1874--1875 гг.
Диалоги ЕГО и Подростка, являясь непосредственными откликами на идейную борьбу эпохи, восходят к полемике между А. И. Герценом и В. С. Печериным о роли "материальной цивилизации" в развитии общества. Эта полемика отражена в их переписке 1853 г. {О знакомстве Достоевского с этой перепиской А. И. Герцена и В. С. Печерина и отражении ее в романах "Идиот" и "Бесы" см. в комментариях к этим романам (наст. изд., т. IX, стр. 393; т. XII, стр. 189).} Падение духовной жизни в современном ему буржуазном обществе В. С. Печерин связывал с "тиранством материальной цивилизации". Возражая ему, Герцен говорил о всесилии научного знания в избавлении человечества от страданий. "И чего же бояться, -- писал он. -- Неужели шума колес, подвозящих хлеб насущный толпе голодной и полуодетой?" (см.: Герцен, т. XI, стр. 402). В черновиках к "Подростку" ОН, будущий Версилов, говорит: "Телеги, подвозящие хлеб человечеству. Это -- великая идея, но второстепенная и только в данный момент великая. Ведь я знаю, что если я обращу камни в хлебы и накормлю человечество, человек тотчас же спросит: "Ну вот, я наелся; теперь что же делать?"" (XVI, 78). Эта же мысль развивается в одном из поздних черновых вариантов исповеди Версилова: "Общество основывается на началах нравственных: на мясе, на экономической идее, на претворении камней в хлебы -- ничего не основывается, и деятель надувает пока одних дураков" (XVI, 431). Возвращению Достоевского к спору Герцена с Печериным в 1874 г. способствовала полемика между Н. К. Михайловским и H. H. Страховым о значении "общего материального благосостояния". В No 9 "Отечественных записок" за 1872 г. Михайловский поместил отзыв о рецензии Страхова на книгу Э. Ренана "La réforme intellectuelle et morale" (Paris, 1872), {Рецензия Страхова "Ренан и его последняя книга" была опубликована в издании: "Гражданин". Сборник. Ч. 1-я. СПб., 1872, стр. 87--138.} в которой писал: "Ренан сам не знает, с чем он борется. В числе атрибутов политического материализма он желает видеть стремление наделить всех и каждого материальным благосостоянием. Он полагает, и г. Страхов с ним соглашается, что здесь играет главную роль зависть. Не говоря уже о том, что все желающие равномерного распределения материального благосостояния желают и равномерного распределения духовных благ и наслаждений; не говоря о том, что странно называть завистью желание снабдить соседа тем, чего у него нет; не говоря обо всем этом, -- разве желание наделить всех и каждого материальным благосостоянием не способно составить идеал, вызвать высокие чувства, великие мысли?" (ОЗ, 1872, No 9, отд. II, стр. 132). H. H. Страхов вернулся к проблематике полемической работы Михайловского в пространной статье "Заметки о текущей литературе", опубликованной в редактировавшемся Достоевским "Гражданине". На приведенную выдержку из работы Михайловского (Страхов ее цитирует) он отвечал: "Мы скажем решительно: нет, мысль о благосостоянии не способна составить идеал, не может вызвать высокие чувства и великие мысли. К этому способны и это могут делать только идеи чисто нравственные, т. е. такие, вся цель которых заключается в нравственном усовершенствовании человека, в возвышении достоинства его жизни <...> Идея благосостояния сама по себе совершенно бессильна и получает силу только тогда, когда возбуждает собою другие идеи, например идеи сострадания, самоотвержения, любви или же, наоборот, идеи злобы, зависти, мести <...> она никогда не будет главною двигающею идеею..." и подчеркивал: "На первый взгляд это идея прекрасная; без сомнения, всякий желал бы ее осуществления; но сказать, что выше ее не должно быть никакого принципа, что она есть главная идея -- вот что мы считаем и неверным и вредным" ( Гр, 1873, No 18, 30 апр., стр. 547--548).
Факт знакомства Достоевского как редактора "Гражданина" со статьей Страхова сомнений не вызывает. О размышлении же писателя над работой Михайловского свидетельствует следующий набросок из подготовительных материалов к "Подростку": "Ренан-славянофил. Крестьяне смотрят на пышную свадьбу своего господина и радуются, Михайловский и Толстой негодуют на мужиков на том основании, что пышность свадьбы их господина нисколько не увеличивает их благосостояния <...> Почему? <...> потому, что задались ложною мыслию, что счастье заключается в материальном благосостоянии, а не в обилии добрых чувств, присущих человеку" (XVI, 1(59). Эта запись восходит к следующему месту работы Михайловского: "... он (Страхов, -- ред.) называет Ренана французским славянофилом. "Политическое честолюбие, -- говорит г. Страхов, -- совершенно чуждо русскому народу; охотно жертвуя всем для государства, он не ищет непременного участия в управлении государством <...> Житейский материализм, понимание собственности и удовольствий как главных вещей в жизни, противны коренным нравам русского народа, его несколько аскетическому настроению <...>" Главная мысль г. Страхова состоит в том, что Россия гарантирована от политического материализма особенностями русского народа, который не способен "завидовать", глядя "на свадебную кавалькаду молодого господина"" (ОЗ, 1872, No 9, отд. II, стр. 133). Помимо совпадения проблематики спора Герцена -- Печерпна и Михайловского -- Страхова существенно то, что и Михайловский, и Страхов используют понятия "высшая мысль", "великая мысль". Уже отмечалось, что понятие "великая идея" формулируется Достоевским в черновиках к "Бесам". Страхов заимствует у Достоевского это понятие, используя его в своих работах 1872--1873 гг. и в полемике с Михайловским для обозначения идеи "главной", качественно отличной от идей других, тоже "прекрасных", но только "на первый взгляд". Интерпретация этих понятий в черновиках к "Подростку", постоянное соотнесение Достоевским "великой идеи" и идеи "второстепенной", кажущейся "великой" только в данный момент, свидетельствует о связи полемики Михайловского -- Страхова с оформлением замысла романа "Подросток". Следует отметить, что понятие "великая идея" (противопоставляемое -- "второстепенной") употребляется Достоевским и в XVI главе "Дневника писателя" за 1873 г. ("Одна из современных фальшей", Гр, 1873, No 50).
Таким образом, уже в начальный период работы над "Подростком" "великая идея" Версилова оформляется как идея полемическая. Нравственно-ненхологический комплекс, который она олицетворяет, с наибольшей полнотой развертывается в черновых записях июля--августа 1874 г. У истоков полемики стоят Герцен и Михайловский. Этим, возможно, объясняется то беспокойство, о котором пишет Достоевский в письме к А. Г. Достоевской от 14 (26) июля 1874 г.: "Мне бы хотелось написать что-нибудь из ряду вон. Но одна идея, что "Отечественные записки" не решатся напечатать иных моих мнений, отнимает почти у меня руки".
В рассуждениях ЕГО "великая идея" выступает как источник "живой жизни". Объяснение Версиловым этого понятия Подростку (в черновиках) и молодому князю Сокольскому (в окончательном тексте): "...это должно быть нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно было так просто" (XIII, 178). Но есть в определении ее и два важных для нас оценочных качества: она -- "не умственная и не сочиненная". В черновиках к ним добавлено: "и не сделанная" (XIV, 79). Здесь намечается то русло, по которому пойдет в черновиках полемика ЕГО с дергачевцами, с одной стороны, и идеей Ротшильда -- с другой.
На протяжении всех черновиков и в окончательном тексте романа Версилов говорит о себе как о "носителе высшей идеи". Вместе с тем в подготовительных записях дважды -- и опять в августе и марте -- ответ ЕГО на восторженное признание носителем "высшей идеи" Достоевский сопровождает очень важной ремаркой: "ОН нагибается к уху и шепчет: "ОН лжет"" (XIV, 38, 285). Этот автокомментарий героя, как и насмешка, которой сопровождается его рассуждение о красоте, свидетельствуют об очевидной недоступности для него "живой жизни". Именно потому он так и стремится прорваться к ней. Недоступность "живой жизни" для Версилова Достоевский связывает с оторванностью героя от "почвы", от коренных верований и преданий, исторически восходящей к периоду петровских преобразований. Вер-силов созпает это и сам: "Я исковеркан, дитя века, и ношу на себе проклятие века, развратен и развратным родился, ибо русские вот уже два столетия рождаются развратными" (XIV, 407). Жажда идеала и отсутствие веры, рождающие безмерную гордость и безмерное презрение к себе, обусловливают тщетность попыток героя "смирить" себя. Самосовершенствование при столкновении с действительностью оборачивается требованием подчинения, признания за собою права называться высшим человеком, т. е. оборачивается "безобразием". Так определяет в черновиках к роману трагическую несостоятельность героя Ахмакова, и потому Версилов воспринимает свои отношения с ней как "фатум".
Понятие "живая жизнь" впервые употребляется в "Записках из подполья", {В сентябре 1864 г. это понятие Достоевский употребляет также в записной тетради для характеристики личности, оторванной от "почвы": "...цивилизация есть состояние болезненное. Потеря живой идеи о боге тому свидетельствует <...> Свидетельство, что это есть болезнь, есть то, что человек в этом состоянии чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни, не знает непосредственных ощущений и всё сознает" (см.: ЛН, т. 83, стр. 248).} в заключительной части их, когда в Парадоксалисте обнаруживаются черты затравленного человека, озлобленность и мстительность которого являются лишь внешней позой, доставляющей ему самому внутренние страдания: "...мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей "живой жизни" какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Ведь мы до того дошли, что настоящую "живую жизнь" чуть не считаем за труд, почти что за службу..." (наст. изд., т. V, стр. 178). В этих словах ощутима связь с позднейшим диалогом Версилова и князя Сокольского:
"...высшая идея, из которой она (живая жизнь, -- ред.) истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
-- Почему к досаде?
-- Потому что жить с идеями скучно, а без идей всегда весело" (XIII, 178).
При всей парадоксальности исповеди антигероя в первой части "Записок из подполья" художественная структура повести в целом обусловливает противопоставление "живой жизни" логичности, рассудочности, математичности рационалистических теорий, которые "нивелируют и устраняют индивидуальность". {См.: Скафтымов, вып. 2, стр. 31В; см. также: Р. Г. Назиров. Об этической проблематике повести "Записки из подполья". В кн.: Достоевский и его время, стр. 143--153.} В "Преступлении и наказании" "живой процесс жизни", "живая душа" противопоставляется Разумихиным логическим, математическим построениям (см.: наст. изд., т. VI, стр. 197). При восприятии дергачовцев (и, в частности, Васина) как равноправных оппонентов Версилов оценивает их идеи исходя из этого понимания "живой жизни". Его развенчание "идеи Ротшильда", ощутимое на протяжении всех подготовительных материалов, основано на доказательстве ее жизнеспособности лишь в сфере головной.
Понятие "живая жизнь" В. Л. Комарович связывал с традицией старших славянофилов, употреблявших слово "живой" в смысле "истинно сущий". {См.: В. Л. Комарович. Роман Достоевского "Подросток" как художественное единство. Сб. Достоевский, II, стр. 33.} Термины "живое знание", "живознание" неоднократно встречаются в таких, например, работах А. С. Хомякова, как "Второе письмо о философии к Ю. С. Самарину" и "Разговор в Подмосковной". {См.: А. С. Хомяков. Полное собрание сочинений, т. I. М., 1861, стр. 331, 539. Этот том Хомякова имелся в библиотеке Достоевского (см.: Библиотека, стр. 157).} Понятие "живая жизнь" в смысле истинная, "горячая" употребляется и И. В. Киреевским в статье "Жизнь Стефенса". {См.: И. В. Киреевский. Полное собрание сочинений, т. II. М., 1861, стр. 96.} В более ранней его статье "Девятнадцатый век" указывается и источник понятия "живое знание" -- натурфилософия Шеллинга. "Шеллинг, -- пишет Киреевский, -- который первый создал систему тожества, теперь сам открывает новую цель и прокладывает новую дорогу для философии. Истинное познание, говорит он, познание положительное, живое, составляющее конечную цель всех требований нашего ума, не заключается в логическом развитии необходимых законов нашего разума. Оно вне школьно-логического процесса, и потому живое; оно выше понятия вечной необходимости, и потому положительное; оно существеннее математической отвлеченности, и потому индивидуально-определенное, историческое". {Там же, т. I, отд. II, стр. 68--69.} К Шеллингу восходит, по-видимому, понятие "живая жизнь" и у Герцена. Оно употребляется Герценом в письме к Б. Н. Чичерину, написанном в 1859 г. ("Былое и думы", глава "Н. X. Кетчер"). {Эта глава была впервые опубликована в кн.: А. И. Герцен. Сборник посмертных статей. Женева, 1870.} "Живая жизнь" противопоставляется Герценом теоретической доктрине, в которую "всё временное, преходящее, лица, события, поколения <...> входят уже очищенные от живой жизни, вроде гербария логических теней" (см.: Герцен, т. IX, стр. 251). Термин "живая жизнь" в герценовской трактовке находится в прямой связи с мыслью его о роли научного знания в избавлении человечества от страданий, высказанной в споре с Печериным (см. об этом выше, стр. 284). В связи с этим следует отметить, что в черновых набросках к "Бесам", относящихся к июлю 1870 г., Ставрогин говорит о спорах об "источниках живой жизни" между правыми, полагающими, что "христианство не падет в виде лютеранства", и левыми, считающими науку способной "дать живую жизнь человечеству и самый законченный нравственный идеал" (см.: наст. изд., т. XI, стр. 179). Это дает возможность предположить, что понятие "живая жизнь" в своем движении от "Записок из подполья" к "Подростку" полемически соотносилось Достоевским с герценовским осмыслением этого понятия.
Рассуждения ЕГО о "великой идее", социализме и нигилизме, об общем благе и единичном добре совпадают по времени с первыми набросками социальной характеристики героя. ОН -- помещик и сын помещика (но не внук); был женат (сведения о первой жене теряются); учился в русских и германских университетах; в Крымскую кампанию служил (но не долго и где-то, где не дрались), вышел в отставку, затем был мировым посредником первого призыва (всегда действовал дельно и толково). В биографию героя вводится период скитаний за границей. Одновременно делается помета: "Женевские идеи сгубили" (XIV, 42). Далее добавляется: "Поминает Герцена, знал Белинского" (XIV, 50). Так в родословную духовных исканий ЕГО входят 40-е годы. Личность ЕГО получает определенные социально-философские корни. Со средины августа появляются записи: "один из прежнего поколения", "один из старых людей" (XIV, 53 и др.), свидетельствующие о связи личности героя с проблематикой соответствующих глав "Дневника писателя" за 1873 г.
О поколении 1840-х годов, о Белинском, Герцене, Грановском, Чаадаеве Достоевский много размышлял еще в период оформления замысла "Житие великого грешника" (1868--1869), затем -- во время работы над "Бесами" и "Дневником писателя" (1873). В числе реальных исторических лиц, на которые ориентировался Достоевский, создавая образ Версилова, находились Чаадаев, Герцен. Печерин (см.: Долинин, стр. 95--126). Для Достоевского были важны и их принадлежность к дворянскому классу, и характер отношения к нему. Версилов -- высший культурный тин, духовный аристократ, оторванный от коренных русских верований, и трагический скиталец, наделенный способностью всемирного боления, носитель русской мысли о примирении идей, объединяющей все частные идеи западных народов. Любовь к России и вера в ее историческую миссию сочетаются у него с привязанностью к Европе, к старым чужим камням, осколкам святых чудес. Считая Парижскую коммуну (Тюильри) ошибкой, преступлением, он не может не видеть в ней логики. Таков Версилов в окончательном тексте романа.
Исповедь Версилова имеет в подготовительных материалах ряд вариантов. Они развивают отдельные аспекты, синтезированные в окончательном тексте его монолога. В начальный период работы Достоевский, по гипотезе Долинина, ориентировался на историческую личность П. Я. Чаадаева (1794--1856) и на его философско-исторические концепции, развитые в первом философическом письме и "Апологии сумасшедшего". В своем восприятии личности Чаадаева писатель основывался на характере отношения его к католицизму. В деятельном начале католичества Чаадаев видел преимущество перед христианством православным, обреченным, с его точки зрения, на "летаргию"; это деятельное начало католицизма дало благотворный толчок развитию западных народов. Имея в виду это утверждение Чаадаева, еще в "Зимних заметках о летних впечатлениях" (1862) Достоевский писал: "...только разве один Чаадаев так смело, а подчас и слепо <...> негодовал на многое наше родное и, по-видимому, презирал всё русское" (наст. изд., т. V, стр. 50). О "католической ограниченности" Версилова, его сочувствии идее Крафта о "второстепенности России", неверии в "самодеятельность русских как народа", "презрении к родной земле" неоднократно говорится в начальный период работы над замыслом романа. С Чаадаевым связывается также ряд биографических и портретных деталей образа Версилова (см.: Долинин, стр. 112--126).
Другой исторической личностью, с которой в какой-то мере генетически соотнесен образ Версилова уже в начальный период его становления, является В. С. Печерин (1807--1885). В шестой книге "Полярной звезды", вышедшей в 1861 г., была опубликована глава "Былого и дум" Герцена -- "Pater V. Petcherine". в которой подробно рассказывается об общественно-философских исканиях Печорина, ученого и поэта; о его скитаниях по Европе, разочарованиях в ней; о принятии католичества и вступлении в орден, близкий к иезуитам. Существенное место в указанной главе "Былого и дум" занимает полемика между Герценом и Печориным о роли материальной цивилизации, нашедшая прямой отклик в "Подростке", особенно в подготовительных материалах к роману (см. об этом выше, стр. 2S4).
Центральной фигурой в литературной генеалогии Версилова вслед за А. С. Долининым нужно признать Герцена. И материалы черновых записей, и окончательный текст романа позволяют говорить о совпадении ряда мыслей Версилова с проблематикой книг Герцена "Письма из Франции и Италии) (1847--1852) и "С того берега" (1849). При этом из системы философских и социально-политических идей Герцена Достоевским берется по преимуществу комплекс идей конца 1840-х -- начала 1850-х годов, идей периода разочарования писателя в европейской буржуазной демократии (после июньских расстрелов 1848 г.), периода пессимизма и скептицизма. Герцена позднее спасла воскресшая вера во всемирно-историческую роль России. Наделяя Версилова "герценовским" отношением к Европе, Достоевский пользуется в качестве исторического фона франко-прусской войной (кончившейся разгромом Франции) и сожжением Тюильри в период Парижской коммуны, на интерпретацию взглядов Герцена в романе, как выяснил Долинин, значительное воздействие оказала книга H. H. Страхова "Борьба с Западом", разделы о Герцене из которой были первоначально опубликованы в "Заре" (NoNo 3, 4 и 11) за 1870 г. С ними Достоевский был хорошо знаком. {См. письма Достоевского Страхову от 24 марта и 5 мая 1870 г.} "Внутренний" путь Версилова -- "бегство" за границу, скитания, крушение веры в буржуазную Европу. Затем -- внезапно охватившая его любовь к матери Подростка, олицетворяющей "Россию, святую Русь". Все это, как и способность "общечеловеческого боления", присущая Версилову, соотносится г исповедью Герцена в названных произведениях и с истолкованием их Страховым, считавшим наиболее глубокими чертами личности автора "Былого и дум" пессимизм и способность "всемирного боления за всех". {Подробнее об этом и о характере отношения Достоевского к Герцену в разные периоды жизни см.: Сб. Достоевский, I, стр. 275--324; Долинин, стр. 104--112, 215--230; С. Д. Лищниер. Герцен и Достоевский. Диалектика духовных исканий. РЛ, 1972, No 2, стр. 37--61.} В поле зрения Достоевского в период оформления замысла романа могла находиться также статья Герцена "Франция или Англия?", опубликованная по-английски и по-русски в Лондоне в 1858 г. Во всяком случае слова Версилова в исповеди о конце личных странствий, финале последнего акта и опустившемся занавесе соотносятся с рассуждением Герцена о закате европейской истории в работе "Франция или Англия?":
"Всё в Европе идет с поразительной быстротой к пятому действию, мы в антракте, и занавесь уже в половину поднялась... и пролог был сказан, остается ждать развязки: актерам идти на сцену, а нам, зрителям, смотреть на игру. Мир событий, обыкновенно запутанный, сложный, сам представляет свою аллегорию; сфинкс во всеуслышание рассказывает свою тайну, и всё так просто, без переходов, без теней, без тушевки" {Аналогичная мысль высказывается Герценом и в работе "Концы и начала".} (см.: Герцен, т. XIII, стр. 228).
Имя Герцена упоминается в исповеди Версилова -- как в подготовительных материалах, так и в окончательном тексте. {Черновые варианты исповеди Версилова имеют ряд существенных отличий от основного текста (см. об этом ниже, стр. 330--336).} В черновиках неоднократны и прямые авторские указания на связь интеллектуального облика Версилова с Герценом. Уже отмечалась запись: "Он (Версилов, -- ред.) поминает Герцена..." Интересны и следующие пометы Достоевского: "пьет шампанское à la Herzen" (XVI, 50); "Герценская болтовня за шампанским" (XVI, 54). С ними связаны и более поздние по времени реплики Версилова в черновом варианте исповеди: "Выпьем. Я как Герцен"; "Да здравствует жизнь -- шампанское!" (XVI, 418, 419). В 1861 г. в "Современнике" были опубликованы "Литературные воспоминания" И. И. Панаева, в которых рассказывалось, в частности, о лете 1845 г., проведенном Герценом, Грановским и Кетчером в селе Соколове, недалеко от Москвы. {О своем знакомстве с "Литературными воспоминаниями" И. И. Панаева Достоевский упоминает в статье "Г-н --бов и вопрос об искусстве".} Панаев описывает многочисленные дружеские обеды с "обилием шампанского". А говоря об ораторском таланте Герцена, отмечает: "Его блестящая речь играла и искрилась, как шампанское, которое он так любил". Сам Герцен, обращаясь в "Былом и думах" к периоду московских и подмосковных дружеских встреч середины 1840-х годов, вспоминает: "Наш небольшой кружок собирался часто то у того, то у другого, всего чаще у меня. Рядом с болтовней, шуткой, ужином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний; каждый передавал прочтенное и узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное каждым делалось достоянием всех <...> Вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видели. Пир идет к полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие эгоистические люди" {Впервые эта глава была опубликована в "Полярной звезде" за 1855 г. (кн. 1, стр. 148--168), затем -- в "Полярной звезде" за 1858 г. (кн. 4, стр. 125--133) и в отдельном издании "Былого и дум" (т. 2. Лондон, 1861).} (см.: Герцен, т. IX, стр. 113). Еще в черновиках к "Бесам", относящихся к образу старшего Верховенского, есть ряд набросков, связанных с Герценом, {См. об этом: Е. Н. Дрыжакова. Достоевский и Герцен. (У истоков романа "Бесы"). В кн.: Материалы и исследования, т. 1, стр. 219--239.} среди которых -- запись: "Любит шампанское" {В "Дневнике писателя" за 1880 г., говоря о русских "скитальцах-помещиках", Достоевский вновь упоминает об "обедах с шампанским". Непосредственным поводом для этой ассоциации в 1880 г. послужили воспоминания П. В. Анненкова "Замечательное десятилетие", опубликованные в "Вестнике Европы" (1880, NoNo 1--4). В 25-й главе воспоминаний Анненков описывает соколовское лето 1845 г. и многочисленные дружеские обеды, "где на шампанское не скупились".} (см.: наст. изд., т. XI, стр. 65). Как в "Бесах", так и в "Подростке" отмеченные одно-темные записи восходят, по-видимому, к воспоминаниям Панаева и мемуарам Герцена. В подготовительных материалах к "Подростку" они возникают в переходный момент становления образа Версилова, когда проблема "отцов и детей" формулируется как главная, а сам герой заявляет о себе, как об одном из "старых людей". В это же время Достоевский отмечает наличие "комических черт в НЕМ". Среди них -- заявление ЕГО о возможности явления его "мощей: "ОН хочет сделать себя святым и чтоб ЕГО мощи явились" (XVI, 19). В набросках к портрету старшего Верховенского в "Бесах" отмечается: "Становнт себя бессознательно на пьедестал, вроде мощей, к которым приезжают поклониться, любит это" (см.: наст. изд., т. XI, стр. 65). Эта перекличка ассоциаций Достоевского в периоды его работы над образами старшего Верховенского и Версилова и упоминание о наличии "комических черт" в НЕМ сопровождается четкой авторской интерпретацией внутреннего отношения к Версилову: "...ГЛАВНОЕ -- выдержать во всем рассказе тон несомненного превосходства ЕГО перед Подростком и всеми, несмотря ни на какие комические в НЕМ черты и ЕГО слабости" (XVI, 43). Характер этой интерпретации определяется взглядом на дворянство как на "собрание лучших людей", "хранителей чести, света, науки и высшей идеи". Этим же объясняется и перераспределение компрометирующих личность мыслей и поступков от Версилова начальных вариантов -- к старому и молодому князьям Сокольским, в которых реализуются, по замыслу Достоевского, ощутимые симптомы разложения в среде "высшего культурного слоя".
В галерее лиц 1840-х годов, стоявших у истоков образа Версилова, находился, по-видимому, и литературный персонаж -- герой первого романа И. С. Тургенева -- Рудин, "странник и скиталец". Так называет себя Рудин в разговоре с Лежневым в конце романа: "Рассказать вам всё, что со мною случилось? <...> Всего рассказать нельзя и не стоит... Маялся я много, скитался не одним телом -- душой скитался. В чем и в ком я не разочаровался, бог мой! С кем не сближался!" Эта самохарактеристика не только разделяется Лежневым, но и определяется как человеческая миссия Рудина: "...почему ты знаешь, может быть, тебе и следует так вечно странствовать, может быть, ты исполняешь этим высшее, для тебя самого неизвестное назначение..." (см.: Тургенев, Сочинения, т. VI, стр. 356, 367). В черновых материалах к "Подростку", относящихся к февралю 1875 г., Достоевский пишет: "Узнать о Рудине". Но значительно раньше, в конце марта -- апреля 1874 г., Достоевский должен был познакомиться с трактовкой Рудина, данной Н. К. Михайловским в "Отечественных записках" (1874, No 3, отд. II, стр. 203--207). {О внимании Достоевского к работам Михайловского уже говорилось выше. См. также: Л. М. Розенблюм. Творческие дневники Достоевского. ЛН, т. 83, стр. 59--69. Следует учесть также, что в январском и февральском обозрениях Михайловского (ОЗ, 1874) присутствует открытая полемика с "Гражданином". Существенно и то обстоятельство, что в конце апреля Достоевский дал согласие печататься в "Отечественных записках". В письме же Н. А. Некрасову от 20 октября 1874 г. он сообщал: "Получать "Отечественные записки" для меня, в настоящую минуту, не только соблазнительно, но и почти необходимо. За этот год я читал только первые четыре No. Далее в мае хотел было подписаться, но отложил до оседлого времени".} Значительная часть статьи Михайловского посвящена сравнительному анализу людей 1840--1860-х годов, выяснению причин их "вражды": "С чего все эти Рудины (Рудин -- типичнейшая из фигур сороковых годов) более или менее жестко третируют людей шестидесятых годов, идущих ведь отчасти по их стопам, по крайней мере в генеалогическом смысле, людей, может быть, даже именно ими, Рудиными, вдохновленных?" Поводом для обращения к этой теме послужила книга М. В. Авдеева "Наше общество (1820--1870) в героях и героинях литературы" (чч. I--II. Пб., 1874). В полемике с Авдеевым Михайловский берет под защиту "детей", "нигилистов", в которых видит стремление к "победе идеи народа над отвлеченными категориями цивилизации". Обвиняя "отцов", которым "дороги памятники прошлого", за их желание сохранить эти памятники так, "как они остались, целиком, без урезок", Михайловский вместе с тем отрицает общественную бесполезность "отцов". Рисуя общественно-философский портрет человека 1840-х годов, он пишет: "Это был средней руки дворянин, человек достаточно обеспеченный, чтобы получить более или менее правильное, в школьном смысле, воспитание, т. е. кончить курс в гимназии и в университете, русском или немецком, а затем еще, может быть, проживать вне государственной службы. Человек в некоторых отношениях весьма тонко и, так сказать, чутко развитый, способный и к ухищреннейшему самогрызению, и анализу лишних людей, и к бужению других пламенным красноречием Рудина, и к наслаждению прекрасным и истинным <...> Не имея, собственно говоря, никаких преданий, стыдясь и презирая прошлое, не имея ничего общего с настоящим, не имея причин веровать особенно сильно в будущее своего отечества, они, естественно, должны были искать наслаждение в сферах отвлеченной истины и отвлеченной красоты". Эта характеристика свидетельствует об элементах общности в восприятии типа "человека 40-х годов" Михайловским и Достоевским (периода "Подростка"). Ощутима эта связь и в трактовке русского "скитальца". Защищая Рудина, Михайловский продолжает: "Русский человек, вообще говоря, в среднем выводе, гораздо шире европейца. Не приспособившись окончательно к той или другой частной колее, он способен к очень широкому размаху. Но зато и требования он ставит своим лучшим людям безумно широкие. Что делал всю жизнь какой-нибудь Прудон?-- "Разговаривал", бил набат, будил совесть, будил мысль -- больше ничего <...> Но Европа его все-таки никогда не забудет. А мы оплевали своего Рудина за то, что он непрактичен и только разговаривает! <...> Что Рудин был не бездушный фразер, этого и доказывать нечего, это доказала его смерть <...> Слово этого человека, слабого, но искреннего, грешного, но способного вдохновляться великими идеями и вдохновлять ими других, -- было весьма осязательным делом". В этой же статье Михайловский приводит выражение "citoyen du monde civilisé", {гражданин цивилизованного мира (франц.). } употребленное и Достоевским в черновом автографе исповеди Версилова. Следует отметить, что именно к Рудину обращается Достоевский, защищая русского "скитальца", наделенного свойством "всемирного боления", в своей полемике с А. К. Градовским по поводу Пушкинской речи.
Подготовительные материалы свидетельствуют, что в сфере размышлений Достоевского в период работы над образом Версилова находился и другой литературный персонаж -- Чацкий. Сравнение Версилова с грибоедовским героем (наметившееся в черновиках) сохранено и в окончательном тексте. Характеристика Версилова здесь отчасти перекликается с той трактовкой героя "Горя от ума", которая была дана Достоевским в "Зимних заметках о летних впечатлениях": "Это фразер, говорун, но сердечный фразер, совестливо тоскующий о своей бесполезности". Л. М. Розенблюм проследила связь образа Версилова и с интерпретацией Чацкого Достоевским в записной тетради за 1880 г. {Подробнее о значении комедии А. С. Грибоедова в оформлении замысла романа "Подросток" см.: Розенблюм, стр. 43--44 и наст. том, стр. 391; см. также: И. Медведева. "Горе от ума" А. С. Грибоедова. Изд. "Художественная литература", М., 1971, стр. 95--98; В. Вигилянский. Грибоедовские типы. "Вопросы литературы", 1973, No 2, стр. 274--277; А. В. Архипов а. Дворянская революционность в восприятии Ф. М. Достоевского. В кн.: Литературное наследие декабристов. Изд. "Наука", Л., 1975, стр. 237--246.}
В одной из первоначальных характеристик Версилова упоминается имя друга Достоевского, казахского просветителя и известного этнографа Чокана Чингисовича Валиханова (1835--1865):"... всё рассказывает, как загаливался (страшное простодушие, Валнханов, обаяние)" (XVI, 43). Достоевский познакомился с Валихановым в Семипалатинске в 1856 г., в 1860 г. они вновь встретились в Петербурге. Валиханов становится членом кружка братьев Достоевских. Именно о нем, человеке большой душевной чистоты, обаятельного простодушия, глубокого ума и безграничной фантазии, Достоевский писал А. Е. Врангелю 31 октября 1859 г.: "Валиханов премилый и презамечательный человек <...> Я его очень люблю и очень им интересуюсь". Прослеживая эволюцию, которую претерпел Валиханов на грани 60-х годов, А. С. Долинин показывает, что в воображении Достоевского в период, когда первоначальный образ Версилова смягчается, возникает "поздний" Валиханов, несмотря на "гусарские разговоры" и "темные страсти", сохранивший душевное обаяние и простодушие. {См. об этом подробнее: Долинин, стр. 168--171; В. А. Мануйлов. Друг Ф. М. Достоевского Чокан Валиханов. "Труды Ленинградского библиотечного ин та", 1959, т. V, стр. 343--369.}
7
Существо "идеи Ротшильда" было изложено Достоевским еще в записи от 11/23 июля, когда было принято решение сделать Подростка героем романа. "Идея" оформляется у Аркадия до приезда в Петербург. Трактовка ее, в основном, соответствует окончательному тексту: истоки -- в разного рода ущемлениях, социальных и нравственных, испытанных в детские годы мечтательной и "бесконечно", "колоссально" самолюбивой личностью; цель -- в обретении могущества и полной свободы. Путь осуществления ее приемлет даже и "злодейства". Как и в основном тексте, однако, отмечаются внутренние колебания Подростка в ощущении идеи, чувство уязвимости ее (этической или логической -- еще неизвестно). Но в отличие от окончательного текста на этой стадии работы идея Ротшильда выносится Подростком за пределы собственного индивидуального сознания и обретает жизнь в диалогах со старшим братом. Сначала Подросток "проговаривается" о своей тайне, затем излагает идею ЕМУ с "усиленным азартом и с раздраженною самонадеянностью" (XVI, 30). Следует отметить, что в период всей подготовительной работы над романом, вплоть до создания связного чернового автографа первой части, Достоевского -- о чем свидетельствует художественная структура обширных "планов и программ" -- беспокоит мысль: каким образом вывести идею Ротшильда из индивидуального сознания героя? Знакомство ЕГО с идеей Подростка вдруг и сразу ставит младшего брата в ЕГО сознании на иную качественную ступень и открывает перспективу для анализа проблемы свободы в разных ее аспектах.
Приводя фактические доказательства неизбежности отступлений на пути осуществления идеи, ОН усиливает колебания Подростка. Но на вопрос его: как стать свободным человеком? (если идея Ротшильда несостоятельна) -- ответа не дает. Анализируя поступки Версилова и видя его несвободу в выборе, Подросток начинает анализировать с этой точки зрения и свои поступки (см., например, помету Достоевского на полях чернового автографа конца 1-й главки главы пятой III части романа -- см. выше, стр. 114--115). Он вынужден признаться самому себе в своей "несостоятельности", "подлости", "несвободе". Грань, отделяющая его личность от полного разрушения, становится все более хрупкой. Но уже с первых записей, по замыслу Достоевского, Подросток должен "заступить ЕГО место на земле". Словами же Аркадия так определяется сущность романа в записи от 1 сентября: "... вся поэма в том: как было я нал и как я был спасен" (XVI, 101). II в этом его нравственном спасении, при всей абстрактности и отвлеченности обретенного им идеала ("высшая идея" Версилова, "благообразие" Макара), -- попытка Достоевского отыскать жизнедеятельные начала в духовном потенциале русского дворянства в период всеобщего разложения. В середине декабря 1874 г., уже окончив работу над текстом начальных пяти глав первой части романа, Достоевский делает помету для себя: "Идея: Подросток постоянно под ЕГО влиянием и предан ЕМУ фанатически. Версилов, в полном смысле слова, владеет его идеалом и направляет его; показывает уголок нового горизонта" (XVI, 250).
В первой половине августа вновь обосновываются истоки "идеи Ротшильда" -- социальная, нравственная, моральная ущемленность героя. {О значении комплекса "ущемленности" в становлении человеческой личности свидетельствует, в частности, биография А. А. Фета, безусловно хорошо известная Достоевскому.} Определяется цель -- достижение свободы и могущества. Рассматривается система и путь осуществления идеи -- "копление, сила воли, характер, уединение и тайна". При этом Достоевский указывает на проблему выбора, которая должна встать при достижении цели -- "отмстить или сделать бесконечно много добра" (XVI, 46). Для Достоевского важно подчеркнуть характер восприятия Подростком своей идеи как заурядной, "бесталанной". Герой стремится к "торжеству" середины. Из записей этого периода очевидно, что осуществление идеи Ротшильда уже по первоначальному замыслу не должно было стать организующим стержнем романа: "ГЛАВНАЯ ИДЕЯ. Подросток хотя и приезжает с готовой идеей, но вся мысль романа та, что он ищет руководящую нить поведения, добра и зла, чего нет в нашем обществе, этого жаждет он, ищет чутьем, и в этом цель романа" (XVI, 51). В соответствии с этой конструктивной мыслью автор неоднократно говорит о крахе идеи Ротшильда в сюжете романа. Подросток "поражен", "раздавлен", он испытал "погром", "копление<...> богатства бросил" (XVI,48). Останавливаясь на обдумываемом финале, Достоевский пишет: "...Он (Подросток, -- ред.) (<...> собирается с духом и мыслями и готовится переменить на новую жизнь. Гимн всякой травке и солнцу" (XVI, 48). Последний мотив, столь часто повторяющийся в той части рукописи, где идет разработка образа Макара, возникает, таким образом, еще в первоначальный период работы и связан несомненно с темой "живой жизни" Версилова. Здесь же продолжается обдумывание сюжетной линии Подростка, устанавливается последовательность событий его биографии в Москве и первых шагов в Петербурге. Уточняются психологические обоснования отдельных действий Подростка (союз с Ламбертом), уясняется роль мотива отданного наследства в художественной системе романа и сознании Подростка. Отдача наследства должна противостоять иным по своему этическому наполнению поступкам отца и явиться для Аркадия неожиданностью. Характерна запись от начала сентября 1874 г.: "ОН отдал 200 000. Подросток поражен как обухом по лбу" (XVI, 111).
Идея Подростка "копить", стать Ротшильдом в черновиках начала августа определяется как идея "поэтическая" (XVI, 46): в общей структуре романа она должна нести определенную художественную нагрузку. Причем путь ее осуществления оформляется в соответствии с окончательным текстом. С одной стороны, это выход из одиночества: "Уйду в свою скорлупу. Именно в скорлупу! Спрячусь в нее как черепаха <...> Я буду не один <...> никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор". "Скорлупа" -- один из синонимов "подполья". Исходную ситуацию формирования "идеи" Подростка соотносит с "подпольем" Р. Г. Назиров. { Достоевский и его время, стр. 144--145; см. также: Е. И. Кийко. M. M Достоевский. В кн.: Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Изд. "Наука", Л., 1973, стр. 315--319.} С другой стороны, идея -- путь самоутверждения, обретение в итоге "уединенного и спокойного сознания силы", могущества и свободы. Единственный путь для достижения этого, по мнению Подростка, -- богатство, "миллионы". Но сознание "могущества", которое принесут Аркадию деньги, будет "тайным". Он бы "ходил в стареньком пальто и с зонтиком", а "ел бы, имея сто миллионов, ту же тарелку супу с говядиной, как теперь!" (XIII, 74, 388). Ему нужно лишь то, что "приобретается могуществом и чего никак нельзя приобрести без могущества: это уединенное и спокойное сознание силы! Вот самое полное определение свободы, над которым так бьется мир! Свобода!" (XIII, 74). Теоретическое исследование идеи приводит обретаемую с миллионами свободу (а значит, и героя) к испытанию. Встает проблема выбора -- воспользоваться властью для того, чтобы отомстить или отказаться от нее: "...почем кто знает, как бы я употребил мое богатство?" "Мне именно нужна моя порочная воля вся, единственно чтоб доказать самому себе, что я в силах от нее отказаться" (XIII, 76). Отказ от власти, приносимой миллионами, рассматривается Подростком как высший момент самоутверждения.
Вопрос о роли идеи Ротшильда в художественной структуре романа, авторской ее оценке, а следовательно, и об организационном принципе сюжета "Подростка" до сих пор трактуется в научной литературе по-разному. Ряд исследователей считает, что идея героя отодвигается из поля его (и авторского) зрения на второй план, и мотивируют этим обстоятельством композиционную неслаженность, рыхлость романа. {См.: Долинин, стр. 62--80; Кирпотин. Роман Достоевского "Подросток", стр. 588.} Н. Савченко рассматривает "документ", письмо Ахмаковой, которое находится в руках Подростка и делает его "властелином и господином" чужих судеб, в качестве "материального эквивалента" идеи Ротшильда. Эта идея находит, по мнению Савченко, "образное" воплощение в сюжете романа. А вся композиция романа обусловливается авторским заданием -- развенчать идею Подростка, показать несостоятельность ее путем сопоставления с "документом". {См.: Н. Савченко. Как построен роман Достоевского "Подросток". РЛ, 1964, No 4, стр. 41--57. Концепция Н. Савченко разделяется Л. Ракитиной в статье "От ситуации к сюжету. К вопросу о единстве формы и содержания в романе Ф. Достоевского "Подросток"". ("Ученые записки Московского пед. ин-та", 1968, No 288, стр. 234--250); см. также: К. В. Рыцарев. Композиция романа Ф. М. Достоевского "Подросток". В кн.: Вопросы русской литературы, М., 1970, стр. 348--301 ("Ученые записки Московского пед. ин-та", No 389).} Е. Семенов исследует отличие идеи Ротшильда от идеологических построений других героев Достоевского, состоящее в ее "локальности", ограниченности преимущественно сословными рамками: идея Подростка "не затрагивает всеобщих принципов общественного бытия", лишена объективности и общезначимости, которая свойственна, например, идеям Раскольникова и Ивана Карамазова. {Об идее Подростка как об одном из вариантов бунта в творчестве Достоевского см.: М. Я. Ермакова. Развитие теории Раскольникова в "Ротшильдской" идее "Подростка". "Ученые записки Горьковского пед. ин-та", 1967, вып. 69, стр. 142--159.} Поэтому Аркадий теряет теоретическую убежденность, подвергает свою идею моральной оценке. В столкновении стремления героя утвердить себя в мире (т. е. стремлении Аркадия реализовать идею) с его нравственными исканиями и заключается, по мнению исследователя, организующий фактор сюжета (Семенов, стр. 49--52).
Черновые наброски, сделанные с августа по ноябрь 1874 г., свидетельствуют о последовательном и настойчивом стремлении Достоевского сопоставить идею Подростка с событиями реального романного времени: "Подросток попадает в действительную жизнь из моря идеализма (своя идея). Все элементы нашего общества обступили его разом. Своя идея не выдержала и разом поколебалась" (XVI, 128). Идея мыслится как нечто отдельное, качественно разнородное с импульсивными устремлениями и действиями героя: "Первая мысль об идее отмстить. Свою идею на время отложил. NB. Свою идею он только вначале принял горячо, а потом за недосугом отлагает" (XVI, 97).
По мере приближения к работе над связным черновым автографом первой части романа друг за другом следуют записи, противопоставляющие "идею" и "документ". 14 октября -- "...на заговор он решился отнюдь не из идеи, а из страсти" (XVI, 176). В двадцатых числах октября: "Смысл письма потрясает его, ибо он видит, что Княгиня в его руках и что он ее властелин. Между тем он уже порешил, что бросит всё и уйдет в скорлупу" (XVI, 198). Несколько позднее: " И к чему Ахмакова, к чему документ, зачем я хотел спасать Версилова от врагов его, -- я только этим изменял идее" (XVI, 220). 2 ноября: "... в фабуле должна быть неуклонно главная идея: стремление к поджогу Подростка, как совращение от своей идеи" (XVI, 223). И вскоре в наброске под заглавием "Общее главнейшее" -- объяснение тех нравственно-психологических мотивов, которые толкали Подростка к "поджогу". "Вся эта история есть рассказ о том, почему я отдалил идею? Потому, что увлекся идеей, страстным долгом реабилитировать ЕГО, имея документ" (XVI, 230). И ниже -- повторение: "реабилитировать ЕГО через документ".
"При входе в мой роман, в котором я действительно познал этого человека, а может быть, и самого себя, я хочу рассказать мою идею" (XVI, 237) -- так сопоставляются Подростком его идея и нравственный идеал, желание утвердиться в котором поглощает его в момент приезда в Петербург не меньше, чем его тайна. {Ср. также: Кирпотин, Роман Достоевского "Подросток", стр. 559--589.}
Об этом свидетельствует и окончательный текст и черновики. Показательна, например, запись от 14 октября: "...Подросток предчувствует, что ЕГО идея -- выше, гордее и благороднее, чем его. В чем же состоит ЕГО идея? Весь роман угадывает" (XVI, 175; курсив наш, -- ред.). "...вот человек, по котором так долго билось мое сердце", -- говорит Аркадий об отце. "ОН был оклеветан и опозорен, все эти жалкие люди не стоили ЕГО подошвы" (XVI, 236). Все поступки отца соотносятся Аркадием с "легендой" о нем ("Эмской историей"), ставшей известной еще в Москве, и подвергаются моральной, нравственной оценке. Определяя главную идею второй части романа, Достоевский пишет: "...во всё время кутежа и исступления Подростка и затменья он должен страстно и в волнении следить за отцом, примиряться, отчаиваться, жить в его характере и в его пертурбациях. Ибо поразил отец раз навеки <...> Он следит за каждым ЕГО шагом" (XVI, 225, 230). ОН возвращает наследство. "...Это страшно повлияло на Подростка, и он решил: никогда и ни за что не пользоваться документом против Княгини. ЭТО НИЗКО!" (XVI, 231). В столкновениях Подростка с отцом важен сам процесс узнавания. Тайна, заключенная в личности отца, безусловная истинность и глубина его страдания делают этот процесс узнавания бесконечным и то и дело ставят Подростка в тупик, заставляя переоценивать поступки отца, уже совершенные.
Самые начальные стадии художественной реализации идеи Ротшильда говорят о присутствии нравственного аспекта и в самооценке Подростком собственной идеи: "Неужели моя идея запретит мне делать добро? Неужели сна вредна для других?" (XVI, 107). В окончательном тексте присутствие этого аспекта в восприятии своей идеи очевидно из двух "анекдотов", рассказанных им в заключение пятой главы первой части романа.
Черновые записи, сделанные в третий период работы над замыслом, свидетельствуют и о другом важном обстоятельстве. В набросках, сюжетно относящихся к первой части романа, неоднократно подчеркивается: "Беспрерывно повторять, что у него идея". Вместе с тем делается оговорка, что живет она лишь в сфере логической: "...оставил практически идею, по теоретически продолжает отстаивать ее" (XVI, 71, 97). И наконец, черновые записи свидетельствуют, что уже по первоначальному замыслу Достоевский сознательно ограничивает эту сферу рядом сцен лишь первой части романа: "ЗАДАЧА. Чтоб к концу 1-й части читатель предчувствовал важность окончания (идеи) и дальнейшего развития мысли романа и интригу" (XVI, 93). Эти записи свидетельствуют, что ограничение анализа "идеи Ротшильда" 1-й частью романа входило в авторский замысел: "...она не покидает Подростка, вцепилась в него" (XVI, 106), но этическая оценка поступков, собственных и чужих, трансформирует личность Аркадия, а значит, и идею самоутверждения.
В своих истоках идея Подростка восходит к ряду предшествующих произведений Достоевского. Хотя и без той философской нагрузки, которую несет в "Подростке", она определяет тему повести "Господин Прохарчин" (1846), образ титулярного советника Соловьева, который вводится в фельетон "Петербургские сновидения в стихах и прозе" (1861), присутствует в "Идиоте" (Ганя) и неосуществленных замыслах 1866--1869 гг. (<Ростовщик>, <Роман о князе и ростовщике>, "Житие великого грешника"). {Следует отметить, что брат Ф. М. Достоевского -- M. M. Достоевский в конце 1840-х--начале 1850-х годов работал над романом "Деньги", оставшимся незавершенным (нодробнее об этом см.: Нечаева, "Время", стр. 22--24).} Идея Аркадия имеет и свою литературную традицию, восходящую к "Скупому рыцарю" и "Пиковой даме" Пушкина, о чем свидетельствуют подготовительные материалы и основной текст. {См. об этом в работах: А. Бем. 1) Гоголь и Пушкин в творчестве Достоевского. "Slavia", 1929, т. 7, ч. 1, стр. 62--86; т. 8, ч. 1, стр. 82--100; ч. 2, стр. 297--311; 2) "Скупой рыцарь" Пушкина в творчестве Достоевского. В кн.: Пушкинский сборник. Прага, 1929, стр. 209--244; М. С. Альтман. Видение Германна (Пушкин и Достоевский). "Slavia", 1931, т. IX, ч. 4, стр. 792--800; Л. П. Гроссман. Достоевский-художник. В кн.: Творчество Ф. М. Достоевского, стр. 330--416 и др.}
Генезис "идеи Ротшильда" в "Подростке" А. С. Долинин связывал и со статьей Н. К. Михайловского о "Бесах", в которой критик, обращаясь к Достоевскому, писал: "В вашем романе нет беса национального богатства, беса самого распространенного и менее всякого другого знающего границы добра и зла <...> рисуйте фанатиков собственной персоны <...> богатства для богатства" ( ОЗ, 1873, No 2, стр. 343). По мнению А. С. Долинина также, "идея" Аркадия подготовила некоторые грани того "психологического портрета" Н. А. Некрасова "как человека частного", который был дан Достоевским в некрологе поэта в "Дневнике писателя" за 1877 г. (Долинин, стр. 62--75). {См. также полемическую статью А. В. Миронова "Объективное и субъективное в творческом поэтическом процессе" ("Ученые записки Костромского педагогического ин-та", 1966, вып. 13, стр. 51--70).}
Философское наполнение тема "Ротшильда", "царя иудейского", получает уже в "Идиоте" в связи с переосмыслением работы Г. Гейне "К истории религии и философии в Германии", опубликованной в журнале Достоевского "Эпоха" (1864, No 1--3), где иронически соотнесены Христос и Ротшильд. Публикация была сделана в сокращении. В полном тексте работы (несомненно известном Достоевскому) присутствовала "язвительная параллель" между "царем иудейским" Ротшильдом и Христом, нашедшая своеобразную художественную интерпретацию в образах Гани Иволгина и князя Мышкина. {См.: Фридлендер, стр. 286--288.}
Оформлению одного из центральных аспектов "идеи Ротшильда" во многом способствовала также глава "Былого и дум" А. И. Герцена, озаглавленная "Деньги и полиция. -- Император Джемс Ротшильд и банкир Николай Романов. -- Полиция и деньги". {Мысль о влиянии указанной главы "Былого и дум" на оформление "идеи Ротшильда" в романе "Подросток" была впервые высказана М. Гусом (см.: Гус, изд. 2-е, доп., стр. 439--440).} Эта глава была опубликована впервые в "Полярной звезде на 1858 год", затем -- в отдельном издании "Былого и дум" (Лондон, 1867). Джемс Ротшильд представлен в ней как "соперник Николая" наделенный "спокойным" сознанием власти, даваемой миллионами. Он, как и у Гейне, -- "Царь Иудейский", перед которым заискивают все -- от префекта Парижа до русского императора. Именно в конце 1S67--начале 1868 годов в черновиках к "Идиоту" дважды говорится о мечте Гани (и героя, духовно ему предшествовавшего) стать "царем иудейским" (см.: наст. изд., т. IX, стр. 261). Этот мотив сохраняется в окончательном тексте "Идиота", а затем повторяется и в черновиках к "Подростку": "...в результате все-таки -- первый человек, царь всем и каждому" (XVI, 46). С "Царем Иудейским" -- как именует Герцен Джемса Ротшильда -- автор "Былого и дум" столкнулся летом 1848 г., после переезда из Италии в Париж. Ротшильд оплатил Герцену билеты Московской сохранной казны, а затем выиграл процесс у русского правительства, наложившего запрет на капитал матери Герцена "по причинам политическим и секретным". Русский царь "уплатил по высочайшему повелению Ротшильда незаконно задержанные деньги с процентами и процентами на проценты", -- пишет Герцен. И продолжает: "С тех пор мы были с Ротшильдом в наилучших отношениях; он любил во мне поле сражения, на котором он побил Николая, я был для него нечто вроде Маренго или Аустерлица" (см.: Герцен, т. X, стр. 140). Помимо герценовской интерпретации Джемса Ротшильда как "властителя" мира, как "царя иудейского", внимание Достоевского не могло не привлечь в указанной главе "Былого и дум" и объяснение Герценом личного восприятия проблемы денег. "Глупо или притворно было бы в наше время денежного неустройства пренебрегать состоянием,-- пишет Герцен. -- Деньги -- независимость, сила, оружие. А оружие никто не бросает во время войны, хотя бы оно и было неприятельское, даже ржавое. Рабство нищеты страшно, я изучил его во всех видах, живши годы с людьми, которые спаслись в чем были от политических кораблекрушений. Поэтому я считал справедливым и необходимым принять все меры, чтоб вырвать что можно из медвежьих лап русского правительства" (там же, стр. 132; курсив наш, -- ред.). Не случайно в набросках к "Бесам" среди других помет, связанных с чтением Герцена, есть запись: "Хорошо устроил денежные обстоятельства" (см.: наст. изд., т. XI, стр. 66). {См. также: Е. Н. Дрыжакова. Достоевский и Герцен. (У истоков романа "Бесы"). В кн.: Материалы и исследования, стр. 219--239.} В характеристике же, данной Герцену в "Дневнике писателя" за 1873 г. (глава "Старые люди"), Достоевский замечает: "Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность". Не преемля и потому опуская мысль Герцена о деньгах как оружии действенной борьбы, Достоевский в "идее" Подростка соединяет желание независимости, "спокойного сознания силы", свободы и уединенности. Мечта Подростка -- лишь оружие самоутверждения, максимальная степень которого -- в полном отказе от приобретенных богатств. {О значении для Достоевского проблемы денег см.: Б. И. Бурсов. Личность Достоевского. Роман-исследование. Изд. "Советский писатель", Л., 1974, стр. 215--424.} Связь ротшильдовской идеи Подростка с проблематикой главы "Былого и дум" о Джемсе Ротшильде и очевидность полемики Достоевского с Герценом тем более интересны, что дискредитация "идеи" Подростка осуществляется в романе Версиловым (особенно наглядно в подготовительных материалах -- см. об этом ниже, стр. 304--305), одна из граней личности которого восходит к автору "Былого и дум". Возможно, именно с этим связана запись в черновиках, сделанная вскоре после решения поставить Аркадия с его мечтой о "миллионе" в центр романа: "<...> тут главное замечательно, что цикл идей Подростка, столь глупенький, но страстный в Ротшильде, вдруг расширяется для НЕГО, и ТОТ с удивлением видит огромные глубины идеи, многое пережитое, чего и предположить нельзя было, чувства и мысли уже свои, уже выжитые" (XVI, 31). Аналогичная ситуация -- опровержение Версиловым философских положений Герцена -- наблюдается и в той полемике, которую развертывает Достоевский в связи со спорами Герцена--Печерина, Михайловского--Страхова о роли "материальной цивилизации", "материального благосостояния".
Вторжению "идеи Ротшильда" в идейно-художественную структуру романа летом 1874 г. могло способствовать то обстоятельство, что в периодической печати 1873--начала 1874 годов неоднократно разрабатывалась тема ложного самоутверждения с помощью денег. Конечный идеал на этом пути связывался в ряде газетных фельетонов с именем Ротшильда. Автор "Заметок провинциального философа" Н. В. Шелгунов касается "темы Ротшильда" в NoNo 27 и 34 "Недели" за 1873 год (от 8 июля и 26 августа). В июльском номере газеты он так излагает в иронически-пародийной форме свой "рецепт лечения" от охватившей Петербург страсти к бирже: "Я бы хотел быть Ротшильдом; конечно, это труднее, чем быть Магометом или Шекспиром, но зато можно совершать чудеса ... и я бы свершал чудо. Не говорите, что я зол ... есть болезни, которые лечатся только операциями, и я свершил бы такую операцию, я бы заставил все ходячие процентные бумаги, большие и малые, старые и молодые, обанкрутиться, я подорвал бы все банки, я платил бы золотом не пять, а десять процентов, и когда повсюду воцарилось бы уныние ... я стал бы показывать картины моего волшебного фонаря, но я показывал бы не восход солнца, не лето и зиму -- мои картины были бы исторические; я бы показал, как вредно для здоровья гулять в садах, которые возбуждают воспоминание о прошлом, как вредно смотреть на Бильза и как невозможно быть счастливым и богатым, когда только экспедируешь, содействуешь, приискиваешь, устраиваешь и пользуешься ... Бедный Петербург! тебя нельзя лечить литературными фактами; тебя можно лечить только Ротшильдом и по моему рецепту". Е. Белов, педелю спустя, помещает в "Гражданине" (1873, No 29, 16 июля) заметку "Что читает народ?", в которой критически оценивает характер освещения исторических фактов в литературе для народа, истолковывая тенденциозно (без учета иронически-пародийного подтекста) желание Шелгунова доказать вред "гулянья в садах, возбуждающих воспоминания о прошлом". Но автора "Заметок провинциального философа" он именует при этом "фельетонистом", выразившим "желание быть Ротшильдом, чтобы заставить разориться все ходячие процентные бумаги и подорвать все банки". В 1874 г. Н. В. Шелгунов помещает в "Неделе" ряд статей, посвященных процессу Колосова. Как известно, на материале этого процесса Достоевский строит одну из сюжетных линий романа (см. об этом ниже, стр. 314--315), а Колосова делает прототипом Стебелькова. В одной из указанных "Заметок" Шелгунова "тема Ротшильда", символизирующая ложное самоутверждение, не только соотносится с процессом Колосова, но и дискредитируется ею. Шелгунов пишет: "...для вас идеалом служит Ротшильд <...> поймите, что цивилизация, прогресс, благо, нравственность, все то благородное, что и вы считаете благородным, покупается не золотом, не акционерным" предприятиями, не стремлением каждого в Ротшильды, стремлением, приводящим нас только к Колосовым <...>" (Неделя, No 12, 24 марта, стр. 441-- 442). О том, что Достоевский был знаком с "Заметками провинциального философа", свидетельствует не только фельетон Е. Белова в "Гражданине), но и черновой автограф третьей части романа.
8
Важнейший момент в становлении замысла романа -- знакомство Достоевского с материалами процесса долгушинцев. Узнал о нем писатель еще в Эмсе (см. об этом выше, стр. 278). И августа 1874 г. он писал из Старой Руссы В. Ф. Пуцыковичу: "Две недели назад, в бытность мою проездом в Петербурге, когда Вы так обязательно сбещали мне собрать по газетам процесс Долгушина и К°, -- я не успел зайти к Вам за газетами, буквально не имея минуты времени. Сим же спешу предуведомить, что на днях зайдет к Вам в редакцию одна дама, которую я просил об этом, и если процесс у Вас уже был для меня собран, то не откажите вручить NoNo. Князь советовал мне читать по "Московским ведомостям", да и сам я знаю, почему там интереснее. Итак, прошу убедительнейше, или по "Московским" или, если уж нельзя, то по "Голосу". NoNo эти мне капитально нужны для того литературного дела, которым я теперь занят".
Дело долгушинцев слушалось в Сенате с 9 по 15 июля 1874 г. Они обвинялись "в составлении преступных воззваний, в напечатании и распространении их с целью возбуждения населения к бунту". {См.: Г, 1874, No 189, 10 июля. О долгушинцах как предшественниках массового "хождения в народ" см.: Л. Э. Шишко. Собрание сочинений, т. IV. М., 1918, стр. 202--205; Кункль; Ш. М. Левин. Общественное движение в России в 60--70-е годы XIX века. М., 1958; Б. С. Итенберг. Движение революционного народничества. М., 1965, стр. 158--172. Р. В. Филиппов. Из истории народнического движения на первом этапе "хождения в народ" (1863--1874). Петрозаводск, 1967; В. Г. Базанов, "Хождение в народ" и книги для народа. (1873--1875). В кн.: Агитационная литература русских революционных народников, стр. 6--73.} Материалы процесса почти без изменений публиковались в ряде газет. В том числе в "Правительственном вестнике", "Московских ведомостях", "Голосе". Часть из обвиняемых уже привлекалась к следствию по делу С. Г. Нечаева (кружок "сибиряков"). {Факт повторного привлечения к судебному процессу А. В. Долгушина в Петербурге широко обсуждался. В агентурном докладе от 19 июля 1874 г. отмечалось, например: "Молодые люди либерального направления были заинтересованы более всего участью Долгушина, которого они считают абсолютно великой личностью, и потому опасались за него приговора в форме вечного заточения. Ныне надеются, что человек, раз уже сидевший по нечаевскому делу на скамье подсудимых и решившийся во имя идеи снова быть на ней, должен обладать и обладает такой энергией, которая не оставит его никогда, и что даже в отдаленной Сибири в кругу каторжников он всецело предастся служению своему делу..." (см.: Кункль, стр. 183).} Это обстоятельство отмечалось в материалах процесса дважды. Пятеро из обвиняемых были осуждены на каторжные работы (от пяти до десяти лет) с лишением всех прав. Среди них техник А. В. Долгушин, организатор кружка, автор прокламаций "Русскому народу" и "К интеллигентным людям", {За подписью "М. В." (В. П. Мещерский?) в "Гражданине" (1874, 15 июля) была опубликована статья "По поводу дела о прокламациях", в которой отмечалось: "Совпадение производящегося в Сенате дела о составлении прокламаций для русского народа и для интеллигентных людей, с нынешним именно состоянием интеллигентного общества в России есть явление весьма любопытное, неизбежно наводящее на размышления".} инженер Л. А. Дмоховский (дворянин), {Факт наличия дворян среди обвиняемых но делу долгушинцев подчеркивался в "Гражданине" (1874, No 29, 22 июля).} которого прокурор назвал "главным идейным вдохновителем кружка"; участвовавшие в печатании и распространении прокламаций бывшие студенты И. И. Папин и Н. А. Плотников и, наконец, учитель Д. И. Гамов (дворянин), также распространявший прокламации. Обвиняемый бывший крестьянин Ананий Васильев в процессе следствия иолучил нервное заболевание и вскоре после процесса сошел с ума. Учительница А. Я. Ободовская и гражданская жена Дмоховского -- Сахарова, сын священника И. Ф. Авессаламов (у него были обнаружены единичные экземпляры прокламаций), Э. Э. Циммерман (за помощью к нему обращался Ананий Васильев), В. Сидорацкий и А. С. Чиков {Интересно высказывание долгушинца А. С. Чикова в связи с собственным рукописным сочинением "Письма о рациональном мировоззрении в России в лице Флеровского и Миртова (посвящены памяти Петрашевского и учителю наших молодых поколений Чернышевскому)". Чиков заявил: "Протесты 14 декабря 1825 г. и 49 г. (Петрашевский), начала 60-х гг. (Михайлов, Чернышевский и др.), 4 апр. 1866 г., нечаевское дело 1869 г. я признаю естественным последствием давления деспотизма. Причем, попытки Каракозова и Нечаева я признаю сумасбродными и нерациональными" (Кункль, стр. 131).} были отданы под арест от трех дней до пяти месяцев. Все публиковавшиеся в газетах сведения о социальном происхождении, образовании, семейном положении, возрасте долгушинцев были детально изучены Достоевским. В сфере его внимания -- внешний вид обвиняемых, район Петербурга, где собирался кружок в первый период своего существования, описание комнаты Долгушина, в которой проходили собрания кружка уже под Москвой. Все ли материалы были использованы Достоевским в 3-й главе первой части романа. Прототипы ряда дергачевцев (Долгушин -- Дергачев, Папин -- Тихомиров, Ананий Васильев -- крестьянин Тверской губернии, работавший у Дерга-чева), бытовые и иконографические реалии, почерпнутые Достоевским из материалов процесса, восстановлены А. С. Долининым (см.: Долинин, стр. 87--92).
Третья прокламация долгушинцев называлась "Как должно жить по закону природы и правды". Она являлась переложением брошюры В. В. Берви-Флеровского "О мученике Николае и как должен жить человек по закону природы и правды". Тема прокламации связана с вопросом "о нормальном человеке". Этот вопрос и был одним из центральных в прениях долгушинцев. В отчете процесса приводятся следующие слова А. Д. Долгушиной: "Иногда <...> собирались все вместе по вечерам и занимались решением разных вопросов, из которых главнейший был вопрос о "нормальном человеке". При этом разбирались потребности человека с его физиологической стороны, и мы пришли к тому убеждению, что бедность и невежество суть главнейшие причины, почему большинство не удовлетворяет своим физиологическим потребностям" ( Г, 1874, No 192, 13 июля). Именно эту идею о "нормальном человеке" Достоевский и берет из всей системы общественно-философских воззрений долгушинцев, делая ее в окончательном тексте центральным пунктом спора Подростка с кружком Дергачева. {Возможно, здесь сыграло свою роль и упоминание в материалах процесса имени Н. Г. Чернышевского -- его работы были обнаружены у подсудимого Э. Э. Циммермана (см.: Г, No 196, 17 июля). В газетных отчетах имя Чернышевского встречается всего один раз. В ходе же дознания и следствия было установлено, что кроме Циммермана работы Чернышевского имелись у Долгушина, Гамова, Чикова, Плотникова (см.: Кункль, стр. 45, 130, 131, 142; ЦГИА, ф. 1405, он. 530, No 965, стр. 1 об.).} Истоки этого спора восходят к "Запискам из подполья", где Достоевский развернул полемику с теорией "разумного эгоизма" Чернышевского и другими деятелями демократического лагеря "шестидесятников", считавшими себя единомышленниками Чернышевского (см.: Долинин, стр. 92; наст. изд., т. V, стр. 379--382). Оформляется характер полемики Аркадия Долгорукого и ее тема уже в последний период работы над первой частью романа. В подготовительных материалах тема о несовместимости "срединной выгоды", "разумности", с одной стороны, и "полноты личности" -- с другой, затрагивается в одном из диалогов Подростка с Версиловым. К тому же времени относится запись Достоевского: "Стараться жить но закону природы и правды" (XVI, 208).
Необходимо отметить также, что в книге В. В. Берви-Флеровского "Положение рабочего класса в России", вышедшей еще в 1869 г., значительное место занимает вопрос о роли "материальных средств", "материального благосостояния" в истории развития человечества. Бервн-Флеровский пишет о том, что счастье человека пропорционально не массе материальных благ, принадлежащих ему, а "массе физических и интеллектуальных сил, которыми он обладает" (стр. 460). Периоды цивилизации, когда люди стремятся к накоплению материальных средств, Флеровский определяет как "уродливые". Вся эта проблематика ею работы подробно изложена в рецензии Д. Анфовского (Н. В. Берга), опубликованной в "Заре" (1870, No 1, стр. 142--177). Интерес к полемике Герцена и Печерина о роли "материальной цивилизации" в развитии общества, о котором свидетельствуют роман "Идиот" и черновые записи к "Бесам", должен был обусловить внимание Достоевского и к указанной рецензии на книгу Берви-Флеровского. Критика Берви-Флеровским стремления к "материальному благосостоянию" как проявления уродливой стороны личности сливается с критикой Достоевским идей "второстепенных". Упоминание в процессе долгушинцев имени Берви-Флеровского как автора прокламаций -- в период оформления "великой идеи" Версилова (противостоящей идеям "второстепенным" -- см. об этом выше, стр. 283--287) -- могло в значительной степени обусловить то внимание Достоевского к выяснению позитивных сторон идей долгушинцев, которое столь очевидно в августовских черновых записях.
В окончательном тексте на стене в квартире Дергачева Подросток читает слова Гиппократа (эпиграф к "Разбойникам" Шиллера), фигурировавшие в материалах процесса: "Quae medicamenta non sanant, ferrum sanat, quae femim non sanat -- ignis sanat! -- Чего не исцеляют лекарства, исцеляет железо, чего не исцеляет железо, исцеляет огонь!". Цитата эта появляется в черновиках в августе, в начальный период становления темы долгушинцев. И в окружающем контексте она выполняет -- по сравнению с окончательным текстом -- противоположную идейно-художественную функцию: "Разговор нигилистов (в восторге): "Quae medicamenta non sanant" и т. д., а потому пустить красного петуха повсеместно по городам и деревням, с того и начать. Вот как я понимаю (говорит это шпион, ему возражают)" (XVI, 80; курсив наш, -- ред.). О необходимости пожаров говорит провокатор, но с ним не соглашаются. Достоевского привлекает самоотверженность нового поколения, его преданность идее в атмосфере "всеобщего разложения".
Отмечая возрастающую в новой общественной ситуации роль интеллигенции, Достоевский много раз говорил в "Дневнике писателя" за 1873 г. о том, что ее представители обязаны помочь народу "найти себя", обязаны "поддержать его". Это должны сделать "все наши передовые умы, -- пишет Достоевский в главе "Мечты и грезы", -- наши литераторы, наши социалисты, наше духовенство и все, все изнемогающие ежемесячно и печатно под тяжестию своего долга народу" (курсив наш, -- ред.). Достоевский не приемлет путь, предлагаемый долгушинцами для устранения беспорядка, считает их идею "второстепенной", но высокие нравственные стимулы их бескомпромиссного служения своему делу для него очевидпы. В период подготовки к печати первой части романа, в конце ноября 1874 г., писатель соотносит искания долгушинцев с "живой жизнью", с искомым и недоступным для Версилова гармоническим идеалом: "Васин про своих <...> они движутся живой силой. Они нужны для беспрерывного доказательства, что живая жизнь (сила) вне центра. Пусть они и слабы, и ничтожны, но они для непрестанности примера нужны (необходимы). Не перестают и не иссякают. Не смущайтесь их ничтожеством: потом, когда до настоящего дела дойдет, явятся и ум, и знание" (XVI, 233). Этическая сущность "правды" долгушинцев в истоках своих объективно совпадала -- в ряде своих положений -- с сущностью христианского учения, хотя долгушинцы и были противниками христианства. Идеи искренней и глубокой любви к человечеству, "религия равенства" как истоки и цель их стремлений проходят через все прокламации долгушинцев. Содержание прокламаций, излагавшееся в газетных материалах процесса, давало об этом достаточно отчетливое представление (см.: Г, 1874, No 189, 10 июля). В газетных отчетах Достоевский мог почерпнуть и другие факты для размышлений над волновавшей его темой о соотношении социализма и атеизма. У подсудимых И. Папина и Д. Гамова при обыске были обнаружены Евангелия. Экземпляр Папина был испещрен пометами. Значительная часть отмеченных текстов была использована в прокламациях "Русскому народу" и "Как должно жить по закону природы и правды". {Факт "ссылок на священное писание" в текстах прокламаций был отмечен в "Гражданине" (1874, No 28, 15 июля).} В газетном отчете были приведены номера глав и текстов Евангелия от Матфея, вошедших в прокламацию. Часть их цитировалась. Указывалось также более 50 текстов, отмеченных Папиным, но в прокламации не вошедших (см.: Г, 1874, No 196, 17 июля). Выделенные евангельские сюжеты связаны преимущественно с темами "искушения дьявола" (гл. 4), "бесплодной смоковницы" (гл. 3) и "нагорной проповедью", трактующей о неизбежности страданий в борьбе за правду и необходимости перенесения их (гл. 5). Именно эти темы оказываются в центре внимания Достоевского в первой половине августа 1874 г., когда в подготовительных материалах появляются (как уже отмечалось) неоднократные свидетельства его знакомства (хотя еще и не детального) с процессом долгушинцев. "Искушение дьявола" и обоснование "второстепенности" идеи социализма -- суть диалогов Версилова с Подростком.
В этот период проблема "отцов и детей" оформляется в качестве центральной. Знаменательна и следующая запись Достоевского: "ОН, например, атеист, а вдруг толкует Подростку нагорную проповедь, но не решает ничем" (XVI, 43). В записях более поздних тема "искушения дьявола" возникает в диалоге Версилова с дергачевцем Васиным (XVI, 104), а мотивы "нагорной проповеди" ощутимы в словах Версилова о том, что "настоящий нигилист не может, не должен, не смеет ни с чем из существующего примириться. На сделки он не смеет идти ни под каким видом да и знать должен, что никакая сделка решительно невозможна" (XVI, 285).
По первоначальному замыслу долгушинцам отводилась одна из конструктивных ролей в идейно-художественной структуре романа. В черновых записях с дергачевцами сталкивается ряд действующих лиц: ОН, Подросток, Лиза (в августовских набросках ей 18 лет), Княгиня. В первых же записях действия Подростка у Дергачева относятся к "вопросам" "главным" (XVI, 59), упоминается о разговоре Подростка с "коммунистами" (XVI, 62). По планам средины августа он посещает дергачевцев в один из первых вечеров после приезда в Петербург. Размышления Подростка о них должно и завершать роман. По одному из вариантов на Аркадия падает подозрение в предательстве. Подозрение снимается. Но Подросток "был обижен подозрением и с оскорбленной душой со всех сторон не знал, к кому пойти. (М у ки)" (XVI, 64). По ряду набросков, его вместе с дергачевцами арестуют. В архитектонике романа этого периода в качестве главных выделяются сюжетные узлы, в которых ОН и дергачевец Васин выступают как равноценные и уважающие друг друга оппоненты идеи Подростка. Васин -- "идеальный нигилист" -- наследует от "идеального" школьного учителя первоначальных набросков к роману "спокойствие и холодность". Он не верит в немедленную осуществимость революции (и в этом своем убеждении восходит к теоретическим высказываниям П. Л. Лаврова): {См.: Долинин, стр. 82.} "...хоть революция и ни к чему теперь у нас не послужит, но все-таки, так как иначе заниматься нечем, надо заниматься революцией. Выгоды прямой -- никакой, разве та, что идея поддерживается, примеры указываются и получается беспрерывный опыт для будущих революционеров" (XVI, 65--66). Васин -- "старший в тайном обществе". Другие участники общества во многом с ним не согласны, "а иные враги и даже подозревают ЕГО" (XVI, 84). Их расхождения, в частности, -- в анализе этической стороны французской революции в период якобинской диктатуры, в оценке "хождении в народ" и характера "обращений к народу". Подросток делается заинтересованным свидетелем их диспута: он -- "не с ними", но "самый ярый социалист" производит на Аркадия "наиболее впечатление прекрасного" (XVI, 65).
В черновых набросках, сделанных в августе 1874 г., неоднократно разрабатывается сцена свидания Васина и ЕГО, будущего Версилова. Проблематика их диалогов (о "всеобщем распаде", беспорядке, "великой идее") побуждает ЕГО отделить истинный нигилизм ("всегда связанный с социализмом") от нигилятины ("Нигилятина. Это -- Ламберт"), Явственны симпатии ЕГО к "беспредельной", "сумасшедшей" вере "истинных нигилистов". Характеризуя социализм как убеждение "разрушительное" (XVI, 77, 80, 81 и др.), а потому -- как явление "нравственного беспорядка", ОН не может не признать его единственным "страстным убеждением" своего времени.
Существенно, что в отличие от "Бесов", где нигилисты отрицают заслуги своих "отцов" (западников 40-х годов), Васина Версилов "интересует", он видит в Версилове личность "сильную" и "гордую", способную "задать себе огромные требования и, может быть, их выполнить" (XIII, 51). Мнение Васина о Версилове, высказанное Подростку в самом начале романа, оказывается самым проницательным из всех суждений об отце, выслушанных Подростком до исповеди Версилова. Существенно и то, что в набросках к роману, относящихся к августу--ноябрю 1874 г., Васин и Версилов выступают как равноправные оппоненты "идеи" Подростка.
Особо следует отметить, что в подготовительных записях к роману дважды упоминается имя петрашевца Н. А. Спешнева. Один раз с его именем ассоциируется образ молодого человека, бывшего на сходке у Долгушина, богатого помещика, проповедовавшего в целях революции необходимость считаться с техникой. О нем говорится: "Отчасти Спешнев". Другой раз -- в разработке психологического рисунка характера Версилова: "ОН только отвечает чрезвычайно радушно на все вопросы Подростка, а сам прималчивает (Спешнев)" {А. С. Долинин считает возможным соотнести с реальным фактом биографии Спешнева и деятельность Версилова в качестве мирового посредника первого призыва (см.: ЛН, 11, стр. 469--470). Об одной из самых ярких фигур среди петрашевцев, Н. А. Спешневе, отношении Достоевского к нему и отражении его личности в творчестве писателя см.: А. С. Долинин. Достоевский среди петрашевцев. Звенья, т. VI, стр. 512--545; Бельчиков (см. именной указатель); комментарий к роману "Бесы" (иаст. изд., т. XII, стр. 218--223).} (XVI, 259). Это соотнесение с одним и тем же историческим лицом носителя "идеи великой" и идеи "второстепенной" представляется существенным: оно свидетельствует об определенных изменениях в мироощущении Достоевского средины 70-х годов.
9
Теоретическая жизнь идеи требует вынесения ее за пределы сознания носителя этой идеи (см.: Бахтин, стр. 247). Уже отмечалось, что эта проблема встала перед Достоевским одновременно с изложением идеи Подростка. В окончательном тексте Версилов ее проницательно угадывает: идея Аркадия "носилась в воздухе", была идеей времени. Характерен следующий диалог о ней в черновиках: "Это не ново, или, может быть, план состоит в способе?" -- замечает ОН. "Нет, и в способах ничего нет", -- отвечает Подросток. Тем не менее в период работы над замыслом романа в августе Достоевский разрабатывает ряд вариантов раскрытия Подростком своей "тайны". Адресатами его исповеди делаются то Лиза (она еще сводная сестра его), то ОН, то Васин. Признания Аркадия каждый раз сопровождаются немедленным раскаянием в том, что "выдал идею", "раскрыл тайну", дал возможность овладеть собственной личностью другим. Затем эти варианты отвергаются. И уже в черновых набросках сентября идея Подростка угадывается и дергачевцем Васиным и ИМ.
В августовских записях идея Ротшильда объединяет в сознании Подростка систему "аргументации против", выдвигаемую Версиловым и Васиным. В окончательном тексте романа идея Аркадия дискредитируется сцеплением фактов и идеологических моментов, связанных с образами Версилова и Макара. В подготовительных материалах фигура Макара Долгорукого появляется лишь в сентябре, и это знаменует начало нового, четвертого периода работы над сюжетом романа. В набросках, сделанных в течение сентября и октября, идею Подростка колеблют и Версилов, и Васин, и Макар.
Идея Ротшильда для НЕГО -- свидетельство индивидуальности Подростка. Он видит в нем личность, способную противостоять, бороться. А "богатырство" ОН считает выше "счастья" (XVI, 183). Потому в идее сына ОН видит "занятное", "хорошее". Но одновременно говорит ему: "Этой идеей ты мо<же>шь тоже свидетельствовать о нравственном беспорядке. Ты хочешь удалиться в свою нору от всех и берешь к тому меры" (XVI, 81). Затем начинается дискредитация идеи: "наживать деньги бесчестно... Ну, ты купил дешевле, перепродал дороже -- два раза обманул"; "ОН говорит Подростку в Final'e, в тоске, что идея его об уединении ниже по гордости, полному прощению, не мщению. К тому же в Ротшильде подленькая мысль о самообеспечении" (XVI, 107); ОН "высоко осуждает <...> Ротшильда. Зовет его на вериги" (XVI, 182). Записи подобного рода неоднократны. Васин также признает в Подростке личность и, говоря о неправильном, с его точки зрения, приложении сил, зовет Подростка к себе, к дергачевцам. Для Аркадия неприемлемо предложение Васина. Но мнение его об идее Ротшильда небезразлично для Подростка: "Васин говорит Подростку о безнравственности конечной цели его своей идеи, животное удовлетворение и проч." (XVI, 156); "ОН его разочаровывает насчет Ротшильда и Васин" (XVI, 97); Подросток "страдает от сомнений в продолжение романа, то от аргументов Васина, то от ЕГО" (XVI, 106).
Этот нравственный критерий, применяемый при оценке идеи Ротшильда, а следовательно, и личности ее носителя, его реальных и возможных поступков, ощущается Подростком. Степень активности его при этом обусловлена чувством правоты оппонентов: носитель "идеи" в своей повседневной жизни часто оставляет "свои обязанности человека" (XVI, 158), "в своей идее, хоть и нравится еще уединенное мщение, но мирится и со всяким падением", "проповедует внутри себя, при каждом приключении своем, что разврат, даже подлость, даже пошлость, даже трусость -- лучше, для своей же идеи лучше" (XVI, 158--159). 14 октября, подводя итоги почти четырехмесячному идейно-художественному испытанию "идеи" Подростка, Достоевский пишет: "Подросток берется из Москвы весь проникнутый идеею и верный ей. Он вооружен ею и едет на борьбу и знает это. Он уже пожертвовал ей кой-чем: именно отчуждением трехлетним, укреплением характера и коплением, и отказом от высшего образования, нарочно для идеи. В Петербурге его идея подвергается ущербу и потрясениям от многих причин, именно: 1) от столкновения с людьми и от того, что не утерпел и обнаружил идею: стыд за нее; 2) социализм пошатнул верование: хочет и идею и остаться благородным; 3) свысока отношение ЕГО к идее <...> 4) столкновение с жизнью, сластолюбие, честолюбие, не свое общество, М<олодой> Князь <...> Всё рушится через обиды, которые вновь возвращают его к своей идее, но уже не теоретически, а взаправду, озлобленного и желающего отомстить <...> 5) отношение и Княгине, честолюбие, страсть и заговор <...> Но на заговор он решился отнюдь не из идеи, а из страсти; 6) Макар Иванов и те. Потрясающее впечатление, но не уничтожающее идею" (XVI, 175--176).
Материалы конца октября содержат ряд записей с повторяющимся заглавием: "Вот моя идея так, как она мне тогда представлялась" (XVI, 213); "Своя идея так, как я ее понимал тогда" (XVI, 218, 219); "Своя идея" (XVI, 222). Завершающее оформление образа "идеи" происходит с позиции ретроспективных, когда герою уже очевидна нравственная ее несостоятельность. В окончательном тексте романа Аркадий, говоря об идее, почти всегда указывает на эту ее эволюцию: им проводится четкое различие между идеен "тогда" и идеей "теперь".
Здесь же параллельное сопоставление аргументов ЕГО и Васина, обнажающих этическую несостоятельность идеи Подростка, отсутствует. Васин из страстного оппонента ЕГО и частого собеседника Подростка превращается в фигуру почти эпизодическую. Но испытание ротшильдовской идеи системой аргументации дергачевцев остается, хотя и приобретает другую форму. Присутствие на собрании дергачевцев не колеблет идею Аркадия в собственном его сознании. Свою идею-чувство герой противопоставляет умонастроениям дергачевцев. Важно здесь и другое. На собрании дергачевцев излагается не только суть их идей и идеи Аркадия, но обнажается и характер обоснования -- "математичность". В художественной системе Достоевского, начиная с "Записок из подполья", "математичность" идеи героя есть свидетельство ее несостоятельности, обреченности, оторванности от "живой жизни". "Вера и математические доказательства -- две вещи несовместимые", -- писал Достоевский вскоре после окончания "Подростка", в мартовском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г. А именно "выдуманность" ("я выдумал мою идею"), "математичность" ("докажу, что достижение моей цели обеспечено математически") стояли у истоков идеи Ротшильда.
В черновиках тезис Крафта о "второстепенности" России, обсуждаемый дергачевцами, излагается не как тезис, доказанный "математически", а как "вера всецело", "полное убеждение", господствующая мысль, "которой подчиняются ваш ум и сердце", "которая засела в сердце в виде чувства" (XVI, 209--210). На этой стадии работы термин "идея-чувство" еще отсутствует. С ним ассоциируются определения, которые употребляет Крафт. Обоснование для своей "господствующей мысли" он видит во всеобщем хаосе, беспорядке, царящем в России: "...прежде был хоть скверный, но порядок, теперь никакого <...> Хуже того, что есть, никогда не было <...> это непоправимо" (XVI, 206). При этом Крафт почти дословно повторяет слова ЕГО из предшествующих набросков: "В это царствование от реформ пропала общая идея и всякая общая связь. Прежде хоть какая-нибудь, да была, теперь никакой. Все врознь. Был хоть гаденький порядок, но был порядок. Теперь полный беспорядок во всем" (XVI, 185--186). Решение Достоевского устранить из сюжета нравственное опровержение идеи Подростка Васиным сопровождалось существенной перестройкой образа Крафта и всей сцены собрания дергачевцев.
В окончательном тексте тема долгушинцев не находит того широкого воплощения, которое намеревался уделить ей Достоевский, судя по черновым наброскам. Уже в период работы над третьей частью романа Достоевский писал: "К чему служат Васин и Дергачев в романе? Ответ: как аксессуар, выдающий фигуру Подростка, и как повод к окончательному разговору Подростка с НИМ" (XVI, 395). То есть как повод к центральной исповеди Версилова.
О неподвластности человеческой природы законам математики Достоевский говорил еще в "Зимних заметках о летних впечатлениях", "Записках из подполья", "Крокодиле". В "Преступлении и наказании" он развенчивает нравственную "казуистику" Раскольникова, покоящуюся на математических построениях. {Об отражении в "Преступлении и наказании" полемики 60-х годов вокруг работ бельгийского математика, экономиста и статистика А. Кетле и его последователей, распространявших законы математики и закономерности статистики на социальную и нравственную жизнь человечества, см.: Фридлендер, стр. 150--166.} А в 1871 г. романист вновь сталкивается с математическими "выкладками", вызывающими определенные ассоциации с нравственной "казуистикой" Раскольникова, в материалах процесса по "нечаевскому делу". Обвиняемый П. Г. Успенский оправдывал убийство студента И. Иванова следованием логической необходимости: "...наша цель была -- достижение общего блага. Я поясню мою мысль примером: у больного делается ампутация какого-нибудь члена для того, чтобы сохранить и исцелить организм. Таким образом, объясняется то действие, которое было совершено над Ивановым; он мог погубить всю организацию, и вред, который мог нанести этим, можно вычислить математически. Если нас 80 человек и если взять только год заключения каждого из нас по меньшей мере, то выйдет 80 лет заключения за одного человека, а если заключение увеличить до 5 лет, то выходит 400 лет и т. д. ..." {"Правительственный вестник", 1871, No 163, 10 июля.}
За несколько лет до "нечаевского процесса" в русской периодике развернулась полемика вокруг проблемы о применении "методов математических" в науках нравственных, экономических и социальных. Причиной полемики послужило обсуждение позитивной философии Огюста Конта, имя которого было известно Достоевскому, по-видимому, еще с 1840-х годов. {Об отношении Достоевского к Конту и восприятии идей Конта в России в 1860-е годы см. в комментариях к "Житию великого грешника" (наст. изд., т. IX, стр. 514--515).}
Оживлению полемики способствовал перевод Н. Неклюдовым и Н. Тибленом книги "Огюст Конт и положительная философия. Изложение и исследование Г.-Г. Льюиса и Дж.-С. Милля" (СПб., 1867). Журнал "Космос" в 1869 г. публикует серию полемических статей. {Гёксли. 1) Физическое основание жизни. Новая философия и позитивизм. 2) Позитивизм и современная наука. Научная сторона позитивизма ( К, 1869, No 2, стр. 139--171; No 5, стр. 75--108); Р. Конгрев. Позитивизм и современная наука. Огюст Конт и Гёксли ( К, 1869, No 4, стр. 69--95); Ю. Г. Жуковский. Рикардо и его теория ценности. Статьи 1 и 2 ( К, 1869, No 2, стр. 29--99; No 3, стр. 31--51).} К одной из них (работе Ю. Г. Жуковского) предпосылается следующее редакционное пояснение: "Так называемая позитивная философия, резонируя в лице Огюста Конта на тему нравственных вопросов, чуждых последнему по его образованию и малознакомых ему в существе, могла считать безнадежным, чтобы масса пестрых и зыбких на первый взгляд явлений нравственной и психической области могла когда-нибудь быть подчинена такому же точному измерению, классификации и дисциплине, как и ряд других, более простых на вид фактов" ( К, 1869, No 2, стр. 31). Анализу тематики журнала "Космос", видевшего свою задачу в сближении "нравственного и естественного знания", была посвящена глава книги И. Рождественского "Литературное падение гг. Антоновича и Жуковского. (Дополнение к материалам для характеристики современной русской литературы)" (СПб., 1869), {Достоевский мог быть знаком и с самой книгой И. Рождественского -- критическим разбором работы Ю. Г. Жуковского и М. А. Антоновича "Материалы для характеристики современной русской литературы" (СПб., 1869), представлявшей собою пасквиль на Н. А. Некрасова -- человека и литератора. Рождественский, в частности, сравнивает "хрестоматию" Жуковского и Антоновича с произведениями, описывающими средства, как "нажить миллион".} на которую H. H. Страхов поместил рецензию в No 5 "Зари" за 1869 г. Черновые материалы к "Бесам" свидетельствуют о знакомстве Достоевского с этой рецензией Страхова (см.: наст. изд., т. XI, стр. 197). В поле зрения Достоевского могли оказаться и статьи Н. К. Михайловского "Суздальцы и суздальская критика" (ОЗ, 1870, No 4) {В этой статье Михайловский писал: "..."Космос" сводит все методы изучения явлений к двум: к "способу врожденного глазомера" и к математическому методу, оставляя неразъясненным, в чем именно тот и другой состоят <...> "Космос" даже и не говорит о методе, а рассказывает, что есть-де способы врожденного глазомера, а есть и более вооруженные приемы, приемы математические. Ввиду этого тумана читателю поневоле должны прийти в голову вопросы: да насколько же приложение математики к высшим наукам гарантирует нас от ошибок, свойственных "врожденному глазомеру"? Каким образом это приложение должно происходить?" ( ОЗ, 1870, No 4, отд. II, стр. 190--191).} и "О литературной деятельности Ю. Г. Жуковского" (ОЗ, 1871, No 4), в которых, полемизируя с "Космосом", критик отстаивает мысль о "неприложимости" математических приемов к физиологии, биологии, наукам нравственным, "к сложнейшим исследованиям, предметами которых служат явления общественные и государственные" (ОЗ, 1870, No 4, отд. II, стр. 194). Важен и факт публикации в "Гражданине" (1873, No 6, 5 февраля) рецензии Е. Белова на работу А. Стронина "Политика как наука". Белов отстаивает мысль о неприложимости законов "физиологической необходимости" к наукам социальным. Резко отрицательную рецензию на эту же работу Стронина (с критикой "математического метода") печатает и Н. К. Михайловский в No 11 "Отечественных записок" за 1872 г. (отд. II, стр. 1(36-175).
Уже в 1870 г. Михайловский дискредитирует намерения Жуковского перестроить всю общественную науку при помощи "математики", "примирить социалистов и экономистов" приложением к социологии математического метода. Существенно, что Михайловский особенно подчеркивает невозможность приложения математических приемов в физиологии; математики -- при анализе явлений социальных. Развенчание Достоевским "математических" построений Подростка, изображение несостоятельности "математических" доказательств в области физиологии (Крафт с его идеей "второстепенности" России) свидетельствуют о возможном знакомстве Достоевского с полемикой 1869--1871 гг. вокруг позитивной философии О. Копта. Мысль Достоевского о неприложимости "математических" приемов к наукам нравственным и социологическим объективно совпадает с точкой зрения Н. К. Михайловского. Но важно отметить, что носителем идеи "второстепенности" России, основанной на математических доказательствах, делается в романе участник кружка Дергачева. Это обстоятельство могло сыграть известную роль в заявлении, сделанном Михайловским сразу же после знакомства с третьей главой первой части романа, где излагается "математическая идея" Крафта: "...сцена у Дергачева со всеми ее подробностями имеет чисто эпизодический характер. Будь роман на этом именно мотиве построен, "Отечественные записки" принуждены были бы отказаться от чести видеть на своих страницах произведение г-на Достоевского, даже если бы он был гениальный писатель" (ОЗ, 1875, No 1, отд. II, стр. 157--158). С 5 февраля до середины февраля 1875 г. Достоевский находился в Петербурге, где читал корректуру второй половины первой части романа (см. письма его к А. Г. Достоевской от 6, 7 и 12 февраля) В это время он неоднократно бывал в редакции "Отечественных записок". Там, по-видимому, и состоялся разговор о месте, которое займет тема дергачевцев в романе, позволивший Михайловскому уже в февральском номере журнала выступить с приведенным выше заявлением.
10
В конце августа 1874 г. идейно-психологическая разработка характеров и сюжетных узлов, общая структура романа в целом представляется Достоевскому столь продуманной, что 1 сентября он делает подробный набросок плана первой части, излагает последовательность сюжетных коллизий второй и приступает к разработке развернутых диалогов начальной главы первой части. Содержание ее определяется так: "Что такое мой отец?". В августе же рядом с записью, излагающей "суть романа"), Достоевский делает помету: "Обдумать всё pro и contra" (XVI, 86).
С записи, датированной 8 сентября, в разработке сюжета происходят существенные изменения -- намечается сюжетный каркас, во многом соответствующий окончательному тексту. Подросток, Лиза (уже не "хищный тип", а "ангельский"), 8-летний болезненный мальчик делаются незаконными детьми ЕГО. Мачеха становится их матерью. {Возможно, это существенное изменение в сюжете романа восходит к замыслу о "дворовой девушке", "приехавшем помещике" и "прижитом" ими ребенке. Этот замысел упоминается Достоевским в тетради, включающей подготовительные материалы к "Бесам", и датируемой маем 1870--июлем 1871 г. (см.: наст. изд., т. XII, стр. 6, 368).} Она олицетворяет "русский тип (огромный характер)". ЕМУ 50 лет. ОН женится на молодой родственнице Старого Князя, "Подушке" (по другим планам -- собирается жениться). Одновременно у НЕГО любовь-ненависть к Княгине, дочери Старого Князя (ей 26 лет). У Лизы роман с Молодым Князем. В отличие от основного текста в финале романа несколько смертей: умирает мать, Лиза, маленький мальчик, по ряду вариантов -- Молодой Князь. ОН сходит с ума (по другому плану -- вешается в монастыре). Кардинальные изменения в сюжете романа связаны с появлением нового действующего лица -- странника Макара Иванова. Макар -- "христианин православный, высшая противоположность ЕМУ" (XVI, 247), символ "исконной народной правды". Он -- "муж на подставу", мать Подростка -- жена его. Макар неожиданно "является" в Петербург и умирает в случайном семействе Версилова. Большая часть пространной записи от 8 сентября представляет собою короткие и бессистемно расположенные высказывания странника Макара, перемежающиеся ветхозаветными, евангельскими и апокрифическими сюжетами. Часть из них Макаром толкуется. Здесь же -- обрывочные монологи Макара с НИМ (о назначении России), Подростком (о неизбежности роста чувства вины на пути совершенствования), Лизой (о всепрощении). Истина Макара -- в проповеди равенства нравственного. Самосовершенствование он трактует как "великий подвиг", который каждому надо начинать с себя. В исповедальных сценах ЕГО о матери и Макаре раздвигаются границы частного. "Смирение и кротость" матери соединены в ЕГО рассказах с "настоящей силой духа" и твердостью, готовностью идти на муки за то, что "считается у них святым". Обобщающее местоимение у них Достоевский вписывает над строкой, и в следующей ниже характеристике Макара дается обобщенный народный образ, противостоящий ЕМУ, оторванному от коренных русских верований.
В главе "Дневника писателя" за 1873 г. "Одна из современных фальшей", имеющей столь большое значение для становления замысла романа (см. выше, стр. 277--278), Достоевский писал о том, что трудности на пути познания "добра" и "зла", "возврата к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного" -- не одинаковы для всех. Сложнее они для тех представителей русских семейств, в которых разрыв с народом "преемствен и наследствен еще с отцов и дедов". Сделав Подростка сыном дворянина и крестьянки и навсегда связав семейство Версилова с Макаром, Достоевский в известной мере "облегчает" герою познание того, "что добро" и "что зло".
Вскоре после введения в сюжет Макара в подготовительных материалах появляется следующий набросок, концентрирующий всю основную проблематику романа: "В романе все элементы. Цивилизованный и отчаянный, бездеятельный и скептический, высшей интеллигенции -- ОН. Древняя святая Русь -- Макаровы. Святое, хорошее в новой Руси -- тетки. Захудалый род -- М<олодой> К<нязь> (скептик и проч.). Высшее общество -- смешной и отвлеченно-идеальный типы. Молод<ое> поколение -- Подросток, лишь с инстинктом, ничего не знающий. Васин -- безвыходно-идеальный. Ламберт -- мясо, материя, ужас -- проч." (XVI, 128). Основной литературный источник, на который ориентировался Достоевский при работе над образом Макара, -- некрасовский "Влас", самый же характер ориентации освещен А. С. Долининым и В. А. Тунимановым. {См.: Долинин, стр. 126--133; В. А. Туниманов. Достоевский и Некрасов. В кн.: Достоевский и его время, стр. 33--66.} Последний проанализировал также биографические воспоминания писателя, которые вбирает в себя личность народного странника в "Подростке" (стародубовский старовер из "Записок из Мертвого дома", мужик Марей, поразивший детское воображение Достоевского). В подготовительных материалах Достоевский говорит о связи образа Макара с толстовским Платоном Каратаевым. В "Дневнике писателя" за 1877 г. проблематика, воплощаемая в образе Макара, ощутимым образом сказывается в интерпретации Достоевским личности Левина в "Анне Карениной" и его отношении к народу. Отмечалась не раз тесная духовная связь Макара с Тихоном ("Бесы") и Зосимой, в ранних черновых набросках именуемом тоже Макаром ("Братья Карамазовы"). {См., например: Р. Плетнев. Сердцем мудрые. (О "старцах" у Достоевского). В кн.: О Достоевском, сб. I, стр. 73--92; Л. А. Зайдер. Тайна добра. (Проблема добра в творчестве Достоевского). Париж, 1960.}
Макар воплощает в себе в авторском представлении лучшие, исторически сложившиеся черты русского народа. И "как народ,-- замечает Достоевский в подготовительных материалах, -- принадлежит к дворянству" (XVI, 433). Не случайно писатель наделяет его княжеской фамилией -- Долгорукий. Версилов, специально останавливаясь на "генеалогии" Макара, говорит Подростку: "Заметь, что Макар Иванович до сих пор всего больше интересуется событиями из господской и высшей жизни" (XIII, 312). В рассуждениях молодого Сокольского в подготовительных материалах есть существенный момент, не отраженный в основном тексте. Сознавая собственное "разложение", он "поражается" личностью Макара, говорит о необходимости начинать изменения с себя и добавляет: "Тогда я настоящим князем буду" (XVI, 242; курсив наш,-- ред.). Древняя княжеская фамилия -- Сокольский -- отнюдь не вводит его в круг "истинного", "настоящего" дворянства, той "тысячи", о которой столь часто говорит Версилов.
Здесь важно отметить, что на грани 70-х годов появились работы, освещающие историю рода Долгоруких. Этой теме большое внимание уделяет С. М. Соловьев в своей "Истории России с древнейших времен" (т. XIX, СПб., 1869). {В 60--70-е годы Достоевский с большим вниманием читал работы С. М. Соловьева. В библиотеке Достоевского имелась книга Соловьева "История России с древнейших времен" (т. 1, изд. 2-е, М., 1854). Неоднократны упоминания об "Истории" Соловьева в черновиках к "Бесам" и "Подростку". В "Идиоте" Рогожин читает его "Историю России". Эту книгу Соловьева Достоевский рекомендует для чтения юношеству (см.: Библиотека, стр. 151).} В 1870 г. публикуется работа "Судьба князей Долгоруких при императрице Анне" в журнале "Заря" (No 6, стр. 152--170; No 7, стр. 171--193). Этой публикации предшествовало обширное исследование, изданное под редакцией В. Долгорукого, "Долгорукие, Долгоруковы и Долгорукие-Аргутинские" (СПб., 1869). Через год после выхода этой книги ее редактор, князь В. А. Долгорукий, оказался на скамье подсудимых, скомпрометировав тем самым историю своего рода. В библиотеке Пушкинского Дома сохранился экземпляр указанной книги со следующей автографической надписью князя А. Б. Лобанова-Ростовского, адресованной владельцу работы о роде Долгоруких: "Краткая биография автора купленной тобою книги: Князь Всеволод Алексеевич Долгорукий, 23 лет (сын No 195), решением СПбургского окружного суда, состоявшимся 27 февраля 1870 г., за участие в мошенничестве на сумму менее 300 р. приговорен к лишению всех особенных лично и по состоянию присвоенных ему прав и преимуществ и к заключению в тюрьме на полтора месяца; на приговор этот 29 октября того же года последовало высочайшее разрешение по окончанию тюремного содержания Долгорукого выслать из столицы для приписки к какому-нибудь мещанскому обществу в одной из внутренних губерний". Датирован автограф январем 1871 г. Отчетов об этом процессе в петербургских газетах обнаружить не удалось. Но сам факт пребывания на скамье подсудимых за мелкое мошенничество потомка древнейшего княжеского рода Долгоруких должен был стать предметом широкой устной гласности. Мог быть он известен и Достоевскому. Во всяком случае история князя В. А. Долгорукого подтверждает характерность тех симптомов "разложения" в среде дворянства, о которых свидетельствует Достоевский образом молодого Сокольского. Симптоматично и то, что именно княжеской фамилией -- Долгорукий, скомпрометированной одним из ее реальных носителей, наделяется в романе герой, олицетворяющий все лучшее в русском народе.
Так же, как и Версилов, Макар -- странник, высший "бродяга", но в отличие от Версилова, оторванного от "почвы", олицетворяющего "безобразие", "обособленность", Макар -- символический образ "благообразия", {Как установлено Е. И. Семеновым, термин "благообразие" восходит к "Войне и миру" Л. Н. Толстого, но переосмыслен в "Подростке": понятие "благообразие" "заключает в себе утопию нравственной гармонии, но не может указать Подростку путп практического преобразования мира" (им.: Е. И. Семенов. Роман Ф. М. Достоевского "Подросток". (Проблематика и жанр). Автореф. канд. дисс. Л., 1973, стр. 11).} всепримиримости, всеотзывчивости. В нем живет многовековый опыт страдания русского народа. Другая черта "всякого русского", по Достоевскому,-- отрицание. Спасением на пути от отрицания к самоотрицанию является страдание. Смирение же представляет ту плодотворную почву, на которой очищающий опыт страдания совершает в человеке духовную революцию, приводит его к нравственному возрождению. В подготовительных материалах Макар говорит: "Смирение -- сила. Смирением всё победишь" (XVI, 346). Эту мысль он иллюстрирует не только собственной жизнью, но многочисленными притчами, анекдотами, сказами (в окончательном тексте сохраняется лишь история о купце Скотобойннкове из города Афимьевского). Макар воплощает в себе лучшие этические, культурные идеалы и нравственные критерии народа. Этим объясняет Туниманов {См.: В. А. Туниманов. Достоевский и Некрасов. В кн.: Достоевский и его время, стр. 54.} многочисленные упоминания Макаром "дорогих Достоевскому фигур" -- Нила Сорского, Парфения, Власа. Причастен Макар и к старообрядчеству. Не случайно его святыней выбирается древний чудотворный старообрядческий образ.
Сюжетные изменения, зафиксированные в подготовительных материалах после появления Макара, представляются Достоевскому столь существенными, что он считает необходимым соотнести замысел романа на этой стадии с романом "прежним" (XVI, 121) и составляет план всего романа "событие за событием". В последующей работе большое внимание уделяется разработке отношений между Версиловым и Макаром (почти всегда при этом Подросток выступает заинтересованным наблюдателем). Важное место занимает и выяснение характера восприятия идей Макара Подростком.
"Случайное семейство" уже давно тесно связало Версилова с Макаром. Версилов и дорожит этой связью и тяготится ею. Как носитель высшей русской культурной мысли, сознающий свою оторванность от "почвы", от вековых русских традиций, он стремится прорваться к ним. Черновые наброски психологического состояния Версилова в день смерти Макара содержат неоднократные свидетельства его признания правоты идей Макара: "Макар прав в своей идее" (XIV, 352); "ОН... "Воскрес Версилов!" Благообразие. Рассказывает о милостыне. Макар прав в своей идее" (XVI, 358). Но эти записи вклиниваются в разрабатываемые параллельно сцены "рубки образов" и свидания с Княгиней, которые со всей очевидностью свидетельствуют об обреченности героя на трагическое одиночество. Версилов способен лишь на "подвиг гордости". В этом подвиге "фальшь идеалиста", "ходули, натянутость", "безобразие" (XVI, 355--356). "Подвиг смирения" -- за пределами его возможностей.
В окончательном тексте романа Подросток, потрясенный обликом и рассказами Макара, говорит: "Я за ними не пойду, я не знаю, куда я пойду, я с вами пойду". Но тут же Аркадий-повествователь добавляет: "Конечно, я и тогда твердо знал, что не пойду странствовать с Макаром Ивановичем и что сам не знаю, в чем состоит это новое стремление, меня захватившее" (XIII, 291). В подготовительных материалах соотнесение Подростком собственной идеи с идеей Макара продолжается вплоть до начала работы над связным черновым автографом третьей части романа. Появление Макара обусловливает неожиданное "прозрение" Аркадия. В уже привычных ему людях (как и в самом себе) он вдруг видит "ряженых". "Тут были все элементы общества, и мне казалось, что мы, как ряженые, все не понимаем друг друга, а между тем говорим на одном языке, в одном государстве и все даже одной семьи" (XVI, 129--130; курсив наш, -- ред.). Термин "ряженый" как олицетворение неподлинной человеческой сущности используется Достоевским в одноименной главе "Дневника писателя" за 1873 г. Стремление прорваться к реальности, к истинному смыслу лиц и событий определяет и все метания Подростка по приезде в Петербург. В подготовительных материалах он постоянно задает себе вопросы: "Что этот день мне дал?" (XVI, 213); "Где начало и конец Версилова?" (XVI, 209) и т. д. Разрушением "легенды" об отце и открытием действительности (насколько это возможно) является вся вторая половина романа.
Одновременно с введением понятия "ряженый" в сознание Аркадия с героем связывается тема "мечтательства". Впервые в подготовительных материалах к "Подростку" эта тема появилась в период отхода ЕГО от "хищного типа" и тогда же была соотнесена с НИМ. В характеристику Аркадия, сделанную сразу после появления Макара, включается текст: "ПОДРОСТОК ДИЧАЕТ И МРАЧНЕЕТ БОЛЕЕ И БОЛЕЕ" (XVI, 126). За этим текстом в черновиках следуют зачеркнутые Достоевским два варианта одной и той же фразы: "Мечтатель. Самоубийство"; "Мечтатель. Мысль о самоубийстве". Двумя страницами ранее в тексте подготовительных материалов сохраняется помета: "Подросток думает о самоубийстве" (XVI, 125). В 20-х числах сентября и в октябрьских записях тема мечтательства возникает вновь: "...я без мечтательности не мог и дня прожить, да и не понимаю, как можно прожить без нее каждому человеку. Наверное, все люди мечтают. И кто думает, что она делу вредит, тот дела не знает" (XVI, 152). Несколько позднее: "...верен своему главному характеру мечтательности" (XVI, 195). Это -- очевидная защита мечтательности в диалоге Подростка с Васиным. В черновом наброске собрания дергачевцев Подростку возражают: "...вы теоретики и свою идею в дело не прилагаете, а только мечтаете. Ну-с, а мы люди дела" (XVI, 208). Выше уже отмечалось противопоставление Достоевским пассивности носителей "великой идеи" активности нигилистов. Теперь, сделав мечтательность доминантной чертой личности Подростка, Достоевский обнажает ее "парализующий" характер: "Мечты, книги, сад, луч, жизнь, мечтательность всё съела" (XVI, 187). Мечтательность мешает Аркадию сбросить с других покров "ряжености". Он не только понимает это, но и связывает истоки мечтательности, "парализующей" волю, с отцом, носителем "великой идеи": "Если я мечтаю, мечтатель, то кто меня таким сделал. Это ОН меня таким сделал" (XVI, 212). И почти к этому же времени относится помета Достоевского: "...сократить о мечтательности" (XVI, 179). {К теме дискредитации пассивных начал мечтательности Достоевский обращается позднее, в 1875--1876 гг. В ряде незавершенных замыслов этого периода "мечтательный" мир противопоставляется действительному. Герой одного из них лжет, живет в придуманном мире, спасаясь от компрометирующей его действительности. Но при этом "хочет стряхнуть паралич мечтательности и стать человеком". Компрометирующая его действительность отчасти совпадает с фактами "легенды" о Версилове (герой отказывается от дуэли, берет "чужие деньги"). Тема мечтательности связывается в этих набросках то с отцом, то с сыном (подробнее см. ниже, стр. 435--440).} Мечтательность в Подростке остается, но перестает быть чертой доминантной. А вместо неоднократно зафиксированных мыслей о самоубийстве Подростка в подготовительные материалы сразу вторгается мотив противоположный -- активное желание прожить "три жизни" (XVI, 191). Мотив этот проводится и через весь окончательный текст. {О важности этого мотива в осмыслении личности Аркадия писал А. А. Блок З. Н. Гиппиус в июле 1902 г.: "...уверяю Вас, что я ощущаю (как подросток Аркадий Долгорукий) желание "трех жизней" (это несмотря на видимую безжизненность и склонность к "панихидному" умозрению". Эту же мысль Блок развивал и в письме к А. В. Гиппиусу от 23 июля 1902 г.: "...Я ощущаю скорее нужду "ощутить" "три жизни" ("Подросток"), чем провести одну в сплошном созерцании. От созерцаний душно. Ни одного "чувствования" я не отдам за тьму созерцаний" (см.: А. А. Блок. Собрание сочинений, т. 8. Гослитиздат, М.--Л., 1963, стр. 34, 36).}
Мысль о самоубийстве Подростка лишь мелькает как возможный вариант сюжетного поворота. Устраняя ее, Достоевский сосредоточивает внимание на восприятии Подростком истин, излагаемых Макаром. Существенна запись: "Поражающее впечатление, но не уничтожающее идею". Значительно позднее, уже в подготовительных набросках к третьей части романа, Достоевский повторяет: "...воспоминание о Макаре, колоссальная роль" (XVI, 353). Автор подчеркивает также, что поступки Аркадия в третьей части романа определяются двумя полярными мотивами: идеей самосовершенствования и жаждой прославиться, чтобы "отомстить за позор". Перед Аркадием встает проблема выбора: "Мысль идти паломником, страдать от всех, и любить всех, или мрак идеи" (XVI, 343). Рассматривается как возможный вариант "борьба" Подростка с идеями Макара и Версилова: "...несмотря на Макара и Версилова, возбуждается мрачное чувство. <...> идея мести и ревности и борьба с идеями Макара и Версилова" (XVI, 340, 341).
Идеи Макара и Версилова объединяются в сознании Подростка как противостоящие его собственной идее, разрушающие ее. Общее в этом соучастии -- нравственная дискредитация "идеи Ротшильда", постоянно усиливающая "тоску по идеалу". В окончательном тексте романа каких бы то ни было завершенных и окончательных определений того, в чем видит истину Подросток, уже вступивший на путь "знания добра и зла",-- не дается. Но качественное перерождение его идеи настойчиво подчеркивается Достоевским на протяжении всего основного текста. Свидетельство этого перерождения -- противопоставление идеи "тогда" и идеи "теперь". Отделяет их друг от друга год перенесенных испытаний.
С первых октябрьских записей в сюжет романа вводятся "законные" дети Версилова -- "семейство родовое". Дочь его в соответствии с окончательным текстом "сватает себя за Старого Князя". Появляется учительница Оля, подготавливающая детей в учебные заведения и дающая "уроки арифметики". Разрабатывается эпизод ее самоубийства. Но основное внимание Достоевского вновь сосредоточивается на Версилове и главным образом на негативных чертах его личности (в окончательном тексте они в значительной степени смягчаются). Версилов "самовластно поставил себя над миром" (XVI, 164). Других "ненавидит именно за непреклонение перед ним"; другие для него -- "мыши", "ничтожества", не могущие ни понять, ни оскорбить его. Погрешим он "только в глазах своей совести" (XVI, 158). Все это сочетается с "презрением к своей земле". Вопрос о земном рае для него проблематичен, хотя именно в записях этого периода начинает разрабатываться мечта Версилова о "золотом веке". {Об этом мотиве исповеди Версилова см. также: Комарович, "Мировая гармония" Достоевского, стр. 112--142; Комарович, Юность Достоевского, стр. 3--43; В. А. Туниманов. Сатира и утопия ("Бобок", "Сон смешного человека" Ф. М. Достоевского). РЛ, 1966, No 4, стр. 70--87; А. С. Долинин. Золотой век. "Нева", 1971, No 11, стр. 179--186.} Само понятие "золотой век" приходит в роман "Подросток" из "Исповеди Ставрогина". Следует отметить также, что тема "золотого века" как периода "единой мировой жизни" присутствует в названной выше статье Д. Анфовского (Н. В. Берга), опубликованной в "Заре" (1870, No 1, стр. 142--177) и представляющей разбор книги В. В. Берви-Флеровского "Положение рабочего класса в России" (СПб., 1869). {Подробнее об этой работе В. В. Берви-Флеровского см. в кн.: Б. М. Эйхенбаум. Лев Толстой. Семидесятые годы. Изд. "Художественная литература", Л., 1974, стр. 18--23.} Статья эта озаглавлена "Скорое наступление золотого века". Мысль Берви-Флеровского о возможности "золотого века", о наступлении всеобщего равенства рассматривается Бергом-Анфовским как мысль фантастическая, не учитывающая той огромной нравственной работы, которую должны проделать многие поколения людей и без которой "всеобщая мировая жизнь" невозможна. Насмешливо-иронический тон, характерный для работы Н. В. Берга в целом, вызвал у Достоевского желание защитить поэтический идеал "золотого века", мысль об изображении которого присутствовала уже в черновиках к "Преступлению и наказанию". {См. об этом: Фридлендер, стр. 35--40.}
В 1871 г. понятие "золотой век" употребляется в страховском обзоре работ о Парижской коммуне (3, 1871, NoNo 10--11, отд. II, стр. 1--37). Приводя суждения Вольтера о восемнадцатом веке в историческом развитии Европы как о "золотом веке", H. H. Страхов противопоставляет им дальнейшее развитие европейской цивилизации -- "потоки крови, горы трупов, города в пламени", "грабеж церквей" и "разрушение памятников". Как у Берга-Анфовского, так и у Страхова золотой век невозможен без нравственного перерождения человечества. Тема "золотого века" у Достоевского генетически в истоках своих восходит к идеалам утопического социализма, к идеям его юности, но факт актуальности ее звучания в общественно-философских исканиях начала 1870-х годов свидетельствует о тесном переплетении "исторической" и "текущей" действительности в художественной ткани романа.
11
На стадии работы, предваряющей близкий переход к написанию связного чернового текста, Достоевский отмечает для себя: "В ходе романа держать непременно два правила: 1-е правило. Избегнуть ту ошибку в "Идиоте" и "Бесах", что второстепенные происшествия (многие) изображались в виде недосказанном, намёчном, романическом, тянулись через долгое пространство, в действии и сценах, но без малейших объяснений, в угадках и намеках, вместо того чтобы прямо объяснить истину <...> тем самым затемнялась главная цель <...> Стараться избегать и второстепенностям отводить место незначительное, совсем короче, а действие совокупить лишь около героя. 2-е правило в том, что герой -- Подросток. А остальные всё второстепенность, даже ОН -- второстепенность. Поэма в Подростке и в идее его или, лучше сказать,-- в Подростке единственно как в носителе и изобретателе своей идет (XVI, 175).
В это же время в ответ на письмо Некрасова от 12 октября Достоевский пишет ему: "Безо всякого сомнения, я как автор ничего ровно не могу сказать Вам об успехе или неуспехе работы (т. е. хотя бы с моей одной точки зрения). Пишу-то я пишу, а выйдет то, что бог даст. При этом постараюсь явиться с январской книжки. Но во всяком случае уведомлю Вас заранее, еще в ноябре, в конце, о ходе дела. Работу же пришлю (или привезу) ни в каком случае не позже 10-го декабря". И с этого момента преимущественное внимание Достоевский уделяет первой части романа. Разрабатываются подробные планы ее с соблюдением хронологической последовательности событий, оформляется переплетение материала воспоминаний Подростка с действительностью, т. е. с обстоятельствами, относящимися ко времени его пребывания в Петербурге. Вслед за "планами" делаются наброски "программ" первой части, в которых материал романа дробится на главы. Если в "программах" важна прежде всего событийная последовательность, то в обширных пластах записей, именуемых "мотивы 1-й части", главное -- уточнение психологических мотивировок поведения героев в уже определившихся ситуациях, уяснение идейно-психологической сущности основных идеологических линий романа (искания Подростком "что добро, что зло", "великая идея" Версилова, "благообразие" Макара, "великая", но второстепенная идея дергачевцев.) Текст связного чернового (и белового) автографа первой части романа не сохранился. Работа над начальными пятью главами его продолжалась, по-видимому, до средины декабря. К началу декабря относится запись в подготовительных материалах: "... в первой части особенных задержек быть не может" (XVI, 240). В средине декабря текст первых пяти глав первой части Достоевский посылает из Старой Руссы в "Отечественные записки". 18 декабря он пишет Анне Григорьевне, находившейся в Петербурге: "Писем никаких, вряд ли и будет. Некрасов, верно, просто отдал печатать, но пришлет ли корректуры?" В письме к жене от 20 декабря повторяет: "От Некрасова всё еще нет никакого уведомления". В этом же письме следующие существенные строки: "...Некрасов вполне может меня стеснить, если будет что-нибудь против их направления: он знает, что в "Р<усском> вестнике" теперь (т. е. на будущий год) меня не возьмут, так как "Русский вестник" завален романами. Но хоть бы нам этот год пришлось милостыню просить, я не уступлю в направлении ни строчки!". По-видимому, в начале 20-х чисел декабря Достоевский получает от Некрасова письмо, датированное 18 декабря: "...Ваш роман набирается, корректура будет у Вас на днях; прочту в корректуре и тогда Вам напишу" (см.: Некрасов, т. XI, стр. 346).
Параллельно с созданием связного автографа начальных пяти глав первой части романа в подготовительных материалах ноября--начала декабря идет работа над рядом образов, с которыми вскоре окажется связанной история "позора" Подростка.
В набросках дается характеристика молодого князя Сокольского: "...фат, разбросан, последний выродок из поколения; мот и игрок, трус втайне" (XVI, 240). В записи от 13/14 декабря характеристика его смягчается, приближаясь к окончательному тексту: "...существо мрачное <...> всегда искреннее, гордое, резкое, высший свет пробудил в котором негодование и властолюбие (сродни Подростку, а потому сошлись), невыносимо горд, чист намерениями и идеалами" (XVI, 241). Определяется его сюжетная линия, но неясен ее финал: по одному варианту он "погибает с Ламбертом", по другому -- уезжает с Лизой в Ташкент, по третьему -- кончает самоубийством. В набросках этого периода появляются Колосов, отчим Васина (будущий Стебельков), Флигель-адъютант, жених Княгини (будущий Бьоринг). Во второй половине декабря -- лишь две короткие записи. Обе связаны с образом Колосова. В подготовительных материалах, относящихся к январю 1875 г. (всего четыре записи -- от 13, 14, 20 и 24 января), продолжается разработка его сюжетной линии: характер отношений с Молодым Князем в прошлом и настоящем, история с подделкой акций.
В основу этой сюжетной коллизии был положен материал процесса о подделке акций Тамбово-Козловской железной дороги, слушавшегося в Петербургском окружном суде в феврале 1874 г. {См., например: Г, 1874, NoNo 46--54, 15--23 февраля. Обвинителем на процессе выступал А. Ф. Кони. Материалы процесса публиковались в ряде петербургских и московских газет.} и тогда же привлекшего внимание Достоевского. Связь этого процесса с сюжетом романа "Подросток" раскрыта А. С. Долининым (см.: Долинин, стр. 142--149). В качестве обвиняемых выступали на суде врач-акушер Колосов (выдавший себя за тайного агента III Отделения), библиотекарь Военно-медицинской академии (по происхождению дворянин) Никитин и компаньон Колосова (или его служащий?) д. Ярошевич. Отец последнего обвиняемого устроил в Брюсселе на деньги Колосова типографию и стал печатать в ней поддельные акции Тамбово-Козловской железной дороги. В начале 1871 г. Колосов, молодой Ярошевич, его невеста О. С. Иванова и жена обвиняемого Никитина ездили на три месяца за границу, откуда привезли несколько сот фальшивых акций. Во время пребывания за границей Колосов вступил в связь с невестой Ярошевича О. С. Ивановой, которая, скрывая эту связь, настраивала Ярошевича против Колосова. Боясь предательства Колосова (хотя его роль в подделке была главной), Ярошевич и Никитин решили его убить. Узнав от О. С. Ивановой об этом решении, Колосов начал судебное дело по обвинению в покушении на его жизнь. Обвиняемые им Ярошевич и Никитин раскрыли историю с подделкой фальшивых акций. Подробный анализ газетных отчетов позволил Долинину установить несомненную связь образа Стебелькова (первоначально фигурировавшего в подготовительных материалах под фамилией Колосов) с обвиняемым Колосовым. Эта связь прослеживается в их характерах (самоуверенность, хитрость, развязность, "натуральное нахальство"), в отдельных деталях портрета и, главное,-- в общности ряда биографических моментов (касса ссуд -- "mont-de-piété", участие в подделке фальшивых акций, связь с III Отделением), наконец, сам Стебельков называет себя "доктором", "акушером".
В обвиняемом Никитине, "дворянине старинного рода", "виновном менее других", Долинин увидел один из прототипов молодого князя Сокольского. Его участие в подделке акций "N-ской железной дороги" заключалось в том, что, будучи должником Стебелькова, он дал ему рекомендательное письмо к русскому эмигранту, в прошлом уже замешанному в подделке бумаг. Прототипом этого эмигранта можно считать отца обвиняемого Ярошевича. Долинин обратил также внимание на фигурирующее в судебном отчете письмо обвиняемого Никитина к жене. В этом письме Никитин признает себя "мошенником", "опозорившим" и "унизившим" свой род, и видит выход для себя либо в самоубийстве (еще до суда), либо в отъезде в "отдаленные" места России. С этими фактами письма Никитина Долинин справедливо связывает мысли о самоубийстве молодого Сокольского, желающего "умереть неосужденным, чтобы не опозорить свой княжеский род", и неоднократные упоминания в подготовительных материалах к роману "отдаленных мест России", где молодой Сокольский может спастись от преследований Стебелькова.
Наброски в подготовительных материалах, относящихся ко второй половине декабря 1874--январю 1875 г., были сделаны в период напряженной работы Достоевского над второй половиной первой части романа. В начале 20-х чисел яиваря он получает письмо от Некрасова, датированное 18 января: "Сегодня наша 1-ая книга поступила в цензуру, в среду она появится в свет и в тот же день будет послана к Вам. Нам необходимо поскорее продолжение; если б оно было у нас, то в эти четыре дня уже было бы набрано. Пожалуйста, пришлите или уведомьте, на какое число ожидать рукописи" (см.: Некрасов, т. XI, стр. 348).
В средине 20-х чисел, по-видимому, Достоевский отсылает Некрасову вторую половину первой части романа, а в начале февраля и сам уезжает из Старой Руссы в Петербург.
7 февраля Достоевский читает корректуры второй половины первой части романа (см. письмо Анне Григорьевне от 7 февраля 1875 г.). В письмах к жене от 6, 8 и 9 февраля он сообщает отзывы Некрасова и Страхова о начальных главах первой части "Подростка".
Первая запись по возвращении в Старую Руссу сделана Достоевским 22 февраля. Последующие февральские наброски в подготовительных материалах связаны с уяснением двойничества Версилова, с разработкой "Эмской истории" и "легенды" о Версилове. В это же время Подросток называет вторую часть романа "книгой позора" своего (XVI, 266). {На этой стадии работы планировалось четыре части романа.} Предшествующие этой записи наброски свидетельствуют, что истинный смысл событий, которые происходят во второй части романа, от Подростка ускользает. Встречи его с матерью, Лизой, Татьяной Павловной определяются Достоевским как "бегство в отвлеченное", "отрыв от действительности" (XVI, 264). II потому они характеризуются как "счастливые". Когда в эти сцены вторгается действительность, они становятся "едкими", "ужасными". Переход от созерцания к действию в подготовительных материалах ко второй части (как и в основном тексте) всякий раз оборачивается для Подростка крахом. Существенно, что именно на этой стадии работы над второй частью романа Подростком как автором исповеди, "писанной для себя", из общего потока событий выбираются преимущественно те, которые "унижают", компрометируют его. Именно они представляются Подростку "драгоценными". Эту особенность восприятия Аркадием своей личности, в какой-то мере близкую "Исповеди" Руссо (и перекликающуюся с характером восприятия самого себя героем автобиографической трилогии Л. Толстого), Достоевский считает нужным подчеркнуть: "NB. Важное. Характеризует Подростка" (XVI, 267). Определяются Достоевским и главные темы второй части: 1) "сношения Подростка с НИМ"; 2) "Подростка с Князем (Лиза)"; 3) "Подростка с Ахмаковой" (XVI, 263). Должна была зазвучать во второй части и тема долгушинцев, т. е. "Васина, Дергачевых" (XVI, 264).
В этот период, о чем уже говорилось, роман планируется в четырех частях (впоследствии материал третьей и четвертой части объединяется). 26 февраля составляется суммарный план ("эмбрион") 2--4-й частей романа "с показанием места для всех лиц и историй романа по частям" (XVI, 262). Затем внимание Достоевского сосредоточивается на составлении "планов", "программ", разработке глав (особенно первой главы второй части) {Достоевский замечает для себя: "Скомпоновать подробно 1-ю главу, остальные, уже при имеющемся материале, сами придут" (XVI, 271).} и "мотивов" второй части. Конструктивный принцип каждой из этих стадий работы над сюжетом аналогичен соответствующим стадиям завершающего периода создания первой части. Встает в это время и вопрос о форме повествования: ищется характер соотношения "рассказа" и "действия" в построении исповеди Подростка.
С 7 по 11 марта Достоевский в последний раз продумывает последовательность, время и место событий первого дня второй части романа (как и в первой части, действие во второй развертывается в течение трех дней; события, по времени выходящие за рамки этого периода, вводятся в форме "рассказа"). Например: "...к Анне Андреевне отправился до Ахмаковой, в 1/2 второго, и у ней встретился с Лизой". Еще раз уточняются психологические мотивировки появления каждого из действующих лиц на пути метаний Подростка в течение дня. Эту разработку хронологической последовательности событий и их психологической детерминированности Достоевский называет "последней верной компоновкой" (XVI, 295) и 15 марта приступает к написанию связного чернового автографа первой половины второй части романа. Вскоре он пишет Н. А. Некрасову: "...к 25--26 марта вышлю Вам не менее 3-х листов и затем, никак не позже 29-го еще немного, всего от 3 1/2 до 4-х листов (т. е. на 4-ую книжку). Затем к 25 апреля вышлю неуклонно уже окончание 2-й части. Таким образом, оставляю всё на Ваше решение. То есть если не захотите ждать до 29 марта -- напечатайте только то, что получите к 26-му. Точно то же может повториться и к 25 апреля. Мне же, напротив, желалось бы, чтобы Вы подождали этот кончик до 29-го. Признаюсь Вам, что и это решение для меня тяжеленько, не в смысле срока, а в смысле эффекта. При 5-ти печатных листах, т. е. как я сам проектировал сначала, кончилось бы несравненно любопытнее и яснее. Но нечего делать, наверстаю во второй половине второй части. Впрочем, не тужу. Переждать же еще месяц, т. е. не печатать совсем и в апреле, мне кажется, вышло бы неловко. При сем еще раз Вам повторяю, что говорил лично: не думайте, что я гоню и спешу; напротив, сам себя упрекаю в излишней кропотливости. Почти веем, роман написал уже начерно и я редактирую, так сказать, уже написанное".
О напряженности работы над черновым автографом свидетельствуют подготовительные материалы этого периода: в них имеются всего лишь несколько набросков. Первый из них датирован 12 марта, последний -- 22-м. В нервом -- идет детальная разработка сцены свидания Подростка с Ахмаковой. Подросток ощущает себя "двойным чудовищем": он любит Ахмакову и одновременно в разговоре с нею лжет, "играет комедию". Сознание его отмечает при этом: "Так же точно поступил я вечером и с Версиловым" (XVI, 315--316). Сложность "двойного чудовища" ценится Версиловым выше "одноидейности" (как об этом свидетельствует сам Подросток), что во многом предопределяет появление записи от 22 марта, озаглавленной "Для предисловия". {Появлению этого наброска способствовали и печатные отзывы об опубликованной части романа (см. об этом ниже, стр. 349--350).} Центральная проблематика этого наброска -- обоснование важности темы "подполья", исследование "трагизма подполья", состоящего в "страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться" (XVI, 329). Силу, заставляющую "даже честного и серьезного человека" в современной ему России врать и паясничать, Достоевский связывает с уничтожением "веры в общие правила" (XVI, 330).
Подготовительные записи ко второй половине второй части poisiana невелики по объему. Они сделаны в период с 4 по 15 апреля и открываются разработкой "программы". Далее внимание Достоевского переключается к отдельным деталям сцены на рулетке у Зерщикова. В это же время в сюжет романа вводится эпизод (из окончательного текста устраненный) с замерзающей девочкой, которую Подросток спасает. Она необходима ему как "убежище от Версилова, Ламберта, недоверия Лизы, безучастия матери". Смерть девочки приводит Подростка в отчаяние. {О причинах устранения данного эпизода из сюжета романа см. ниже, стр. 325--326.} Основное внимание в этот период Достоевский уделяет связному автографу конца второй части и почти к обещанному Некрасову сроку {См. письмо Н. А. Некрасова Достоевскому от 30 апреля 1875 г. (Некрасов, т. IX, стр. 361).} отсылает рукопись в "Отечественные записки".
В конце апреля выходит четвертый номер журнала с началом второй части "Подростка". 10 или 11 мая Достоевский уезжает в Петербург, откуда 13 мая сообщает жене о чтении корректур конца 2-й части.
Работа над третьей частью (самой большой по объему и центральной в идейно-художественной структуре романа) занимает почти 7 месяцев. Примерно до середины августа события, следующие за "рубкой образов", должны были составлять, по замыслу, содержание четвертой части романа. Майские записи к третьей части (открывает их набросок от 9 мая) ведутся несистематически: через день после возвращения из Старой Руссы в Петербург, 25 мая 1875 г., Достоевский уезжает на лечение в Эмс, где задерживается до 4 (16) июля.
Подавляющая часть майских набросков связана с образом Макара. "Благообразие" Макара сопоставляется и противопоставляется идеям Подростка и Версилова, метаниям Лизы. Разрабатываются диалоги Макара с Подростком для первой и второй глав третьей части. Раскрывается духовно-нравственное обогащение, обретаемое человеком на пути страдания и смирения: "Страдай, страдай (говорит Макар), а потом и страдать перестанешь (ибо сердце напоишь любовью). Страдание не почувствуешь" (XVI, 343). Эта тематика в центре внимания Достоевского и в первых записях, сделанных в Эмсе, куда писатель приехал 28 мая (9 июня). К работе над романом Достоевский приступает не сразу. 4 (16) июня он пишет Анне Григорьевне: "...и тоска, и все эти хворости и свинства всякую охоту из меня вышибают <...> всё ужасаюсь взятых на себя обязательств: вижу, что как ни старайся я, но почти не будет времени писать. Между тем чуть выеду отсюда, то уж и совсем нельзя будет писать с дорогой, с переездом в Петербург и потом ввиду того, что последует. {10 августа у Достоевских родился сын Алексей.} Просто прихожу в большую тоску". 7 (19) июня продолжает: "...работа еще не начиналась. Я даже не понимаю, как я напишу что-нибудь <...> притом я еще не готов прямо сесть и писать, не выделал плана в частностях <...> Вообще 22 или 23 непременно надо начать писать уже начисто и успеть сделать план, иначе ничего не успею привезть в "От<ечественные> записки"". Именно в это время начинается составление "планов" отдельных сцен (свидание Версилова с Ахмаковой), диалогов (Версилова с Подростком и Ламбертом). Среди подготовительных набросков мелькает запись: "Татьяна судилась у мирового с кухаркой" (XVI, 348). Конфликт Татьяны Павловны с кухаркой Марьей подробно разрабатывается в черновом автографе третьей части и восходит, по-видимому, к нашумевшему процессу г-жи Енкен со своей служанкой в Петербургском окружном суде, состоявшемуся в начале 1874 г. Г-жа Енкен попросила оскорбившую ее горничную немедленно оставить дом и послала за полицейским. Горничная, обратившаяся к мировому судье, обвинила хозяйку не только в том, что та выгнала ее из дома без предварительного предупреждения, но и в том, что хозяйка "толкала ее с лестницы", т. е. в "оскорблении действием". Мировой судья разобрал дело в уголовном порядке и присудил хозяйку к 10-дневному аресту. Этот процесс нашел широкое отражение в петербургской и московской прессе. {См., например, МВед, 1874, NoNo 17, 19, 28 и др.} В "Гражданине" (1874, No 2, 14 января) делу г-жи Енкен была посвящена специальная статья за подписью *** -- "Теория уравнения прав прислуги с хозяевами", в которой г-жа Енкен бралась под защиту. В окончательном тексте Марья, служанка Татьяны Павловны,-- упрямая, "злобная чухонка", молчавшая по неделям, имевшая обыкновение не отвечать "ни слова своей барыне на ее вопросы" (XIII, 299). В один из таких "приступов молчания", выведенная из терпения, Татьяна Павловна ударила Марью. Кухарка подала в суд, окончившийся для Татьяны Павловны 15 рублями штрафа.
10 (22) июня Достоевский пишет жене: "Главное, хоть бы я работал, тогда бы я увлекся. Но и это не могу, потому что план не сладился, и вижу чрезвычайные трудности. Не высидев мыслию, нельзя приступить, да и вдохновения нет в такой тоске, а оно главное <...> Ах, что-то удастся написать и удастся ли хоть что-нибудь написать". Трудности работы усугубляются рядом отрицательных отзывов о второй части романа: {Подробно об отзывах на вторую часть романа см. ниже, стр. 348--349.} "...кажется, наконец скоро сяду за настоящую работу, но что выйдет, не знаю. В этой тоске могу испортить самую идею <...> От меня, однако, решительно все отвернулись в литературе; я за ними не пойду. Даже Journal de St.-Pétersbourg похвалил было "Подростка", но, вероятно, кто-нибудь дал приказ ругать, и вот в последнем No прочел, что в окончании 2-й части всё вяло et "il n'y a rien de saillant", {и нет ничего выдающегося (франц.). } т. е. всё что угодно можно сказать, упрекнуть даже за излишние эффекты, но нельзя сказать, что нет сальянтного. Впрочем, вижу, что роман пропал: его погребут со всеми почестями под всеобщим презрением. Довольно, будущее покажет, а я энергии на будущее не теряю нисколько" (письмо к А. Г. Достоевской от 13 июня).
Двумя днями позднее Достоевский пишет: "Про работу мою думаю так, что пропало дело. Начал писать, но чтоб я поспел к 25 июля доставить в редакцию, то этого, видимо, быть не может". В подготовительных материалах тогда же сделана запись: "Последний план", и ниже следует последовательное изложение событий 3-й части. 18 (30) июня Достоевский сообщает Анне Григорьевне: "...что же касается до моей работы, то и не пишу тебе ничего о ней: вcë стоит и нс двигается, план только составил уже окончательный, а работа еще не начиналась. Ни страницы не написано". В составленном "последнем плане" есть запись: "Чувство беспорядка... Пришел -- опять к Макару. Об Илье и Энохе. Горячий разговор с Версиловым о коммунизме и Христе, и о Макаре" (XVI, 351--352). Тема "Ильи и Эноха" (устраненная из окончательного текста романа) возникает и в набросках от 23 июля: "Важная страница. Илья и Энох <...> Во время Макаровых прений об Илье и Энохе. О том, что будущий антихрист будет пленять красотой. Помутятся источники нравственности в сердцах людей, зеленая трава иссохнет" (XVI, 361, 363). Тема "Ильи и Эноха" определяется в этот период как основная в диалогах ЕГО и Подростка: "...говорили же они только об Илье и Энохе, коммунизме, христианстве и о Макаре" (XVI, 363). В указанном письме от 10 (22) июня к жене Достоевский отмечал: "...читаю об Илье и Энохе (это прекрасно)". Сюжет обличения антихриста Ильей и Энохом и убиение последних антихристом, широко распространенный в кругу апокрифических сказаний и народных стихах, находился в сфере пристального внимания Достоевского и позднее, в пору создания "Братьев Карамазовых". {См.: В. Е. Ветловская. Достоевский и поэтический мир древней Руси. (Литературные и фольклорные источники "Братьев Карамазовых)". ТОДРЛ, т. XXVIII, стр. 296--307.} Присутствие темы "Ильи и Эноха" в подготовительных материалах к третьей части романа вместе с той интерпретацией "великой идеи" Версилова, которая наиболее четко дана в записях, датированных августом 1874 г., свидетельствует, что именно в период создания "Подростка" во многом подготавливается идейно-психологическая проблематика поэмы "Великий инквизитор". {Существенно следующее замечание В. И. Ламанского о Достоевском в письме от 8 октября 1875 г. И. С. Аксакову: "...не знаю, говорил ли он когда с Вами об Апокалипсисе, где он находит ясные намеки на Россию, об антихристе и коммуне" (ЛО ААН, ф. 35, он. 1, No 1727, с. 90 об.).}
К этому же времени относится ряд записей, озаглавленных: "Психологическое развитие характера Версилова". В них разрабатывается одна и та же сцена -- свидание Версилова с Ахмаковой. Различные варианты этой сцены говорят о поисках автором максимальных средств для изображения бесплодности совершенствования человека, который встал на путь своеволия.
Работа над третьей частью продвигалась медленно. Достоевский просит у Некрасова перенести публикацию на сентябрь и сообщает об этом Анно Григорьевне: "Я решился и написал сегодня Некрасову письмо, где всё это изложил. Я очень извиняюсь и очень прошу его о следующем:
1) Чтобы позволил мне начать печатать не в августе, а с сентябрьской книжки. За это обещаю, что напишу хорошо (...план вышел восхитительный, и недаром я здесь над ним сидел).
2) Если никак нельзя ему принять это предложение, то уведомил его, что более 2 1/2 листов на августовскую книжку доставить не могу, а главное -- уничтожится всякий эффект. На этот вопрос мой я прошу его немедленного ответа". {Ответ на письмо Достоевский получил лишь в 20-х числах августа, "...приехав сюда (в Петербург,-- ред.), я нашел в конторе письмо мое к Вам из Карабихи, писанное в ответ на Ваше из Эмса. Оно пришло позднее, чем Вы были в Петербурге. Разумеется, я не имею никакой претензии, что продолжение романа оттянулось на лишний месяц, и согласен с Вами, что прежде всего надо дать автору возможность сделать вещь свою возможно лучше. На 9-й No наверно рассчитываем на Вас -- и ждем со дня на день рукописи" (Некрасов, т. XI, стр. 370).}
В последующих письмах к Анне Григорьевне встречаются лишь два упоминания о ходе работы: "...роман мой совсем не двигается и не пишется" (23 июня / 5 июля); "...роман меня мучает" (1/13 июля).
3 (15) июля писатель выезжает из Эмса, 7 июля прибывает в Петербург и на следующий день уезжает в Старую Руссу. Подготовительные материалы, относящиеся к июлю 1875 г., свидетельствуют о том, что основная сложность в работе над третьей частью романа была связана с окончательной разработкой проблематики исповеди Вереи лова, которая самим героем определяется как "подвиг". Уясняются ее конструктивная роль в сюжете романа и события, которые должны следовать до и после нее. Характер их отношения к исповеди определяется как "разъяснительный". Набрасываются краткие планы отдельных частей исповеди. С ней соотносится "духовная программа" Подростка: "Тоска по благообразию. Благообразие в апогее после исповеди Версилова. Безобразие (ревность) в апогее после подслушанного разговора ЕГО с нею" (XVI, 368).
К 23 июля относится запись о необходимости "нового окончательного и подробнейшего плана" третьей части. Позднее ее содержание определяется Аркадием-повествователем так: "...описание двух людей, наиболее поразивших меня в жизни: Макара и Версилова" (XVI, 382). 27 июля составляется краткое "расписание" 3-й и 4-й частей романа и тогда же разрабатываются "подробнейшие планы" каждой из глав 3-й части. Первоначально их пять, затем -- девять. В начале августа начинается составление "программ". Одновременно идет работа над связным черновым автографом первых пяти глав третьей части.
В 20-х числах августа 1875 г. Достоевский пишет А. Н. Плещееву: "Я выслал 3 главы (всего будет 5 на сентябрь (скую) книгу) 3-й части моего романа. Не знаю, в Петербурге ли Николай Алексеевич? Кажется, наверное нет, а потому, как к старому другу, обращаюсь к тебе: нельзя ли закинуть кому-нибудь хоть словечко, чтоб не поленились мне сюда прислать корректуры как можно скорее. Я думаю, что к 5-му сентября буду в Петербурге <...> и вот, что главное: нельзя ли как-нибудь, чтоб ничего не выкидывали. У меня каждое лицо говорит своим языком и своими понятиями. Притом же "Странник", говорящий "от Писания", у меня говорит чрезвычайно осторожно, я сам держал цензуру каждого слова".
В сентябрьском номере "Отечественных записок" были опубликованы I--IV главы третьей части. В сентябре--первой половине октября внимание Достоевского сосредоточивается преимущественно на исповеди Версилова: она должна составить содержание седьмой и восьмой глав, которые к 25 октября необходимо было послать в "Отечественные записки". Составляются "планы", "программы" исповеди, разрабатываются отдельные мотивы, пишется связный текст, отражающий важнейшую ее проблематику ("нравственность и атеизм", "Тюильри и всепримирение идей", "золотой век"). В октябре идет работа и над связным черновым автографом V--VIII глав романа.
К этому времени следующие за "рубкой образов" события воспринимаются Достоевским уже как завершение третьей части. Подготовительные наброски к ней делаются, по-видимому, в ноябре. В них еще раз уточняются фактическая сторона и психологические мотивы обстоятельств "заговора" против Княгини и развивается проблематика завершающего роман письма Николая Семеновича о семействах "случайных" и "родовых".
В декабрьском номере "Отечественных записок" публикуются последние главы "Подростка". Договор на отдельное издание романа Достоевский заключает с издателем П. Е. Кехрибарджи 8 ноября 1875 г. Книга выходит в свет в начале 1876 г. {В письме к В. С. Соловьеву от 11 января 1876 г. Достоевский писал об отдельном издании: ""Подросток" выйдет в свет 16-го января".} с устранением ряда опечаток и незначительной стилистической правкой. Однако и в издании 1876 г. одно из действующих лиц -- мать самоубийцы Оли -- именуется в первой части Дарьей Онисимовной, а в третьей -- Настасьей Егоровной. В настоящем издании это противоречие не устранено. Почти одновременно публикуется и первая глава "Дневника писателя" за 1876 г., где Достоевский называет только что вышедший роман "первой пробой" замысла об "отцах и детях" и еще раз говорит о важности темы "случайного семейства". Взаимоотношение сменяющих друг друга поколений в общефилософском плане рассматривается писателем как проблема исторического развития человечества. Тема "отцов и детей" активно вторгается в публицистику Достоевского. Частный, казалось бы, случай -- дело Кронеберга, обвиняемого в истязании семилетней дочери,-- делается объектом философско-этического исследования во второй главе февральского выпуска "Дневника писателя" за 1876 г. Анализ этого дела и других подобных ему (например, дело Джунковских и т. д.) находит впоследствии отражение в "Братьях Карамазовых".
"Историю Кронеберга" Достоевский намеревался ввести и в роман "Отцы и дети", задуманный в том же 1876 г. В набросках к этому замыслу, оставшемуся незавершенным, проблема ответственности отцов за нравственное становление детей определяется как главная. Важность осознанной личной ответственности отцов в выборе детьми пути "правды" и "добра" сочетается здесь с темой "живой памяти" в сознании будущих поколений той исторической роли, которую сыграли отцы в своем становлении на пути "правды" и "добра".
От замысла романа о "детстве" героя -- через публицистику 70-х годов -- к "Братьям Карамазовым" -- таков был длительный и сложный путь становления и развития замысла об "отцах и детях", рассматриваемого Достоевским в свете общего движения человеческой истории. {Подробнее об этом см. в комментариях к "Братьям Карамазовым" (наст. изд., т. XV, стр. 406--407).} В русле этих размышлений Достоевского находятся и многочисленные возвращения в "Дневнике писателя" за 1876 и 1877 гг. к проблематике исповеди Версилова. {См., например, разделы в "Дневнике писателя" за 1876 г.: "Сила мертвая и сила грядущая", "Дон Карлос и сэр Уаткин. Опять признаки "начала конца"" (мартовский выпуск), "Смерть Жорж-Занда", "Мой парадокс", "Вывод из парадокса" (июньский выпуск); в "Дневнике писателя" за 1877 г.-- "Доморощенные великаны и приниженный сын "кучи"" (февральский выпуск), "Сон смешного человека. Фантастический рассказ" (апрельский выпуск), "План обличительной повести из современной жизни" (майско-июньский выпуск) и др.}
12
До нас дошел (за исключением небольшого количества утраченных листов) черновой автограф второй и третьей частей "Подростка". В рукописи, дающей связный текст романа, близкий к окончательному, имеется несколько дат, проставленных рукой Достоевского. Судя по этим датам, работа над второй главой второй части романа начата была 15/16 марта 1875 г., над третьей подглавкой третьей главы той же части -- 22/23 марта, над заключительной главой второй части -- 3/4 мая, над главой девятой третьей части -- 11/12 ноября. {Двойные даты ставились в тех случаях, когда Достоевский работал ночами.} Печатание "Подростка" закончилось в декабрьском номере "Отечественных записок" за 1875 г. Следовательно, последние пять глав романа были написаны менее чем за две недели.
Сопоставление датированных глав автографа с набросками из подготовительных материалов, время написания которых известно, позволяет сделать вывод, что черновая рукопись "Подростка" создавалась Достоевским параллельно, с разработкой подробных планов и сюжета последующих частей романа. Так, когда в марте 1875 г. писался связный текст второй и третьей глав второй части, Достоевский еще обдумывал развитие действия не только следующей, третьей части романа, но и глав, непосредственно следовавших за теми, черновая рукопись которых в это время создавалась. Например, 13 марта 1875 г., когда уже писалась вторая часть романа, Достоевскому было еще не ясно, нужно ли вводить в повествование линию Ламберта в одном из существенных эпизодов романа. "Появление Ламберта отнести в самый конец 3-й части, после рубки образов, -- писал он и тут же добавлял: -- Может быть, совсем не надо Ламберта, а сделать так, что злоба нарастает в сердце Подростка в конце 2-й части?" (XVI, 311).
Предварительные наброски и заметки к той или иной главе делались иногда автором за два-три дня до создания связного текста. Так, в тот же день, 13 марта 1875 г., Достоевский записал: "Князь. В начале 2-й главы упомянуть, что [Фанариотова] Столбеева уехала и что вся квартира оставалась за Князем" (XVI, 308).
Заметка эта была реализована Достоевским в третьей подглавке второй главы, где князь Сережа, желая объяснить появление Лизы в занимаемой им квартире, говорит: "Лизавета Макаровна, короткая знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь живу. Она, верно, посещала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Федоровны, на которую та, уезжая, оставила дом" (XIII, 185).
Работа над второй главой началась 15 марта, а 22/23 марта была уже закончена третья подглавка третьей главы. Следовательно, приведенный отрывок {Здесь и выше речь идет о второй части "Подростка".} был написан через 3--5 дней после фиксации указанной мысли в подготовительных материалах. Примеры подобного рода можно умножить.
Последняя дата, проставленная Достоевским в подготовительных материалах,-- 11 августа 1875 г. (XVI, 407). Однако творческая работа продолжалась и далее вплоть до завершения черновой рукописи заключительной главы романа.
Подготовительные материалы "Подростка", извлеченные из записных книжек или обнаруженные на отдельных листах, которые публикуются в XVI томе настоящего издания, охватывают весь роман в целом. Тем не менее записи эти были сделаны до того момента, когда завершилась работа над черновой рукописью VII и VIII глав третьей части романа, так как заметки, появившиеся после 11 августа 1875 г., перемежаются планами и набросками к исповеди Версилова, которой и посвящены указанные две главы. К моменту же, когда был закончен черновой автограф исповеди Версилова, для Достоевского, очевидно, уже прояснились контуры всего романа, и он сосредоточился главным образом на изложении событий, последовавших за этим центральным эпизодом "Подростка". Продолжая делать заметки, носящие характер предварительных набросков, Достоевский записывал их теперь прямо в черновом автографе на полях либо на оборотной стороне листов, а иногда и прерывая ими связный текст повествования.
Необходимо учесть, однако, что аналогичные заметки на черновом автографе Достоевский делал и раньше, до завершения работы над VII и VIII главами. От подготовительных материалов эти заметки отличаются большей конкретностью и прпкрепленностью к контексту. Так, например, прервав изложение первой главы второй части романа, Достоевский записал "Программу" конца первой и всей второй главы (см. выше, стр. 44). Или, начав описывать сцену первого свидания Подростка с Ахмаковой (ч. II, гл. IV), Достоевский тут же набросал опорные фразы их диалога (см. выше, стр. 67--68).
Предварительные заметки, сделанные Достоевским на последнем этапе работы над черновым автографом (после исповеди Версилова), можно разделить на несколько групп.
Существенную роль на этой стадии творческого процесса играли записи, определявшие ход повествования, дальнейшее развитие сюжета, последовательность действия.
Так, предваряя рассказ Подростка на квартире у мамы о состоявшейся накануне исповеди Версилова, Достоевский набросал на полях подробный конспект разговора, в котором приняли участие Подросток, мама и Татьяна Павловна (см. XIII, 391--394). Там же в тезисной форме была определена последовательность событий, составивших содержание конца второй, третьей, четвертой и пятой подглавок девятой главы третьей части романа. Все пункты этого плана точно соответствуют окончательному тексту, вплоть до воспоминаний Подростка о встрече с его сводным братом, камер-юнкером Версиловым, перед отъездом из Москвы (см. выше, стр. 167).
Аналогичная запись была сделана Достоевским и на обороте листа черновой рукописи начала одиннадцатой главы романа. Подробный конспективный план повествования, охватывающего II--IV подглавки одиннадцатой и начало двенадцатой глав (III ч.), был им назван в этом случае "Текущее" (см. выше, стр. 191--192). {Предварительные наброски этого же типа см. также выше, стр. 201.}
Помимо набросков планов и конспектов последующих глав романа, Достоевский делал "рабочие" записи, в которых пояснял психологические импульсы поступков своих героев. Так, вырабатывая общие контуры сцены первого свидания Подростка с Ахмаковой, Достоевский записал: "Для Подростка ее волнение о смерти старика -- важно. Оно обозначает ему о ее прежних отношениях к Версилову, а В<ерсило>в, сообщавший ей прежде о старике, значит, сам был проникнут стариком гораздо больше, чем думал Подросток". Или далее: "Она с наслаждением услышала от Подростка, что ОН стал целовать маму" (см. выше, стр. 132).
Приближаясь к концу повествования и стремясь дать убедительную психологическую мотивировку поведения Ламберта, Достоевский определил три возможные причины его бесследного исчезновения: "Вследствие лютой мести <...> вследствие ума своего, что может выйти уголовщина <...> намек выгоды объяснить дело Бьорингу. Этого-то и боялся Ламберт" (см. выше, стр. 205--206).
Иногда, переделывая черновую рукопись, Достоевский набрасывал на полях конспект нового варианта этого отрывка, указывая тут же, в какой общей тональности нужно вести рассказ. Так, к одному из отброшенных кусков исповеди Версилова Достоевский сделал примечание: "Короче -- проверить с заметками.-- Теплее" (см. выше, стр. 149).
13
Сохранившийся черновой автограф последних двух частей "Подростка" -- первый опыт последовательного изложения. По многочисленным поправкам, зачеркнутым или отброшенным кускам текста можно определить характер и направление поисков Достоевского в один из важнейших моментов творческого процесса, когда предварительный замысел воплощался в конкретную художественную форму.
И на этой стадии работы Достоевский продолжал уточнять развитие сюжета, руководствуясь "1-м правилом", которое он сформулировал еще 14 октября 1874 г., а именно: "Избегнуть ту ошибку в "Идиоте" и в "Бесах", что второстепенные происшествия (многие) изображались в виде недосказанном, намёчном, романическом, тянулись черед долгое пространство, в действиях и сценах <...> Как второстепенные эпизоды, они не стоили такого капитального внимания читателя, и даже, напротив, тем самым затемнялась главная цель, а не разъяснялась, именно потому, что читатель, сбитый на проселок, терял большую дорогу, путался вниманием" (XVI, 175).
Оттеняя сцены, важные для выявления внутреннего облика героев, писатель исключал эпизоды, тормозившие ход повествования или органически с ним не связанные.
В окончательном тексте важное значение для характеристики нравственной эволюции Подростка имеет то, что он не знал о связи Лизы с Молодым Князем, когда брал у последнего деньги взаймы.
Особого драматизма эта линия развития сюжета достигает в сцене семейного обеда, на котором Подросток, не желая того, допустил бестактность по отношению к Лизе, заявив ей, что она сама может отнести Князю взятые у него Подростком деньги (ч. II, гл. V). В первоначальном варианте эта сцена была перегружена рассуждениями Подростка на разные темы. Так, вариант окончательного текста "Я тотчас понял со даже и не подумав о том, что говорю" (см. выше, стр. 75--76, вар. к стр. 210--211) в черновой рукописи был намного длиннее. На последнем этапе работы Достоевский заново переписал этот отрывок текста, значительно его сократив. Достоевский исключил, например, из текста следующее размышление Подростка вслух на отвлеченно философскую тему: "Я именно, толкуя, обращался к маме, которая только открывала на меня большие глаза. Начав, же ей толковать неизвестно зачем и по какому поводу, толковал ей что-то о Лейбницс-вой монаде. В философии я, впрочем, кое-что смыслил, но именно только кое-что, так, верхушки, азы: прочел три-четыре статьи в журналах и, кроме того, несколько раз с увлечением толковал с Николаем Семеновичем, который в этом деле смыслил. Но теперь, толкуя маме, я вдруг сбился, и монада у меня вышла как нечто сознающее, чувствующее, единичное и несуществующее..." (см. там же). Изъятый отрывок интересен тем, что там шла речь о теории монад немецкого философа Лейбница, имя которого Достоевский до сих пор не упоминал.
Рассуждение это на философскую тему исключено было, очевидно, потому, что оно нарушало внутреннее единство и целенаправленность повествования, все элементы которого стягивались здесь в единый фокус -- уяснение отношений, связывающих Лизу, князя Сережу и Подростка. Возможно, была и другая причина, побудившая Достоевского изъять этот текст: он мог счесть философскую проблему, затрагивавшую сущность материи, слишком серьезной для того, чтобы о ней толковал юноша, еще не подготовленный для размышлений на подобные темы. Это предположение подкрепляется еще одним фактом.
Сбежав от Ламберта после того, как в милютинской лавке было выпито несколько бокалов шампанского, Подросток шел домой, ощущая блаженство легкого опьянения. Воспроизводя поток мыслей хмельного героя, Достоевский в окончательном тексте вкладывает в его уста фразу: "La propriété, c'est le vol". {Собственность -- это кража (франц.). } В черновом автографе эта фраза имела следующий комментарий: "La propriété, c'est le vol. A если Прудон так не любил vol, что даже ругает словом vol ненавистную propriété, значит, он должен любить противуположное vol, то есть propriété. Э, черт! Да ведь это так! Да-с, неловко выразился г-н Прудон, cercle vicieux" {порочный круг (франц.). } (см. выше, стр. 129, вар. к стр. 361, строке 36).
Как и в случае с монадами Лейбница, Достоевский убрал это рассуждение Подростка, но только не в черновом автографе, а уже в наборной рукописи. Общее направление правки этих двух текстов несомненно.
Имя Прудона, ставшее вновь популярным в начале 1870-х годов, {См. ниже, стр. 388.} в подготовительных материалах встречается дважды (см. XVI, 346), но в обоих случаях без приведенного здесь афоризма. В окончательном тексте этот афоризм возникает в сознании Подростка по ассоциации с грабителями. Он думает: "Шуба у меня нараспашку -- а что ж ее никто не снимает, где ж воры? На Сенной, говорят, воры; пусть подойдут, я, может, и отдам им шубу. На что мне шуба? Шуба -- собственность. La propriété, c'est le vol" (XIII, 361).
Мысль о том, что в своих статьях и брошюрах Прудон распространял между "голодными и ничего за душой не имевшими работниками" "омерзение к нраву наследственной собственности", была уже развита Достоевским в "Дневнике писателя" за 1873 г. в разделе "Одна из современных фальшей". Вспоминая там о популярности идей утопического социализма и, в частности, Прудона среди "петрашевцев" и единомышленников Белинского, {О распространенности идей Прудона в окружении Герцена и Белинского в 1840-х годах пишет в своих воспоминаниях и П. В. Анненков. Он отмечает: "...европейские социальные теории изучались тогда очень прилежно, но из самих теорий этих получались только более или менее хорошо связанные и размещенные коллекции неожиданных, изумляющих и подавляющих афоризмов". В числе прочих Анненков приводит и выражение Прудона: "La piopriété, c'est le vol" (см.: Анненков, стр. 272).} Достоевский писал: "Без сомнения, из всего этого (то есть из нетерпения голодных людей, разжигаемых теориями будущего блаженства) произошел впоследствии социализм политический, сущность которого, несмотря на все возмещаемые цели покамест состоит лишь в желании повсеместного грабежа всех собственников классами неимущими, а затем "будь, что будет"". Там же Достоевский высказал и свое опасение, что эти идеи могли привести их адептов к признанию убийства делом "политическим и полезным для будущего "общего и великого дела"".
По-видимому, идеи, возникавшие в связи с приведенным выше афоризмом Прудона, показались Достоевскому слишком важными по своим общественно-историческим последствиям, чтобы полемизировать с ними, как это делал Подросток, при помощи каламбура.
Не только в сцене обеда у мамы, о которой речь шла выше, но и в других эпизодах романа Достоевский тщательно отрабатывал реплики персонажей, когда возникал вопрос о нравственном "благообразии" Подростка.
Так, усомнившись в невиновности Подростка, Версилов спрашивает его, на каких основаниях он берет деньги у князя: "Нет ли чего такого, из-за чего бы ты находил возможным брать у него, а?" (XIII, 216). Стремясь обнажить намек, заключавшийся в вопросе, Достоевский в рукописи прибавил еще одну фразу, с которой Версилов обращается к Подростку: "Ну, там, по каким бы то ни было соображениям?" (там же). Слова Версилова, из которых ясно, что он удовлетворен реакцией Подростка, также подверглись переделке. Вместо первоначальных: "Конечно, из-за чего? Так я и знал, что ты не поймешь" -- Достоевский вписал: "И тем лучше, что не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, я был в этом уверен" (там же).
Наивность юноши, который, единственный, не подозревал двусмысленности своего поведения, была подчеркнута Достоевским фразой, произнесенной князем Сережей в разговоре с Подростком: "Эта тяготеющая на мне связь" (XIII, 180). Фраза эта, отсутствующая в черновом автографе и вписанная, очевидно, уже в наборной рукописи, имеет существенное значение и для характеристики князя. Из нее явствует, что князь, считая Подростка подлецом, способным брать деньги за позор сестры, поддерживал тем не менее с ним товарищеские отношения.
Существенное изменение претерпела история ночного скитания Подростка, после обвинения его в краже денег на рулетке (ч. II, гл. IX).
По первоначальному замыслу, следы которого обнаруживаются и в подготовительных материалах, {См., например, запись от 15 апреля 1875 г.: "Девочка озябла. Умирает, говорит: "Ничего!"" (XVI, 334; ср. 331).} Подросток у дровяного склада встречает замерзающую девочку, которая оказывается сиротой из ночлежки. Подросток ведет Аришу домой, в жалкую трущобу и пытается защитить от побоев.
Эпизод этот был исключен Достоевским еще в черновом автографе. Можно предположить, что сделано это было потому, что поведение Подростка в сложившейся здесь ситуации противоречило логике его характера. Действительно, столкнувшись с несчастной Аришей, Подросток, жаждущий "благообразия", не мог так легко отступиться от девочки, оставив ее в руках истязателей. Переход Подростка от желания помочь ребенку к эгоцентрической сосредоточенности на собственной обиде в отброшенном эпизоде психологически не оправдан. Вот как рассказывал об этом Подросток: "Я вдруг вспомнил всё мое и вдруг на себя удивился: "Да что же это я, что мне тут!" -- мелькнуло у меня в голове. Затем повернулся и поскорее выбежал. Очень торопясь и заботясь, отыскал я дворника и, как выскочил на улицу, тотчас же перебежал тротуар и вышел опять в тот самый переулок. Дойдя до тех глухих ворот, я запахнулся в шубу и присел на снег, в тот самый угол, в котором сидела девочка. "Что же,-- подумал я, -- тут и засну, как Арпша"" (см. выше, стр. 100).
Ночная встреча с ребенком и последовавшие затем события были воспроизведены Достоевским со множеством бытовых подробностей. Вот как, например, описано помещение, где жила девочка: "Вдруг блеснул свет, кто-то зажег свечу. Это была довольно большая комната-изба с русской печью в углу, с деревянным тесовым столом и с двумя такими же стульями в другом углу, с лавками по двум стенам, с двумя малыми окнами во двор, грязным полом, с платьем и разной домашней рухлядью, развешенными по стенам. В избе этой спало, должно быть, человек семь или восемь, и, кажется, все были пьяны..." (см. выше, стр. 99).
Таким образом, описание ночлежки и ее обитателей превратилось как бы в самостоятельный "физиологический" очерк, не имеющий прямого отношения к магистральной линии развития сюжета. {Высказывалась даже точка зрения, что эпизод с Аришей, дополняющий творчество Достоевского еще одним вариантом разработки мотива "оскорбленного ребенка", мог бы войти в собрание сочинений писателя как самостоятельный рассказ (см.: Чулков, стр. 245).} Это обстоятельство, очевидно, также послужило одной из причин, побудивших автора исключить весь эпизод из повествования.
Наконец, можно предположить, что эпизод с замерзающей девочкой был исключен Достоевским еще и потому, что он в какой-то степени дублировал рассказанную уже Подростком историю о том, как он, живя в Москве, содержал на собственные деньги подброшенную девочку, которую, кстати, тоже звали Ариной (см. ч. I, гл. VI).
Следы "выравнивания" магистральной линии развития действия обнаруживаются и в сценах с Ламбертом. В особенности это касается эпизодов, раскрывавших новые стороны характеров сообщников Ламберта -- Андреева и Тришатова -- и придававших этим героям в первоначальном варианте слишком большой удельный вес в структуре романа.
Так, описание обеда в ресторане, во время которого, по замыслу Ламберта, должен был быть составлен план шантажа Ахмаковой, в окончательном тексте "Подростка" подверглось значительному сокращению. В первоначальном варианте Андреев, затеяв скандал с поляками, в ответ на их вопрос: "Кто вы?" -- говорит: "Je suis le citoyen de la butte aux cailles!" {Я гражданин перепелиного холма! (франц.). } "Это такое место, butte aux cailles,-- пояснял он далее,-- a citoyen de la butte aux cailles -- это такой человек, который не снимает штанов 15 лет, а рубашек никогда не носит" (см. выше, стр. 121). {Заготовки этих реплик Андреева были сделаны и в подготовительных материалах (см. XVI, 421).}
Слова Андреева в какой-то степени пародировали комплекс свободолюбивых политических идей, носителем которых был "гражданин кантона Ури", герой драмы Шиллера "Вильгельм Телль".
Образ В. Телля воспринимался русским общественным сознанием 1850--1870-х годов как образ борца за свободу. {См.: С. Ф. Терехов. Шиллер в русской критике 50--70-х годов XIX в. В кн.: Фридрих Шиллер. Статьи и материалы. Изд. "Наука", М., 1966, стр. 132--133.} Фраза же "Je suis le citoyen de la butte aux cailles" содержала иронию по отношению к понятию "citoyen du monde". "Gentilhomme russe et citoyen du monde" {Русский дворянин и гражданин мира (франц.). },-- так назвал Достоевский в "Дневнике писателя" за 1873 г. ("Старые люди") русских "западников" и в первую очередь Герцена, ставшего, по мнению автора, эмигрантом, оторвавшимся от "почвы".
Говоря, что он является гражданином местечка butte aux cailles, т. е. глухого захолустья, где "не снимают штанов 15 лет, а рубашек никогда не носят", Андреев бросал вызов сторонникам европейской цивилизации.
Пренебрежение Андреева к своему туалету, то, что он, по словам Ламберта, "рук не моет" и при этом, получив хорошее воспитание, свистит в обществе "старой знатной дамы", в черновом автографе должно было выражать определенную жизненную позицию героя. Он -- один из тех молодых людей того времени, о которых в первоначальных вариантах исповеди Версилова говорится, что они "куски", оторвавшиеся от дворянского "красивого слоя" и сбившиеся "в одну кучу с беспорядочными" (см. выше, стр. 144, вар. к стр. 373, строке 21). Андреева, как и многих подобных ему, одолевает, но словам того же Версилова, "жажда беспорядка ради беспорядка" (см. там же, вар. к стр. 373, строке 14).
Текст, содержащий рассуждения Андреева о "citoyen de la butte aux cailles", мог быть исключен Достоевским также и по тактическим соображениям. Печатая свой роман в "Отечественных записках", автор "Подростка" не захотел, вероятно, затрагивать круг вопросов, уже бывших предметом полемики между ним и ведущим критиком журнала Н. К. Михайловским в 1873 г. В ходе полемики Н. К. Михайловский сказал: "Да, г-н Достоевский, и вы citoyen du monde, как и мы все грешные. И тут, пожалуй, не об чем печалиться, потому что разные бывают citoyens, точно так же, как и народная правда бывает разная". {См.: Н. К. Михайловский. Из литературных и журнальных заметок. "Пурриры" "Гражданина". Власы и citoyens du monde civilisé (ОЗ, 1873, No 2, отд. II, стр. 338). Впоследствии Достоевский уже сам называл себя "гражданином света" (см. записную тетрадь 1876--1877 гг.).}
Очевидно, этими же обстоятельствами объясняется и то, что в окончательном тексте романа Версилов называет себя "gentilhomme avant tout" и "единственным европейцем" в Европе, но нигде не говорит, что он "citoyen du monde".
Другой сообщник Ламберта, Тришатов, также принадлежит к "оторвавшимся" от "красивого слоя" молодым людям. Сложный и противоречивый по своей сущности мир героя особенно ярко обнаруживается тогда, когда за обедом в ресторане он рассказывает Подростку о своей любви к музыке и вдохновенно импровизирует программу оперы на сюжет "Фауста" Гете. Сопоставив некоторые варианты чернового автографа, опубликованные Л. П. Гроссманом, с музыкальной фантазией Тришатова в ее окончательном виде, А. А. Гозенпуд пришел к выводу, что вычеркнутые места текста позволяют судить об отношении Достоевского к Гуно и Мейерберу. {См.: Гозенпуд, стр. 124--128.} Изучение чернового автографа в полном объеме дает возможность дополнить выводы А. А. Гозенпуда еще несколькими наблюдениями.
В тексте романа о молитве Гретхен сказано: "...и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, пол у речитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое..." (XIII, 353). В черновом автографе кроме наивности и безыскусственности молитвы Гретхен было подчеркнуто еще одно ее качество -- кротость: "... и тут что-нибудь кроткое, ее молитва, краткая, полуречитатив, но наивная в высшей степени, наивное и средневековое..." (см. выше, стр. 122).
В окончательном варианте музыкальной фантазии трагическая вершина драматического конфликта обозначена громовым звучанием хора: "...и тут вдруг громовый хор. Это -- как бы удар голосов, хор вдохновенный, победоносный, подавляющий, что-нибудь вроде нашего "Дори-но-си-ма-чин-мы", -- так, чтобы всё потряслось на основаниях, и всё переходит в восторженный, ликующий всеобщий возглас "Hossanna!"" (XIII, 353). Первоначально, как это отражено в черновом автографе, трагическая кульминация ассоциировалась у Достоевского со звучанием органа: "... тут вдруг страшно гудит орган, общий хор, ее поднимают, несут, хор сильнее, а ее несут, и вдруг что-нибудь вроде как удар, как у нас "Дори-но-си-ма-чин-ми", так, чтоб всё потрясалось на основаниях. Помните? И всё переходит в вдохновенный, бесконечный огромный крик "Hossanna!"" (см. выше, стр. 122).
Воссозданная здесь музыкальная структура заключительного эпизода фантазии Трншатова отличается от ее окончательного варианта также и то, что в ней не обозначена четко тема борьбы сил добра со злом. В черновом автографе отсутствует характеристика хора как хора, звучащего "подавляюще" и "победоносно".
Таким образом, музыкальный замысел Тришатова приобрел этический смысл (главное, не кара за преступление, а осознание греха и торжество покаяния) {См.: Гозенпуд, стр. 128.} только в окончательном тексте, когда Достоевский при переходе от чернового автографа к наборной рукописи внес в текст романа необходимые дополнения и поправки.
14
Уточняя отдельные элементы сюжета романа, исключая оказавшиеся лишними эпизоды, придавая некоторым ситуациям большую целеустремленность и художественную замкнутость, Достоевский в то же время внимательно следил за соблюдением достоверности повествования.
Прежде чем избрать форму изложения событий от лица Подростка, Достоевский долго колебался, предвидя трудности в воспроизведении эпизодов, участником которых рассказчик не был, и в раскрытии психологической мотивированности поступков других персонажей. {Об этом см. выше, стр. 279.}
Трудности этого рода возникали и в ходе работы над черновой рукописью романа.
Достоевский исключал или переделывал те места текста, где были отступления от принятого в романе способа повествования. Так, в первоначальном варианте Подросток "домыслил" за Ламберта его рассказ Анне Андреевне о том, как он нашел ее сводного брата в снегу, замерзающего, но лелеящего надежду отомстить своим обидчикам, пустив в ход важный документ (см. выше, стр. 107, вар. к стр. 325, строке 17).
Здесь же, в черновом автографе, этот монолог Ламберта был заменен кратким изложением его содержания, высказанным от лица Подростка в предположительной форме (см. вар. к стр. 325, строкам 17--19).
Правда, в черновом автографе Достоевский попытался все-таки оставить несколько фраз, сказанных от лица Ламберта: "Я нашел его в снегу, в снегу! Mon ami fut brisé, {Мой друг был сокрушен (франц.). } он поминал ваше имя! Он, кажется, теперь у родственников, но там посмотрели на меня так странно... он лежит в горячке. Я решил обратиться к вам, о, простите меня, но он так часто поминал ваше имя. Он, кажется, так вам предан, так вас любит!" (см. выше, стр. 107, вар. к стр. 325, строке 17).
Но этот текст, противоречащий общей форме изложения, был исключен Достоевским уже на ближайшей следующей стадии работы, при создании наборной рукописи.
Принцип жизненной достоверности трудно было соблюсти и тогда, когда Подросток "разъяснял" читателям внутренние переживания других героев. Так, например, в черновом автографе Подросток детально исследовал борьбу противоречивых чувств в душе Старого Князя, желавшего примирить соперничавших между собою женщин: дочь и Анну Андреевну (см. выше, стр. 175--176, вар. к стр. 403, строкам 16--20). Тут же Подросток раскрывал и психологическую основу поступков Анны Андреевны (см. выше, стр. 176, вар. к стр. 403, строке 45). Приведенные выше и другие аналогичные рассуждения были Достоевским исключены или переделаны. В окончательном тексте он оставил только самые необходимые "разъяснения" психологии других действующие лиц и искал способы художественной информации читателя о скрытых движениях души через их внешние, объективировавшиеся проявления. Эта тенденция изображения человеческих чувств обнаруживается в черновом автографе даже тогда, когда Достоевский раскрывал психологию самого Подростка. Так, в первоначальном варианте Подросток уделил особое внимание своим внутренним переживаниям, рассказывая о том, как он после болезни шел к Ламберту: "Я должен бы был всходить по этой лестнице, замирая от негодования на самого себя, на то, что иду к нему, на то, что вхожу к нему,-- так теперь, по крайней мере, сужу. Но ничего этого тогда не случилось, а я лишь захлебывался от чувства неизвестности или риска: "Ну-тка, брат, посмотрим, ну-тка, померимся". Был цинизм, противный сердцу, был и страх, по в целом -- чувство почти веселости" (см. выше, стр. 114, вар. к стр. 343, строке 6). В окончательном варианте этот текст исключен, а характер эмоционального состояния Подростка Достоевский определил только одной фразой: "Где же было мне справиться с тогдашним моим любопытством?" (XIII, 343).
Выброшенный отрывок Достоевский попытался ввести в текст в сцене в ресторане, когда нужно было объяснить, почему Подросток принял приглашение Ламберта пообедать вместе с ним и его сообщниками. По первоначальному варианту после: "Было мгновение, что я едва не ушел; но мгновение это прошло" -- следовало: "и к тому же, несмотря на страх и отвращение, было как-то весело, как-то странно весело сердцу. Были риск и надменность: "А ну-тка, ну-тка, посмотрим, чья возьмет. Ну-тка, победи-ка меня теперь..."" (см. выше, стр. 118, вар. к стр. 349, строке 11).
Однако и здесь это разъяснение противоречивых побуждений Подростка было заменено лаконичной фразой. В окончательном варианте чернового автографа читаем: "Было мгновение, что я едва не ушел; но мгновение это прошло, и я остался".
Еще в одной сцене с Ламбертом Подросток скрупулезно анализировал двойственные ощущения, которые он испытывал при упоминании о возможности женитьбы на Ахмаковой. После фразы: "Я сидел как ошалелый" -- в черновом автографе было: "Ламберт подливал, но я уже больше не пил. Всё, о чем мы говорили, казалось мне, несмотря на хмель, совершенно невозможным, неосуществимым и фантастическим. Но я откинул все невозможности нарочно, как бы читая невозможный, но завлекательный роман, и продолжал с Ламбертом единственно для наслаждения, из сладострастного и мучительного наслаждения и еще для чего-то другого, что неожиданно, как скверный гад, копошилось в моем сердце" (см. выше, стр. 127, вар. к стр. 359, строке 24).
В окончательном тексте это саморазоблачение героя было заменено констатацией объективных причин, побудивших Подростка продолжать разговор об Ахмаковой. "Ни с кем другим никогда я бы не упал до такого глупого разговора, -- пишет Подросток, -- но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому же Ламберт был так глуп и подл, что стыдиться его нельзя было" (XIII, 359). Исправления этого рода -- сокращения или исключения тех мест текста, которые содержали подробный анализ противоречивых психологических побуждений, определявших поведение героев, -- Достоевский производил и в наборной рукописи (см. выше, стр. 224, 226, 231 и др.).
Можно предположить, что в приведенных и во многих других аналогичных случаях, раскрывая движения души героя, Достоевский вначале хотел воспользоваться художественным методом, близким Толстому, о чем свидетельствуют и некоторые ремарки в подготовительных материалах. Например, запись от 23 июля 1875 г.: "Внезапное объяснение читателю себя самого (Оля ясности à la Лев Толстой)" (XVI, 360).
В ходе работы над черновым автографом романа Достоевский отказался от этого намерения, избрав иной способ (который он условно называл пушкинским) передачи сложного внутреннего мира героев. Это предположение тем более вероятно, что, создавая "Подростка", поставив перед собою художественную задачу, близкую к той, которую решал в автобиографической трилогии Толстой, Достоевский постоянно напоминал о различии идеологических и художественных исходных позиций своей и автора "Детства", "Отрочества" и "Юности". {Об этом см. ниже, стр. 339.}
Принцип жизненной достоверности Достоевский соблюдал и при размещении изображаемых событий во времени. Избрав форму повествования от лица Подростка, рассказывающего в своих записках о происшествиях недавнего прошлого, Достоевский мог в необходимых случаях нарушать временную последовательность происходящего. К этому приему вымышленный автор "записок" прибегал тогда, когда ему нужно было разъяснить читателю внутреннюю причинную связь событий, участником которых он не был.
Если по ходу повествования требовалось рассказать о предыстории происходящего, Достоевский делал это в форме воспоминаний Подростка или рассказов-исповедей других действующих лиц романа. Когда же возникала необходимость "забежать" вперед, Достоевский вынужден был предупреждать об этом читателей. Судя по черновой рукописи, автор настойчиво искал лаконичные формы непосредственного обращения в таких случаях к своим читателям. Так, одна фраза, которой начинается десятая глава третьей части романа: "Но я опять, предупреждая ход событий, нахожу нужным разъяснить читателю хотя бы нечто вперед, ибо тут к логическому течению этой истории примешалось так много случайностей, что, не разъяснив их вперед, нельзя разобрать" (XIII, 402), -- в черновом автографе имеет несколько вариантов пространных рассуждений. Подросток ссылается в них и на свою неосведомленность в то реальное время, когда происходили описываемые им события, и на заботу об интересах читателей, и пр. (см. выше, стр. 174--175, вар. к стр. 402, строкам 24--27).
Лаконичные формулы-сигналы, обращенные к читателю, вместо длинных объяснений появились и в других местах "Подростка" (см., например, выше, стр. 105, вар. к стр. 322, строкам 15--16), причем замены эти, как правило, были произведены уже в наборной рукописи.
15
Несмотря на то что основные темы исповеди Версилова были намечены еще в подготовительных материалах, в черновом автографе она подверглась многочисленным переделкам.
По первоначальному авторскому замыслу Версилов в разговоре с сыном после смерти Макара Долгорукова должен был охватить более широкий круг тем: не только коснуться социально-политических проблем России и Европы, но и высказать свое понимание художественных задач, которые надлежит решать авторам современных ему русских романов. В окончательном тексте эта тема (см. выше, стр. 142--143) перенесена в "Заключение", и мысли по этому поводу поручены Николаю Семеновичу, выступающему в качестве alter ego автора (см. ниже, стр. 337).
Круг тем и последовательность их освещения в исповеди Версилова определились в общих чертах только после того, как был написан предварительный вариант текста, который назван Достоевским в записной тетради 1875--1876 гг. "Атеизм" (см. ниже, стр. 336). Эту часть "Подростка" Достоевский переписал на отдельном листе иного формата (ЧА 2 ), чем листы чернового автографа, тут же была записана и новая "программа" седьмой и восьмой глав третьей части романа (см. выше, стр. 138). "Программа" эта легла в основу дальнейшей работы над исповедью. После того как текст седьмой и восьмой глав был продиктован А. Г. Достоевской, изготовленная ею рукопись снова подверглась правке автора (см. выше, стр. 213--216). Творческая работа над текстом этих глав продолжалась и в наборной рукописи (см. выше, стр. 216--232), по всей вероятности, она проводилась и в недошедшей до нас корректуре романа.
Варианты чернового автографа исповеди Версилова дают возможность уяснить смысл некоторых проблем, в окончательном тексте только намеченных или выраженных в обобщенной лаконичной форме. Отброшенные варианты позволяют также глубже проникнуть в замысел автора "Подростка", определивший место и значение образа Версилова в общей художественно-идеологической структуре романа.
Приготовившись выслушать Версилова, Аркадий задает ему вопрос: "Зачем вы медлили, зачем давно не звали?" (XIII, 371). Отвечая, Версилов указывает на два обстоятельства, мешавшие ему призвать к себе Подростка: во-первых, на рабскую зависимость свою от Ахмаковой, что он назвал "балаганным фокусом" (XIII, 372), и, во-вторых, на ложность сложившейся ситуации, когда Аркадий по закону считался сыном Долгорукова (там же). В черновом автографе ответ на этот вопрос подготавливается репликами Ахмаковой. Так, она, считая, что у Версилова "великодушное сердце", говорит Подростку, что Версилова всю жизнь преследовала мысль о "безобразии и безответственности своего положения" (см. выше, стр. 133--135). И в другом месте: "Благообразие. Жажда его -- была его жаждой" (см. выше, стр. 133). Об этом же говорит Аркадию и сам Версилов: "...мне грустно было всё время это, что в сущности я даже и не смею совать свой нос в твою судьбу, тебя жалеть и руководить тебя -- потому... потому, что не могу тебе дать "благообразия"" (см. выше, стр. 145).
Таким образом, в черновом автографе с большей определенностью подчеркивался характер нравственных исканий Версилова, который стремился не только сам достичь "благообразия", но и развить это чувство в своем сыне.
В окончательном тексте Версилов говорит о детях, задумывающихся о своей семье, оскорбленных "неблагообразием отцов своих и среды своей", которые "слишком рано завидуют" и питают "почти мстительную жажду благообразия" (XIII, 373). Подобное обсуждение этой проблемы Достоевский перенес в "Заключение" (см. XIII, 452--455); из непосредственного же контекста исповеди неясно, кому дети "завидуют" и почему хотят "мстить". Отброшенные варианты чернового автографа разъясняют недоумение: дети эти из "случайных семей", а потому и завидуют "красивому типу", сложившемуся в дворянской среде (см. выше, стр. 142--145, вар. к стр. 373, строкам 6, 10--12, 21 и др.).
Для характеристики Версилова важное значение имеет его отношение к Герцену и "заграничной пропаганде". Подросток говорит Версилову: "Вы, наверное, всю жизнь участвовали в каком-нибудь заговоре?" (XIII, 373). В окончательном тексте Версилов категорически отрицает свою причастность к "заговорам" (там же), в то время как в черновом варианте был намек на его близкое общение с членом "одного заграничного сбора, происходившего тому назад лет двадцать пять и наконец обнаружившегося" (см. выше, стр. 95, вар. к стр. 253, строке 10). Здесь же, в черновом автографе, Версилов проводит параллель между своей деятельностью за границей и деятельностью Герцена. Обращая внимание Подростка на тот факт, что "характер" деятельности его и Герцена, по-видимому, был разный, Версилов видит общность в осознании им и Герценом своей миссии как русских эмигрантов. Он говорит о том, что Герцену, как и ему самому, легко было эмигрировать, так как они ехали в Европу служить, хотя и разными способами, России. "Ты вспомнил про Герцена, -- говорит Версилов Аркадию, -- как легко было ему от всего оторванным начать свою деятельность! Заметь себе, я ничего не говорю про характер этой деятельности, а о том только, как легко ему было". -- "Неужели вы так думаете?" -- "Совершенно, мой милый. Я эмигрировал, и мне ничего было не жаль позади. Я ехал служить России, я ей отслужил по мере сил... Но теперь я ехал служить ей же в самой идее, возвещать ее" (см. выше, стр. 149, вар. к стр. 376--378). {Не исключена возможность, что повторяющаяся во всех вариантах исповеди Версилова мысль о том, что он после отмены крепостного права уехал в Европу для того, чтобы служить России, намекает на следующее рассуждение "западника" И. С. Тургенева: "Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был -- крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего я решился бороться до конца, с чем я поклялся никогда не примиряться... Это была моя аннибалавская клятва; и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить" (Литературные и житейские воспоминания. Тургенев, Сочинения, т. XIV, стр. 9).}
В окончательном тексте Достоевский раскрыл содержание "идеи", носителем которой был Версилов, как один из представителей "высшею культурного типа" народа русского (XIII, 376). В черновом варианте исповеди не только разъяснялась "русская мысль" о "всепримирении идей", но и затрагивалась проблема, имеет ли Версилов право, как и другие представители "русской тысячи", проповедовать эту идею от имени всего русского народа? Аркадий в связи с этим спрашивает Версилова: "А народ, а Макар Иванович? Какое же ему назначение <...> вас только тысяча, а вы говорите -- чело<вечество>)" (см. выше, стр. 149). {Об этом подробно см.: Е. И. Кийко. Русский тип "всемирного боления за всех" в "Подростке". РЛ, 1975, No 1, стр. 155--161.}
Отвечая на этот вопрос, Версилов выделял два аспекта. Во-первых, называя себя дворянином и неоднократно подчеркивая, что он гордится своей принадлежностью к этому сословию, Версилов тут же разъяснял, какой смысл он вкладывает в это понятие. С его точки зрения, принадлежность к дворянству должна определяться не социальным положением, а "идеей". Версилов говорит: "...если я горжусь, что я дворянин, то именно как пионер великой мысли" (см. выше, стр. 151, вар. к стр. 376--378, строкам 32--2). Во-вторых, Версилов считает, что в народе русском, хотя и не осознанно, живет идея всеобщего единения: "Знают о ней в России -- мы, тысяча человек, -- сознательно, -- говорит он, -- а очень многие пока лишь страстной и сильной грезой, даже инстинктом. Даже в черном народе, в Макаре, это можно легко приметить: есть какой-то иск, какая-то греза об общечеловеческом примирении. Знали -- и пока лучшего, высшего ничего никто и не предположит. У нас на этот счет как нигде, -- заметь, например, национальную особенность нашу". С точки зрения Версилова, каждый человек, осознавший эту свою великую миссию, имеет право называться дворянином, если даже он по рождению принадлежит к низшим сословиям. Так, Версилов, считая по этому признаку Макара Долгорукова дворянином, восклицал: "...верую, что недалеко время, когда таким же дворянином, как я, и сознателем своей высшей идеи станет весь народ русский" (см. выше, стр. 149--151).
Мысль о том, что народ является носителем высших идеалов, пронизывает все творчество Достоевского послекаторжного периода. Развивал он ее и в "Дневнике писателя" за 1873 г., в очерке "Среда", то есть в то время, когда зарождался замысел будущего "Подростка": "Есть идеи невысказанные, бессознательные и только лишь сильно чувствуемые <...> Пока эти идеи лежат лишь бессознательно в жизни народной и только лишь сильно и верно чувствуются, -- говорится там, -- до тех пор только и может жить сильнейшею живою жизнью парод. В стремлении к выяснению себе этих сокрытых идей и состоит вся энергия его жизни".
Черновая рукопись "Подростка" замечательна тем, что здесь Достоевский выдвинул сознательное служение "русской идее" в качестве критерия принадлежности к дворянству.
Таким образом, народ -- инстинктивный носитель "идеи", дворянин, каким он представлялся Версилову, -- сознательный. Общая обоим "идея", объединяющая народ и представителей "русской тысячи", дает Версилову право обращаться с ее проповедью ко всему человечеству.
В окончательном тексте исповеди Версилова мысль об идейном единстве "русской тысячи" и народа также присутствует, но выражена она не прямо, а в косвенной форме: "У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, -- тип всемирного боления за всех. Это -- тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча человек -- может, более, может менее -- но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу. Скажут -- мало, вознегодуют, что на тысячу человек истрачено столько веков и столько миллионов народу" (XIII. 376).
Отброшенные варианты чернового автографа обнажают смысл приведенного рассуждения Версилова. "Тип всемирного боления за всех" мог выработаться в России благодаря тому, что идея всеобщего единения и примирения стихийно присуща всему русскому народу.
Мысль о "внесоциальном" критерии принадлежности к русскому дворянству Версилов уже высказал во второй части романа, в разговоре с князем Сережей (XIII, 177--178).
В качестве примера того, как выходцы из демократических слоев общества и даже из крепостного крестьянства и в прошлые эпохи "с успехом примыкали впоследствии к нашему высшему культурному слою" и, что особенно важно, "сливались с ним в одно целое" (XIII, 453), Достоевский приводил Т. Г. Шевченко. Среди разрозненных набросков к исповеди Версилова имеется следующая запись: "Не [откуда] с неба же свалились отцы. Шевченки. У них нет преданий. До сих пор они прирастали" (см. выше, стр. 155).
Приведенный отрывок из законченного романа, а также не вошедшие в окончательный текст варианты и наброски к исповеди Версилова, посвященные дворянству, полемически заострены против публициста "Русского мира" Р. А. Фадеева, считавшего, что принадлежность к русскому дворянству, в условиях России того времени, может определяться имущественным цензом. {Об этом см. также: Е. И. Семенов. У истоков "Подростка". РЛ, 1973, No 3, стр. 107--116.} В записной тетради 1872--1875 гг. Достоевский писал, что если согласиться в этом случае с Фадеевым, тогда "наплывут и сядут на место них (дворян, -- ред.) толстопузые купцы, которые скупят мелкие имения. Тогда именно прекратится образование. Всякий купец скажет: 1000 лет дворянского духа оказалось, стало быть, пшиком. Пришли да поклонились капиталу-то". И в другом месте Достоевский сделал заметку: "Фантастическая идея Ордена чести вместо дворянства (в виде юмористической поправки идей Фадеева насчет купцов)". К этой "фантастической идее" Достоевский вернулся в "Подростке", где князь Сережа в ответ на рассуждение Версилова о дворянстве говорит: "Это вы какую-то масонскую ложу проектируете, а не дворянство" (XIII, 178).
Кстати сказать, среди отброшенных вариантов исповеди есть такие, которые свидетельствуют, что и сам Вереи лов "знаком" с книгой Р. А. Фадеева. Он говорит: "У меня, мой милый, есть один любимый русский писатель. Он романист, но для меня он почти историограф нашего дворянства или, лучше сказать, нашего культурного слоя, завершающего собою "воспитательный" период нашей истории, по выражению одного современного русского генерала и, пожалуй, тоже писателя" (см. выше, стр. 142, вар. к стр. 373, строкам 4--6). О "воспитательном" периоде русской истории пишет в своей книге именно Р. Фадеев. {См.: Фадеев, стр. 58--59 и др. Среди черновых вариантов исповеди нет таких, которые подтверждали бы высказанную Г. Чулковым мысль, будто идеи Р. Фадеева "довольно близки к идеям о дворянстве самого Версилова" (Чулков, стр. 246).}
Развивая "фантастическую идею" о дворянстве -- надклассовой элите достойнейших, несущих в жизнь человечества "русскую мысль", -- Достоевский в то же время дал весьма трезвую характеристику дворянству как реальному социальному слою прошлой и современной ему эпохи. По первоначальному замыслу, рассуждения на эту тему должны были содержаться в исповеди Версилова.
Судьбу русского дворянства Достоевский прослеживает по романам Л. Н. Толстого, названного им "историографом нашего дворянства".
Во время работы над "Подростком" Достоевский перечитывал "Войну и мир" (см. выше, стр. 155, набросок в ЧА 2. "NB. Справки в книгах о Ростовых и проч.") и следил в течение 1875 г. за печатанием "Анны Карениной" (об этом свидетельствуют заппсп в подготовительных материалах -- "Грустный Левин" (XVI, 420) и в беловой рукописи -- "Левин же мизантроп" -- см. выше, стр. 216). Характеризуя романы Толстого (до "Анны Карениной"), Достоевский отмечал, что "в них отражены все эпохи дворянства". С его точки зрения, "историк раздвигает самую широкую [и славную] историческую картину культурного слоя" и при этом остается беспристрастным. "Реальность картин придает изумительную прелесть описанию, тут, рядом с представителями талантов, чести и долга, -- сколько открыто негодяев, смешных ничтожностей, дураков" (см. выше, стр. 143). Достоевский подчеркивал, что Толстой выставлял своих героев "со всею откровенностью: они лично часто даже смешны и забавны, нередко и ничтожны, но как целое, как сословие, они бесспорно изображают собою нечто законченное". Достоевский не стремился дать оценку того "незыблемого и неоспоримого", что было "нажито в два столетия" и что лежало в "основах этого высшего слоя русских людей". Он указывал только на внешние формы существования этого сословия, вызывавшие зависть у детей, "с детства оскорбленных неблагообразием отцов своих, отцов и среды своей". Достоевский писал: "...как бы там ни было хорошо всё это или дурно само по себе, но тут уже [порядок, тут воспиталась и сохранилась честь] выжитая и определившаяся форма, тут накопились правила, тут своего рода честь и долг" (там же).
Такими были герои Толстого, когда он писал "исторические романы". Стоило ему обратиться в "Анне Карениной" к изображению "времени новейшего, современного", как Левин, "внук" героев из "Войны и мира", стал "мизантропом". Характеризуя его, Версилов говорит: "...он -- современный помещик без крестьян, но с хозяйством. Он не любит земских собраний и не ездит на них. Он, как Иаков, идет к Лавану за женой из своего рода, но он как будто еще не готов к чему-то, он как-то вдруг стал задумчив <...> какая-то как бы тихая и недоумевающая меланхолия лежит на его действии и на его мировоззрении..." (там же).
Подводя итог размышлений над судьбами русского дворянства прошедшего времени и представителей пореформенной эпохи, Достоевский пришел к категорическому заключению, сформулированному в одном из отброшенных вариантов письма Николая Семеновича. Имея в виду то обстоятельство, что даже лучшие из дворян, типа Левина, "сошли с поля, то есть потерпели поражение", автор "Подростка" сказал: "Горевать ли на то и возможна ли симпатия к тому, что само было и ложно, и искусственно" (см. выше, стр. 212, вар. к стр. 454, строке 39).
16
Исповедь Версилова обрамляется двумя контрастными картинами. В начале -- Версилов рисует "золотой век", "первый день человечества", не утратившего еще своей наивной невинности (XIII, 375--376). В конце -- он изображает жизнь человеческого общества после того, как "бой уже кончился и борьба улеглась", а люди, как они того и хотели, остались одни, без бога (XIII, 378-379).
Создание картины "первого дня человечества" не потребовало от Достоевского дополнительных творческих усилий: автор перенес в роман описание этой картины, сделав незначительные стилистические поправки, из опущенной главы "Бесов" -- "У Тихона" (см.: наст. изд., XI, стр. 21--22). Этот текст сразу был вписан в беловую рукопись, хотя нарушенная последовательность изложения в том месте чернового автографа, где он должен был находиться, свидетельствует, что Достоевский уже на этой стадии работы включил этот эпизод в структуру повествования (см. выше, стр. 146--147, вар. к стр. 374--375).
Заключительную картину исповеди Версилова, изображающую людей, почувствовавших великое "сиротство", Достоевский задумал "вроде пандана к картине Клода Лоррена" "Асиз и Галатея", то есть к тому же "Золотому веку", как он называл эту дрезденскую картину (см. выше, стр. 153, вар. к стр. 378, строкам 26--45).
Таким образом, между этими двумя ступенями в развитии европейского общества Достоевский устанавливал преемственную связь. В черновом автографе отчетливее, чем в окончательном тексте исповеди, проводилась мысль, что к жизни "без бога" человечество пришло неизбежно, по логике истории. Так, отвечая на вопрос: "Как будет жить человек без бога и возможно ли это когда-нибудь" (XIII, 378), Версилов говорит Аркадию: "...признаюсь тебе, милый, всегда решаю, что невозможно и что всё же кончат тем, что придут к Нему. Но некоторый период, пожалуй, возможен...вследствие логики" (см. выше, стр. 153; курсив наш, -- ред.). Выделенных курсивом слов нет в окончательном тексте, хотя эта мысль здесь и присутствует: Версилов признается Аркадию, что он "слишком понимает неотразимость текущей идеи" и знает, что сожжение Тюильри "петролейщиками" было "логично", хотя он и относится к этому как к "ошибке" и "преступлению" (XIII, 375-- 376). В данном случае в рассуждениях Версилова отразилось представление Достоевского, что политический социализм, то есть общество без бога, это итог, к которому придет западный мир в результате исторического развития, сопряженного с революциями и кровью. Социализм, утверждал он, -- "органический продукт западной жизни и всех противоречий ее" (записная тетрадь 1864--1865 гг.). В то же время Достоевский полагал, что конечная цель развития всего человечества -- это христианское братство. В соответствии с этим атеистический "золотой век" Версилов изображает как переходную ступень к высшему единству людей, наделяет его чертами, близкими к утопическому христианскому идеалу. Когда Достоевский работал над этой темой исповеди Версилова, он внес в черновой автограф многочисленные поправки и изменения. Больше всего его волновал вопрос: "как можно отрешиться от своего бессмертия и чем заменить его?" (см. выше, стр. 153--156).
Размышляя о том, как будет протекать жизнь в атеистическом обществе, Версилов в окончательном тексте говорит, что, осознав земную конечность своего бытия, люди перенесут любовь к ушедшему от них богу на своих собратьев (XIII, 379). В отброшенном варианте эта мысль выражена более полно: "Они почувствовали бы счастье <...> Их короткие дни без загробной жизни встречали -- поцелуем. И познали б весь Закон: не делай другому того, чего сам не хочешь, и делай всё..." (см. выше, стр. 152).
Раскрывая разнообразные аспекты жизни людей, и без бога познавших "весь Закон", то есть органически усвоивших христианский идеал, Достоевский предполагал подчеркнуть близость их нравственных принципов к идеям, которые проповедовал странник из народа Макар Долгорукий. Так, в одном из черновых вариантов исповеди Версилов говорит: "Каждый осиротевший ребенок знал и чувствовал, что каждый, из встретившихся ему, его брат и отец. "Пусть завтра последний день мой, -- думал каждый, -- но всё равно "и из могилы любовь"", как сказал Макар Иванов" (см. выше, стр. 155).
В первоначальных вариантах неоднократно развивалась также выпавшая из окончательного текста романа мысль, что любовь в атеистическом обществе породит преемственную связь многих поколений и явится одним из элементов "мировой гармонии". Вот как обосновал там эту идею Версилов: "Пусть я умру без следа, но останется в них (людях, -- Е. К.) память о том, что я жил и любил их, а когда прейдут и они и настанут совсем другие, то и тысячелетия спустя будут помнить новые люди об нас всех, прежде живших, что мы жили и любили их раньше, чем они пришли на свет, и желали бы видеть их счастье. И пусть под конец кончится вся земля и потухнет солнце, то всё же где-нибудь[начато:, в мировой гар<монии>] останется мысль, что всё это было и послужило чем-то [мировой гармонии] всему, и люди полюбили бы эту мечту" (см. выше, стр. 154). Приведенный отрывок, не вошедший в окончательный текст "Подростка", можно рассматривать как первоначальный набросок того места из второй главы апрельского выпуска "Дневника писателя" за 1877 г., "Сон смешного человека", где сказано, что у "детей солнца" "не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной".
Как было сказано выше, возникновение атеистического общества Версилов объяснял "логикой". Явление же Христа в этом обществе он обосновывал потребностью "сердца": "Сердце мое решало всегда, что невозможно" жить человеку без бога (XIII, 378). Первоначально Версилов высказывал по этому поводу дополнительные аргументы. Он говорил: "О, я [не мог больше] не могу вообразить людей без Него, мои милый! Раз Он был их, Он не может уйти. А если б ушел, они бы сами нашли Его" (см. выше, стр. 154). Эта мысль Версилова год спустя была пояснена Достоевским в записных тетрадях. Признав "реальность и истинность требований коммунизма и социализма и неизбежность европейского потрясения", которое может привести западное общество к атеистическому "золотому веку", Достоевский утверждал, что в этом случае люди почувствуют "непременную потребность новой нравственности", ибо, как он полагал, "единым хлебом не будет жив человек". Западный мир должен будет решить, что принять: "закон необходимости или закон любви?". Достоевский высказал уверенность, что "закон науки не устоит, ибо не стоит того хлеб". Следовательно, человечество примет "закон любви", "а приняв закон любви", придет "к Христу же", -- утверждал он, повторяя в данном случае вывод своего героя -- Версилова.
Приведенное рассуждение находится в записной тетради 1875--1876 гг. среди записей, относящихся к тому времени, когда готовился мартовский номер "Дневника писателя" за 1876 г., в котором (глава вторая, § 1) был напечатан отрывок из исповеди Версилова, названный Достоевским "Атеизм". "Фантазия" Версилова вспомнилась Достоевскому в связи с тем, что он обнаружил в ней сходство с действительно существующею в Англии "Церковью атеистов". "В этохМ много трогательного и много энтузиазма, -- писал Достоевский, имея в виду эту необычную общину. -- Тут действительное обоготворение человечества и страстная потребность проявить любовь свою; но какая, однако же, жажда моления, преклонения, какая жажда бога и веры у этих атеистов, и сколько тут отчаяния, какая грусть, какие похороны вместо живой, светлой жизни, бьющей свежим ключом молодости, силы и надежды! Но похороны ли или новая грядущая сила, это еще для многих вопрос". Размышления по поводу поставленного здесь вопроса и были зафиксированы в упомянутых выше заметках из записной тетради Достоевского этого периода.
17
Сразу же после появления в "Отечественных записках" первой части "Подростка" в журналах были напечатаны критические отклики на нее (см. ниже, стр. 346--349). В связи с этим у Достоевского возникла идея ответить своим оппонентам в предисловии к отдельному изданию романа. 22 марта 1875 г. он набросал мысли, которые должны были лечь в основу такого предисловия (XVI, 329--330). В ходе дальнейшей работы некоторые из них были развиты Достоевским в первоначальных вариантах исповеди Версилова. Впоследствии на первый план в ней выдвинулась проблема "золотого века" человечества и возможных путей его достижения, а вместо предисловии Достоевский написал заключение к журнальной публикации романа, и всё то, что должен был говорить Версилов как бы в ответ критикам, было перенесено туда.
Изменение первоначального плана можно объяснить двумя причинами. Достоевский не захотел дожидаться выхода в свет отдельного издания "Подростка" и решил тут же на страницах "Отечественных записок" не только дать полемическую авторецензию на роман, но и разъяснить читателям свою позицию как "гражданина" и "русского романиста". Высказав суждение о рукописи Подростка, Николай Семенович тем самым дал оценку всему роману, чего не мог сделать Версилов в своей исповеди. Но важно и другое: Достоевский хотя и симпатизировал философским и общественным идеалам Версилова, но отнюдь не разделял их. Поручив этому герою изложение и защиту своих сокровенных взглядов на роль и значение современного русского романа, автор нарушил бы принцип художественной достоверности. Николай Семенович -- "совершенно посторонний и даже несколько холодный эгоист, но бесспорно умный человек" (XIII, 452) -- оказался более удобной фигурой для выражения авторского самосознания.
О том, что в письме Николая Семеновича излагаются мысли, близкие Достоевскому, свидетельствует следующая заметка, сделанная во второй половине августа 1875 г.: "В финале Подросток: "Я давал читать мои записки одному человеку, и вот что он сказал мне" (и тут привести мнение автора, то есть мое собственное)" (XVI, 400).
Черновой автограф "Заключения" близок к законченному тексту романа. Однако некоторые положения письма Николая Семеновича могут быть сопоставлены с рассуждениями на ту же тему Версилова, отразившимися в ранних редакциях его исповеди. Касаясь в начале своего письма вопроса о современных "интересных юношах", которые часто обнаруживают "желание беспорядка" (XIII, 453), Николай Семенович высказывает предположение, что "это желание беспорядка <...> происходит, может быть, от затаенной жажды порядка и "благообразия"" и что в этом проявляется их "искание истины" (там же).
Таким образом, Николай Семенович находит объяснение "ранним порывам безумия" у юношей, в том числе их ухода в революцию, хотя и считает этот путь ошибочным. В черновой рукописи содержатся записи, проясняющие взгляды Достоевского: в одном из вариантов исповеди Версилова сказано, что истинных либералов немного. "Мошенников -- больше" (см. выше, стр. 144). В отличие от тех, кто "только обрадовался праву на бесчестье" (там же), существуют юноши, искренне преданные освободительным идеям. "Таких мало, -- говорит Версилов, -- но уже то серьезно, если их один хоть на тысячу, а их больше, гораздо больше. О, тут столько никому не понятного, и всё это считается таким пустым делом. Но тут есть своего рода восторг. Некоторая бесспорная чистота сердца, несмотря ни на что, а пуще всего отвага, жертва собой и вызов на бой, что так прельстительно" (см. выше, стр. 145).
В варианте письма Николая Семеновича Достоевский повторяет мысль о том, что юноши, бросающие обществу "вызов на бой", сознательно идут "на жестокую и раннюю гибель" под влиянием "великодушных чувств" (см. выше, стр. 210--211).
18
В сфере внимания Достоевского в период создания "Подростка" находились многие явления русской и мировой литературы, прошлой и современной. В подготовительных материалах есть упоминания о Карамзине, Пушкине, Грибоедове, Гоголе, Тургеневе, Льве Толстом, Шекспире, Сервантесе, Лесаже, Руссо, Гете, Гейне, Гюго, Диккенсе и т. д.
Уже в ранних набросках к роману возникают почти одновременно ассоциации с произведениями Пушкина и Л. Толстого. 16 (23) нюня 1874 г. Достоевский пишет жене: "После кофе утром я что-нибудь делаю; до сих пор читал только Пушкина и упивался восторгом, каждый день нахожу что-нибудь новое". Идея Аркадия "стать Ротшильдом" тогда же связывается со "Скупым рыцарем". Появляются записи (повторяющиеся вплоть до работы над связным черновым автографом первой части), свидетельствующие об ориентации на Пушкина в форме повествования и композиции романа (соотношение "рассказа" и "действия"). К 12 августа относится набросок: "Исповедь необычайно сжата (учиться у Пушкина) <...> СЖАТЕЕ, КАК МОЖНО СЖАТЕЕ". 8 сентября Достоевский отмечает: "Форма, форма! (простой рассказ à la Пушкин)". Через несколько дней -- снова: "à la Pouchkine -- рассказ обо всех лицах второстепенно. Первостепенно лишь о Подростке". В конце сентября--октябре сделаны следующие записи: "Писать по порядку, короче, à la Пушкин": "короче писать. (Подражать Пушкину)"; "Совершенно быстрым рассказом, по-пушкински" (XVI, 47, 122, 127, 156, 172, 260). С именем Пушкина в черновых вариантах исповеди Версилова (в окончательном тексте -- в письме Николая Семеновича) ассоциируются сюжеты романов из жизни русских дворян (в "преданиях русского семейства"), героем которых является "высший культурный тип", связанный с русскими преданиями и верованиями и потому причастный к тому "благообразию", которого так ищут и Версилов и Подросток. {В одном из вариантов исповеди Версилов говорит Подростку: "Еще Пушкин, милый Пушкин наметил сюжеты будущих своих романов в "Онегине", хоть условле<нные> встречи, и поверь, что это всё, что у нас есть красивого <...> хоть сколько-нибудь законченного" (XVI, 414).}
Образы романа "Подросток" ассоциировались у Достоевского не с одним "Скупым рыцарем": гордая и независимая Анна Андреевна в одной из его заметок противопоставляется Лизе из "Пиковой дамы", которую Пушкин характеризует как "несчастное создание". Могли быть ассоциации с темой крушения "идей Германца" и в ходе развенчания "идол Ротшильда", на пути осуществления которой Аркадий "теряет достоинства человека". Называются в черновых записях "Повести Белкина". Художественная структура этого произведения рассматривается в качестве образца в решении проблемы "герой и сюжет" при работе над замыслом "Подростка": "NB. Вообще в лице Подростка выразить всю теплоту и гуманность романа, все теплые места (Ив. П. Белкин), заставить читателя полюбить его". {См. также: Долинин, стр. 187--192; Розенблюм, стр. 42. Об отношении Достоевского к творчеству Пушкина см.: А. Бем. Гоголь и Пушкин в творчестве Достоевского, "Slavia", 1929, ч. I, стр. 82--100; "Дневник писателя" за 1880 г.}
Творчество Пушкина в целом (и "Повести Белкина", в частности) привлекает в период "всеобщего разложения" и внимание Л. Толстого, с которым Достоевский вступает в своеобразную идеологически-художественную полемику уже в начальный период работы над "Подростком". С чтением Пушкина связано формирование замысла "Анны Карениной". В ряде писем 1873 г. Толстой сообщает о тех открытиях, которые сделал он в Пушкине именно в это время. H. H. Страхову в письме от 25 марта: "...взял <...> том Пушкина и, как всегда (кажется, седьмой раз), перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал. Но, мало того, он как будто разрешил все мои сомнения. Не только Пушкиным прежде, но ничем я, кажется, никогда так не восхищался. "Выстрел", "Египетские ночи", "Капитанская дочка"". П. Д. Голохвастову в письме от 30 марта: "Вы не поверите, что с восторгом, давно уже мною не испытываемым, читал это последнее время, после Вас -- "Повести Белкина" в седьмой раз в моей жизни. Писателю надо не переставать изучать это сокровище. На меня это новое изучение произвело сильное действие". Ему же -- в письме от 9--10 апреля: "Давно ли Вы перечитывали прозу Пушкина? Сделайте мне дружбу -- прочтите сначала все "Повести Белкина". Их надо изучать и изучать каждому писателю. Я на днях это сделал и не могу вам передать того благодетельного влияния, которое имело на меня это чтение. Изучение это чем важно? Область поэзии бесконечна, как жизнь; но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии, и смешение низших с высшими или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства" (Толстой, т. 62, стр. 16, 18, 22). Духовный стимул для творчества и Достоевский, и Толстой в эпоху всеобщего разложения находят в творчестве Пушкина.
Замысел "Подростка" -- своеобразного воспитательного романа, как указал впервые А. Л. Бем, {А. Л. Бем. Художественная полемика с Толстым. (К пониманию "Подростка"). В кн.: О Достоевском, т. 3, стр. 209--220.} -- в сознании автора был соотнесен во многом с автобиографической трилогией Л. Толстого. Исходя из общности взглядов Достоевского и Толстого на роль детства в жизни человека, прослежено общее и различное в характере восприятия действительности героем толстовской трилогии и Аркадием Долгоруким, способах их самоутверждения, показано отличие в соотношении "действительности" и "прошедшего" (материала воспоминаний) в художественной структуре трилогии Толстого и романа "Подросток". {См.: Б. И. Бурсов. 1) Толстой и Достоевский. "Вопросы литературы", 1964, No 7, стр. 66--92; 2) "Подросток" -- роман воспитания. "Аврора", 1971, No 11, стр. 64--71; см. также: В. С. Пушкарева. Детство в романе Ф. М. Достоевского "Подросток" и в первой повести Л. Н. Толстого. В кн.: Филологический сборник. (Статьи и исследования). Л., 1970, стр. 113--122 ("Ученые записки Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена", т. 460). См. также комментарий к разделам, посвященным "Анне Карениной", в "Дневнике писателя" за 1877 г.} В определенной мере могут быть соотнесены с "уединенными бессвязными мечтами" Николеньки Иртеньева обрести "пропасть миллионов денег", сделаться "первым силачом в мире" или "первым ученым в России <...> даже в Европе" (Толстой, т. 2, стр. 83--84) и мечты Аркадия стать "непременно первым ученым в Европе" (эта мечта присутствует в ранних набросках наряду с "идеей Ротшильда"). Следует отметить также, что художественную структуру исповеди Подростка, как и в автобиографической трилогии Толстого, во многом определяет обнаружение героями своих слабостей с целью избавления от них.
Есть определенная общность в характере восприятия Аркадием Долгоруким и Николенькой Иртеньевым окружающих их людей. В исповеди героя Достоевского утверждается важность отношения человека к "разряду" людей "понимающих" или "непонимающих". В эстетике Толстого (уже с автобиографической трилогии) способность "понимания" или "непонимания" является важнейшей нравственно-эстетической категорией. {Подробнее об этом см.: Г. Я. Галаган. Этические и эстетические искания молодого Л. Толстого. РЛ, 1974, No 1, стр. 136--149.} В обращении "К читателям" ("Четыре эпохи развития") Толстой так определял различие между этими понятиями (выделяя их курсивом), ставшими главными в восприятии окружающих Николенькой Иртеньевым в тексте трилогии: "...главное, чтобы вы были человеком понимающим, одним из тех людей, с которыми, когда познакомишься, видишь, что не нужно толковать свои чувства и свое направление, а видишь, что он понимает меня, что всякий звук в моей душе отзовется в его. Трудно, и даже мне кажется невозможным, разделять людей на умных, глупых, добрых, злых, но понимающий и непонимающий -- это для меня такая резкая черта, которую я невольно провожу между всеми людьми, которых знаю" (Толстой, т. 1, стр. 208). Объяснение этих понятий, разделяющих, по мнению Толстого, "весь род человеческий на два разряда" (Толстой, т. 1, стр. 153), представляется ему столь важным, что он обращается к ним неоднократно: "...понимающий и непонимающий человек, это вещи так противоположные, что никогда не могут слиться одна с другою, и их легко различить. Пониманием я называю ту способность, которая способствует нам понимать мгновенно те тонкости в людских отношениях, которые не могут быть постигнуты умом. Понимание не есть ум, потому что хотя посредством ума можно дойти до сознания тех же отношений, какие познает понимание, но это сознание не будет мгновенно и поэтому не будет иметь приложения <...> Сталкиваясь с различными людьми, и убедился окончательно, что, несмотря на чрезвычайную разницу в прошедшем с многими людьми, некоторые сейчас понимали, другие, как ни часто я с ними сходился, всегда оставались непонимающими" (Толстой, т. 1, стр. 153-- 154).
Этот критерий человеческого "понимания" и "непонимания" существен и очевиден и в "Войне и мире". Именно неспособность "понимания" окружающих во многом предопределяет причины духовных кризисов Андрея Болконского (его служба в комиссии Сперанского) и Пьера Безухова (разочарование в масонстве). В способности же человеческого "понимания" -- предпосылки их духовного возрождения (Андрей -- Наташа, Пьер -- Платон Каратаев). Сами понятия -- человек "понимающий" и "непонимающий" -- употребляются Толстым в романе именно в том значении, которое было раскрыто им в "Четырех эпохах развития". Неоднократны в "Войне и мире" противопоставления людей "понимающих" и "непонимающих".
В тексте "Подростка" герой дважды подчеркивает важность для него этих качеств -- и оба раза, вспоминая свои диалоги с Версиловым. В человеке "понимающем" Аркадий видит способность интуитивно почувствовать суть происходящего и мотивы, обусловившие ту или иную форму и степень отклонения в диалоге (явном или "неслышном") от истины. Здесь важно также подчеркнуть, что категория "добра" отнюдь не заключает в себе обязательной способности "понимания", а категория "зла" -- "непонимания". В характеристике, данной Версилову год спустя после свершившихся событий, когда размах колебаний отца в сторону "добра" и "зла" стал для Аркадия очевиден, он так определяет кажущееся ему самым существенным человеческое качество Версилова: "Это -- человек понимающий" (XIII, 226; курсив наш, -- ред.). Принципиально важно для Подростка, чтобы отец также увидел в нем эту способность понимания. В одном из диалогов с Версиловым (еще до его исповеди) Аркадий с болью и обидой замечает, что отец смотрит на него "именно так, как смотрят на человека непонимающего и неугадывающего" (XIII, 332; курсив наш, -- ред.).
Эта общность нравственно-эстетического принципа, существенным образом отразившегося в художественной структуре романа Достоевского и произведений Толстого, тем более интересна, что и толстовская трилогия, и "Война и мир" в период создания "Подростка" находились в сфере пристального внимания Достоевского.
Критерий человеческого "понимания" и "непонимания" чрезвычайно важен и в эстетике Лермонтова. В черновиках к "Подростку" неоднократны записи о Печорине, которого Достоевский называет "уродливейшим калекой" (XVI, 415). А в наброске характеристики Версилова пишет: "ОН. Про современную литературу отзывается, что данные ею типы довольно грубы -- Чацкий, Печорин, Обломов и проч. Много тонкого ушло незамеченным. Понимания мало было" (XVI, 238; курсив наш, -- ред.).
Характеристики, даваемые Печориным в "Герое нашего времени" Грушницкому, доктору Вернеру и Вере, пропускаются им через единый критерий: способность понимания или непонимания именно в том смысле, который столь детально раскрыт Толстым в приведенных выше отрывках из "Четырех эпох развития". Печорин о Грушницком: "Он закидывал вас словами <...> Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому, имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи <...> Он не знает людей и их слабых струн" (Лермонтов, т. 6, стр. 263). О докторе Вернере: "Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа <...> Мы отличили в толпе друг друга <...> Мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово -- для нас целая история, видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку" (там же, стр. 268, 270). О Вере: "Это одна женщина, которая меня поняла совершенного всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями". И как следствие: "Она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть!" (там же, стр. 280).
Но если для Толстого и его героя каждый человек "понимающий" -- несомненное свидетельство возможности человеческого единения и каждый новый "понимающий" человек, встреченный героем на этом пути к людям, -- стимул для дальнейшего движения, для героя Лермонтова способность "понимания" -- лишь свидетельство обреченности до конца "осушить чашу страданий" (там же, стр. 322). Возможно, именно в русле этих крайних по своему этическому наполнению выводов лежат истоки расхождений Достоевского с Лермонтовым и солидарности с Толстым в одном из важных положений их эстетических концепций.
В черновом автографе третьей части романа "Подросток" Достоевский делает запись для памяти: "NB. Справки в книгах о Ростовых и проч.". Здесь же писатель замечает: "О, у него широко взято, все эпохи дворянства. Не одни лишь встречи, но вся эпоха <...> реальность картин придает изумительную прелесть описанию, тут, рядом с представителями талантов, чести и долга, -- столько открыто негодяев, смешных ничтожностей, дураков. В высших типах своих историк выставляет с тонкостью и остроумием историю перевоплощения разных европейских идей в лицах русского дворянства: тут и масоны, тут и перевоплощение пушкинского Сильвио, взятого из Байрона, тут и зачатки декабристов" (см. выше, стр. 155, 143).
Особый интерес представляет то внимание, которое проявляет Достоевский в период создания романа о герое, делающем "первые шаги в жизни", -- к молодому поколению "Войны и мира", к теме "отцов и детей". Записи Достоевского в черновом автографе полемичны по отношению к Толстому: "О, это не герои: это милые дети, у которых прекрасные, милые отцы, кушающие в клубе, хлебосольничающие по Москве, старшие дети их в гусарах или студенты в Юниверситете, из имеющих свой экипаж" (см. выше, стр. 143). В этих же записях Достоевский отмечает, что Толстой проследил судьбу своих героев с "детства и отрочества". Понятия эти выносятся писателем за пределы повестей Толстого с одноименным заглавием и превращаются в особую тему. Именно о теме "детства и отрочества" в "Войне и мире" пишет Достоевский и в "Дневнике писателя" за 1877 г.: "Где вы найдете теперь такие "Детства и отрочества", которые бы могли быть воссозданы в таком стройном и отчетливом изложении, в каком представил, например, нам свою эпоху и свое семейство граф Лев Толстой, или как в "Войне и мире" его же? Все эти поэмы теперь не более лишь как исторические картины давно прошедшего... Современное русское семейство становится все более и более случайным семейством" (июль -- август, глава первая).
Три героя "Войны и мира" (в первой части), выполняющие различную философскую и эстетическую роль в художественной структуре романа, вступают в двадцатилетний возраст. Двадцать лет Пьеру Безухову, Николаю Ростову, Борису Друбецкому. Толстой, описывая встречу Ростова и Друбецкого на войне, замечает: "Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни" (Толстой, т. 9, стр. 2S9; курсив наш, -- ред.).
На фоне общей характеристики молодого поколения "Войны и мира" Достоевский выделяет Пьера Безухова, которого, по мнению писателя, Толстой "твердо вел весь роман, несмотря на масонство". Но предваряет эту характеристику полемическим утверждением: "Не пощадил Лев Толстой даже своего Пьера".
Столь внимательное отношение Достоевского к одному из центральных героев "Войны и мира" объясняется, возможно, рядом "особенностей" биографии Пьера Безухова. Двадцатилетний Пьер в отличие от других героев Толстого в определенном смысле -- член семейства "случайного". Он незаконный сын екатерининского вельможи, у которого, по словам Анны Павловны Шерер, были "только незаконные дети" (Толстой, т. 9, стр. 45). Оба романа открываются приездом героев в Петербург, где каждый из них должен "осмотреться", сделать "первые шаги в жизни". Но детство их и эти "первые шаги" не одинаковы. Пансион Тушара у Подростка -- жизнь за границей с 10 до 20 лет с гувернером-аббатом у героя Толстого. Мечта о миллионе у Аркадия -- неожиданное многомиллионное отцовское наследство у Пьера. Теоретическая жизнь "идеи Ротшильда" в сознании Аркадия (и ее логическое разрушение Версиловым и Макаром) -- практическая дискредитация зла, приносимого миллионами, в жизни Пьера.
О миллионах в отличие от Аркадия Долгорукого Пьер не мечтал: "случайность" его рождения не повлекла за собой социальных и нравственных ущемлений, испытанных в детстве Подростком. Но неожиданно "свалившееся" на него богатство кардинально изменило его жизнь, приведя в итоге к первому духовному кризису. Здесь следует отметить также, что о возможном (а впоследствии ставшем реальным) зле, которое должны были принести Пьеру неожиданно обретенные миллионы, Толстой считает необходимым сказать сразу же после получения героем наследства. Это столь важное для судьбы Пьера предвидение автор вкладывает в уста княжны Марьи, с юности мечтавшей стать странницей. Относясь к Пьеру как к человеку "прекрасного сердца", она тем не менее писала Жюли Карагнной: "Такому молодому быть отягощенным таким огромным состоянием -- через сколько искушений надо будет пройти ему! Если б у меня спросили, чего я желаю более всего на свете, -- я желаю быть беднее самого бедного из нищих" (Толстой, т. 9, стр. 114).
Незаконный сын графа Безухова, встречаемый в свое первое появление в петербургском обществе поклоном, "относящимся к людям самой низшей иерархии", сделавшись наследником огромного состояния, становится "центром какого-то важного общего движения" (Толстой, т. 9, стр. 245), попадает в ложное нравственное положение. Деньги обрекают его на нравственный плен -- брак с Элен; свобода обретается путем отдачи жене подавляющей части своего состояния. Нравственная несвобода, пришедшая к Пьеру с миллионами, связывается в сознании героя (уже после дуэли с Долоховым и разрыва с женой) с темой "добра и зла": "Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить и что такое я? Что такое жизнь, что смерть?.. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить <...> счастья, спокойствия души, эти деньги?" (Толстой, т. 10, стр. 65).
Восходящая к просветительскому учению о "естественной нравственности" проблематика "добра" и "зла" связывалась Толстым с центральной для него темой нравственного совершенствования человека и выливалась в конечном счете, как и у Достоевского, в поиски путей к другим людям, к установлению "всеобщей мировой гармонии". Еще в 1853 г., подводя итоги определенному периоду собственного нравственного совершенствования, Толстой писал: "Средство к доброй жизни есть знание добра и зла. Но достаточно ли для этого целой жизни? И ежели всю жизнь посвятить на это, разве мы не будем ошибаться и невольно делать зло?" И тогда же говорил о добре как о "соединяющем начале", а о зле как о "разъединяющем" (Толстой, т. 46, стр. 129, 286).
Именно на "добро" сознательно ориентируется самопознающий и совершенствующий себя герой автобиографической трилогии. В "Севастопольских рассказах" Толстой подчеркивает неясность границы между "добром" и "злом", наполненными реальным жизненным содержанием. А в эпилоге "Севастополя в мае" так формулирует центральную проблему рассказа и главную задачу собственных духовных исканий: "Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать?" (Толстой, т. 4, стр. 59). В "Войне и мире" "добро" и "зло" личное, и соотношение этих понятий с благом общим -- в центре большинства диалогов Пьера и Андрея. {Ср.: И. П. Егорова. Проблемы добра и зла в романе Л. Н. Толстого "Воина и мир". В кн.: Вопросы русской, советской и зарубежной литературы, Хабаровск, 1972, стр. 67--86, (Хабаровский пед. ин-т.).
}
Вся эта проблематика "Войны и мира" находилась в русле размышлений Достоевского о герое, ищущем, "что добро", "что зло". Но "культурному типу", созданному Толстым и олицетворявшему "благообразие" (в понимании Достоевского), писатель противопоставляет другой "культурный тип", стремящийся к "благообразию", но никогда не способный достичь его. В этой неспособности обрести "благообразие" Достоевский и видит симптоматичную для эпохи черту человека, сознание которого историческими обстоятельствами обречено отстаивать себя в "хаосе понятии". Интерпретацию этого качественного отличия своего "культурного типа" Достоевский излагает в наброске "Для предисловия" в мартовских черновых записях 1875 г. к "Подростку". Болконский, Безухов и Левин рассматриваются здесь Достоевским как герои "мелкого самолюбия": они способны духовно переродиться под влиянием положительного примера либо под воздействием исключительной ситуации. Трагизм подполья, состоящий, по Достоевскому, "в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его", исключает для героя Достоевского возможность такого коренного духовного изменения. Перерождение Пьера Безухова под влиянием Платона Каратаева соотносится Достоевским с невозможностью духовной революции в Версилове, несмотря на огромное влияние на него идей Макара. По мысли Достоевского, Толстой но должен был дать Пьеру обрести "благообразие" даже на короткий момент.
Аркадий, как и Версилов, "благообразия" обрести не может. Уже в ранних набросках к роману он противопоставляет себя герою толстовской трилогии. В диалоге с Лизой заявляет: ""Детство и отрочество". Поэт мелкого самолюбия". Несколько позднее "старое общество Левиных" признается им неспособным указать путь к максимальной реализации духовного потенциала личности: "Он борется, конечно, с мыслию, что Версилов -- исключение, идеал. Однако догадывается и своим умом доходит, что эти идеалы у нас целиком есть в действительности, что они-то и влияют, что в них-то и главное дело <...> а не старое общество Левиных (гр. Толстой) и что теми идеалами ничего не возьмешь" (XVI, 390). Нежизнеспособность "Ростовых" -- в разложении "старых, законченных форм". В черновом наброске письма Николая Семеновича отмечается: "...вместо семейства родового (Ростовы), семейство возникающее, род эфемерный, новый, ищущий благообразия и своего уровня и даже (новых) форм" (XVI, 410). {В черновиках к "Бесам" есть следующая запись, характеризующая Ставрогина: "Совершенно обратный тип, чем <...> отпрыск того благородного графского дома, которого изобразил Т<олстой> в "Детстве" и "Отрочестве"". В литературе отмечалась полемичность оценки Достоевским "высшего слоя русских людей", описываемого Толстым "как незыблемого и неоспоримого" в своей основе: ведь и семьи, изображаемые Толстым в автобиографической трилогии, "Войне и мире" и "Анне Карениной", были далеки от того внутреннего "благообразия", к которому стремились герои Достоевского (Г. М. Фридлендер. Достоевский и Лев Толстой. В кн.: Достоевский и его время, стр. 67--87).}
Художественная полемика с Толстым как изобразителем "средневысшего" дворянского круга в подготовительных материалах не мешает ориентации на опыт Толстого-повествователя: "Свидание и обстановку этого свидания, с подробностями à la Л<ев> Т<олстой> непременно передать в рассказе Подростка". Или -- в характеристике Аркадия: "Внезапное объяснение читателю себя самого (для ясности à la Лев Толстой)" (XVI, 87, 360).
Прямые и косвенные ассоциации с Шекспиром, Руссо, Гете, Гейне, Гюго, Диккенсом (характерные для всего творчества Достоевского) возникают в черновых материалах к "Подростку" при идейно-художественной реализации ряда мотивов и разработке отдельных сцен. В поле зрения Достоевского "Гамлет", "Отелло", "Исповедь" Руссо, "Фауст", стихотворение из Гейне "Покой" {У Достоевского оно названо "Видение Христа на Балтийском Море".} (из цикла "Северное море"), "Отверженные" и "93-й год" Гюго, "Давид Копперфильд", "Лавка древностей", "Посмертные записки Пиквикского клуба" Диккенса. Характер восприятия отдельных сцен и мотивов из этих произведений и их интерпретация в сюжете "Подростка" рассмотрены В.Л. Комаровичем и А. С. Долининым. {См.: Долинин, стр. 176--186; см. также: Розенблюм, стр. 43; В. Л. Комарович. Достоевский и Гейне. "Современный мир", 1916, No 10, стр. 97--107; А. Л. Бем. Гюго и Достоевский. (Литературный обзор). "Slavia", 1937, т. XV, ч. 1, стр. 73--86; И. Катарский. Диккенс в России. Середина XIX века. Изд. "Наука", М., 1966, стр. 357--401; см. также ниже, стр. 388, 390.}
В подготовительных материалах упоминаются "Дон-Кихот" Сервантеса, роман Лесажа "Похождения Жиль Блаза из Сантильяны". К концу августа 1874 г. относится запись: "Вообще весь роман через лицо Подростка, ищущего правды жизненной (Жиль Блаз и Дон-Кихот), может быть очень симпатичен" (XVI, 63). В ноябре, описывая визит Подростка к Васину, Достоевский замечает: "Когда он ночью у Васина, то излагает ему часть сущности идеи (Санхо-Панса)". Последняя запись позволила А. С. Долинину связать мечту Аркадия стать "независимым королем острова" с надеждой Санчо Пансы сделаться правителем острова, который завоюет ему Дон-Кихот. {См.: ЛН, т. 73, стр. 490--491. Об отношении Достоевского к Сервантесу см. в комментариях к роману "Идиот" (наст. изд., т. IX, стр. 400--402). См. также: С. Г. Бочаров. О композиции "Дон-Кихота". В кн.: Сервантес и всемирная литература. Изд, "Наука", М., 1969, стр. 103--104.} В сознании Достоевского с образом Дон-Кихота ассоциируются и искания Аркадия. Если осуществление "идеи Ротшильда" требует от него благоразумия, здравого смысла и других неотъемлемых качеств "золотой середины", свойственных Санчо Панса (а именно к "золотой середине" относит Достоевский оруженосца, преданного Дон-Кихоту), то другая сторона личности Подростка, ищущая идеала, заставляющая неоднократно соотносить "свою идею" с важной для него потребностью творить добро и расценивающая "свою идею" в конечном счете как причину отступлений от "обязанностей человека", -- восходит к Дон-Кихоту. В февральском выпуске "Дневника писателя" за 1877 г. Достоевский отмечал, например: "Поверьте, что Дон-Кихот свои выгоды тоже знает и рассчитать умеет: он знает, что выиграет в своем достоинстве и в сознании этого достоинства, если по-прежнему останется рыцарем; кроме того, убежден, что на этом пути не утратит искренности в стремлении к добру и к правде и что такое сознание укрепит его на дальнейшем поприще".
Девятнадцатилетний Аркадий, ищущий ответ на вопрос -- "где правда жизни?", сопоставляется Достоевским и с Жиль Блазом. Герой романа Лесажа оставляет родной дом и отправляется странствовать в поисках своего места на земле. Мудрость жизни он постигает, проходя через целый ряд падений, разочарований, самоосуждений. В нем сочетаются и практичность, столь свойственная "золотой середине", и "идеализм", ставящий его в трагикомическое положение. Достоевский дважды -- в письме к Д. Д. Кишенскому от 5 сентября 1873 г. и во второй главе повести "Кроткая" -- вспоминает об эпизоде, относящемся к службе Жиль Блаза у архиепископа Гренадского: Жиль Блаз был изгнан из дома архиепископа за то, что, выполняя настоятельную просьбу архиепископа быть искренним в оценке его ораторского искусства, сообщил, что его речь, произнесенная после случившегося удара, была слабее предыдущих. В указанном письме к Д. Д. Кишенскому этот эпизод Достоевский называет "классической и вековечной историей". Романы Сервантеса и Лесажа связываются в сознании Достоевского не только в приведенном выше определении жизненного пути Аркадия Долгорукого, но и значительно позднее. В письме к Н. Л. Озмидову от 18 августа 1880 г., рекомендуя круг чтения для дочери адресата, Достоевский писал: "Познакомьте ее с литературой прошлых столетии (Дон-Кихот и даже Жиль Блаз)".
Так, размышления Достоевского над величайшими созданиями русской л мировой литературы, отразившиеся в рукописях к роману "Подросток", определяются замыслом произведения о герое, стремящемся постичь, "что добро" и "что зло".
19
Печатая роман "Подросток" в "Отечественных записках", Достоевский заранее ждал выражении неодобрения со стороны литераторов, близких "Русскому вестнику". Приехав в Петербург из Старой Руссы в феврале 1875 г., т. е. в дни, когда печаталось окончание первой части, Достоевский чутко следит за реакцией на роман своих литературных друзей. В письмах к жене от 6 и 12 февраля он отмечает изменившееся отношение А. Н. Майкова и H. H. Страхова, которые намеренно не говорят с ним о романе, "видимо, не желая меня огорчать" (письмо от 6 февраля). Впрочем, Страхов тогда же высказал свое общее мнение: ""Подросток" ему не совсем нравится, -- сообщал Достоевский жене 8 февраля 1875 г. -- Он хвалит реализм, но находит несимпатичным, а потому скучноватым". После появления конца первой части в февральском номере "Отечественных записок" Страхов писал Достоевскому 21 марта 1875 г., что эта часть "имела большой успех, читалась как нельзя усерднее". Особенно положительно оценил он "эпизод повесившейся девушки", "разговор с сестрою" (т. е. конец I части) и изображение характера Подростка. ("Смешение в Подростке добра и зла и даже доброты и злобы -- очень живая черта и глубокий предмет".) В то же время он отмечает неясность характера Версилова и непонятность некоторых сцен в конце первой и начале второй части, когда "читатель никак не может сам догадаться об отношениях лиц". "Но тема у Вас, -- заключал Страхов, -- взята великолепная, и все ждут чудес от ее развития, по крайней мере я жду, публика же несомненно покорена, то есть будет уже следить за Вами с жадностью" (Шестидесятые годы, стр. 274).
Очень близко к сердцу принимает Достоевский и отзывы о "Подростке", исходящие от редакции "Отечественных записок". По приезде в Петербург он сообщает жене: "Вчера первым делом заехал к Некрасову, он ждал меня ужасно, потому что дело не ждет; не описываю всего, но он принял меня чрезвычайно дружески и радушно. Романом он ужасно доволен, хотя 2-й части еще не читал (имеется в виду окончание первой части, которое должно было печататься в февральском номере журнала, -- ред.), но передает отзыв Салтыкова, который читал, и тот очень хвалит" (письмо от 6 февраля 1875 г.). А в письме А. Г. Достоевской от 9 февраля с радостью сообщает, что накануне у него был Некрасов. "Он пришел, "чтоб выразить свой восторг по прочтении конца первой части" (которого он еще не читал, ибо перечитывает весь номер лишь в окончательной корректуре перед началом печатания книги). "Всю ночь сидел, читал, до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы этого себе". "И какая, батюшка, у Вас свежесть (ему всего более понравилась последняя сцена с Лизой). Такой свежести, в наши лета, уже не бывает и нет ни у одного писателя. У Льва Толстого в последнем романе лишь повторение того, что я и прежде у него читал, только в прежнем лучше" (это Некрасов говорит). Сцену самоубийства и рассказ он находит "верхом совершенства". И вообрази: ему нравятся тоже первые две главы. "Всех слабее, говорит, у вас восьмая глава" (это та самая, где он спрятался у Татьяны Павловны), "тут много происшествий чисто внешних" -- и что же? Когда я сам перечитывал корректуру, то всего более не понравилась мне самому эта восьмая глава, и я многое из нее выбросил. Вообще Некрасов доволен ужасно". Сообщив далее о решении денежных и организационных вопросов, Достоевский заключает: "Одним словом, в результате то, что мною в "Отеч<ественных> записках" дорожат чрезмерно и что Некрасов хочет начать совсем дружеские отношения".
Позднейших отзывов Некрасова о "Подростке" до нас не дошло, но сохранился отзыв М. Е. Салтыкова-Щедрина: в письме Н. А. Некрасову от 3 (15) июня 1875 г., характеризуя майский номер "Отечественных записок", он заметил, что художественный отдел журнала вообще плох, а "роман Достоевского просто сумасшедший" (Щедрин, т. XVIII, стр. 292). Напрашивается вывод, что, печатая роман Достоевского, руководители "Отечественных записок" испытывали противоречивые чувства. Они были рады видеть на страницах журнала произведение одного из крупнейших современных писателей, но вместе с тем боялись упреков в отходе журнала от его направления. Эти сомнения выразились в особом отступлении Н. К. Михайловского в статье "Буря в стакане педагогической воды" (из серии "Записки профана"), напечатанной в том же январском номере "Отечественных записок", что и первые главы "Подростка". Критик заявляет здесь, что "Отечественные записки", как и всякий другой журнал, не могут, разумеется, брать на себя полную ответственность за все в них печатаемое. Причина в том, что журнал издается в очень неблагоприятных условиях. С одной стороны, цензурные притеснения, с другой -- недостаток материала, который бы отвечал требованиям редакции и в котором совмещались бы три фактора: "достойный внимания фактический материал, талантливость его обработки и известная точка зрения на вещи". Поэтому приходится, особенно в беллетристическом отделе, печатать вещи или "ради их богатого фактического содержания, или только ради таланта автора". Однако и направление мысли автора все же не может "опускаться из виду". "Например, с этой же книжки "Отечественных записок" начинается печатание романа г. Достоевского "Подросток". В нем читатель найдет <...> сцену у Дергачева, где молодые люди ведут какой-то странный политический разговор. В сцене есть некоторые подробности, весьма напоминающие недавнее дело (например, присутствие в обществе молодого крестьянина, слова: "надо жить по закону природы и правды" и т. п.). {Намек на политический процесс долгушинцев (см. ниже, стр. 365, 366).} Я уже говорил однажды, именно по поводу "Бесов", о странной и прискорбной мании г. Достоевского делать из преступных деяний молодых людей, немедленно после их раскрытия, исследования и наказания, тему для своих романов. {См. статью Н. К. Михайловского "Литературные и журнальные заметки. Февраль 1873 г.". ОЗ, 1873, No 2, отд. II, стр. 321--324. См. также: наст. изд., т. XII, стр. 264--265.
} Повторять все это тяжело и не нужно. Скажу только, что редакция "Отечественных записок" в общем разделяет мой взгляд на манию г. Достоевского. И тем не менее "Подросток" печатается в "Отечественных записках". Почему? Во-первых, потому, что г. Достоевский есть один из наших талантливейших беллетристов, во-вторых, потому, что сцена у Дергачева со всеми ее подробностями имеет чисто эпизодический характер. Будь роман на этом именно мотиве построен, "Отечественные записки" принуждены были бы отказаться от чести видеть на своих страницах произведение г. Достоевского, даже если б он был гениальный писатель" (Михайловский, т. 3, стр. 301--302). Как отметил А. С. Долинин, смысл этих слов заключается в том, что Достоевский "стоит того, чтобы за него бороться, предоставив ему возможность не быть столь связанным с "Русским вестником" Каткова" (Долинин, стр. 93). И все-таки редакция "Отечественных записок", публикуя роман, ждала не меньше, чем Достоевский, печатных выпадов и обвинений. И они не заставили себя ждать.
Первым печатным откликом явилась статья В. Г. Авсеенко "Очерки текущей литературы. Новогодняя книжка "Отечественных записок". Чем отличается роман г. Достоевского, написанный для этого журнала, от других его романов, написанных для "Русского вестника". Нечто о плевках, пощечинах и т. п. предметах" (РМ, 1875, No 27, 29 января. Подпись: А. О.). Уже из заглавия статьи видно, что близкий "Русскому вестнику" Авсеенко преследовал цель не объективно разобрать и проанализировать новое произведение Достоевского, но принизить его, а заодно затронуть и редакцию "Отечественных записок". Первая часть романа не закончилась печатанием, а Авсеенко делает выводы, что новый роман -- одно из самых слабых, неудавшихся произведений Достоевского. Начав с обвинения "Отечественных записок" в отсутствии направления, в беспринципности и угождении требованиям публики (в угоду которой журнал печатает чуждого ему по духу, но известного писателя Достоевского), Авсеенко выражает сомнение в том, что, как заявлено в "Записках профана" Михайловского, сцена у Дергачева -- лишь побочный эпизод. По его мнению, "герой романа изображен именно с теми чертами, с какими фигурируют в уголовной летописи герои наших последних политических процессов, и по самому характеру повествования "Подросток", очевидно, вышел прямо из "Бесов"". Связь нового романа с "Бесами" подчеркивается Авсеенко: "Автор снова вводит читателя в душное и мрачное подполье, где копошатся недоучившиеся маньяки, жалкие выскребки интеллигенции, безвольная и бездольная жалочь, люди, "съеденные идеей", спившиеся фразеры и тому подобная тля, возможная только при условиях подпольного, трущобного существования". Все недостатки художественной манеры Достоевского особенно заметны в "Подростке". Это "бесконечные разговоры между лицами одного и того же типа, выражающимися одним и тем же языком, отсутствие всякого действия, за исключением расточаемых на все стороны пощечин, невыясненность и, так сказать, недействительность большей части лиц". Кроме того, Авсеенко обвиняет Достоевского в безнравственности. Раньше этот порок проявлялся в меньшей степени "благодаря тому, что редакция "Русского вестника", где прежде печатался г. Достоевский, делала в его романах значительные опущения (Авсеенко намекает на то, что по требованию Каткова из текста "Бесов" была исключена глава "У Тихона", -- ред.). Новая редакция, вероятно, оказалась менее взыскательною, и нынче г. Достоевский является в своем собственном, неисправленном виде... И об этом нельзя не пожалеть". Критик делает такой вывод: "Если считают ядовитыми для общества сладострастные изображения французских романистов, то еще более ядовитою надо считать литературу, которая держит читателя в смрадной атмосфере подполья и мало-помалу, помимо намерений автора и, быть может, даже вопреки им, притупляет его обоняние, приучает его к этому смрадному воздуху. Тем хуже, когда все это маскируется мнимой глубиной психологического анализа и морализацией à la Жан-Жак Руссо". Авсеенко заявляет о полном равенстве между Аркадием Долгоруким и "бесами" вроде Шигалева и Петра Верховенского и утверждает, что политический элемент в романе будет ведущим. "И куда же спрятать самую идею романа -- анализ нравственного растления и уродства, наблюдаемого автором в известной части нашего "нового" общества?"
После выхода февральской книжки "Отечественных записок", где был опубликован конец первой части "Подростка", Авсеенко вернулся к роману (см.: А. О. [В. Г. Авсеенко]. Очерки текущей литературы. Еще о "Подростке" г. Достоевского. РМ, 1875, No 55, 27 февраля), посвятив новую статью в основном разбору эпизода, содержащего рассказ о самоубийстве Оли. И снова упрек в безнравственности романа, являющейся следствием безнравственности его автора: "Читатель продолжает чувствовать себя в нестерпимой атмосфере грязного и мрачного подполья. Его обступает какая-то дикая, каторжная жизнь, где на каждом шагу имеют место явления, присущие острогу или дому терпимости, -- явления, изображаемые с тем отпечатком искренности, от которого под конец несказанно гадко становится на душе". О том, насколько Авсеенко не понял (а может быть, и намеренно исказил) смысл романа, говорит его характеристика роли Версилова в эпизоде с Олей. "Благотворитель, так хорошо умевший распознать в этом неискусном объявлении (объявлении в газете об уроках, -- ред.) крик голода, рассчитывает эксплуатировать случай для своих плотоядных целей". Главное обвинение по адресу Достоевского -- в отрыве от действительной жизни.
Иной позиции придерживается либерально-народнический критик А. М. Скабичевский, который посвятил первой части "Подростка" большую статью: "Мысли по поводу текущей литературы. Нечто о романах г. Ф. Достоевского вообще. "Подросток", роман г. Ф. Достоевского, часть первая" (БВ, 1875, До 35, 6 февраля; подпись: Заурядный читатель). По словам Достоевского, Страхов так пересказал ему основное содержание этой статьи: "В ней не то что хвалят, ню говорят, что до сих пор многие принимали типы Достоевского отчасти за фантастические, но, кажется, пора разубедиться и признать, что они глубоко реальные и проч. в этом роде" (письмо А. Г. Достоевской от 8 февраля 1875 г.). Действительно, Скабичевский признает, "что никогда романы г. Ф. Достоевского не были столь современны, как именно в настоящее время". Вместе с тем Скабичевский говорит об искажении писателем действительности, так как он берет за основу явления, редко встречающиеся в реальной жизни. Достоевский не просто показывает страдания и патологические болезненные состояния человеческой души, но и читателя заставляет участвовать "в галлюцинациях <...> героев и переживать вместе с ними все их нравственные муки". Причина этого, по мнению критика, в нарушении норм и законов искусства, иными словами, в натурализме. "Вообразите, что искусство не ограничивалось бы только тем, чтобы представить перед вами на сцене грозу как можно натуральнее и заставить вас почувствовать всю прелесть этой картины, но поставило бы себе целью произвести над вашими головами настоящую грозу и заставить вас подвергнуться всем ее неприятностям. Представьте себе, что на сцене герои драмы убивали бы друг друга в самом деле, а в представлении сражения над вашими головами свистели бы пули. Очевидно, что вам было бы не до эстетических восторгов и вы бежали бы из театра <...> Как хотите, а это не искусство, -- делает вывод Скабичевский, -- иначе следует назвать искусством всякое такое действие, которое имеет своей целью произвести сильное впечатление на ваши нервы, так что даже и трение пробкой по стеклу будет тоже искусством, потому что способно довести до истерики иного нервного человека". Однако "слишком односторонними" романы Достоевского теперь уже не могут казаться, так как в современной жизни произошли такие изменения, вследствие которых исключительность героев и ситуаций Достоевского все больше становится чуть ли не нормой. Скабичевский говорит о распространившейся эпидемии самоубийств, в том числе самоубийств патологических, вызванных не объективными, но субъективными причинами. Все это отражается в романах Достоевского, и патологические свойства их "делаются не случайными свойствами, зависящими от одного только склада личности писателя, а стоят в связи с целою сериею условий нашей жизни". Общественный подъем 60-х годов был очень кратким, и вот снова воскресли Рудины "во всей своей прежней красе". Поэтому именно теперь романы Достоевского "приобретают вполне современное значение": "полусумасшедшие герои этих романов" -- "разошедшиеся сами с собой" люди, которые стремятся отгородиться от мира, "выйти из обычной колеи, прослыть необыкновенными существами". Таков и Аркадий Долгорукий, характер которого, мечты и поведение верно изображены автором. "Все это весьма естественно, и в дурно воспитанных подростках нередко создаются подобного рода колоссальные замыслы вроде приобретения ротшильдовского богатства или завоевания целого света, так что замысел нового романа г. Достоевского весьма оригинален и недурен".
Из всех печатных откликов на опубликование первой части романа наиболее сочувственным был разбор "Подростка" Вс. С. Соловьевым в "С.-Петербургских ведомостях". Критик касается романа в двух обзорах "Наши журналы", посвященных январской и февральской книжкам "Отечественных записок" (СПбВед, 1875, NoNo 32 и 58. 1 февраля и 1 марта. Подпись: Sine Ira). Первую из этих статей Достоевский прочел еще в Старой Руссе, а в Петербурге выяснил и имя автора. 6 февраля 1875 г. он писал А. Г. Достоевской: "У Пуцыковича же узнал, что Sine Ira в С.-Петербургских ведомостях -- вообрази кто! -- Всеволод Сергеевич Соловьев!" Отзывы Вс. С. Соловьева отличаются тактичностью и явным сочувствием таланту Достоевского. Он отмечает его психологический анализ, преимущественное внимание к мрачным, болезненным явлениям, порожденным действительностью (например, участившиеся самоубийства находят отражение в романах Достоевского, в том числе в "Подростке"). Соловьев видит в Аркадии Долгоруком порождение эпохи и жертву социальной несправедливости (происхождение, воспитание). Вместе с тем критик отмечает своеобразие Достоевского в ряду других писателей, трудность его восприятия читателем. "Г-н Достоевский, несмотря на бесспорный и выходящий из ряду талант, признаваемый за ним даже его литературными врагами, не может назваться любимцем русской читающей "публики, значительная часть которой просто-напросто боится его романов) (СПбВед, 1875, No 32). Соловьев отмечает мастерскую характеристику Аркадия Долгорукого, подчеркивая не только его изломанность и озлобленность, по и доброту, юношескую непосредственность и резкость, подчас производящую комическое впечатление (сцены со старым князем). Критик вообще отмечает, что Достоевскому удаются не только трагические сцены, но что он мастер юмора, -- в этом отношении его можно сравнить с Диккенсом. Хотя ломан еще только начал печататься, Соловьев считает, что это глубокое и значительное произведение и всякий серьезный читатель непременно должен следить "за художником, глубокий талант которого рисует перед ним большую, животрепещущую картину, полную света и тени, полную горя, любви и страдания".
Критические выступления столичных газет повлияли на первые провинциальные отклики о романе. Так, обозреватель "Одесского вестника" С. Т. Герцо-Виноградский в своих "Литературных и общественных заметках" под псевдонимом Z.Z.--Z. дважды обратился к "Подростку" ("Одесский вестник", 1875, NoNo 36 и 58, 13 февраля и 13 марта). Его отзыв во многом сходен с выступлениями Авсеенко. Герцо-Виноградский говорит о "нравственном безобразии" Аркадия Долгорукого, подчеркивает связь "Подростка" с "Бесами". "Г-н Достоевский продолжает и в этом романе смотреть на молодую Россию как на какой-то скотный двор Авгия, запруженный нечистотами..." Во второй статье обозреватель "Одесского вестника" говорит о незнании Достоевским подлинной жизни. "Читая "Бесов", "Подростка", вы точно попадаете в неведомый вам мир, где действующие лица не имеют ничего общего с обыкновенными людьми: ходят вверх ногами, едят носом, пьют ушами; это какие-то исчадия, выродки, аномалии, психические нелепости". Подобно большинству критиков Герцо-Виноградский останавливается на эпизоде с Олей. Но и этот эпизод, по его словам, показывает отсутствие глубины и мысли в Достоевском, неумение его анализировать действительную жизнь. Ему не удалось здесь ни объяснить психологию самоубийцы, ни показать подлинные причины самоубийства, а он, видимо, претендовал на это. Утверждая, что талант Достоевского, который прежде был "певцом униженных и оскорбленных", падает, так как после "Записок из Мертвого дома" писатель пошел по ложному пути, Герцо-Виноградский повторяет уже высказывавшееся в русской критике мнение об отречении Достоевского 70-х годов от его прежних прогрессивных взглядов. {Ср. статью П. Н. Ткачева о "Бесах" -- "Больные люди" (см. "Дело", 1873, No 3).}
В полемику с "Одесским вестником" по поводу "Подростка" вступил "Новороссийский телеграф", анонимный обозреватель которого поместил очень сочувственный отзыв о романе в No 43 от 22 февраля 1875 г. Он не видит в новом романе Достоевского "поклепа на молодое поколение", однако анализ образов Аркадия Долгорукого и особенно Версилова {О Версилове сказано, что это был "развратный молодой человек, которому казалось, что ничто так не пристойно молодому барину, как согрешить с миловидной дворовой вертушкой".} и матери Подростка показывает, что в этом произведении он прежде всего усматривает обличительный роман на социальную тему, бичующий пороки высших классов общества.
Большинство критических откликов на первую часть романа, как враждебных, так и сочувственных, не удовлетворили Достоевского. Он еще раз убедился в том, что современная критика не понимает его эстетических позиций. Писатель собирался ответить своим критикам и с этой целью 22 марта 1875 г. набросал программу будущего предисловия к роману. Здесь он возражает на некоторые их конкретные замечания. Таково, например, возражение Скабичевскому, упрекавшему Достоевского в натурализме: "Говорили, что я изображал гром настоящий, дождь настоящий, как на сцене. Где же? Неужели Раскольников, Ст<епан> Трофимович (главные герои моих романов) подают к этому толки?" Другое возражение адресовано Герцо-Виноградскому: "Говорят, что Оля недостаточно объяснила, для чего она повесилась. Но я для глупцов не пишу". Главные же упреки Авсеенко, Герцо-Виноградского и отчасти Скабичевского в искажении действительности, в выдуманности и фантастичности героев, в одностороннем изображении исключительно патологических, болезненных ситуаций Достоевский считает несостоятельными. Он утверждает, наоборот, что именно он показывает то существенное в жизни, чего не замечает большинство. "Талантливые писатели наши, высокохудожественно изображавшие жизнь средне-высшего круга (семейного), Толстой, Гончаров думали, что изображали жизнь большинства. Напротив, их жизнь есть жизнь исключений, а моя есть жизнь общего правила". И еще один упрек критики, упрек в исключительном внимании ко всему больному и уродливому, вызывает резкое возражение Достоевского. "Подполье, подполье, поэт подполья, -- фельетонисты повторяли это как нечто унизительное для меня. Дурачки, это моя слава, ибо тут правда" (XVI, 330; см. также ниже, стр. 421).
Предисловие осталось наброском, однако Достоевский позднее не раз возвращался к проблемам, затронутым в нем, полемизируя со своими критиками. Так, для резкого выступления Достоевского против Авсеенко в апрельском выпуске "Дневника писателя" на 1876 г. (гл. 1) поводом послужила статья Авсеенко, напечатанная в мартовском номере "Русского вестника" за 1876 г., но Достоевский, конечно же, имел в виду и прошлогодние выступления обозревателя "Русского мира", хотя не упоминал их. В записной тетради 1876 г. среди набросков к статье об Авсеенко Достоевский замечает: "Нападали прошлый год, извращали рассказ о повешенной (т. е. эпизод о самоубийстве Оли в "Подростке", -- ред.), Я бы не отвечал, но извращение моих слов про народ я не могу простить". В первой из статей апрельского выпуска "Дневника" Достоевский характеризует Авсеенко-критика, во второй -- Авсеенко-писателя. Достоевский утверждает, что Авсеенко-критик не понимает значения гуманистической, высокоидейной литературы, не видит, в чем подлинная ее ценность, предпочитая пошловатый французский водевиль сатирической комедии Островского. Авсеенко-писатель проявляет тот же дурной вкус, ту же примитивность мысли -- "изображает собою, как писатель, деятеля, потерявшегося на обожании высшего света".
Выступление против Авсеенко -- одни из ответов Достоевского на критику первой части "Подростка".
Последующие части "Подростка" публиковались с перерывами, нерегулярно и, возможно, потому не привлекли особого внимания критики. Отдельные упоминания о печатающемся еще романе содержались в некоторых статьях и частной переписке. Так, дважды (и оба раза сочувственно) вспомнил о "Подростке" Вс. Соловьев, после того как он начал сотрудничать в "Русском мире". Первый раз в обзоре "Русские журналы", написанном не без воздействия идей "Подростка" (см.: ЛН, т. 83, стр. 483), Вс. Соловьев назвал Достоевского "мыслящим наблюдателем", относящимся к окружающей жизни "с чувством глубокого сострадания", "говорящим с нами именно о том, о чем нужно, и именно тем тоном, каким нужно" (РЛ/, 1875, No 262, 24 декабря). И упомянув о романе, "окончание <...> которого должно на днях выйти в последней книге "Отечественных записок"", Соловьев замечает: "В течение года толки газетных критиков не были особенно благоприятны этому роману; но дело в том, что на романиста пока нападали только за внешнюю сторону его произведения да указывали на некоторые подробности этого, во всяком случае глубоко задуманного и многое затрагивающего романа. Мы думаем, что, перечтя его с начала до конца, следует отнестись к нему иначе" (там же).
24 января 1876 г. Вс. Соловьев снова вернулся к "Подростку" в статье "Современная литература", вступив в полемику с "Иллюстрированной газетой", где 3 января 1876 г. были опубликованы "Петербургские письма", содержащие резкий выпад по адресу Достоевского и его последнего романа. Разбирая декабрьский помер "Отечественных записок", автор "Петербургских писем" относил "Подростка" к числу слабых, неудачных произведений и утверждал, что он напечатан "только в уважение имени его автора". Тут же, искажая замечание Михайловского в январском выпуске "Записок профана" (см. выше, стр. 346), рецензент утверждал, что сама редакция "Отечественных записок" осуждает "прискорбную манеру" Достоевского, в последних романах которого изобилуют "инсинуации и клеветы на молодое поколение". Вс. Соловьев осудил это выступление "Иллюстрированной газеты". Он привел подлинный текст высказывания Михайловского и заявил, что "автор "Петербургских писем" в "Иллюстрированной газете" от себя выдумал, будто редакция "Отечественных записок" и г. Н. М<ихайловский> оклеветали и печатно оскорбили Ф. М. Достоевского и что Ф. М. Достоевский, несмотря на эту клевету и оскорбление, продолжал печатать свой роман в "Отечественных записках"" (РМ, 1876, No 23, 24 января).
Все эти выступления печати обращали на себя пристальное внимание Достоевского. В записной тетради 1875--1876 гг. он отметил высказывания Вс. Соловьева в "Русском мире" 24 декабря 1875 г. ("статья В. С<оловьева> обо мне") и "Иллюстрированной газеты" ("Клевета на меня в "Иллюстрированной газете"").
О внимании к статьям Вс. Соловьева говорит и письмо к нему Достоевского от 28 декабря 1875 г. Вс. Соловьев был единственным критиком, который высоко оценил "Подростка" еще до окончания публикации романа.
Почти в то же время высказал свое мнение о романе Достоевского И. С. Тургенев. В письме к M. E. Салтыкову-Щедрину из Парижа от 25 ноября (7 декабря) 1875 г., упоминая о еще незавершенном в то время романе Э. Гонкура (задуманном братьями совместно еще в 1860-х годах) "La fille Elisa" ("Девка Элиза", 1877), он замечает: "Во всяком случае это не "Подросток" Достоевского. Получив последнюю (ноябрьскую) книжку "О<течественных> з<аписок>", я заглянул было в этот хаос: боже, что за кислятина, и больничная вонь, и никому не нужное бормотанье, и психологическое ковыряние!! Вот к кому всецело применяется то, что Вы сказали в своем письме об этом последнем роде" (Тургенев, Письма, т. XI, стр. 164). {Имеется в виду отзыв Салтыкова-Щедрина о романах Гонкуров и Золя, содержащийся в не дошедшем до нас письме к Тургеневу. Сохранился другой резко отрицательный отзыв о них Щедрина в письме к П. В. Анненкову от 20 ноября (2 декабря) 1875 г. (см.: Щедрин, т. XVIII, стр. 324).} Резкость суждения Тургенева, возможно, была вызвана его обидой на Достоевского за "Бесы" (см.: наст. изд., т. XII, стр. 225--226), но надо учитывать и расхождение эстетических идеалов писателей и их художественной манеры.
Некоторые читательские отзывы современников о романе "Подросток" приведены в публикации Л. Р. Ланского "Достоевский в неизданной переписке современников" (см.: ЛН, т. 86, стр. 441).
После окончания публикации "Подростка" в декабре 1875 г. хлынула новая волна критических откликов, касающихся теперь всего произведения в целом. Все же надо сказать, что "Подросток" привлек меньше внимания, чем другие романы Достоевского, в частности "Бесы", он не вызвал большой дискуссии в тогдашней критике и не повлек за собой значительных критических выступлений.
Из всех откликов 1876 г. наиболее серьезным по тону и глубоким по мысли был разбор "Подростка" в статье П. Н. Ткачева "Литературное попурри" (подпись: П. Никитин, "Дело", 1876, NoNo 4--8). Анализу "Подростка" посвящены VII--X ее главы. После двух статей о "Бесах", в которых высказано резко отрицательное отношение к роману (см.: наст. изд., т. XII, стр. 260--261), Ткачев снова обратился к творчеству Достоевского. И здесь, как отметил А. С. Долинин, улавливается иное отношение к писателю, и прежде всего иной тон (см.: Долинин, стр. 205). Ткачев называет Достоевского "одним из замечательнейших и <...> одним из первокласснейших художников нашего времени" (Ткачев, т. IV, стр. 59). Однако вслед за этой общей высокой оценкой критик высказывает и ряд оговорок, зачастую сводящих ее на нет. Ткачев повторяет характеристики, уже ставшие общим местом в критических статьях о Достоевском: "...почти все действующие лица в его произведениях являются людьми односторонними, не вполне нормальными, весьма сильно смахивающими на пациентов из сумасшедшего дома" (Ткачев, т. IV, стр. 60). "Автор не в состоянии создать целостного, всесторонне гармонически развитого художественного характера" (там же), -- продолжает Ткачев и приходит к общему выводу: "...значение г. Достоевского как художника с чисто эстетической точки зрения очень и очень невелико" (там же, стр. 61). (Здесь Ткачев повторяет эстетическую оценку таланта Достоевского, данную в 1861 г. Н. А. Добролюбовым в его статье "Забитые люди".
И все же романы Достоевского, по Ткачеву, представляют большой интерес с точки зрения общественной. Ткачев верно почувствовал особенность Достоевского -- через преувеличение, "сгущение" показать черты и явления, в своем "неразбавленном" виде непонятное широкому читателю, однако счел это художественным недостатком.
В разборе "Подростка" Ткачев не касается образов Версилова, Макара Долгорукого и целого ряда других проблем. Критик сосредоточивается исключительно на характеристике Аркадия Долгорукого и его ротшильдовской "идеи".
Исходя из положений статьи Добролюбова "Забитые люди", Ткачев утверждает, что в раннем своем творчестве 40--60-х годов (от "Бедных людей" до "Униженных и оскорбленных") Достоевский показал "ту группу явлений, то "душевное состояние", которое по преимуществу характеризует русских интеллигентных забитых людей, пришибленных судьбою и обстоятельствами". Эти забитые люди делятся на два типа: кроткие, безропотные и озлобленные, ожесточенные. Течение времени и развитие жизни привело и к развитию типа забитого человека: условия его не изменились, выхода из создавшегося положения он не нашел, однако бессмысленное ожесточение ничего не давало, и забитые люди стали задумываться. "Явился спрос на мысль". Так появились "идейные забитые люди" -- дети "ожесточенных забитых людей". Достоевский прекрасно уловил этот новый тип, показав его в "Преступлении и наказании" (Раскольников) и в "Подростке". Ткачев считает, что с точки зрения анализа души (идейного забитого человека" "Подросток" глубже и значительнее, чем даже "Преступление и наказание". "И мне кажется, -- замечает критик, -- последний роман г. Достоевского имеет почти такое же значение для оценки идейных забитых людей, какие имел его первый роман ("Бедные люди") для оценки людей типа Девушкиных, Голядкиных и им подобных". "Идейные забитые люди" молоды и неопытны, и потому "в жизнь им, действительно, пришлось вступать какими-то неоперившимися подростками". Мечты их изменились, идеи стали совершенно отличны от умонастроений их отцов. Но вот это-то отличие Достоевский и не сумел показать. Он "говорит о содержании этих идей или чересчур двусмысленно, или... или чересчур уж глупо" (см.: Ткачев, т. IV, стр. 64, 66, 67, 69). Ткачева без сомнения не устраивает отношение Достоевского к ведущим идеям современной молодежи, идеям революционного переустройства современного общества. И не такой идеей наделяет он своего героя -- Аркадия Долгорукого.
Разбирая зарождение идеи Подростка и самую ее суть, Ткачев отмечает, что Достоевский верно анализирует особенность "идейных забитых людей". Аркадии мечтает не о деньгах собственно, а "о силе, о могуществе, о независимости". Однако односторонность идейных людей, их самоуглубление приводят к полной неспособности осуществить свою идею на практике. Некоторые оптимисты верили, -- отмечает Ткачев, -- что идейные люди "смело и мужественно пойдут на бой и пробьют себе дорогу к свету и жизни". Однако "надежды оптимистов оправдали очень немногие, большинство же, подобно Подростку, все откладывало да откладывало "служение идее" <...> пока она не превратилась <...> в какой-то головной хлам <...> Стальной меч, с которым идейные люди готовились идти в бои, оказался картонным, железный молот, которым они хотели горы разбивать, -- хрупким и ни на что не годным булыжником".
По мнению критика, в романе Достоевского есть и еще один существенный художественный просчет: идея Подростка, содержание ее нетипичны для современных идейных людей. Идея эта порождена своей средой, "которая живет мыслью о наживе", "идея Подростка вполне гармонирует" с ее "интересами, привычками и потребностями". А "существенная особенность "идеи" реальных подростков в том именно и состоит, что она находится, обыкновенно, в резком противоречии с интересами и потребностями, унаследованными ими от породившей их среды. Автор проглядел этот факт". И потому общий вывод, который Ткачев делает о романе "Подросток", не в пользу Достоевского. Осуждая Достоевского за его идейную, общественную позицию и считая, что она закономерно ведет к художественным просчетам, Ткачев все-таки увидел в романе "Подросток" знамение времени, а в Достоевском писателя, способного уловить существенные явления жизни (см.: Ткачев, т. IV, стр. 72, 85-86).
Этот серьезный подход к роману вызвал протест со стороны М. А. Антоновича, который после закрытия "Современника" оказался вне большой журналистики и начал сотрудничать в газете "Тифлисский вестник", где печатал статьи анонимно или за подписью "Э. С.". {Авторство М. А. Антоновича установлено В. Шадури и Т. П. Мачавариани. См.: Письма русских литературно-общественных деятелей к Н. Я. Николадзе. Ред. Вано Шадури, комм. Т.П. Мачавариани. Изд. "Заря Востока", Тбилиси, 1949, стр. 38, 115--116. См. также: Б. Бахтадзе. М. А. Антонович и Н. Я. Николадзе. Новые материалы из истории литературных связей Грузии и России. "Заря Востока" (Тбилиси), 1958, 27 июня, No 148.} 2 сентября 1876 г. в "Тифлисском вестнике" была напечатана его статья из цикла: "Заметки о журналах", посвященная "Подростку". В ней Антонович главным образом полемизировал с Ткачевым, с его анализом романа. Антонович утверждал, что Никитин (Ткачев) принял за новый тип плод фантазии Достоевского. "Подросток -- это ненормальный человек и даже психически расстроенный; ему пришла в голову не идея, не мысль, не проект, а просто мечта сделаться богачом <...> И такого-то субъекта критик-реалист произвел в сан идейного человека, поставил его бесконечно выше каких-то безыдейных людей". Антонович считает, что в таком случае к идейным людям можно отнести Чичикова, так как он тоже мечтал обогатиться и был гораздо энергичнее и деятельнее Подростка.
Новое выступление Скабичевского "Мысли по поводу текущей литературы. О г. Достоевском вообще и о романе его "Подросток"" (БВ, 1876, No 8, 9 января. Подпись: Заурядный читатель), как и первая его статья о "Подростке", содержит внешне объективную, а по существу очень ограниченную характеристику Достоевского. Рассуждая о стремлении писателя показывать "факты болезненного раздвоения" личности, Скабичевский утверждает, что подобное двойничество свойственно и самому Достоевскому как писателю. В нем сидят два "двойника", похожих, но вместе с тем и противоположных один другому. "Один из них представляется вам крайне нервно-раздражительным, желчным экстатиком и к тому же резонером, впадающим то в самый безнадежный, мрачный скептицизм, в котором вы не видите и тени хотя малейшей веры в человека, то, напротив того, в мистический бред не то в славянофильском духе, не то в духе переписки с друзьями Гоголя <...> Как художник и романист, этот писатель крайне небрежен, иногда высказывает и поразительную неумелость. Он любит измышлять хитросплетенные, запутанные сюжеты для своих романов, но сюжеты эти бывают составлены обыкновенно так неловко, что вы читаете иногда целые сцены и буквально не понимаете, что такое говорят перед вами действующие лица <...> Прибавьте к этому ко всему тяжелый и нестройный слог и любовь к длинным отвлеченным рассуждениям самого туманного свойства". Это один из двойников Достоевского. Но другой двойник: "Это гениальный писатель, которого следует поставить не только на одном ряду с первостепенными русскими художниками, но и в числе самых первейших гениев Европы нынешнего столетия". В нем нет узкой тенденциозности, а вместе с тем образы его "имеют глубокое современное значение". Строки его произведений "проникнуты глубокой любовью к человечеству и хотя бы изображали мрачные и ужасные явления жизни, -- вы видите в них не отчаяние или ненависть, не злобную улыбку мизантропа, а величественную скорбь художника-мыслителя о несовершенствах человечества, достойного лучшей участи". Этот писатель прост, он берет "самые заурядные, самые обыденные черты жизни", показывая глубокое "общечеловеческое <...> значение этих черт". "Писатель <...> при всем своем общечеловеческом значении, вполне народен, -- народен не в том вульгарном значении этого слова, чтобы он хорошо изображал мужиков, но в высшем смысле усвоения существенных черт духа и характера русского народа, как проявляются они во всех его слоях".
Однако, замечает Скабичевский, первый из двух двойников гораздо плодовитее второго. Если первый напишет целый роман, то второму в этом романе принадлежит всего "пять-десять страничек", какой-нибудь вставной эпизод. Так получилось и в "Подростке". "Весь роман в своем полном составе не стоит медного гроша", -- заявляет критик. Все основные герои, сюжет, бесконечные рассуждения (о "случайных семействах"), самая "идея" Подростка -- все это мусор, "изверженный мрачным двойником г. Достоевского, -- мусор, которым заниматься крайне было бы смешно". Но в романе, по мнению Скабичевского, есть два эпизода, написанные "вторым двойником", есть гениальные сцены, за которые все остальное можно "простить" Достоевскому. Это рассказ о самоубийце Оле и воспоминания Подростка о свидании с матерью в пансионе Тушара. Последний эпизод критик приводит целиком и замечает, что "от такой сцены не отказались бы ни Диккенс, ни Виктор Гюго". Высокая оценка этих эпизодов объясняется тем, что Скабичевский искал в романе прежде всего прямых социальных обличений и не принимал того, в чем их не находил. Пытаясь объяснить себе и читателю, в чем причина двойственности Достоевского, Скабичевский решил, что писателю следовало писать не большие романы, а короткие рассказы или драмы.
Сочувственная в целом статья Н. Гребцов а ""Подросток", роман Ф. Достоевского" ("Киевский телеграф", 1876, No 6, 14 января) во многом характерна для осмысления этого произведения демократической критикой тех лет. Н. Гребцов говорит о таланте Достоевского-психолога, о том, что произведения его порождены действительностью и ее отражают, может быть и в несколько искаженных формах; но все-таки мы можем судить о подлинной жизнп на основании романов Достоевского. Их сложность, запутанность, противоречивость героев и их поступков -- отражение текущего момента, времени, взбудораженного с начала 60-х годов рядом реформ, времени "непривычного и неожиданного". "Да, теперь у нас время, когда старый порядок разрешился беспорядком и пока далеко до нового порядка; пока -- хаос, т. е. беспорядок, т. е. суматоха, т. е. множество всяческой ерунды, сшиба-нья с ног, стуканья лбами, недоумений. Вот почему роман нашего времени непременно должен быть запутанным, полным интриги и всякой махинации. Вот почему и монте-кристовская запутанность и чудовищность фабулы "Подростка" полна жизненной правды и вполне соответствует "духу времени" и духу описываемой романом среды, на которую реформенное наше время повлияло наиболее разрушительно".
Однако наряду с подобными тонкими соображениями критик высказывает суждения, из которых видно, что роман Достоевского во всей широте и глубине проблематики ему недоступен. Подобно обозревателю "Новороссийского телеграфа", Гребцов увидел в "Подростке" традиционный "обличительный" роман, в котором все без исключения герои (представители "культурного слоя") изображены резко отрицательно. Это Версилов, который "ездит за границей, соблазняет крепостных девок, влюбляется до потери всякого чувства приличия <...> сходит с ума"; это Ахмакова, которая "шатается по водам, собирается запрятать папашу в сумасшедший дом <...> ничего не делает <...> очень любит денежки и за них готова <...> снизойти до проституции"; это Анна Андреевна, "хладнокровная, расчетливая и деньголюбивая"; это сам Подросток -- "глупый мальчишка <...> тающий перед прелестями одалиски Ахмаковой"; это "Ламберт-мошенник", "Васин-шпион". "Ни одного самоотверженного поступка, ни одного великодушного порыва, ни искры простого, нефразистого сочувствия к страдающим". Только страсть к наживе да любовная страсть движут этими людьми, и обе страсти эти, ничем не сдерживаемые и не облагороженные (эти люди в отличие от остальных, нормальных людей не знают ни труда, ни религии), достигают патологических размеров. Своим романом Достоевский выносит суровый приговор "культурному слою", хотя сам он, может быть, и не хотел этого.
Сходна по тенденции и анонимная статья ""Подросток" Достоевского" в педагогическом журнале "Детский сад". Посвященная в основном вопросам воспитания, статья рассматривает формирование характера Аркадия, объясняя его беды тяжелыми социальными условиями и отсутствием положительного примера. Единственный из всех критиков 1876 г., автор статьи в журнале "Детский сад" обратил внимание на образ матери Подростка. Отмечая, что у матери и сестры Аркадия есть "душевное благообразие", критик говорит, что оно "очень дешевого сорта", так как "вся жизнь их отдана любимому человеку" ("Детский сад", 1876, No 9, стр. 462). И общий вывод статьи -- упрек представителям культурного слоя в индивидуализме, в нежелании служить народу "в те годы, когда общество вправе требовать сознательного и зрелого труда от человека".
Отдельные краткие характеристики романа содержались в обзорных годовых статьях. Так, ушедший из "Русского мира" Авсеенко напечатал в No 1 "Русского вестника" за 1876 г. "Литературное обозрение" за подписью: А. Критик разбирает наиболее заметные явления литературной жизни 1875 г. и к таковым относит "Анну Каренину" Л. Толстого и "Подростка" Достоевского. Как и в статьях, напечатанных в 1875 г. в "Русском мире", Авсеенко по-прежнему считает "Подростка" наиболее слабым романом Достоевского, подчеркивает его идейную связь с "Бесами" и упрекает романиста в чрезмерном внимании к изображению порока, в том, что он переступает черту, "за которой кончается художественное впечатление и начинается неопрятное анатомирование зараженного организма". Авсеенко вновь упрекает "Отечественные записки" в беспринципности, а заявление редакции журнала по поводу "Подростка", высказанное Михайловским при начале печатания романа, считает "гримасой", "gros mot" и продолжает: "...всякий знает, что между воззрениями г-на Достоевского и направлением "Отечественных записок" нет никаких точек соприкосновения и что если роман "Подросток" попал в этот журнал, то единственно потому, что публика требует талантливых художественных произведений, а не продуктов тенденциозной письменности" (PB, 1876, No 1, стр. 499). Несмотря на эти и другие суждения, повторяющие положения статьи Авсеенко в "Русском мире", тон критика теперь иной. Он все-таки считает роман значительным произведением и хоть и неудачей, но неудачей крупного таланта. Совсем уже краткая характеристика "Подростка" содержится в обзорной статье "Русская журналистика. Итоги прошедшего года", напечатанной в еженедельнике "Пчела" (1876, No 1, 18 января). Автор статьи, П. В-б-ъ (П. И. Вейнберг?), также отводит "Подростку" второе, после "Анны Карениной", место, повторяя выводы большинства критических статей о романе.
Особое место среди откликов на "Подросток" занимают суждения Н. К. Михайловского, высказанные в цикле очерков "Вперемежку", которые начали печататься в "Отечественных записках" с января 1876 г. (см.: ОЗ, 1876, NoNo 1, 2, 5, 8, 11; 1877, NoNo 4, 6). Значение этих очерков далеко выходит за пределы истолкования романа Достоевского, {См. об этом: Г. А. Бялый. Н, К. Михайловский-беллетрист. В кн.: Русская литература и народничество. Изд. ЛГУ, Л., 1971, стр. 100--124 ("Ученые записки ЛГУ", 1971, No 349, серия филолог. наук, вып. 74).} однако внешним поводом для появления записок Григория Александровича Темкина (героя очерков "Вперемежку") послужило чтение "Подростка". Прочитав эпилог романа (письмо Николая Семеновича), Темкин-Михайловский никак не мог согласиться, что "красивый тип", "законченные формы чести и долга" есть лишь достояние дворянства. С этой мыслью романа он и вступает в полемику в своих очерках. Михайловского возмущает, что Николай Семенович, "совершенно не дворянин", "болеет сердцем о "красивом типе" старого русского дворянства" и уверен, "что нигде, кроме среды "культурных русских людей", не существуют законченные понятия чести и долга" (Михайловский, т. 4, стр. 220). Не согласен он и с тем, будто современные молодые люди отрываются от красивого типа "с веселой торопливостью". "Кстати о Николае Семеновиче. Я слышал мнение, будто его устами говорил сам г-н Достоевский. Это, конечно, -- совсем пустяки, -- не без иронии замечает Михайловский. -- Г-н Достоевский не в таких летах и не такого закала человек, чтобы быстро менять свои взгляды. Он еще очень недавно чрезвычайно энергически заявлял, что "Власы спасут себя и нас" (имеется в виду статья "Влас" в "Дневнике писателя" за 1873 г., -- ред.), У спасителей должны же быть определенные формы чести и долга, иначе они никого не спасут. А вы помните, что говорил Николай Семенович: по части долга и чести "кроме дворянства, нигде на Руси не только нет законченного, но даже нигде не начато". Ясно, что Николай Семенович и г-н Достоевский -- два совсем разные лица. Николай Семенович -- просто преданный дворовый, а г-н Достоевский, может быть, даже согласится со мной, что мы, дворяне, недавно только начали, то есть начали вырабатывать формы чести и долга, и начали именно покаянием" (там же, стр. 221--222). Основная задача Михайловского в очерках "Вперемежку" заключается в том, чтобы показать, как вырабатываются "формы чести и долга" в молодых дворянах, "кающихся дворянах", как он их называет, которые оторвались от своего класса, ко отнюдь не "с веселой торопливостью". "О нет, поверьте, -- говорит герой Михайловского о себе, -- что много душевной муки и горечи пережил я прежде, чем оторваться и покаяться <...> А оторвался я единственно потому, что не нашел ни законченных форм чести и долга, ни красивого типа, если я только верно понимаю, что хотел этими последними словами сказать Николай Семенович" (там же, стр. 221). Очерки "Вперемежку" начали печататься с января 1876 г. и сразу же вызвали критические отклики. Полемика коснулась и толкования "Подростка". В No 29 "Биржевых ведомостей" появилась статья "Мысли по поводу текущей литературы" Заурядного читателя (Скабичевского). Он возражает Михайловскому-Темкину, возмущенному заявлением Николая Семеновича. Скабичевский, напротив, видит историческую закономерность в рассуждениях Николая Семеновича. В эпохи, когда "на смену старых и насиженных порядков" появляются признаки "новых влияний жизни", приверженцы этих старых порядков ратуют не только за "общественную и нравственную <...> спасительность этих порядков, но и за их эстетическую красивость, поэтичность, и последнее очень часто становится у них на первом плане". И Николаи Семеновичи настоящего момента по-своему правы. "Они не правы только <...> в смысле мечтаний о возможности воскресить сгнившие в могилах трупы и исполнить их снова жизни и молодости; но они правы по отношению к переживаемому нами моменту, потому что <...> с поэтической точки зрения, с какой именно и ставят вопрос Николаи Семеновичи, все-таки оно представляет зрелище довольно жалкое". Михайловский отвечает на возражение Скабичевского в следующем очерке своего цикла. В трагической судьбе современного молодого поколения он находит много поэтического и прекрасного, а революционеров-разночинцев и примыкающих к ним "кающихся дворян" считает носителями подлинных чести и долга. "Видимо, в возражениях Скабичевского, -- отмечает Г. А. Бялый, -- Михайловский увидел отголосок писаревского отрицания эстетики, взгляда на красоту как на "роскошь", как на "достояние барства". Для Михайловского такой взгляд был пройденной ступенью, и он решительно отверг его ради обоснования нового понимания красоты, как категории нравственно-политической" (см.: Г. А. Бялый. Н. К. Михайловский-беллетрист, стр. 115).
Возможно, что Михайловский стремился показать в своих очерках носителей того настоящего душевного "благообразия" (хотя он и не употребляет это слово), к которому стремился герой Достоевского, идя, по Михайловскому, неверным путем.
Хотя анализ "Подростка" ни в коей мере не является задачей автора "Вперемежку", упоминается роман в очерках неоднократно. Рассказ о детстве Аркадия Долгорукого, о том, как фамилия его у всех ассоциировалась с княжеским титулом, вызвал воспоминания Темкина о своем детстве, годах учения, школьных прозвищах и товарище Темкина Нибуше, незаконном сыне "древнего красивого типа" -- Шубина. Нибуш, чья жизнь была не легче, чем жизнь Аркадия Долгорукого, стал революционером, и его облик окружен в очерках ореолом нравственной красоты. В истории отношений Нибуша к Соне, сестре героя, обманутой либеральствующим эстетом Башкиным, есть не только намеренное "перевертывание" обычной сюжетной схемы "антинигилистических" романов но, возможно, и поправка, говоря словами Михайловского, -- "передвижечка" по отношению к одной из сюжетных линий "Подростка": Лиза -- князь Сокольский -- Васин. Герои Михайловского, конечно, лишены противоречивости героев Достоевского: Башкин, в отличие от Сокольского, не мучается никакими угрызениями совести; Соня ведет себя решительно и последовательно, окончательно разорвав с Башкиным и не испытывая к нему ничего, кроме презрения; Нибуш, в отличие от рационалиста Васина, характеризуется скромностью, глубоким благородством, искренностью и экспансивностью. Михайловского не удовлетворяли как антинигилистические романы, так и схематичные романы о "новых людях". Идеям "Подростка" он также не мог сочувствовать. Однако видел в этом романе значительное и серьезное художественное произведение, с автором которого спорил "на равных". {О сложном отношении Михайловского к Достоевскому см. в статье Л. М. Розенблюм "Творческие дневники Достоевского" (ЛН, т. 83, стр. 59--69).}
Михайловский первый обратил пристальное внимание на "Заключение" "Подростка" и на рассуждение о дворянстве, в нем содержащееся. Впоследствии, вероятно не без влияния Михайловского, "Письмо" Николая Семеновича стало восприниматься изолированно от романа как самостоятельное публицистическое высказывание. Некоторые положения из "Заключения" были использованы H. H. Златовратским в повести "Золотые сердца" (1876). Одна из героинь, Катя, дочь помещика и крепостной, названа "дитя "случайной семьи"" (H. H. Златовратский. Собрание сочинений. СПб., 1912, т. V, стр. 79). Другое действующее лицо той же повести, Петр Петрович Морозов, случайный помещик из разночинцев, человек, знающий сельское хозяйство и умеющий вести его, но совершенно равнодушный ко всем выгодам и доходам, на упрек своего собеседника-дворянина в равнодушии к судьбе своей родины, к культурному наследию, выработанному прошлыми поколениями дворянства, возражает: "Вместо ответа я бы спросил: помешали ли эти культурные традиции спустить "с веселой торопливостью" выкупные свидетельства и богатые имения в руки кулаков? Помогли ли они удержать оранжереи, парки, фруктовые сады, английские фермы и тому подобные культурные насаждения?" (там же, стр. 19--20).
Здесь формула Достоевского, вероятно воспринятая Златовратским из очерков Михайловского, уже изменила свое содержание и обозначает не нравственное, идейное, а экономическое перерождение дворянского класса.
Еще дальше в субъективном истолковании идей "Подростка" пошел Гл. И. Успенский в очерках "Из разговоров с приятелями", впервые опубликованных в 1883 г. в "Отечественных записках" (кн. II, стр. 539--576). В этом произведении Успенского нашла отражение тема "благообразия" и "неблагообразия" русской жизни, поставленная в "Подростке", а в одной из глав журнальной редакции очерков прямо упоминается Достоевский, который, как кажется Успенскому, слишком высоко оценил дворянство, сделав его носителем жизненного "благообразия". "Вопреки уверениям г-на Достоевского, -- пишет Гл. Успенский, -- который в одном из своих романов сказал, что "благообразие" вообще встречается на Руси в привилегированном сословии, я думаю как раз наоборот: оно всё целиком сосредоточено в нашем крестьянстве... не забывай, что интеллигенцию я исключаю..." (Успенский, т. 8, стр. 569). Такая интерпретация мыслей Достоевского не вполне точна. В "Подростке" говорится о "законченных красивых формах", о "завершенности", о выработанных "формах чести и долга", принадлежавших русскому дворянству в прошлом, но вовсе не о "благообразии", которого ищет Аркадий Долгорукий и которого, по Достоевскому, современное дворянство лишено. Носителем же этического благообразия является в романе Макар Долгорукий, крестьянин, и в этом отношении между идеалами Гл. Успенского и Достоевского были возможны точки соприкосновения, хотя положительный герой Достоевского провел свою жизнь не вблизи "ржаного поля" (как крестьяне Успенского), а странствуя по святым местам. {См. об этом: В. А. Туниманов. Достоевский и Глеб Успенский, В кн.: Материалы и исследования, стр. 30--57.}
Идеи "Подростка", таким образом, оставили след в современной Достоевскому демократической литературе, хотя и были этой литературой часто субъективно интерпретированы. Не соглашаясь с Достоевским по целому ряду основных идеологических вопросов, писатели демократического направления ставили своей задачей полемизировать с ним, а не проникать в скрытый смысл его образов. Отсюда неизбежные упрощения. Возможно, что такой односторонний подход к Достоевскому оказал влияние и на стоящего на противоположных политических позициях консерватора К. Н. Леонтьева, который обратился к тем же мыслям писателя спустя десять лет после его смерти в статье "Достоевский о русском дворянстве" (Гр, 1891, NoNo 204--206). К. Леонтьев истолковал "Заключение" "Подростка" близко по смыслу к Гл. Успенскому, хотя и совершенно иначе оценил его. Вспоминая эпилог "Подростка" и цитируя письмо Николая Семеновича о красивом типе, о законченных формах "чести и долга" русского дворянства, К. Леонтьев с удовлетворением замечает, что это, по-видимому, мысли самого Достоевского и что столь "благоприятный для дворян общий вывод" поразил его своей "неожиданностью" именно в этом романе. Подробности романа, как признается К. Леонтьев, производили на него "отрицательное, местами даже до болезненности тягостное и отвратительное впечатление" (No 204), и прежде всего тем, что все изображенные в "Подростке" дворяне (Старый Князь, сын Версилова, Сережа Сокольский) -- люди отталкивающие. Что касается Версилова, то он поражает своей изломанностью, ненормальностью, неестественностью. И в этом смысле он подобен другим героям Достоевского, которые все резко отличаются от героев Толстого, Тургенева, Писемского, Островского и других, даже более мелких писателей. Все названные писатели "отражали" действительность, герои их были похожи на людей, которых мы встречаем в жизни; Достоевский же "преломлял" жизнь "сообразно своему личному у строенью", его герои ни на кого не похожи, таких людей мы в жизни не встречаем. Поэтому и "совокупность" дворян, изображенных Достоевским, не соответствует "реальной совокупности" русского дворянства. И тем не менее общий вывод Достоевского о дворянстве, общая высокая (как представляется К. Леонтьеву) оценка его чрезвычайно важна. Так как Достоевский для К. Леонтьева не столько художник, сколько моралист и публицист, то публицистические высказывания в "Заключении" "Подростка" воспринимаются Леонтьевым как рассуждение, противостоящее всему роману и содержащее наиболее правильные и значительные мысли автора. Рассуждая о русском дворянстве как публицист, Достоевский, по мнению К. Леонтьева, приходит к выводу о необходимости для России существования этого класса. А раз так, то он должен был бы говорить и о необходимости "юридических оград", "привилегий", "прав на власть". Если же Достоевский нигде ничего об этом не говорит, "то, как считает К. Леонтьев, это ничего не значит; не успел, случайно не додумался, не дожил, наконец <...> до чего мы дожили". И уже совсем публицистическим пассажем от собственного лица, но как бы и от лица "додумавшегося" наконец Достоевского заканчивает К. Леонтьев эту статью: "Хотите вы сохранить надолго известный тип социального развития! Хотите, -- так оградите и среду его от вторжения незваных и доизбранных и самих его членов от невольного выпадения из этой среды, в которой держаться им уже не будет никакой охоты, не будет ни идеальных поводов, ни вещественных выгод" (No 206). Очевидно, что Достоевский не разделял позиции К. Леонтьева. Рассуждения Версилова о русском дворянстве говорят об ином отношении к проблеме, и напрасно К. Леонтьев навязывал Достоевскому взгляды людей, желающих "сохранить надолго известный тип социального развития".
В эстетической оценке романа отклик К. Н. Леонтьева не отличается принципиально от других выступлений современной роману критики. Здесь те же рассуждения о крайнем субъективизме Достоевского, о изломанности и психопатичности его героев. Современная Достоевскому критика в основной своей массе не восприняла глубины и сложности романа. Наиболее важные для самого Достоевского мысли и образы (рассуждения Макара Долгорукова, "исповедь" Версилова) критика оставила без внимания. Единодушное сопротивление современных Достоевскому литераторов вызывала самая художественная манера писателя -- его стремление к изображению наиболее острых и напряженных ситуаций, обостренных конфликтов, к драматургическому заострению фабулы. Скабичевский утверждал, что все явления могут существовать в художественном произведении лишь в тех пропорциях, в каких они существуют в реальной жизни. "Художник прежде всего должен помнить, что он во всем должен соблюдать строгую меру. Он может изображать душевнобольных в таком лишь количестве и в таком виде, в каких они являются в жизни, среди людей, находящихся в здравом уме" (БВ, 1875, No 35). Почти то же говорит и Ткачев: "Художественная правда, как и правда научная, есть не что иное, как правильное обобщение частных единичных явлений ..." Особенность же таланта Достоевского "в том-то именно и состоит, что он всегда склонен исключительное, анормальное, временное, переходящее, случайное возводить в нечто постоянное, нормальное, преобладающее" (Ткачев, т. IV, стр. 61).
Расхождение Достоевского с большинством современных литераторов по основным эстетическим вопросам, в частности по вопросу о типическом, {Ср. письма И. А. Гончарова к Достоевскому от 11 и 14 февраля 1874 г. (И. А. Гончаров. Собрание сочинений, т. 8. Гослитиздат, М., 1955, стр. 459--460), а также письма Достоевского к А. Н. Майкову от 11/23 декабря 1868 г. и H. H. Страхову от 26 февраля/10 марта 1869 г.} привело к тому, что романы Достоевского, в том числе "Подросток", не воспринимались многими современниками как значительное художественное явление. Слишком отличались они от привычного для русской литературы того времени типа романа, выработанного Тургеневым, Гончаровым, Л. Толстым.
Так как наиболее дорогие Достоевскому образы и мысли романа не были отмечены критикой, Достоевский вернулся к некоторым из них в "Дневнике писателя", считая нужным дать необходимые пояснения читателю.
Так, в январском выпуске "Дневника" за 1876 г. (глава первая) писатель говорит о замысле "Подростка", о характере Аркадия Долгорукого, как он задуман автором, и о "случайных семействах". К тем же вопросам (о формировании детской души, о влиянии семьи иа нее) возвращается Достоевский в январском выпуске "Дневника" за 1877 г. (глава вторая), а в июльско-августовском выпуске (глава первая) снова говорит о случайных семействах в связи с анализом романов и повестей Льва Толстого (т. е. излагает вопросы, уже поставленные в эпилоге "Подростка").
Другая группа вопросов, требовавшая, по мнению Достоевского, пояснения, связана с образом Версилова и его исповедью, на которую никто из критиков не обратил внимания. В мартовском выпуске "Дневника" за 1876 г. (глава вторая) Достоевский вспоминает Версилова и цитирует то место его исповеди, где говорится об атеизме будущего общества. А в июньском выпуске он снова пишет о русских европейцах, которые призваны служить "не России только, не общеславянству только, но всечеловечеству" (глава первая). Эта дорогая Достоевскому мысль, вложенная в уста русскою европейца Версилова, находит свое завершение в речи на пушкинском празднике. Говоря здесь о типе "несчастного скитальца в родной земле <...> исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем", Достоевский имел в виду не только Алеко и Онегина, но и их духовного потомка -- Версилова, которому, как и всякому "русскому скитальцу", "необходимо именно всемирное счастье, чтоб успокоиться" ("Дневник писателя" на 1880 г.).
20
Первый иностранный перевод "Подростка" -- немецкий -- вышел и 1886 г. в Лейпциге под названием "Молодое поколением. В том же году (под заголовком "Мой родной отец") роман в адаптированном виде печатается в одном из бельгийских ежемесячников, а год спустя, под названием "Молодая Россия", выходит на шведском языке. {Junger Nachwuchs. Roman von F. M. Dostojewskij. Nach dem russischen Original übersetzt von W. Stein. Leipzig, 1886; Mon père naturel. Par Th. Dostojevsky. Adaption inédite par M. Michel Delines. "L'indépendance belge", 1886, Juin--Octobre; Det unga Ryssland. Tidsskildring af F. M. Dostojewskij. Stockholm, 1887.} Эти первые переводы "Подростка" почти не вызвали откликов в периодической печати. Даже в Германии, стране, где больше других интересовались в те годы Достоевским и часто переиздавали его произведения, перевод "Подростка" прошел почти незамеченным. {Немногочисленные суждения о романе, появившиеся в печати, были поверхностными. Так, К. Блейбтроу, видный представитель раннего немецкого натурализма, в своем программном сочинении "Революция литературы" скептически отзывается о "Подростке" (C. Bleibtrоu. Révolution der Literatur. Leipzig, 1886, S. XIX--XX).} Новое издание было осуществлено там лишь в 1905 г. {F. Dostojevski. Ein Werdender. Deutsch von Korfiz Holm. München, 1905.} Из ранних ценителей романа в литературах немецкого языка следует выделить Г. Гессе и О. Кафку.
Г. Гессе опубликовал в связи с выходом в 1915 г. третьего немецкого перевода статью о "Подростке", где высоко оценил многочисленные проявления в романе "психологического ясновидения" Достоевского, его искусство диалога, содержащиеся в "Подростке" "откровения о русском человеке". При огромной художественной силе "Подростка" две особенности отличают его, по мнению Гессе, от других "больших" романов Достоевского: то, что действие в "Подростке" совершается в семейном домашнем кругу, и "иронический" тон изложения (H. H esse. Der Jüngling. In: H. Hesse. Schriflen für Literatur, Bd. 2, Frankfurt a. M., 1972, S. 315--320). Влияние "Подростка" ощутимо в романе Г. Гессе "Демиан" (1919). О Кафке его друг и биограф М. Брод сообщает: "Среди произведений Достоевского он особенно ценил роман "Подросток", только что выпущенный издательством Лангена. Он с энтузиазмом читал мне отрывок о нищенстве и обогащении" (M. Brod. Fianz Kafka, Eine Biographie. Frankfurt a. M.-- Hamburg, 1960, S. 46).
Несколько больший резонанс "Подросток" вызвал во Франции, где впервые был переведен в 1902 г. {F. Dostoevski. Un adolescent. Roman inédit, traduit par J. W. Bienstock et F. Fénéon. Paris, 1902,} До этого Франция была слабее осведомлена о творчестве Достоевского, чем Германия. М. де Вогюэ, авторитет которого как специалиста в области русской литературы долгое время был во Франки; непререкаемым, в книге "Русский роман" (1886) ограничивается в отношении "Подростка" лишь брошенным вскользь замечанием о том, что роман этот, по его мнению, значительно уступает своим старшим братьям. Перевод романа на французский язык критика встречает с некоторым скептицизмом, Рашильда, рецензентка ежемесячника "Меркюр де Франс" (псевдоним М. Энмери, в замужестве Валетт, известной в то время писательницы, близкой но духу к натуралистической школе -- ее учителями были Гюисманс и братья Гонкуры), называет книгу "слишком громоздкой". {Rachilde à propos "Un adolescent". "Mercure de France", t. XLIII, N 153, Septembre 1902, p. 748.} Постоянный рецензент журнала "Ревю блё" Й. Эрнест-Шарль отозвался о "Подростке" как о произведении хаотическом и беспорядочном (подобное мнение во Франции довольно распространено до наших дней). "Это -- огромная, необъятная книга, -- писал он. -- В ней множество всевозможных идей и мнений. Всё хаотически перемешано настолько, что даже невозможно уяснить себе, о чем этот роман. Что предполагал создать Достоевский? То ли он собирался изучить характер молодого человека, находящегося в том возрасте, когда вступают в активную жизнь, когда больше мечутся, нежели действуют? То ли он хотел изобразить нравственную участь молодого поколения русских людей в тот момент, когда в России, как и во всем мире, множество перемен? Или же он пытался проследить внутренний распад российских семейств в тот час, когда все слои и классы смешались и нанесли друг другу ущерб? Какой он хотел написать роман -- философский, религиозный или нравственный? Или же он просто решил запечатлеть сложную жизненную драму со всеми ее перипетиями? На все эти вопросы невозможно ответить точно. Любой из этих замыслов живет в его книге; но все они присутствуют в ней одновременно, тесня друг друга. Все в ней перепутано, и само действие беспорядочно и бессвязно, труднопостигаемо. Оно вызывает в нас растерянность. Таковы и герои книги..." {J.Ernest-Charles. Un adolescent par Dostoevsky. "La revue bleue", 20 Septembre 1902. См. также: J. Ernest-Charles. Les samedis littéraires. Paris, 1903, pp. 332--333.} Эрнест-Шарль утверждал, что Достоевский, автор "Подростка", находился под влиянием французской литературы и говорил об явной, с его точки зрения, общности характеров Аркадия Долгорукого и Жюльена Сореля. {Там же.} О хаотичности романа писал и М. Арно ("Ревю бланш"), который, впрочем, добавлял, что "книга эта написана со страстью и ее надо читать на одном дыхании". {M. Arnaud. Dostoevski. Un adolescent. "La Revue Blanche", t. XXIX, N 222, 1 Septembre 1902, pp. 69--70.}
"Подросток" оказался последним из романов Достоевского, переведенных в странах английского языка. Э. Скайлер (Schuyler), один из первых популяризаторов русской литературы в Соединенных Штатах, дал краткий отзыв о нем уже в год выхода романа в свет на русском языке (1875). В этом отзыве, опубликованном в журнале "Атенеум", Скайлер, отмечая "истинно великий талант" Достоевского, упрекал русского писателя в том, что он "придал слишком много значения отдельным эпизодам, беспорядочно изложил основной сюжет и чрезмерно растянул все свои доводы". {Цит. по: G. Phelps. The Russia Novel in English Fiction. London, 1956, p. 150.} Подобная оценка "Подростка" сохранялась как в Западной Европе, так и в Америке весьма долго. {См. например: E. H. Carr. Dostoevsky. 1821--1881. A new biography. Préface by D. S. Mirsky. Boston, 1931, p. 255; N. Rоsen. Breaking Out the Underground: The "failure" of "A Raw Youth". "Modem Fiction Studies", Vol. IV. N 3. Autumn 1958, pp. 225--239; С W ils on. The Outsider. New York., 1967, p. 168.}
Неудивительно поэтому, что впервые опубликованный в 1916 г. перевод романа на английский язык (осуществленный Констанцией Гарнетт) {F. Dostoevsky. A. Raw Youth. A novel in three parts. From the Russian by С. Garnett. New York, 1916. Сводка откликов, появившихся в английской и америка некой периодической печати, дана в кн.: H. Muhnic. Dostoevsky's English Réputation (1881 -- 1935). Smith Collège Scudies in Modem Languages, vol. XX, April und July 1939, N 3--4, Northhatpton, Mass., 1939, pp. 71--72.} долгое время переиздавался сравнительно редко. {В 1947 и 1961 гг. В 1950 г. "Подросток" в том же переводе издается в Австралии.}
Перелом в восприятии "Подростка" за рубежом обозначился лишь в 1920-х годах. Непонятый и недооцененный западноевропейской критикой XIX в., этот роман Достоевского, как и всё наследие русского писателя в целом, обретает новое значение для читателей и критики в эпоху общего кризиса капитализма, когда в большинстве буржуазных стран всё более заметным становится упадок унаследованных, традиционных общественных и культурных ценностей и одновременно ширится разочарование в них молодого поколения, в результате чего, с одной стороны, среди молодежи усиливается нравственное разложение, а с другой -- возрастают настроения протеста и углубляются духовные искания, что ведет в литературе к своеобразному возрождению и обновлению традиций "воспитательного" романа.
Рост интереса к "Подростку", обусловленный этой исторической обстановкой, разнообразное восприятие и трансформация его проблематики получили отражение в таких известных романах XX в., как "Фальшивомонетчики" А. Жида (1925), {А. Жид перевел на французский язык также отрывок из "Подростка".} "Дело Маурициуса" Я. Вассермана (1928), романы о молодежи Л. Франка, "Волк среди волков" Г. Фаллады (1937; в первой половине этого романа образ ночного Берлина периода инфляции 1920-х годов с его игорными домами создан под сильнейшим воздействием "Игрока" и "Подростка" Достоевского), "Подросток былых времен" Ф. Мориака (1967) и др.
Естественно, что в этой обстановке волна новых переводов из Достоевского в Западной Европе, обозначившаяся с конца 10-х -- начала 20-х годов нашего века, коснулась и "Подростка". {Например, на чешском языке "Подросток" впервые выходит в 1916 г., на венгерском -- в 1922 г., на испанском -- в 1923 г., на итальянском -- в 1924 г.} Больше других стран в XX столетии "Подросток" переводился и переиздавался в Германии.
В 1945 г. переводы романа выходят в Норвегии, в 1946--1949 гг. -- в Турции, в 1948 г. -- в Китае (китайский переводчик, известный исследователь русской литературы Гэн Цзи-чжи), в 1958 г. -- в Израиле, в 1961 г. -- в Румынии, в 1964 г. -- в Финляндии, в 1965 г. -- в Дании. {Ранее в статье "Достоевский -- пророк" Отто Гельстед ("Arbeiderbladet" 1 Januar, 1941, S. 4) специально подчеркивал, что переводчик Ейиер Томассен перевел на датcкий язык все большие романы Достоевского, кроме "Подростка".} Известный австрийский художник Аксель Лескошек делает интересные иллюстрации (ксилографии) к первому изданию романа в Бразилии (Рио-де-Жанейро, 1960). Во всех странах растет место, уделяемое "Подростку" в статьях и монографиях о Достоевском; появляются и первые специальные исследования о нем за рубежом. В 1956 г. Доминика Дезанти, представляя читателям газеты "Юманите" роман "Подросток", уже говорит о нем Dominique Desanti. "L'adolescent" de Dostoievski. "Humanité Dimanche", N 388, 4 Mars 1956, p. 9.}
Стр. 7. {Здесь и ниже указаны страницы XIII тома наст. изд.} ... он прожил в свою жизнь три состояния со Теперь у него, разумеется, ни копейки... -- А. С. Долинин высказал предположение, что биография Версилова в этом, как и в некоторых других отношениях, сходна с биографией Петра Яковлевича Чаадаева (1794--1856), материалы о котором Достоевский мог почерпнуть из воспоминании М. Жихарева "Петр Яковлевич Чаадаев" (см.: Долинин, стр. 120--121). В частности, Жихарев писал, что Чаадаев растратил три богатые наследства и в конце жизни едва ли не впал нужду (ВЕ, 1871, No 9, стр. 10--11).
Подобный мотив в биографии героя встречается у Достоевского и раньше. Герой повести "Вечный муж" Вельчанинов в свою жизнь промотал два состояния, "из которых каждое было значительное" (см.: наст. изд., т. IX, стр. 8).
Стр. 9. Он не то чтобы был начетчик или грамотей... -- Начетчик -- знаток и толкователь богословских книг. Ср. ниже стр. 426.
Стр. 10....только что прочел "Антона Горемыку" и "Полиньку Сакс"... -- "Антон Горемыка" -- повесть Д. В. Григоровича (1822--1899), впервые напечатанная в "Современнике" (1847, No 6). "Полинька Сакс" -- повесть А. В. Дружинина (1824--1864), которая появилась также в "Современнике" (1847, No 12). "Антон Горемыка" посвящен тяжелой жизни крепостного крестьянина; повесть Дружинина, проникнутая идеями Жорж Санд, ставила вопрос о правах женщин. Обе повести были высоко оценены Белинским в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года". Белинский писал о первой повести: "Несмотря на то, что внешняя сторона рассказа вся вертится на пропаже мужицкой лошаденки; несмотря на то, что Антон -- мужик простой, вовсе не из бойких и хитрых, ou лицо трагическое, в полном значении этого слова. Это повесть трогательная, по прочтении которой в голову невольно теснятся мысли грустные и важные". И там же критик замечал о повести Дружинина: "Многое в этой повести отзывается незрелостью мысли, преувеличением, лицо Сакса немножко идеально; несмотря на то, в повести так много истины, так много душевной теплоты и верного сознательного понимания действительности, так много таланта, и в таланте так много самобытности, что повесть тотчас же обратила на себя общее внимание. Особенно хорошо в ней выдержан характер героини повести, -- видно, что автор хорошо знает русскую женщину" (Белинский, X, стр. 347). В письме Боткину от 2--6 декабря 1847 г. критик так характеризовал "Полиньку Сакс": "Эта повесть мне очень понравилась. Герой чересчур идеализирован и уж слишком напоминает сандовского Жака, есть положения довольно натянутые, местами пахнет мелодрамою, всё юно и незрело, -- и, несмотря на то, хорошо, дельно, да еще как!" В том же письме о повести Григоровича сказано: "Ни одна русская повесть не производила на меня такого страшного, гнетущего, мучительного, удушающего впечатления: читая ее, мне казалось, что я в конюшне, где благонамеренный помещик порет и истязает целую вотчину -- законное наследие его благородных предков" (Белинский, XII, стр. 444, 445). Таким образом, по замыслу автора, Версилов в молодости, как либеральный дворянин-"западник" 1840-х годов, до некоторой степени, подобно всему своему поколению, был воспитан на идеях Белинского.
Стр. 10....хотя тогдашнего портрета ее, который где-то есть, я не видал. -- В главе седьмой третьей части говорится о том, что Аркадий увидел сделанный за границей портрет своей молодой матери в кабинете Версилова (см.: наст. изд., т. XIII, стр. 369).
Стр. 12....сделала она не помня себя, то есть не в том смысле, как уверяют теперь адвокаты про своих убийц и воров... -- Достоевский не раз писал об огромном количестве оправдательных приговоров, которые выносили суды присяжных заведомым преступникам, и большую долю ответственности за это возлагал на адвокатов, заботившихся, по мнению писателя, не столько об установлении истины, сколько о поддержании своего престижа. Ср., например, очерк Достоевского "Среда" из "Дневника писателя" за 1873 г. См. также: т. X, стр. 233--234; т. XII, стр. 299--300.
Стр. 17....жили ~ в переулке, в Семеновском полку. -- Район Петербурга между р. Фонтанкой, Обводным каналом и тогдашним Обуховским (теперь Московским) проспектом, где находились казармы Семеновского полка. Ср. ниже, примеч. к стр. 122.
Стр. 21. У него была, сверх того, одна странность ~ выдавать замуж бедных девиц. -- По мнению А. С. Долинина, в этой детали облика старого князя отразились некоторые черты дяди Достоевского, Александра Алексеевича Куманина, который, по свидетельству А. М. Достоевского, был благодетелем их семейства и дал приданое всем своим племянницам. См.: Достоевский, А. М., стр. 37; Долинин, стр. 166--167.
Стр. 22. Бонмо (франц. bon mot) -- острое, умное словцо.
Стр. 25. Они сзади себе открыто фру-фру подпладывают, чтоб показать, что бельфам; открыто! -- Фру-фру -- здесь то же, что турнюр (франц. tournure), -- модная в 70--80-х годах XIX в. принадлежность женского платья в виде подушечки, подкладывающейся под платье сзади ниже талии для придания фигуре пышности. Фру-фру (франц. frou-frou) -- шелест (шелкового платья); Аркадий употребляет это выражение иносказательно. Бельфам (от франц. belle -- прелестная, femme -- женщина) -- здесь соблазнительная женщина. Рассуждение Аркадия перекликается с тем местом из "Мертвых душ" Гоголя, где в разговоре двух губернских дам о модах одна говорит другой: "Юбка вся собирается вокруг, как бывало в старину фижмы, даже сзади немножко подкладывают ваты, чтобы была совершенная бельфам" (Гоголь, т. VI, стр. 181). Высказывание Подростка о безнравственности дамских мод близко к тому месту из "Благонамеренных речей" M. E. Салтыкова-Щедрина, где один из персонажей характеризует современную дамскую сдежду (см.: Щедрин, т. XI, стр. 336--337, впервые опубликовано: ОЗ, 1874, No 10). Эта характеристика процитирована в "Гражданине" (1874, 18 ноября, No 46, стр. 1138--1139) в статье "Из текущей жизни": "Да! вот и юный m-r Prokaznine (y г-на Щедрина) говорит, что в такое время, "когда все моды и робы, турнюры и пуффы, всякий бант, всякая лента, всякая пуговица на платье -- всё направлено к тому, чтобы мужчина, не теряя времени на праздные изыскания, смотрел прямо туда, куда нужно смотреть, -- в такое время некогда думать об aperèus (обозрении (франц.)), а нужно откровенно, franchement (чистосердечно (франц.)) сказать себе: хватай, лови, пей, ешь и веселись"". Замечание это, безусловно, обратило на себя внимание Достоевского, так как в том же номере "Гражданина" помещен рассказ о предсмертном дневнике одного самоубийцы. Ср. ниже, примеч. к стр. 134.
Стр. 27. У меня был в прежнем пансионишке, у Тушара, ещё до гимна зии, один товарищ, Ламберт. -- В воспоминания Аркадия Долгорукого о своих детских годах учения в Москве Достоевский внес некоторые автобиографические элементы, перешедшие в роман из "Жития великого грешника" (см.: наст. изд., т. IX, стр. 125--139). Имя содержателя пансиона Тушара восходит к Сушарду, или Н. И. Драшусову, содержателю пансиона в Москве (ср.: наст. изд., т. XVI, стр. 72, 75, 76, 94, 221, и ниже, примеч. к стр. 270). Ламберт также появляется в "Житии великого грешника" как соученик героя-мальчика, толкающий его на дурной путь. Подробнее см.: наст. изд., т. IX, стр. 519--520.
Стр. 27....он ездил на конфирмацию... -- Конфирмация -- первое причастие; обряд приобщения юношей и девушек к церкви у католиков и протестантов.
Стр. 33. У нас в гимназии сказали бы: подушка. (Если я описываю в такой подробности, то единственно для того, что понадобится в будущем.) -- Сюжетная линия, связанная с богатой невестой, прозванной "Подушкой", намечена в подготовительных материалах к роману (см.: наст. изд., т. XVI, стр. 135--136 и 144--145). В окончательном тексте эта линия никакого развития не получила.
Стр. 39....когда Джемс Ротшильд ~ узнал ~ об убийстве герцога Беррийского ~ нажил несколько миллионов... -- Джемс Ротшильд (1792--1868) -- парижский банкир, основал банкирский дом Ротшильдов, который расцвел после падения Наполеона I в связи с государственными займами Бурбонов; особое влияние Ротшильд имел при Луи-Филиппе, когда он был владельцем второго (после короля) состояния во Франции и монополизировал государственные займы. Герцог Беррийский (1778--1820) -- второй сын Карла X, кандидат на французский престол, эмигрировал из Франции в 1789 г. и возвратился в 1814 г. после реставрации. 13 февраля 1820 г. был убит в подъезде театра рабочим Лувелем. Однако его убийство не отразилось на финансовой деятельности Ротшильда, который в действительности разбогател благодаря своевременному получению известия о поражении Наполеона I при Ватерлоо (1815).
Стр. 42....это тоже было в двух шагах. -- Прототип Дергачева -- А. В. Долгушин жил на Петербургской стороне, в доме Мерк. См. отчет о судебном деле долгушинцев (Г, 1874, 10 июля, No 189).
Стр. 42....все ли еще он держит намерение бежать в Америку? -- Среди молодежи 60--70-х годов было распространено стремление переселиться в Америку, с чем связывались нередко разного рода радикальные и социалистические утопические идеи. Тема эта подробно развита Достоевским в "Бесах" (см.: наст. изд., т. X, стр. 111--112; т. XII, стр. 293--294; см. также: Долинин, стр. 159--162).
Стр. 43. Во всех четырех окнах были спущены шторы. -- В следствии по делу Долгушина и его товарищей отмечалось, что в квартире, где печатались прокламации, "окна <...> как на улицу, так и во двор, за исключением кухни, постоянно были завешаны" ( Г, 1874, 10 и 15 июля, NoNo 189 и 194).
Стр. 43. Это был техник и имел в Петербурге занятие... -- А. В. Долгушин, прототип Дергачева, заведовал мастерской жестяных изделий (см.: Г, 1874, 10 июля, No 189).
Стр. 43. "Quae medicamenta non sanant -- ferrum sanat, quae ferrum non sanat -- ignis sanat!" -- Изречение одного из основателей медицины, древнегреческого врача Гиппократа (460--356 гг. до н. э.). Слова эти (взятые Ф. Шиллером эпиграфом к "Разбойникам"), наряду с другими изречениями на английском, итальянском и французском языках, были написаны на стенах комнаты в подмосковной даче Долгушина, где печатались прокламации. См. протокол следствия, опубликованный в "Голосе" (1874, 17 июля, No 196).
Стр. 43. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат. -- Прототипу Дергачева -- А. В. Долгушину -- во время суда над ним также было 25 лет, и он тоже был женат (см.: Г, 1874, 10 июля No 189).
Стр. 43....жена его ~ ушла теперь кормить ребенка. -- Как показала во время следствия жена Долгушина, она "не могла бывать на каждом из этих вечеров", где обсуждались политические и нравственные вопросы, "потому что кормила ребенка" (см.: Г, 1874, 13 июля, No 192).
Стр. 43....оставались еще две дамы -- одна ~ лет двадцати ~ а другая лет тридцати... -- По делу Долгушина привлекались две женщины: Сахарова, бывшая горничная, а затем гражданская жена одного из главных обвиняемых -- Дмоховского, и Ободовская, дочь состоятельных родителей, уехавшая работать учительницей в Новгородскую губернию (см.: Г, 1874, 19 июля, No 198).
Стр. 44. Дергачев был среднего роста, широкоплеч, сильный брюнет с большой бородой... -- В показании одного из свидетелей по делу Долгушина о его внешности сказано так: "молодой, с черною бородкой, невысокого роста" (см.: Г, 1874, 15 июля, No 194).
Стр. 44....одного высокого смуглого человека ~ лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того... -- По делу Долгушина привлекался сельский учитель Гамов, 26-ти лет (см.: Г, 1874, 11 июля, No 190).
Стр. 44....молодого парня моих лет, в русской поддевке ~ Он и оказался потом из крестьян. -- По делу Долгушина привлекался крестьянин А. Васильев, 18 лет, один из работников мастерской Верещагина, которой заведовал Долгушин.
Стр. 44. Подожди, Тихомиров... -- В следственном деле долгушинцев упоминается фамилия Тихомиров; ее называет жена Долгушина как имя близкого знакомого, который часто бывал у них (см.: Г, 1874, 13 июля, No 192). К следствию по делу долгушинцев Тихомиров не привлекался.
Стр. 44. Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный со которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. -- Весьма вероятно, что одним из прототипов Крафта был соученик А. Ф. Кони по Московскому университету, мировой судья Крамер, покончивший с собой, так как ему представлялось, что у русского народа нет исторической будущности. В дневнике, начатом за неделю до смерти, Крамер писал, что русский народ послужит лишь удобрением для более свежих народов, которые придут, вероятно, с Востока. "Но я люблю, -- писал он, -- этот народ, и его печальное будущее меня угнетает, рисуя мне всякую общественную работу бесполезной в своем конечном результате". Предсмертный дневник Крамера попал к А. Ф. Кони, который разбирал дело о самоубийстве своего бывшего товарища. Кони, вероятно, и рассказал об этом Достоевскому, так как некоторые детали из предсмертного дневника Крамера использованы при создании образа Крафта (см. ниже, примеч. к стр. 134). Кони рассказывает о Крамере в своих воспоминаниях ("На жизненном пути", т. III, ч. I; см. также: И. И. Ларшин. Образование типа Крафта в "Подростке". В кн.: О Достоевском, вып. I, стр. 140--144). Однако, создавая образ Крафта, Достоевский пользовался и другими источниками. В теории Крафта об отсутствии самостоятельного значения России нашли, в частности, отражение взгляды П. Я. Чаадаева, высказанные им в "Философических письмах" (1829--1831), первое из которых, напечатанное в 1835 г. в "Телескопе", привело к закрытию журнала и высылке его редактора Н. И. Надеждтна (1804--1856) в Усть-Сысольск. В письме высказаны положения, сходные с тем, что говорит Дергачев о теории Крафта. Чаадаев пишет: "Мы принадлежим к числу тех нации, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно; но кто может сказать, когда мы обретем себя среди человечества и сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?" (Сочинения и письма П. Я. Чаадаева. Под ред. М. Гершензона, т. II. М., 1914, стр. 113). II далее: "Ни одна полезная мысль не родплась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь" (П. Я. Чаадаев. 1-е философическое письмо (1829). -- Там же, стр. 116--117). Фамилия Крафта, возможно, была заимствована из материалов долгушинского процесса, печатавшихся в газетах: член московской судебной палаты Крафт составлял ряд протоколов следствия (Г, 1874, 17 июля, No 196). О другом прототипе Крафта см. ниже, стр. 374--375.
Стр. 45. Как же можно сказать человеку, что нечего делать? Я пред ставить не могу ~ нечего делать! -- Ср. замечание Достоевского в "Зимних заметках о летних впечатлениях": "...не понимаю я, чтоб умный человек, когда бы то ни было, при каких бы ни было обстоятельствах, не мог найти себе дела" (см.: наст. изд., т. V, стр. 62).
Стр. 46. Надо жить по закону природы и правды... -- Слова жены Дергачева -- вариация заглавия нелегальной прокламации, вышедшей из кружка долгушинцев: "Как должно жить по закону природы и правды". Прокламация эта была сокращенной переработкой брошюры В. В. Берви-Флеровского "О Мученике Николае и как должен жить человек по закону природы и правды" (1873) (см.: Агитационная литература русских революционных народников. Изд. "Наука", Л., 1970, стр. 86--95, 479--480). В тайной типографии долгушинцев, кроме этого, были напечатаны два других воззвания, принадлежащие Долгушину; "Русскому народу" и "К интеллигентным людям",
Стр. 48. Зачем же так секретно? -- Цитата из комедии А. С. Грибоедова "Горе от ума" (д. III, явл. 3). Реплика Чацкого в ответ на слова Молчалива: "Не смею моего сужденья произнесть". Оппонент Аркадия Долгорукого намекает на сходство его с Молчалнным и следующей своей репликой: "У вас?" В "Горе от ума" эта реплика Чацкого находится в таком контексте:
Mолчалин
Нет-с, свой талант у всех...
Чацкий
У вас?
Молчалин
Два-с: Умеренность и аккуратность.
Стр. 48....я плачу обществу деньги в виде фискальных поборов... -- Фискальные поборы -- налоги в пользу государственной казны (от лат. fiscus -- государственная казна и fiscalis -- казенный).
Стр. 49....когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней ... -- Эта мысль Подростка связана с теорией так называемой тепловой смерти вселенной, возникшей в 60-е годы XIX в. в связи с открытиями английского физика У. Томсона (1824--1907) и немецкого физика Р. Клаузиуса (1822--1888) в области термодинамики. В начале 1850-х годов они сформулировали 2-й закон термодинамики и установили, что все виды энергии переходят в тепловую и что последняя равномерно распределяется между всеми телами природы; происходящее при этом выравнивание темнературы ведет к невозможности дальнейшего превращения тепловой энергии в другие ее виды. Отсюда вывод Клаузиуса (1865) о предстоящей тепловой смерти вселенной, произведший сильное впечатление на современников. Отзвуки этой теории сказались в описании одного из вариантов кончины мира в научно-популярной книге К. Фламмариона "История неб!а" (франц. изд. 1873 г.; русский перевод 1875 г. был в библиотеке Достоевского. См.: Библиотека, стр. 161). "Солнце охлаждается. Унося Землю и планеты по ледяным пустыням пространства, оно медленно теряет свою теплоту и свой свет <...> Солнце сделается красным, затем черным, и планетная система будет не что иное, как собрание черных шаров, вращающихся вокруг такого же черного шара" (К. Фламмарион. История неба. СПб., 1875, стр. 523--524). Достоевский мог познакомиться с книгой Фламмариона до выхода в свет ее русского перевода. Теория тепловой смерти вселенной, видимо, глубоко волновала Достоевского. Подтверждением этого является неоднократное упоминание о грядущей гибели вселенной в черновых записях к "Подростку" (см.: наст. изд., т. XVI, стр. 70).
Стр. 49. Один чрезвычайно умный человек говорил, между прочим, что нет ничего труднее, как ответить на вопрос: "Зачем непременно надо быть благородным?" -- Возможно, Аркадий имеет в виду слова Версилова, сказанные им во время одной из бесед, не вошедшей в окончательный текст. В подготовительных материалах сохранились наброски подобных высказываний Версилова. Например: "Главное желание ЕГО -- это толковать, что порок вовсе не отвратителен. ОН ненавидит женевские идеи (т. е. человеколюбие, т. е. добродетель без Христа) и не признает в добродетели ничего натурального" (наст. изд., т. XVI, стр. 35).
Стр. 49....если я нахожу все эти разумности неразумными, все эти казармы, фаланги? -- Аркадий выступает здесь против фурьеризма, сторонники которого проектировали будущую разумную жизнь трудящихся люден как жизнь в общественных производственно-потребительских ассоциациях (фалангах), которые, по учению Ш. Фурье (1772--1837), должны стать ячейками нового общественного устройства. Позиция Аркадия здесь отчасти совпадает с позицией героя "Записок из подполья" (см.: наст. изд., т. V, стр. 110--113, 379-380).
Стр. 56....(все тогда находились за границей, в Эмсе)... -- Эмс, или Бад-Эмс, -- курортный город в Германии. В Эмсе Достоевский лечился летом 1874 г., и там же началась интенсивная работа над "Подростком" (см. выше, стр. 268). Впоследствии Достоевский ездил в Эмс для лечения в 1875 и 1876 гг.
Стр. 56. Это была болезненная девушка, лет семнадцати ~ чрезвычайной красоты, а вместе с тем и фантастичности. -- В эпизоде увлечения Лидии Ахмаковой Версиловым есть, по мнению Долинина (см.: Долинин, стр. 122--123), перекличка с одним из эпизодов биографии Чаадаева в изложении Жихарева. Чаадаева "полюбила молодая девушка из одного соседнего семейства <...> откровенно и безотчетно отдалась этому чувству вполне и им была сведена в могилу. Любовь умирающей девушки была, может быть, самым трогательным и самым прекрасным из всех эпизодов его жизни <...> Не знаю, как он отвечал на эту привязанность, исполненную высокой чистоты^") но перед концом он вспоминал про нее как про самое драгоценное свое достояние" (ВЕ, 1871, No 9, стр. 15). Отметим, однако, что образ болезненной девушки (чахоточной или увечной), влюбленной в героя, который жалеет ее, присутствует в ряде произведений Достоевского. Ср.: "Преступление и наказание" (наст. изд., т. VI, стр. 166, 177), "Бесы" (Марья Лебядкина), замысел романа о князе и ростовщике (наст. изд., т. IX, стр. 122--125).
Стр. 61. Я, может быть, и не верю в эпидемию самоубийств... -- Об эпидемии самоубийств см. выше, стр. 260, а также: наст. изд., т. X, стр. 77, 92; т. XII, стр. 291, 292.
Стр. 61. Живите больше, -- как бы вырвалось у него. -- Слова Крафта восходят к "Сибирской тетради", запись 83 (см.: наст. изд. т. IV, стр. 238). Выражение это, как отражающее народную философию, использовано и в "Бесах" (см. наст. изд., т. X, стр. 377).
Стр. 64. Мне встретился маленький мальчик ~ он с чего-то вдруг меня испугался и побежал дальше. -- Сюжетный мотив о взаимоотношениях Подростка и маленького его сведенного брата, который убегал из дому и которого Подросток искал на темных улицах ночью, разрабатывался в подготовительных материалах к роману, но не вошел в окончательный текст (ср.: наст. изд., т. XVI, стр. 30, 43, 63, 64, 94, НО). Данный эпизод, видимо, -- рудимент намечавшегося сюжета.
Стр. 65. В войну с Европой поступил опять в военную службу, но в Крым не попал... -- Имеется в виду Крымская война 1853--1856 гг. между Россией и коалицией Англии, Франции, Турции и Сардинии, возникшая в результате столкновения экономических и политических интересов этих стран на Ближнем Востоке. Центральным событием войны стала героическая оборона Севастополя, продолжавшаяся с октября 1854 по сентябрь 1855 г.
Стр. 65....вступил в мировые посредники первого призыва... -- Мировые посредники -- должность для лиц дворянского звания, учрежденная в России для осуществления на местах крестьянской реформы 1861 г. Мировые посредники первого призыва (1861--1863), на которых выпала основная работа по размежеванию земель и составлению "уставных грамот" (актов, определяющих хозяйственное устройство крестьян и отношение их с помещиком в период до выкупа), в ряде случаев выступали с критикой правительственной реформы, добиваясь ее пересмотра на более демократических началах. 13 мировых посредников Тверской губернии были за это арестованы, заключены в Петропавловскую крепость и преданы суду. Намек на это событие есть в романе "Бесы" (см.: наст. изд., т. X, стр. 168; т. XII, стр. 224). В дальнейшем (институт мировых посредников просуществовал до 1874 г.) мировые посредники перестали играть сколько-нибудь значительную роль в жизни крестьян, да и на должность эту стали назначать угодных правительству реакционно настроенных помещиков и чиновников (см.: А. А. Корнилов. Деятельность мировых посредников. В кн.: Великая реформа. Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем. М., 1911, т V, стр. 237--252).
Стр. 66. Фатер (нем. Vater -- отец) -- здесь: отец семейства, обыватель.
Стр. 69. "У меня-то украдут? Да я сам боюсь, у кого б не украсть" -- слышал я раз это веселое слово на улице от одного проходимца. -- Выражение это взято из "Сибирской тетради", запись 16 (см.: наст. изд., т. IV, стр. 235).
Стр. 70. Факторство -- исполнение чужих поручений, комиссия.
Стр. 70....этих наших Кокоревых, Поляковых, Губониных. -- Фамилии русских капиталистов, которые были богачами в первом поколении, выйдя из социальных "низов". Кокорев Василий Александрович (1817--1889) -- происходил из мещан Костромской губернии, старообрядец, самоучка -- стал миллионером, разбогатев на винных откупах. Поляков Самуил Соломонович (1837--1888) -- железнодорожный деятель, капиталист, происходил также из мещанского семейства, составил себе большое состояние в период строительства железных дорог и раздачи железнодорожных концессий. Губонин Петр Ионович (1825--1894) -- известный железнодорожный деятель. Ироническое рассуждение о Губонине как "выходце из народа" ("Куда вышел из народа г-н Губонин?") содержится в статье Н. К. Михайловского "Литературные и журнальные заметки. Январь 1873 г " (ОЗ, 1873, No 1, отд. 2, стр. 147--148).
Стр. 71. Незадолго до французской революции явился в Париже некто Лоу... -- Джон Лоу (1671--1729) -- англичанин, бежавший из Англии в Париж. Здесь в 1716 г. основал с разрешения правительства банк, выпустивший необеспеченные банковые билеты. В 1720 г. предприятие Лоу обанкротилось, а сам он скрылся. Так как свой банк Лоу передал государству, то банкротство это оказалось государственным банкротством и вызвало общественный скандал.
Стр. 73. Но были любимые... Впрочем, не приводить же их здесь. -- Содержание мечтаний -- "идей" Подростка подробнее раскрыто в подготовительных материалах к роману ("остров на Балтийском море", "Унгерн-Штернберг" и т. д.). См.: наст. изд., т. XVI, стр. 34, 35, 49, 93, 221; см. ниже, стр. 400.
Стр. 74....но вот подле меня Талейран, Пирон... -- Талейран Пери-гор Шарль-Морис (1754--1838) -- выдающийся французский дипломат, мастер тонкой дипломатической игры, возглавлявший внешнюю политику Франции, несмотря на смену правительственных режимов, при Наполеоне и Луи-Филиппе. Пирон Алексис (1689--1773) -- французский поэт, автор стихотворений, комедий, комических опер. О Пироне сохранилось много анекдотов, ему приписывались острые злые эпиграммы, пользовавшиеся большой популярностью. См.: наст. изд., т. XV, стр. 546, 547.
Стр. 75....с меня довольно / Сего сознанья. -- Цитата из монолога Барона в трагедии Пушкина "Скупой рыцарь" (1830). О значении трагедии Пушкина и образа Скупого рыцаря для "ротшильдовской" идеи Аркадия Долгорукого см. выше, стр. 296.
Стр. 75....как мог согласиться Джемс Ротшильд стать бароном! -- Джемс Ротшильд (см. примеч. к стр. 39), как и его братья, получил баронский титул в 1822 г.
Стр. 75. Писали, что один заграничный граф или барон на одной венской железной дороге надевал одному тамошнему банкиру, при публике, на ноги туфли, а тот был так ординарен, что допустил это. -- Близкий случай описан в очерке В. П. Мещерского (1839--1914) "Заграничные дорожные эскизы" (PB, 1871, No 10, стр. 637--699). Мещерский рассказывает, что на пути в Вену в железнодорожный вагон, в котором ехали русские путешественники, сел какой-то "весьма важный господин", а "какой-то щеголь австриец, сидевший с нами, вскочил с своего места и, начав раскланиваться преподобострастно с входившим магнатом, явно изъявил ему готовность обратиться в подушку или даже уничтожиться вовсе, лишь бы влезавшему почтенному господину было удобно". Важный господин "оказался евреем. Еврей этот был банкир NN", а щеголь (оказался барон N, из хорошей австрийской фамилии". Когда банкиру понадобился один из его дорожных мешков, "барон бросился к мешку, поднял его, сел напротив еврея, положил себе мешок на колена и, обратившись в табурет или стол, находил себя в самом нормальном положении"). Банкир же "принимал услуги барона как самое естественное проявление поклонения своей особе" (там же, стр. 651, 652).
Стр. 76. Одно сознание о том, что в руках моих были миллионы и я бросил их в грязь, как вран, кормило бы меня в моей пустыне. -- Намек на библейскую легенду о пророке Илие, который во время жестокой многолетней засухи по повелению бога жил возле Иордана, причем ворон каждый день приносил ему хлеб и мясо (3-я книга Царств, гл. 17, ст. 4--6).
Стр. 77. Идея Бисмарка стала вмиг гениальною, а сам Бисмарк -- гением... -- О Бисмарке см. ниже, стр. 413.
Стр. 77....я заметил в вагоне одного плюгавенького молодого человека... -- В подготовительных материалах к роману эпизод с "дураком в вагоне" подробно разрабатывался (ср. т. XVI, стр. 47, 59, 71, 109 и др.). В окончательном тексте эпизод этот значительно изменился.
Стр. 78....мы ходили с ним вдвоем ~ тотчас же приставали к ней. -- Основанием для этого эпизода послужила заметка в "Русском мире" (No 188) от 12 июля 1874 г., которая нашла отражение в черновых материалах к роману (см. запись в июле 1874 г. -- наст. изд., т. XVI, стр. 39). В Петербурге, 10 июля 1874 г. вечером, автор письма в газету, провожавший домой даму, повстречался с "сильно пьяным человеком <...> который <...> кидался на всех проходивших женщин и ругал их самыми площадными словами". Автор письма позвал городового, тогда пьяный "как-то сразу несколько отрезвился и просил пустить его и "не делать скандала", потому что он -- студент университета" (см. также: ЛН, т. 77, стр. 460). Заметка из "Русского мира" отозвалась еще в одном эпизоде романа. Ср. ниже, примеч. к стр. 221.
Стр. 78....Жан-Жак Руссо признается в своей "Исповеди" ~ проходивших женщин. -- Руссо рассказывает об этом в книге третьей первой части "Исповеди". См.: Руссо, Исповедь, стр. 82--83.
Стр. 82....на стене висела превосходная большая гравюра дрезденской Мадонны... -- Имеется в виду Сикстинская Мадонна Рафаэля (1483--1520), написанная в 1515--1519 гг. для Сикстинской капеллы в Риме и хранящаяся в Дрезденской галерее, -- одно из любимых живописных произведений Достоевского. Во время своего пребывания в Дрездене он постоянно посещал галерею, где любовался картиной Рафаэля (см.: Достоевская, Дневник, стр. 15, 55 и др. по указателю). В "Воспоминаниях" А. Г. Достоевская писала, что "Сикстинскую Мадонну" Достоевский "признавал за высочайшее проявление человеческого гения" и "мог стоять перед этою поразительной красоты картиной часами, умиленный и растроганный" (Достоевская, А. Г., Воспоминания, стр. 148--149). Фотографию с картины Рафаэля Достоевский долго, но тщетно пытался купить во время своих заграничных поездок. Она была подарена ему в 1879 г. С. А. Толстой и висела в кабинете писателя (там же, стр. 355--356). Сейчас эта фотография хранится в музее Достоевского в Москве.
Стр. 82....дорогая фотография, в огромном размере, литых бронзовых ворот флорентийского собора. -- Имеются в виду ворота Баптистерия Сан-Джиованни, крестильня при знаменитом соборе Сайта Мария дель Фноре (XIII в.) во Флоренции. А. Г. Достоевская отмечала в "Воспоминаниях", что живя во Флоренции, Достоевский восхищался собором и особенно воротами Баптистерия. "Муж уверял меня, что если ему случится разбогатеть, то он непременно купит фотографии этих дверей, если возможно, в натуральную их величину, и повесит у себя в кабинете, чтобы на них любоваться" (Достоевская А. Г., Воспоминания, стр. 184).
Стр. 87. Это одна из "женевских идей" конца прошлого столетия. -- Имеются в виду идеи, восходящие к общественно-политическим и моральным взглядам Жан-Жака Руссо (1712--1778), женевца по происхождению, которого Достоевский считал одним из предтеч современных ему демократических и социалистических учений. Ср. ниже, примеч. к стр. 173.
Стр. 87. "Учительница подготовляет во все учебные заведения со и дает уроки арифметики"... -- Подобных безграмотно составленных объявлений много печаталось в тогдашних газетах, особенно в "Голосе". Возможно, что моделью для Достоевского послужило объявление, напечатанное здесь 30 сентября 1874 г.: "Приготовляю в военные гимназии и в военно-учебные заведения и даю уроки по математике" ( Г, 1874, No 270). Запись о курьезном объявлении учительницы появляется в подготовительных материалах 2--3 октября. См.: наст. изд., т. XVI, стр. 160.
Стр. 87....у Елисеева и у Балле. -- Имена владельцев больших магазинов продовольственных товаров в Москве и Петербурге.
Стр. 90. Я в пустыню удаляюсь... -- Первая строка популярной песни, опубликованной впервые в сб. "Новый российский песенник, или Собрание любовных, хороводных, пастушьих, плясовых, театральных, цыганских, малороссийских, казацких, святочных, простонародных и в настоящую войну на поражение неприятелей и на разные другие случаи сочиненных..." (ч. I, СПб., 1790, стр. 16). Перепечатывалась позднее во многих песенниках. Приписывается М. В. Зубовой (ум. 1799), известной исполнительнице песен. О ней см.: Д. Л. Мордовцев. Русские женщины второй половины XVIII в. СПб., 1874, стр. 165--166. Эта книга была в библиотеке Достоевского (см.: Библиотека, стр. 148). См. также: Песни и романсы русских поэтов. Вступит, статья, подгот. текста и примеч. В. Е. Гусева. Изд. "Сов. писатель", М.--Л., 1965, стр. 196 и 991 ("Библиотека поэта").
Стр. 91. Друг мой, а это будет... не скучно? Ты знаешь: tous les genres... -- Tous les genres sont bons hors le genre ennuyeux (Все жанры хороши, кроме скучного (франц.)) -- фраза Вольтера (1694--1778), ставшая крылатой, из его предисловия к комедии "Блудный сын" (1738).
Стр. 93....цвета сольферино... (итал. solferino) -- лилово-красного цвета.
Стр. 93....с алансонскими кружевами... -- кружева, производившиеся на знаменитой в свое время кружевной фабрике, основанной Ж.-Б. Кольбером (1619--1683), министром Людовика XIV, во французском городе Алансоне, главном городе Орского департамента в Нормандии.
Стр. 94. Невеста-девушка смышляла жениха. -- Первая строка басни И. А. Крылова "Разборчивая невеста" (1806).
Стр. 99....он тебя до университета довел и что чрез него ты права получил. -- Окончивший гимназию имел право поступать в университет (другие учебные заведения этого права не давали) и во все прочие высшие учебные заведения, а также имел предпочтительное право перед не учившимися в гимназии поступать на государственную службу с производством в первый чин по выслуге определенных сроков.
Стр. 104. Nous revenons toujours... -- Намек на французскую пословицу: On revient toujour, à ses premières amours (Всегда возвращаются к своей первой любви).
Стр. 106....осуждали чины ~ деревни и даже ломбард... -- Ломбард -- кредитное учреждение, ссужающее деньгами в долг под залог имущества. Ломбарды возникли в России в XVIII в. как учреждения, находящиеся под контролем правительства, в целях борьбы с частными ростовщиками, взимавшими громадные проценты. Однако существовавшие в России сельские и городские ссудные кассы для обеспечения в кредитах сельских и городских жителей брали очень высокие проценты, гораздо выше официально дозволенных и по существу являлись эксплуататорскими учреждениями.
Стр. 106. А может быть, таковы требования прекрасного и высокого в самом деле, я этого во всю жизнь не мог разрешить. -- Формула "высокое и прекрасное", широко распространенная в конце XVIII в. и в романтической эстетике 1820--1830-х годов, во второй половине XIX в. употребляется иронически. Ср. "Записки из подполья" (наст. изд., т. V, стр. 102). Формула эта восходит к И. Канту (1724--1804) и Э. Бёрку (1729--1797), которые посвятили анализу понятий "прекрасное" и "высокое" свои эстетические трактаты; русскими романтиками она была воспринята главным образом из хорошо знакомых Достоевскому с молодых лет "Писем об эстетическом воспитании" Ф. Шпллера, написанных под влиянием Канта, Позднее в "Дневнике писателя" на 1876 г. Достоевский писал, вспоминая 1837 г.: "Мы с братом стремились тогда в новую жизнь, мечтали об чем-то ужасно, обо всем "прекрасном и высоком", -- тогда это словечко было еще свежо и выговаривалось без иронии) (ДП на 1876, январь, глава III, подглавка 1).
Стр. 107....если б он закричал на весь двор, завыл, сей уездный Урия -- ну что бы тогда было со мной, с таким малорослым Давидом... -- Версилов иронически переосмысляет один из библейских сюжетов. Царь Давид увидел однажды Вирсавию, жену Урии хеттеянина, и соблазнил ее. Догадавшийся об этом Урия не хотел идти в свой дом, несмотря на старания Давида задобрить его. Тогда царь повелел своему военачальнику Иоаву во время сражений с аммонитянами поставить Урию в наиболее опасное место. Иоав исполнил повеление царя, и Урия был убит в сражении. Тогда Давид взял его вдову Вирсавию себе в жены. "И было это дело, которое сделал Давид, зло в очах господа". (2-я книга Царств, гл. 11, ст. 27).
Стр. 108....буквально пошел сбирать на построение божьего храма... -- Перефразированное выражение из стихотворения Н. А. Некрасова "Влас":
И сбирать на построение
Храма божьего пошел...
Ср. след. примеч.
Стр. 109. Смуглолиц, высок и прям... -- Цитата из стихотворения Н. А. Некрасова "Влас" (1854). В "Дневнике писателя" за 1873 г., в пору своего резкого идеологического расхождения с Некрасовым, Достоевский разбирает это стихотворение в специальной статье "Влас". Черты некрасовского Власа, его внешний облик, его странничество сказались на обрисовке образа Макара Долгорукого (см. выше, стр. 308--310). Однако Макар одновременно и противопоставлен Власу. Сложные и противоречивые черты Власа (сочетание богоборчества, бунта, проявившегося в его грехе, и стремления к страданию и очищению), вообще характерные для многих героев Достоевского, не находят отражения в Макаре, ставшем воплощением тихого, кроткого и светлого начала (см.: Достоевский и его время, стр. 53--59). Влияние Власа, сюжетной схемы его характера (грех, чудесное явление, искупление греха страданием, молитвой и добрыми делами) больше сказалось на образе купца Скотобойникова, историю которого рассказывает Макар Долгорукий (см.: наст. изд., т. XIII, стр. 313--322).
Стр. 113....пушкинского Германка из "Пиковой дамы" (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип -- тип из петербургского периода!)... -- Образ Германна (как и вся повесть Пушкина "Пиковая дама") оказал сильное воздействие на ряд произведений Достоевского (см.: А. Б е м. Гоголь и Пушкин в творчестве Достоевского. "Slavia", 1929, т. VIII, вып. 1, стр. 82--100 и вып. 2, стр. 297--311). Характер петербургского героя Пушкина, одержимого фантастической идеей разбогатеть, нашел отражение и в "Подростке".
Стр. 113. "А что, как разлетится этот туман ~ не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город... -- Образ призрачного Петербурга, который, казалось, "тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу", впервые возникает у Достоевского в рассказе "Слабое сердце" (1848) (см.: наст. изд., т. II, стр. 48) и затем переходит в фельетон 1861 г. "Петербургские сновидения в стихах и прозе". Сходные мотивы имеются в черновых набросках к "Дневнику писателя" за 1873 г., к статье "Мечты и грезы": "Я часто спрашивал себя: как без переворота можно согласиться бросить такие дворцы -- кстати, что будет с Петербургом, если бросят. Уцелеют немцы, множество домов без поддержки, без штукатурки, дырья в окнах, а посреди памятник Петра". Ср. след. примеч.
Мысль о том, что Петербург -- город искусственно созданный, не "органичный" для России, а потому обреченный на гибель, была распространенной среди славянофильски настроенной части общества и нашла отражение в некоторых поэтических произведениях 1830-х годов -- М. А. Дмитриева, В. С. Печерина и др. См.: Поэты 1820--1830-х годов. Изд. "Сов. писатель", Л., 1972, т. 2, стр. 60, 477-482, 736.
Стр. 113....а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?" -- Имеется в виду памятник Петру I работы Э. Фальконе, названный Пушкиным Медным всадником. Достоевский использует символику пушкинской поэмы:
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
(Пушкин, т. V, стр. 147)
Однако оценка деятельности Петра и ее результатов у Достоевского отлична от пушкинской. Ср. ниже, примеч. к стр. 453.
Стр. 115. Реализм, ограничивающийся кончиком своего носа, опаснее самой безумной фантастичности, потому что слеп. -- Мысль, характерная для литературно-теоретических взглядов Достоевского и неоднократно им высказывавшаяся. Так, в письме А. Н. Майкову от 11 (23) декабря 1868 г. Достоевский говорит: "Ах, друг мой! Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм -- реальнее ихнего. Господи! Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии, -- да разве не закричат реалисты, что это фантазия! Между тем это исконный, настоящие реализм! Это-то и есть реализм, только глубже, а у них мелко плавает". Подробнее мысль эта развита в письме H. H. Страхову от 26 февраля (10 марта) 1869 г.: "У меня свой особенный взгляд на действительность (в искусстве) и то, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, -- то для меня иногда составляет самую сущность действительного. Обыденность явлений и казенный взгляд на них, по-моему, не есть еще реализм, а даже напротив". Сходную мысль развивает Достоевский и в рассуждении об отношении искусства к действительности в октябрьском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г. (гл. первая, подглавка 3, "Два самоубийства"). Говоря о видимости жизненных явлений и их скрытой сущности, которая должна быть предметом исследования для настоящего художника, Достоевский отмечает, что эта скрытая сущность, "концы и начала" -- "это всё еще пока для человека фантастическое".
Стр. 116. У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста... -- Семеновский мост через Фонтанку по Гороховой улице (ныне ул. Дзержинского)! Васин жил в районе, застроенном большими доходными домами, которые были заселены небогатым людом.
Стр. 120. Бресто-граевские-то ведь не шлепнулись, а? -- Речь идет об акционерном обществе Бресто-Граевской железной дороги (дорога от Бреста до польского местечка Граево, важного железнодорожного пункта на пути между Россией и Германией), основанном в начале 70-х годов. Объявления общества (о перевозках, выручке, погашении облигаций, собраниях акционеров и т. д.) печатались в ряде газет 1873--1874 гг. Судя по этим объявлениям, акционерное общество увеличивало свой капитал, на что и намекает Стебельков.
Стр. 121. "Прелестная дева ласкала меня..." -- строка из стихотворения А. С. Пушкина "Черная шаль" (1820).
Стр. 121. Я ведь и доктор и акушер-с. Фамилия моя Стебельков... -- О прототипе Стебелькова, враче-гинекологе Колосове, см. выше, стр. 314-315.
Стр. 121. Форштадт (нем. Vorstadt) -- предместье.
Стр. 121. Версилов -- ведь это "бабий пророк-с"... -- Ироническое прозвище Версилова, данное ему людьми, его не понимающими, как и ироническая характеристика его богоискательства, вложенная в уста старого князя (см. т. XIII, стр. 31--32), возможно, восходят к оценке П. Я. Чаадаева его идейными противниками. Переход Чаадаева в католичество, его философские и богословские высказывания и писания, огромный успех его проповеди у женщин, по предположению А. С. Долинина, сказались в образе Версилова (Долинин, стр. 121--123). Д. В. Давыдов в "Современной песне" (1839) дал такой портрет П. Я. Чаадаева:
Старых барынь духовник
Маленький аббатик,
Что в гостиных бить привык
В маленький набатпк.
Все кричат ему привет
С оханьем и писком,
А он важно им в ответ:
"Dominus vobiscum".
(Господь с вами (лат.).)
Характеристика Версилова, данная старым князем Сокольским, во многом совпадает с этой характеристикой Чаадаева.
Стр. 122. Версилов живет в Семеновском полку, в Можайской улице, дом Литвиновой, номер семнадцать... -- Можайская улица расположена в бывшей Московской части, между Обводным каналом и Загородным проспектом. Неподалеку были расположены казармы Семеновского полка. Район этот находился на границе между кварталами, в которых жили состоятельные люди (часть Загородного проспекта, примыкавшая к Владимирской площади), и районами с беспорядочной застройкой деревянными домами, где жили ремесленники и мастеровые. См.: Михневич, стр. 60.
Стр. 122. Quand on parle d'une corde... -- Оборот, характерный для ряда французских пословиц. Например: Quand on parle du loup, on en voit la queue (Когда заговорят о волке, тотчас увидят его хвост (франц.)). Или: Quand on parle du soleil, on en voit les rayons (Когда заговорят о солнце, сразу видят его лучи (франц.)).
Стр. 125. В конце Обуховского проспекта у Триумфальных ворот, я знал, есть постоялые дворы... -- Московские триумфальные ворота, сооруженные в 1838 г. по проекту архитектора В. П. Стасова, находились не на Обуховском проспекте, а на Царскосельском, являвшемся продолжением Обуховского (ныне оба они составляют Московский проспект). В то время возле Московских триумфальных ворот была граница города, здесь находилась Московская застава, район, где жили рабочие и городская беднота.
Стр. 129....Крафт застрелился -- из-за идеи, из-за Гекубы... -- Намек на слова Гамлета об актере, читающем монолог о страданиях Гекубы:
Его лице от силы их бледнеет,
В глазах слеза, дрожит и млеет голос,
В чертах лица отчаянье и ужас,
И весь состав его покорен мысли.
И всё из ничего! Из-за Гекубы!
Что он Гекубе, что она ему,
Что плачет он об ней?
(В. Шекспир. Гамлет. Д. II. Перев. А. Кронеберга. М., 1861, стр. 97--98)
Стр. 131. А это еще в Библии дети от отцов уходят и свое гнездо основывают... -- Аркадий имеет в виду изречение из книги Бытия, повторенное и в ряде мест Нового завета: "Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей..." (Бытие, гл. 2, ст. 24).
Стр. 134. Крафт застрелился ~ в полные сумерки, что явствовало из его дневника. -- В эпизоде самоубийства Крафта, записывавшего в последние часы и минуты жизни свои ощущения, Достоевским использован материал, помещенный в No 46 "Гражданина" от 18 ноября 1874 г. В разделе "Из текущей жизни" там было перепечатано сообщение из "Тифлисского вестника" о самоубийстве в Пятигорске некоего А. Ц-ва. Найденный мертвым в своей постели, в полусидячем положении, он держал в руке карандаш и открытую книгу, а сбоку лежали часы и листы бумаги, исписанные им перед смертью. Самоубийца принял опиум и через каждые 5--10 минут записывал свои ощущения. Об использовании Достоевским этого предсмертного дневника см.: Долинин, стр. 139--140.
Стр. 134....он замечает ~ что пишет почти в темноте, едва разбирая буквы; свечку же зажечь не хочет, боясь оставить после себя пожар. -- В предсмертном дневнике пятигорского самоубийцы говорилось: "Пишу на память и, чтоб не онеметь и не забыть потушить свечу и тем не сделать пожара, тушу свечу" (Гр, 1874, No 46, стр. 1140).
Стр. 134....он, чтобы согреться, думал было выпить рюмку, но мысль, что от этого, пожалуй, сильнее кровоизлияние, остановила его". -- Эта деталь заимствована из предсмертного дневника Крамера (см. выше примеч. к стр. 44), в котором была такая запись: "Скоро 12 часов! Всё готово. У меня легкий озноб, и я немного зеваю, но совершенно спокоен. Хотел выпить коньяку, но вино, говорят, усиливает кровотечение, а я и без того здесь напачкаю" (О Достоевском, вып. I, стр. 141).
Стр. 134. Один такой же самоубийца именно жалуется в таком же своем дневнике ~ всё такие мелкие и пустые. -- В дневнике пятигорского самоубийцы А. Ц-ва (см. примеч. выше) записано, что его знобит, тошнит и почему-то "начинает сильно чесаться нос". См.: Гр, 1874, No 46, стр. 1140. Ср.: Долинин, стр. 140--141.
Стр. 135....на основании френологии, краниологии... -- Френология (от греч. phren, phrenos -- ум, разум) -- теория о связи между наружной формой черепа и умственными и моральными качествами человека, не подтвержденная дальнейшим развитием науки. Краниология (от греч. kranion -- череп) -- раздел антропологии и зоологии, изучающий черепа людей и животных.
Стр. 143. Еще из Евангелия тут же пошутил: "Миритесь, говорит, пока на пути, дондеже не заплатите последний кодрант"... -- Неточная цитата из Нагорной проповеди, где говорится: "Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге и не ввергли бы тебя в темницу; истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодрапта" (Евангелие от Матфея, гл. 5, ст. 25--26).
Стр. 144. Адрес дала, у Вознесенского моста... -- Вознесенский мост по Вознесенскому проспекту (ныне пр. Майорова) через Екатерининский (ныне Грибоедова) канал. Расположен в бывш. Спасской части Петербурга (см. ниже, примеч. к стр. 215). В этом районе, согласно статистическим данным за 1872 г., было больше всего публичных домов (46 из 117). См.: Михневич. стр. 300.
Стр. 149....и не замечают, что уже на фербанте. -- Здесь: уже не у дел (от нем. verbannten -- изгонять, ссылать).
Стр. 149....принять меня за странствующего селадона. -- Селадон -- имя героя пасторального романа французского писателя Опоре д'Юрфе (1568--1625) "Астрея" (1610--1619), ставшее нарицательным как обозначение волокиты.
Стр. 151. Версилов прямо ~ отказался от всего выигранного им наследства. -- В этом эпизоде романа, по мнению В. Я. Кирпотина, есть перекличка с произведением Д. Дидро (1713--1784) "Разговор отца с детьми", сюжет которого составляет обсуждение случая с наследством, переданным не юридическим наследникам умершего, а другому лицу на основании случайно найденного документа, не имеющего уже юридической силы, а отражающего, да и то сомнительно, волю покойного (см.: В. Кирпотин. Лебедев и племянник Рамо. "Вопросы литературы", 1974, No 7, стр. 152). Обсуждение того, надо ли поступать "по закону" или "по совести", является главной темой диалога Дидро. Отец, распорядившийся наследством на основании найденного документа, лншил материальной поддержки бедных родственников умершего и до конца дней не был уверен в своей правоте. Версилов же, наоборот, в подобной ситуации лишает наследства себя самого. О Дидро и Достоевском см. также: наст. изд., т. V, стр. 379, 380, 384.
Стр. 152. Ибо сей человек "был мертв и ожил, пропадал и нашелся"! -- В Евангелии от Луки (гл. 15, ст. 24) слова эти говорит отец о возвратившееся к нему сыне. Аркадий же говорит это о своем отце, переосмысляя таким образом евангельскую притчу.
Стр. 152. Тьмы низких истин мне дороже // Нас возвышающий обман... -- Неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Герой" (1830). У Пушкина: "Тьмы низких истин нам дороже..."
Стр. 157....не бог знает какой Versailles или Renaissance... -- Имеются в виду старинные стили изящной мебели, которые возникли во Франции и Италии и высоко ценились в XIX в. Версаль -- название знаменитого архитектурно-паркового ансамбля, созданного в XVII в., иногда стиль "Версаль" называется также стилем Людовика XIII или Людовика XIV. Ренессанс -- стиль эпохи Возрождения (XV--начало XVII в.), проявившийся прежде всего в изобразительном искусстве и архитектуре, а также и во внутренней отделке зданий.
Стр. 163....счет и в одном знатном ресторане... -- В черновом автографе назван ресторан Бореля (см. выше, стр. 37), помещавшийся в Петербурге на Большой Морской (ныне ул. Герцена). Борель упомянут и в окончательном тексте романа.
Стр. 165....об этом камне, близ Павловских казарм... -- Павловские казармы -- казармы лейб-гвардии Павловского полка на углу Миллионной улицы (ныне ул. Халтурина) и Царицына луга (или Марсова поля). Здание сохранилось.
Стр. 165. Покойника-то помните? -- Т. е. императора Николая I, умершего в 1855 г.
Стр. 165....тут Дума... -- Городская дума -- орган городского управления; до введения городского положения 1870 г. городская дума заведовала городским хозяйством. Во всех расходах и доходах она обязана была давать отчет губернатору.
Стр. 165....ассигнации эти при покойном государе только обратили на серебро). -- В 1839--1843 гг. в России была проведена денежная реформа; при этом обесценившиеся к тому времени ассигнации (бумажные деньги) были изъяты из обращения.
Стр. 165....только вот Царскосельская ходила... -- Первая железная дорога в России, связывавшая Петербург с Царским Селом (ныне г. Пушкин), открыта в 1838 г.
Стр. 165....Монферан; он ведь тогда Исаакиевский собор строил. -- Огюст-Рикар де Монферан (1786--1858) -- архитектор, француз по происхождению, работал в России с 1816 г. Руководил с 1818 г. строительством Исаакиевского собора в Петербурге. По его проекту воздвигнута также Александровская колонна и несколько частных домов.
Стр. 166....да чуть ли это не князь Суворов был, Италийский, потемок полководца-то... -- Вероятно, имеется в виду внук генералиссимуса А. В. Суворова -- А. А. Суворов (1804--1882), бывший с 1861 г. петербургским генерал-губернатором. Однако в происшествии, о котором рассказывал Петр Ипполитович, А. А. Суворов не мог принимать участие в качество облеченного властью лица, так как само происшествие это могло происходить в царствование Николая I и до постройки Николаевской железной дороги, открытой в 1851 г.
Стр. 167. Этот камень... это всё, что есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами... -- Анекдот, рассказанный Петром Ипполитовичем, восходит к книжке В. И. Даля "Два-сорока бывальщинок для крестьян" (СПб., 1862, ч. II). В статье "Русская сметливость" (стр. 49--60) среди других историй приводится и рассказ о том, как во время одного строительства "простой работник" предложил убрать в сутки большой камень, который всем мешал. История, приведенная Далем, легла в основу рассказа Л. Н. Толстого "Как мужик убрал камень", вошедшего во вторую книгу его "Азбуки" (1872). Даль и Л. Толстой использовали это происшествие, чтобы показать сметливость простого русского человека. Достоевский же иронически воспринимает материал, который обычно призван был в книжках "для народа" Воспитывать казенный патриотизм и национальную гордость. Ср. ироническое отношение Достоевского к другим тогдашним книжкам для народного чтения, проявившееся в повести "Село Степанчиково и его обитатели" (см.: наст. изд., т. III, стр. 35 и 509) и статье "Книжность и грамотность" (1861).
Стр. 167....Завьялову англичане миллион давали с тем только, чтобы он клейма не клал на свои изделия... -- Завьялов был известен в середине XIX в. своими ножевыми изделиями. О нем упомянуто в отчете о московской выставке мануфактурных изделий 1853 г., где имя его названо "известным" и "блестящим" (см.: СП, 1853, 13 мая, No 105). Источник упоминаемого Версиловым анекдота обнаружить не удалось.
Стр. 167. Видение шведского короля -- это уж у них, кажется, устарело; но в моей юности его с засосом повторяли и с таинственным шепотом... -- Легенда о видении шведского короля Карла XI (1655--1697), отца Карла XII, изложена в очерке Проспера Мериме "Видение Карла XI", включенном в его книгу "Мозаика", вышедшую в Париже в июне 1833 г. (см.: Проспер Мериме. Собрание сочинений в шести томах. Т. 1. Изд. "Правда", М., 1963, стр. 362--369). Очерк Мериме был тогда же переведен на русский язык и опубликован в "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"" (1833, 30 декабря, No 104. Без указания на источник рассказ о видении Карла XI изложен близко к тексту Мериме в романе Н. И. Греча "Черная женщина" (см.: Н. Греч. Сочинения. Часть первая. СПб., 1838, стр. 63--71), откуда, вероятно, он перешел в разряд ходячих анекдотов, распространившихся в 1840-е годы. Эта же легенда, со ссылкой на Мериме, использована в статье В. А. Жуковского 1850 г. "Нечто о привидениях" (см.: В. А. Жуковский. Сочинения, т. 6. СПб., 1869, стр. 589--610). В легенде рассказывается о видении, явившемся королю Карлу XI, чтобы предсказать гибель будущего короля Густава III (1746--1792) от руки заговорщика Анкарстрема и казнь последнего. Анекдот, восходящий к роману Греча, рассчитанному на невзыскательного читателя, Версилов объединяет с другими анекдотами, почерпнутыми из подобных же источников (литературное окружение Греча и Булгарина, массовая литература для народа с казенно-патриотическим уклоном и т. п.).
Стр. 167--168....о том, что в начале столетия кто-то будто бы стоял в сенате на коленях перед сенаторами. -- Вероятно, имеется в виду устная легенда, содержащая искаженное представление о заговоре и восстании декабристов. Легенда эта записана только в XX в. (в Сибири), но в первой половине XIX в., видимо, имела широкое распространение и нашла отражение в исторической песне "Царя требуют в сенат", записанной во множестве вариантов в конце XIX--XX в. Согласно легенде, Николая I ночью вызвали в сенат заговорщики. Царь намекнул брату Константину, чтобы тот выручил его. Когда Константин подъехал к сенату, вооруженная охрана не хотела его пускать, говоря, что царя здесь нет. Лишь один из солдат дал понять великому князю, что брат его тут. С трудом проникнув в здание сената и взломав несколько запертых дверей, Константин увидел Николая, стоявшего на коленях перед сенаторами, которые требовали от царя подписать отречение. Константин спас брата.
Достоевский мог слышать эту легенду в устной передаче или еще в молодые годы, или в Сибири, где она была широко распространена. См.: А. Косованов. Заговор декабристов в сибирских песнях и преданиях. "Сибирские огни", 1925, No 6, стр. 122--126; Н. Ончуков. Песни и легенды о декабристах. "Звенья", т. 5, стр. 11--43; Исторические песни XIX века. Изд. "Наука", Л., 1973, стр. 128--148 и 234--236.
Стр. 168. Про коменданта Башуцкого тоже много было анекдотов, как монумент увезли. -- Башуцкий Павел Яковлевич (1771 --1836), был комендантом Петербурга при Александре I и Николае I. О его необразованности и глупости сохранилось много анекдотов. См., например, воспоминания А. И. Михайловского-Данилевского (PC, 1890, No 11, стр. 499). Анекдот, о котором упоминает Версилов, приводится Вл. Бурнашевым в его "Клубе анекдотистов и каламбуристов (из "Воспоминаний" и из "Памятной книжки" петербургского старожила)", печатавшемся в "Биржевых ведомостях". Однажды, при Александре I, над Башуцким, шедшим к царю с ежедневным докладом, подшутил А. Л. Нарышкин, сказавший, что ночью переодетые шведские агенты похитили монумент Петра Великого и увезли его на корабле. Башуцкий поверил, испугался и "повинился" перед царем, что не доглядел (см.: БВ, 1873, 2 сентября, No 234). Упоминая анекдот, восходящий к воспоминаниям Бурнашева, Достоевский критически характеризует уровень всей группы анекдотов, перечисленных Версиловым, так как имя Вл. П. Бурнашева как автора воспоминаний было достаточно скомпрометировано в тогдашней печати. См., например, статью "Литературные и общественные курьезы" ( Г, 1873, 4 января, No 4), где среди прочих "курьезов" упомянуты "Воспоминания" "петербургского старожила" Бурнашева, настолько изобилующие ошибками, неточностями и искажениями фактов, что "вместо старой поговорки "лжет, как календарь" можно смело предложить новую: "лжет, как г. Бурнашев"". Редактируемый Достоевским "Гражданин" также поместил на эту тему заметку "Современная хлестаковщина" (No 3, от 15 января, стр. 87--88) за подписью "Давнишний обыватель Петербурга", где отмечался низкопробный характер "Воспоминаний" Бурнашева, старого сотрудника Греча и Булгарина.
Стр. 168....рассказы про министра прошлого царствования Чернышева... -- Чернышев Александр Иванович (1785--1857), князь, участник войн с Наполеоном (кампании 1805, 1812, 1813--1815 гг.), в правление Николая I занимал видные государственные посты: с 1848 г. председатель Государственного совета, в 1832--1852 гг. военный министр. О нем как об одном из возможных прототипов старого князя в повести "Дядюшкин сон" см.: наст. изд., т. II, стр. 511.
Стр. 168. Желание соврать, с целью осчастливить своего ближнего, ты встретишь даже и в самом порядочном нашем обществе... -- Ср. развитие этой же мысли в "Дневнике писателя" на 1873 г., гл. XV "Нечто о вранье".
Стр. 171....я часто говорил Софье Андреевне ~ уморю себя казнью". -- Слова Версилова -- отражение намеченной в подготовительных материалах к роману одной из ранних сюжетных линий: отношения героя ("хищного типа". ЕГО) к своей жене, "мачехе" Подростка. См. наст. изд., т. XVI, стр. 20.
Стр. 172. Впрочем, посмотри в Апокалипсисе... -- Апокалипсис, или Откровение Иоанна Богослова, -- новозаветная книга, которая многократно привлекала внимание Достоевского. См.: "Идиот" (наст. изд., т. VIII, стр. 167--168, 309--310; см. также т. IX, стр. 439, 445--448), "Бесы" (наст. изд., т. X, стр. 497) и др. Совет Версилова Аркадию узнать о будущем "лике мира сего" из Апокалипсиса в данном случае звучит иронически.
Стр. 172....прочти десять заповедей... -- Имеются в виду десять библейских заповедей, изложенных в Ветхом завете (Исход, гл. 20, ст. 1--17) и затем варьируемых в Евангелии (Матфей, гл. 5, ст. 21--43, и др.).
Стр. 173. Ничего нет тайного, что бы не сделалось явным. -- Выражение, восходящее к словам Евангелия: "Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным" (Марк, гл. 4, ст. 22).
Стр. 173. Женевские идеи -- это добродетель без Христа... -- В подготовительных материалах к роману (см.: наст. изд. т. XVI, стр. 281) Достоевский говорит, что "женевские идеи" (ср. выше, примеч. к стр. 87) -- это "теперешние французские идеи", связывая учение Руссо с идеями его последователей: социалистов и деятелей Коммуны. Социально-экономическое равенство людей, отрицание религии и христианской этики, стремление ко всеобщему обеспечению и довольству -- таково, в интерпретации Достоевского, главное зерно этих идей.
Стр. 174....не твержу тебе, что "счастье лучше богатырства", напротив, богатырство выше всякого счастья... -- Ср.: В. И. Даль. Пословицы русского народа. М., 1957, стр. 70 ("Счастье дороже богатырства"). Как отметил В. Я. Кирпотин (см.: Достоевский и русские писатели, стр. 29--31), термин "богатырство" употреблен в "Подростке" в смысле, близком тому, каким наделил это слово Гоголь в "Мертвых душах" и "Выбранных местах из переписки с друзьями", где он не раз говорил о богатырстве как символе русской силы, способности к борьбе со злом во имя высоких духовных идеалов; "В России теперь на всяком шагу можно сделаться богатырем. Всякое звание и место требует богатырства <...> Я слышал то великое поприще, которое никому из других пародов теперь невозможно и только одному русскому возможно, потому что перед ним только такой простор и только его душе знакомо богатырство..." (Гоголь, т. VIII, стр. 291--292; ср.: т. VI, стр. 221; т. VIII, стр. 250, 368, 369, 373, 374--375 и др.). Версилов, употребляя слово "богатырство" в гоголевском значении, вряд ли мог разделять, однако, оптимизм Гоголя, его веру в возможность проявления "богатырства" в современной ему России. Приведенная пословица говорит скорее об обратном. В "Дневнике писателя" за 1877 г. (январь, глава I) Достоевский употребил ту же пословицу в контексте, близком по смыслу к высказыванию Версилова: "Что в том, что не живший еще юноша мечтает про себя со временем стать героем? Поверьте, что такие, пожалуй, гордые и заносчивые мечты могут быть гораздо живительнее и полезнее этому юноше, чем иное благоразумие того отрока, который уже в шестнадцать лет верит премудрому правилу, что "счастье лучше богатырства".
Стр. 174....каждый честный отец должен бы послать сына своего хоть на смерть, как древний Гораций своих сыновей за идею Рима? -- По древнеримской легенде, три брата из римского патрицианского рода Горациев решили спор между Римом и Альба-Лонгой об их первенстве своим поединком с тремя братьями Куриациями, представителями Альба-Лонги. Двое Горациев пали в битве, третий вернулся в Рим победителем. Легенда эта легла в основу трагедии Пьера Корпеля "Гораций" (1640), в которой старый Гораций, отец трех братьев, выступает как носитель идеи патриотизма и гражданского долга. Стр. 175. Где-то в Коране Аллах повелевает пророку взирать на "строптивых" как на мышей, делать им добро и проходить мимо, -- немножко гордо, но верно. -- Рассуждение это -- вероятно, результат контаминации мыслей и образов из пушкинских "Подражаний Корану" (18244 Слово "строптивые" взято оттуда же:
С небесной книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых:
Спокойно возвещай Коран,
Не понуждая нечестивых!
(Пушкин, т. II, стр. 353).
Ср. также использование выражения "дрожащая тварь" из "Подражаний Корану" в "Преступлении и наказании". См.: наст. изд., т. VI, стр. 253 и 322. (О соотношении "Подражаний Корану" Пушкина и Корана Магомета см.: К. Кашталева. "Подражания Корану" Пушкина и их первоисточник. В кн.: Записки Коллегии востоковедов. V [1930], стр. 243--270). Образ "дрожащей твари" был вытеснен в сознании Достоевского другим, возможно, также не без воздействия произведений Пушкина. В "Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы" (1830) упоминается "жизни мышья беготня"; в "Скупом рыцаре" Альбер говорит:
...пускай отца заставят
Меня держать как сына, не как мышь,
Рожденную в подполье.
Об использовании Достоевским этих образов см.: А. Бем. Достоевский -- гениальный читатель. О Достоевском, вып. II, стр. 17. Ср.: Комарович, Достоевский и Гейне, стр. 106.
Стр. 178....сословие само собою обращается лишь в собрание лучших людей, в смысле буквальном и истинном... -- Представление, что дворяне должны быть "лучшими людьми", свойственно было самому Достоевскому. В письме брату Андрею Михайловичу от 10 марта 1876 г. он говорит: "... семья твоя не выражает ординарного вида каждой среды и средины, а все члены ее имеют благородный вид выдающихся лучших людей. Заметь себе и проникнись тем, брат Андрей Михайлович, что идея непременного и высшего стремления в лучшие люди (в буквальном, самом высшем смысле слова) была основною идеей и отца и матери наших, несмотря на все уклонения". Ср. развитие этих мыслей в "Дневнике писателя" за 1876 г., октябрь, глава II "Лучшие люди" и "О том же".
Стр. 181. Белинский, вторая часть! -- По всей вероятности, названная книга -- это 2-я часть Сочинений В. Белинского в 12 частях, в издании К. Т. Солдатенкова и И. М. Щепкина. В 1875 г. начало выходить четвертое издание этого собрания, которое, возможно, и упоминается Достоевским.
Стр. 182....важный гость, с аксельбантами и вензелем... -- Аксельбанты -- наплечные шнуры с металлическими наконечниками -- принадлежность военного мундира адъютантов, офицеров генерального штаба (к которым, видимо, и принадлежал Нащокин) и некоторых других родов войск. Вензель -- начальные буквы имени и цифра, указывающая, -- какому из царей одного имени вензель принадлежит. Царский вензель, или вензелевое изображение, "жаловался" царем в знак особой милости отдельным лицам или учреждениям. Ношение вензеля указывало на близость этого лица ко двору и императору.
Стр. 185. Слыхали, что такое mont de piété в Париже? Хлеб и благо деяние бедным... -- Mont de piété (франц.) или monte de pieta (итал.) -- ссудная касса; впервые возникли в Италии в XV в. по инициативе монаха Барнабе из Перуджии как человеколюбивые кредитные учреждения для выдачи ссуд бедным без процентов или с небольшим процентом, но под заклад вещей. Ростовщики повели борьбу с ссудными кассами, однако последние получили поддержку правительств и папы. В Париже mont de piété основан в 1777 г. Ж. Неккером (1732--1804), затем подобные учреждения открылись в других европейских странах, многие из них находились под контролем правительства. Проценты, взимаемые в mont de piété (4--7%), ниже, чем у частных ростовщиков, которые брали до 80%. В 1869 г. врач-акушер Колосов, прототип Стебелькова, организовал ссудную кассу, названную им mont de piété. См.: Долинин, стр. 143--144.
Стр. 189....он задает турусы. -- Турусы -- пустая болтовня, вранье, вздор (см.: Даль, IV, стр. 455--456).
Стр. 190. Ахмакова -- нас. Он тут плиэ проиграл. -- Нас -- карточный термин; означает отказ от участия в игре. Плиэ -- выражение, которым пользуются в азартной игре; означает увеличение ставки на гнутую карту (от франц. plié -- согнутый, сложенный).
Стр. 197....виною тому была монстрюозная клевета на нее... -- Монстрюозная -- чудовищная (от франц. monstre -- чудовище, урод).
Стр. 203....свою гантированную ручку... -- Гантированная (от франц. gant) -- в перчатке.
Стр. 207....мы всё с вами читали "факты", как вы это называли со говорили про одни только цифры, считали и примеривали ~ Мы считали убийства и уголовные дела, сравнивали с хорошими известиями... хотелось узнать, куда это всё стремится и что с нами самими, наконец, будет. -- Внимание Достоевского к конкретному факту, событию, происшествию и к совокупности таких фактов как отражению основных закономерностей и тенденций русской жизни сказывалось во всем творчестве писателя. Мечтал он и о периодическом издании, в котором бы публиковались фактические сведения различного характера и тем самым создавалась беспристрастная картина современного состояния русского общества. О плане подобного издания говорит Шатову Лиза Тушина в "Бесах" (см.: наст. изд., т. X, стр. 103--104). Став редактором "Гражданина" в 1873 г., Достоевский намеревался превратить его в подобное издание, о чем свидетельствует редакционная заметка "Желание", помещенная в No 1.
Стр. 209....Отелло не для того убил Дездемону, а потом убил себя, что ревновал, а потому, что у него отняли его идеал!.. -- Трактовка трагедии Шекспира "Отелло" (1604) как трагедии обманутого доверия восходит к известному замечанию Пушкина, записанному в "Table-Talk": "Отелло от природы не ревнив -- напротив: он доверчив" (Пушкин, т. XII, стр. 157). Подобное толкование трагедии со ссылкой на Пушкина дает Достоевский и в "Братьях Карамазовых" (см.: наст. изд., т. XIV, стр. 343--344; ср.: т. IX, стр. 381-382).
Стр. 209....я готов был броситься и целовать то место на полу, где стояла ваша нога... -- По мнению Долинина (см.: Долинин, стр. 99--100). в отношении Аркадия к Ахмаковой многое напоминает любовь юного героя "Исповеди" Руссо к г-же де Варане. В частности, в книге третьей части первой Руссо, рассказывая о своих чувствах к г-же де Варане, говорит: "Сколько раз целовал я свою постель, при мысли о том, что она спала на ней, занавески, всю мебель в моей комнате -- при мысли о том, что они принадлежали ей и ее прекрасная рука касалась их, даже пол, на котором я простирался, -- при мысли, что она по нему ступала" (Руссо, Исповедь, стр. 100).
Стр. 215. Я жил близ Вознесенского моста, в огромном доме... -- Район, где жил Аркадий,-- так называемая Спасская часть -- наиболее населенная часть Петербурга; здесь жили преимущественно торговцы и ремесленники. Спасская часть была застроена большими доходными домами. "Здания отличаются громадностию, но великолепие и изящество в строениях замечается редко" (Михневич, стр. 59).
Стр. 219. Неужели сна так плохо раисеньирована? -- Рансеньирована (франц. renseigner) -- осведомлена.
Стр. 220. Сам давал по десяти и по двадцати пяти просителям ~ просит бывший поручик! -- Образ поручика, просящего милостыню и уверяющего, что "сам давал по пятнадцати целковых нуждавшимся", впервые появляется в фельетоне "Петербургские сновидения в стихах и прозе" (1861), затем в романе "Идиот" (см.: наст. изд., т. VIII, стр. 133 и т. IX, стр. 436--437). В усложненном виде образ пьяного просящего поручика возникает в 1870 г. (Роман о Князе и Ростовщике): "Поручик, просящий благородной милостыни, отец Хромоножки, был друг покойному убитому капитану, одной роты, вместе пьянствовали, поклялся, что найдет убийц. Фразер" (см.: наст. изд., т. IX, стр. 123). От него, по-видимому, с одной стороны, -- путь к капитану Лебядкину ("Бесы"), с другой -- к образу "просящего по 20 коп. поручика", упоминаемому в подготовительных материалах к "Подростку" (см.: наст. изд., т. XVI, стр. 94). В окончательном тексте остался лишь незначительный эпизод с поручиком. Ряд его черт переходит к Петру Ипполитовичу, хозяину квартиры Подростка. Позднее образ снившегося капитана, который "останавливает иной раз прохожих на Невском и просит на бедность", промелькнет в "Сне смешного человека" (1877).
Стр. 221. Эта бесшабашность на наших улицах начинает надоедать до безобразия... -- Возможно, на эпизод с пьяным поручиком повлияли некоторые детали заметки в "Русском мире" от 12 июля 1874 г. (ср. выше, примеч. к стр. 78) -- появление пьяного вечером на набережной Фонтанки, его грубое, развязное поведение, призыв городового и снисходительное отношение городового к пьяному. См. также: ЛН, т. 77, стр. 460.
Стр. 222. ... м аленький трактир на канаве... -- Канава -- Екатерининский канал (ныне канал Грибоедова).
Стр. 222....эта заикающаяся ария из "Лючии"... -- "Лючия ди Ламермур" -- опера итальянского композитора Гаэтано Доницетти (1797--1848). О восприятии "Лючии" современниками Достоевского см.: Гозенпуд, стр. 139-- 140.
Стр. 222...."ндраву моему не препятствуй"... -- распространенное выражение, характеризующее самодурство невежественных купцов. Употреблено в "Сценах из купеческого быта" (1861) И. Ф. Горбунова (см.: И. Ф. Горбунов. Избранное. Изд. "Художественная литература", М.--Л., 1965, стр. 230). Использовано Достоевским уже в "Униженных и оскорбленных" (см.: наст. изд., т. III, стр. 275).
Стр. 224. Если бы я был Отелло, а вы -- Яго, то вы не могли бы лучше... -- Аркадий намекает на то, что подобно Яго, разбившему идеал Отелло, Версилов отнимает идеал у своего сына. См. также примеч. к стр. 209.
Стр. 225. Я горячо поцеловал его. -- Мотив братания или поцелуя двух соперников именно в тот момент, когда ревность одного из них достигает своего апогея, -- встречается и в других произведениях Достоевского. Ср. в "Идиоте" сцену, когда Рогожин предлагает Мышкину обменяться крестами, заканчивающуюся объятием соперников (см.: наст. изд., т. VIII, стр. 184--185), а также в "Вечном муже" эпизод поцелуя Трусоцкого и Вельчанинова (см.: наст. изд., т. IX, стр. 42--49).
Стр. 228. ...я стал ездить на рулетку Зерщикова. -- Как выяснил А. С. Долинин, прототипом штабс-ротмистра Зерщикова был отставной штабс-ротмистр Колемин, который был предан суду по обвинению "в устройстве и содержании заведения для запрещенной игры в рулетку" (см.: Долинин, стр. 150--152). Отчет о судебном заседании см.: Г, 1874, 2--5 мая, NoNo 120--123. Фамилия Зерщиков (первоначально Сурдинский или Зверниский -- см. т. XVI, стр. 86), по предположению А. Бема, образована от слова зеро (zéro), так как подросток выигрывает у него на зеро (см.: А. Бем. Личные имена у Достоевского. В кн.: Сборникъ въ честь на проф. Л. Милетичъ -- за седем-десетгодншнината отъ рождението ту. София, 1933, стр. 417).
Стр. 230--231....разменял у банка мои кредитки на полуимпериалы. --Кредитки или кредитные билеты -- беспроцентные долговые обязательства банка, заменяющие деньги; полуимпериал -- золотая монета в пять рублей (империал -- 10 рублей, а с 1897 г. -- 15 рублей).
Стр. 231. Zéro (франц. zéro -- нуль) -- нулевое очко, отделение на рулетке с нулевым обозначением.
Стр. 247. Мы -- всего только тысячелетние князья и благородны, как Роганы... -- Роганы (Rohan) -- древний бретонский княжеский род, который вел свое происхождение от королей и герцогов Бретани. Считался одним из самых знатных дворянских родов и состоял в родстве со многими королевскими домами Европы. Его девпз: Roy ne puys, Duc ne daygne, Rohan suys (До короля не возвышаюсь, до герцога не снисхожу, Рогап есмь (франц.)).
Стр. 248....участвую в подделке фальшивых акций -- ской железной дороги... -- Об использовании в романе уголовного дела 1874 г. о подделке акций Тамбово-Козловской железной дороги см. выше, стр. 314--315.
Стр. 255....лицо из английского кипсека. -- Кипсек (англ. Keepsake) -- название, употреблявшееся для обозначения альбомов с гравированными иллюстрациями.
Стр. 255....мы летом сначала в Соден, а потом в Бад-Гаштейн. -- Содеи -- курортный город с минеральными источниками в Германии, близ Франкфурта-на-Майне. Бад-Гаштейн -- курорт в Австрии в живописной долине Гаштейи.
Стр. 255. Les chants de Salomon... -- Имеется в виду входящая в Ветхий завет книга Песни песней Соломона, содержащая образцы древней любовной лирики.
Стр. 255....с ' est David qui mettait une jeune belle dans son l it pour se chauffer dans sa vieillesse. -- О иудейском царе Давиде рассказывается в Ветхом завете (1-я, 2-я и 3-я книги Царств). См. ниже, примеч. к стр. 420;
Стр. 256....а у Поль де Кока вышла бы из этого какая-нибудь scène de bassinoire... -- Поль де Кок (1794--1871), французский писатель, автор широко популярных романов, описывающих быт и нравы представителей среднего сословия. См. о нем в наст. изд., т. I, стр. 481.
Стр. 265. Крупёры -- крупье (франц. croupier) -- банкомет, банкодержатель в игорном доме, который следит за игрой, выдает ее участникам их выигрыш и забирает проигранные ставки.
Стр. 269. ...я забежал в переулок, где-то близко от Конногвардейского бульвара. -- Конногвардейский бульвар (ныне бульвар Профсоюзов) упомянут также в "Преступлении и наказании" (см.: наст. изд., т. VI, стр. 39).
Стр. 269. ...я увидел огромный склад дров ~ зажечь ее, зажечь и пропихнуть в дрова -- вот и пожар. -- Сообщения о пожарах в Петербурге часто встречались в тогдашних газетах. Пожар, сходный с тем, какой намеревался устроить Аркадий, описан в "Голосе", 1874 г. от 28 мая (No 146). Газета сообщала о пожаре на дровяном складе, возникшем в первом часу ночи по неизвестной причине и от которого загорелись соседние дома. В огне погибли люди.
Стр. 270....у Николы, в красной церкви ~ выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и "в столпах"... -- В описании этой церкви, вероятно, отразились впечатления московского детства Достоевского. Церковь XVII в. (церковь Пимена Нового) находилась рядом с пансионом H. И. Драшусова (Сушарда), где в 1833 г. мальчик Достоевский был приходящим учеником (см.: Достоевский, А. М., стр. 65; ср. выше, примеч. к стр. 27). Однако описание больше соответствует церкви Николы в Столпах, находившейся в Армянском переулке, недалеко от дома родственников Достоевского, Куманнных (см.: Г. Федоров. Драшусовы и "пансионишко Тушара". ЛГ, 1974, 17 июля, No 29).
Стр. 270....только что минула святая неделя... -- Святая неделя -- пасхальная неделя.
Стр. 270....уже трепещут новорожденные зелененькие листочки. Яркое предвечернее солнце льет косые свои лучи... -- Существенные для Достоевского символические образы молодых зеленых листочков и косых лучей заходящего солнца, олицетворяющих жизнь и гармонию в природе и мире, возникают здесь не случайно. Они предваряют появление мамы, образ которой тем самым окружается светлым и примиряющим ореолом. О символическом использовании Достоевским образа заходящего солнца и его косых лучей см. ниже, в примеч. к стр. 375. Ср. также в "Братьях Карамазовых" рассуждение Ивана о "зеленых клейких листочках" как символе жизни (см.: наст. изд., т. XIV, стр. 209--210).
Стр. 274....с черными как смоль щегольскими бакенами, с горбатым носом, с белыми оскаленными на меня зубами, белый, румяный, лицо как маска... -- Портрет Ламберта, в сниженном виде, повторяет некоторые детали портрета Ставрогина в "Бесах": "...волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, -- казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску..." (наст. изд., т. X, стр. 37).
Стр. 275....нумер обыкновенного петербургского шамбр-гарни... -- Шамбр-гарни (франц. chambres garnies) -- меблированные комнаты.
Стр. 275. Alphonsine -- имя сообщницы Ламберта, в прошлом модистки или актрисы, возможно, дано ей Достоевским по аналогии с именем известной в 1870-е годы в Петербурге французской шансонетки Альфонсины. Имя ее часто встречалось в газетах и употреблялось как нарицательное (например: Г, 1874, 24 августа, No 233; Гр, 1873, 23 апреля, No 17; Гр, 1874, No 48). Упоминается Альфонсина также в очерках Салтыкова-Щедрина "Господа ташкентцы", "Ташкентцы приготовительного класса", впервые опубликованных в "Отечественных записках" (1871, No 9), а затем изданных отдельно в 1873 г. (см.: Салтыков-Щедрин, т. X, стр. 91).
Стр. 277. "Tue-la!" -- voilà le dernier mot de l' Académie franèaise!.. -- " Выражение "Tue-la!" принадлежит А. Дюма-сыну (1824--1895), восходит к его памфлету "Мужчина-женщина", посвященному нравам буржуазной семьи, и относится к "неверной" жене (см.: A. Dumas-fils. L'Homme-Femme. Paris, 1872, p. 176). Книга эта упомянута Достоевским в записной тетради 1874 г. Выражение получило иронический отклик среди писателей и публицистов во Франции и в России. В статье "Парижский конгресс по женскому вопросу", напечатанной в "Отечественных записках", о "Мужчине-женщине" Дюма сказано: "Во Франции брошюра Дюма выдержала 35 изданий и породила целую массу других, разошедшихся если не в таком громадном, то все-таки весьма значительном количестве <...> Знаменитое изречение: tue-la -- осмеивалось в печати и на сцене; оно пародировалось на все лады: и в серьезных пьесах и в буффонадах и вызывало всегда смех и рукоплескания" (03, 1873, No 5, отд. 2, стр. 94). О брошюре Дюма упомянуто и в статье H. H. Страхова "Заметки о текущей литературе", напечатанной Достоевским в "Гражданине". "В Париже, например, выходит брошюрка Александра Дюма-сына "L'homme-femme", поднимается величайший шум и пишутся бесчисленные статьи; а мы молчим и едва пожимаем плечами" (Гр, 1873, No 20, от 14 мая, стр. 595). В феврале 1875 г. Дюма-сын был принят в члены Французской Академии. В статье Э. Золя, посвященной этому событию и напечатанной в "Вестнике Европы" (за подписью "Э"), дается критический анализ творчества писателя, в том числе и его памфлета. "Дюма и не подозревает, что истинная смелость в литературе заключается в том, чтобы брать природу человеческую так, как она есть, терпеливо изучать ее и не стремиться втиснуть ее в узкие рамки утопии. Он же, точно первосвященник комментирует Библию, рассуждает о женщине, словно о какой-то машине, где произвольно можно менять механизм. И вот он рубит с плеча, пророчествует, приправляет природу самым диковинным философским соусом, какой только можно себе представить. Его "Убей ее!" неподражаемо. Написав страниц тридцать мистической галиматьи о прелюбодейной жене, он кричит обманутому мужу: "Убей ее!"" (ВЕ, 1875, No 3, стр. 442). Эти же слова иронически цитирует Н. К. Михайловский в "Записках профана", XVI (ОЗ, 1875, No 9) "Мнения одного Леонарда и трех ученых о женском вопросе и о прогрессе": "Это -- печальная, конечно, перспектива, но как же быть? <...> Дюма советует стрелять, убивать преступных жен, он говорит: "tue-la, tuez les", шлет пули" (см.: Михайловский, т. 3, стр. 606). Статьи Золя и Михайловского печатались, когда Достоевский работал над 2-й и 3-й частями "Подростка". Возглас Альфонсины -- отклик на последние события: прием Дюма во Французскую Академию. Но здесь характерный для Достоевского анахронизм: действие "Подростка" происходит не позднее 1874 г., а Дюма стал академиком в феврале 1875 г.
Стр. 277....au pont des Maréchaux... (у моста Кузнецов (франц.)) -- Речь идет о Кузнецком мосте, улице в Москве, знаменитой магазинами мод.
Стр. 277....la Maison de monsieur Andrieux... -- Имя Andrieux ("M-me Andrieux") часто упоминается в подготовительных материалах к роману как имя содержательницы публичного дома.
Стр. 288....недаром бог вдунул в него дыхание жизни: "Живи и по знай". -- В Библии (Бытие, гл. II, ст. 7) так говорится о сотворении богом человека: "И создал господь бог человека из праха земного, и вдунул в лине его дыхание жизни, и стал человек душою живою". Макар вольно пересказывает это место Библии, трактуя способность человека к познанию как божью благодать.
Стр. 288....вы -- не враг науки, не клерикал? -- Клерикал -- сторонник клерикализма, т. е. политического направления, ставящего целью усиление влияния церкви и духовенства в жизни страны.
Стр. 288....в Геннадиевой пустыни один великого ума человек. -- Может быть, имеется в виду монастырь, основанный Геннадием Любимоградским (или Костромским) в 1565 г. на Сурском озере в Костромской губернии.
Стр. 288....прошлого лета, в Петровки... -- Петровки -- Петров день, церковный праздник святых Петра и Павла, 29 июня по старому стилю.
Стр. 290....поспешали мы в Богородский монастырь оо лобызать святые и целокупные мощи великих обоих чудотворцев Анипия и Григория. -- Трудно сказать, о каком монастыре говорит Долгорукий: монастырей с таким названием было много. Ефимьевский Богородский монастырь упомянут в "Бесах" (прототип старца Тихона -- Тихон Задонский -- жил в Задонском Богородицком монастыре Воронежской губернии). В монастыре Лопатово Богородицком (иначе он назывался Кадницкий или Григориев Пельшемский), основанном св. Григорием в 1426 г., хранились мощи его основателя Григории Пельшемского. Мощи св. Иоаникия (Аникия) вместе с мощами св. Антония находились в Заоннкиевом Владимирской богородицы монастыре, оспованном ок. 1588 г. Оба эти монастыря находились в Вологодской епархии -- Лопатов в 7 верстах от г. Кадникова, Заоникиев в 14 верстах от Вологды (П. Строев. Списки иерархов и настоятелей монастырей российской церкви. СПб., 1877; Н. Суворов. Владимирская Заоникиева пустынь. Вологда, 1888).
Стр. 297....la calomnie... il en reste toujors quelque chose... -- измененная цитата из комедии Бомарше (1732--1799) "Севильский цирюльник" (1775): "Calomniez, calomniez, il en restera toujors quelque chose" (Клевещите, клевещите, всегда что-нибудь да останется (франц.)) (акт II, сц. 8). Выражение это, вероятно, восходит к Фрэнсису Бекону (1561--1626), в трактате которого "О достоинстве и усовершенствовании наук" (1663) сказано: "Calumniaro audacter, semper aliauid haeret" (Клевещите смело -- всегда что-нибудь останется (лат.)).
Стр. 306. Это оттого, что во мне была душа паука! -- Паук у Достоевского -- часто символ сладострастия и падения человеческой личности. Ср. анализ "Египетских ночей" Пушкина в статье "Ответ "Русскому вестнику"" (1861), где Клеопатра уподобляется "страшному гаду", самке паука. Сходные моменты есть в характеристике кн. Валковского в "Униженных и оскорбленных" (см.: наст. изд., т. III, стр. 358) и героя "Записок из подполья" (см.: наст. изд., т. V, стр. 152). Подробнее см.: Комарович, "Египетские ночи", стр. 42--46. Ср. ниже, примеч. к стр. 335.
Стр. 309. "Житие Марии Египетской". -- О христианской подвижнице VI в. Марии Египетской Достоевский упоминает в ряде произведений: в подготовительных материалах к "Преступлению и наказанию", в наброске 1870 г. "Мысль на лету", "Братьях Карамазовых". См. примеч. к неосуществленному замыслу 1870 г. "Мысль на лету" (наст. изд., т. XII, стр. 368).
Стр. 310. Рассказ этот, конечно, пустой, и таких бездна теперь во всех газетах... -- О подобных судебных разбирательствах газеты, действительно, писали чзсто. В "Голосе" (1874,21 октября, No 291) излагается, например, дело бессрочноотпускного рядового Соловьева, убившего свою любовницу, солдатскую вдову Михайлову. Соловьев сам заявил о себе в полицию и сознался в преступлении. Суд присяжных признал его заслуживающим снисхождения и приговорил к заключению в смирительном доме на шесть месяцев. В "Гражданине" сообщается об оправдании судом присяжных крестьянки Помадинои, обвинявшейся в отравлении в корыстных целях четырех своих родственников. Оправдательный приговор, по мнению корреспондента, "должно приписать особенно умелой защите". Причем "оправданная подсудимая, сидевшая во все время продолжительных прений в каком-то оцепенении <...> утратила к концу заседания всякое сознание, не поняла даже своего оправдания и совершенно бесчувственно стояла в то время, когда <...> от нее удалились часовые и вместо их окружили ее родственники и защитник..." (Гр, 1873, No 19 от 7 мая, стр. 576). Об участившихся случаях оправдательных приговоров в суде присяжных и о столкновении "теории среды" с народной идеей вины преступника в содеянном преступлении см. в "Дневнике писателя" на 1873 г., глава III "Среда".
Стр. 311. То ли у Христа: "Поди и раздай твое богатство, и стань всем слуга". -- В евангелиях рассказывается о богатом юноше, который спросил у Христа, "что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную", на что он получил ответ: "Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах" (Евангелие от Матфея, гл. 19, ст. 16 и 21).
Стр. 313....в городе Афимьевском... -- В описании города Афимьевского отразились многие черты Старой Руссы (см.: Рейнус, стр. 30). В романе на стр. 317 описание набережной, по которой идет бульвар, широкой реки, перевоза через нее, храма на том берегу -- всё это конкретные приметы современной Достоевскому Старой Руссы.
Стр. 314. Архимандрит -- высшее звание, даваемое настоятелям важнейших монастырей.
Стр. 317...."самые одежды мои возгнушалисъ мною"... -- Цитата из Библии. Иов говорит о невозможности человеку оправдаться перед всесильным богом: "Хотя бы я омылся и снежною водою и совершенно очистил руки мои, то и тогда ты погрузишь меня в грязь, и возгнушаются мною одежды мои" (Книга Иова, гл. 9, ст. 30--31).
Стр. 317....в драдедам одел... -- Драдедам -- легкое сукно, полусукно. Ср. наст. изд., т. VII, стр. 365.
Стр. 318. "А иже аще соблазнит единого малых сих верующих в мя, уне есть ему, да обесится жернов оселский на выи его, и потонет в пучине морстей" (А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской). -- Цитата из Евангелия (см.: Матфей, гл. 18, ст. 6). Эти же слова в романе "Бесы" приводит Ставрогин, исповедуясь старцу Тихону в своем преступлении. См. главу "У Тихона" (наст. изд., т. XI, стр. 28).
Стр. 320....подул и тот в ухо... -- Т. е. наговорил, нашептал. Ср.: наст. изд., т. XVI, стр. 178.
Стр. 325. Что же до Анны Андреевны, то она ~ не могла не пойти на удочку -- "из борьбы за существование". -- Борьба за существование -- выражение, восходящее к труду Ч. Дарвина "Происхождение видов путем естественного отбора" (1859; рус. перев. 1865); получило широкое распространение в социологической, политической, художественной литературе, в прессе и стало ходячим выражением. Достоевский в данном случае употребляет его иронически. Ср. использование его в "Бесах" (см.: наст. изд., т. X, стр. 421 и т. XII, стр. 318).
Стр. 330. А то раз волка испугалась, бросилась ко мне, вся трепещет, а и никакого волка не было". -- Сходный эпизод рассказан Достоевским в очерке "Мужик Марей" ("Дневник писателя за 1876 г., февраль, глава I), что сближает образы Макара Долгорукого и мужика Марея, воплощавшего, с точки зрения Достоевского, главные черты русского крестьянина: "светлую любовь" и "глубокое и просвещенное человеческое чувство".
Стр. 330. И Иов многострадальный, глядя на новых своих детушек, утешался, а забыл ли прежних, и мог ли забыть их -- невозможно сие! -- В Библии (книга Иова) рассказывается о праведнике Иове, которому бог, чтобы проверить глубину и искренность его веры, посылал различные испытания, в том числе и смерть его детей. Слова Макара Ивановича указывают на его несогласие с библейской трактовкой переживаний Иова. По его мнению, Иов не мог забыть прежнее и не был утешен. (Так и Макар Иванович не мог забыть свое горе: измену любимой жены.) Возможно, здесь сказался и духовный опыт самого Достоевского: воспоминание о страданиях, вызванных смертью его первого ребенка, дочери Сони, умершей 12 мая 1868 г. в возрасте трех месяцев. 22 июня (4 июля) 1868 г. Достоевский писал А. Н. Майкову: "Никогда я не был более несчастен, как во всё это последнее время <...> Чем дальше идет время, тем язвительнее воспоминание и тем ярче представляется мне образ покойной Сони. Есть минуты, которых выносить нельзя <...> Никогда не забуду и никогда не перестану мучиться! Если даже и будет другой ребенок, то не понимаю, как я буду любить его; где любви найду; мне нужно Соню". (Ср.: Достоевская, А. Г., Воспоминания, стр. 178--181). Слова Макара Ивановича отражают состояние Достоевского несколько лет спустя. О книге Иова Достоевский 10 (22) июня 1875 г. писал жене из Эмса: "Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача <...> Эта книга, Аня, странно это, -- одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем". Интерес к Иову сказался и в ряде упоминаний о нем в подготовительных материалах к "Подростку". Так, видимо, предполагалось включить в роман разбор книги Иова в разговоре Версилова с Макаром (см.: наст. изд., т. XVI, стр. 346, 388 и ниже, стр. 425).
Стр. 335...."в глуши, в Архангельске, в Холмогорах". -- В бредовых фантазиях князя Сокольского о воспитании будущего сына -- наследника древнего рода -- Холмогоры возникают, вероятно, по ассоциации с биографией М. В. Ломоносова, который родился близ Холмогор.
Стр. 335. Мне всё пауки снятся! -- сказал он вдруг. -- Паук у Достоевского ассоциируется не только с образом сладострастника (ср. выше, примеч. к стр. 306), но и с разложением, гибелью человеческой души. О пауках говорит Свидригайлов незадолго до самоубийства. Рассуждая о загробной жизни, он замечает: "А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде" ("Преступление и наказание", см. наст. изд., т. VI, стр. 221). "Крошечный красненький паучок" стал для Ставрогина олицетворением его страдающей больной совести ("Бесы", глава "У Тихона", см. наст. изд., т. XI, стр. 22). Огромный злой паук в человеческий рост мерещится Лизе, когда она представляет себе свою жизнь со Ставрогиным ("Бесы", см.: наст. изд., т. X, стр. 402). См. также: Комарович, "Египетские ночи", стр. 42--46.
Стр. 336....это был человек в белой горячке и безответственный... -- Белая горячка -- психическое заболевание, вызванное длительным злоупотреблением алькогольными напитками. Достоевский ошибочно считал ее заболеванием, связанным с нервным перенапряжением. Ср. заболевание Ивана Карамазова в "Братьях Карамазовых".
Стр. 343. .... малый очень высокого роста, вершков десяти... -- По установившейся традиции, в XIX в. рост обозначался вершками, которые отмерялись сверх двух аршин. Следовательно, рост Андреева был два аршина (71 см X 2 = 142 см) десять вершков (4.45 см X 10 = 44.5 см); всего около 186 см.
Стр. 343....был одет щегольски, судя по легкой ильковой шубе... -- Ильковая шуба -- шуба из илька -- американского хоря.
Стр. 344....в "Journal des Débats" часто коверкают русские фамилии... -- ((Journal des Débats" (франц. "Газета мнений") -- газета, основанная в Париже в 1789 г. Печатала правительственные известия и официальные сообщения, в том числе о прибытии во Францию иностранных лиц.
Стр. 344. В "Indépendance"... -- Т. е. "Indépendance Belge" -- бельгийская газета, выходившая в Брюсселе с 1830 по 1937 г.
Стр. 347. Ohé, Lambert! oh est Lambert, as-tu vu Lambert? -- Андреев дразнит Ламберта, пользуясь ходячим выражением. О происхождении и распространении его см.: М. П. Алексеев. Об одном эпиграфе у Достоевского. В кн.: Проблемы теории и истории литературы. Сборник статей, посвященный памяти профессора А. Н. Соколова. М., 1971, стр. 367--372; Нечаева, "Эпоха", стр. 82--83. Это выражение Достоевский использовал уже ранее в качестве эпиграфа к повести "Крокодил" (см.: наст. изд., т. V, стр. 180 и 387).
Стр. 348. И он силен, как Еркул (Hercule). -- Еркул -- Геракл.
Стр. 351....произнес имя депутата Мадье де Монжо... -- Мадье де Монжо Ноэль-Франсуа-Альфред (1814--1892) -- французский государственный деятель, участник революции 1848 г., противник Наполеона III, во время правления которого находился в эмиграции; после 1871 г. член Национального собрания, в котором примыкал к оппозиционным левым группировкам. Во время работы Достоевского над третьей частью "Подростка" (конец 1874 г.) имя Мадье де Монжо не раз встречалось в газетах. 8 ноября 1874 г. он вновь прошел в Национальное собрание, победив на выборах кандидата-бонапартиста. См.: Г, 1874, No 302 от 1 (13) ноября и No 303 от 2 (14) ноября.
Стр. 352. А годы идут -- и всё лучшие годы! -- Неточная цитата из стихотворения Лермонтова "И скучно и грустно" (1840). У Лермонтова: "А годы проходят -- все лучшие годы!"
Стр. 352. Если б я сочинял оперу, то, знаете, я бы взял сюжет из "Фауста". -- Тришатов использует материал двух сцен из 1-й части трагедии Гете (1749--1832) "Фауст" -- "В соборе" и "Тюрьма". Из 1-й сцены взят почти весь текст: монолог Злого духа, обращенный к Гретхен, реплики тоскующей Гретхен, восклицание хора. Финал же сцены, разрабатываемой Тришатовым, восходит к заключительной сцене 1-й части ("Тюрьма"), когда Гретхен, покинутая Фаустом и Мефистофелем, находит прощение на небесах:
Мефистофель
Она
Осуждена.
Голос свыше
Нет, спасена.
(Гете. Фауст. Трагедия. Перевод Н. Вронченко. СПб., 1844, стр. 231--232).
Сохраняя основную идею Гете, Достоевский объединяет сцены, сокращает и драматизирует события, углубляя и заостряя характеристики при помощи музыкальных образов (см. также: Гозенпуд, стр. 124--128).
Стр. 352. Dies irae, dies illa! -- Начальные слова католического реквиема, изображающего Страшный суд; исполняется в храме во время обряда отпевания.
Стр. 353....у Страделлы есть несколько таких нот... -- Алессандро Страделли -- итальянский композитор и певец, живший во второй половине XVII в., автор опер и духовных ораторий.
Стр. 353....Дори-но-си-ма чин-ми. -- Слова из Херувимской песни -- молитвы, исполняемой во время литургии в православной церкви: "Яко да Царя всех подымем, ангельскими невидимо дориносима чинми", т. е. чтобы нам поднять Царя всех, невидимо носимого с торжеством ангельскими чинами (Краткий православный молитвослов. Изд. Московской патриархии, М., 1955, стр. 43).
Стр. 353....читали вы Диккенса "Лавку древностей"? -- Достоевский по-своему истолковывает сцену из главы III романа Ч. Диккенса (1812--1870) "Лавка древностей" (1840; рус. перев. неточный, 1843). У Диккенса Нелли, посетившая деревенскую церковь, ушла оттуда успокоенная и примиренная: "Она взяла Библию с полки, прочитала несколько страниц, потом опустила книгу на колени и стала думать о грядущих весенних днях, о веселой летней поре, о косых лучах солнца, которые тронут эти спящие фигуры, о листьях, которые будут трепетать в окнах <...> о пении птиц, о распускающихся на воле почках и бутонах, о легком ветерке, который залетит сюда и осторожно шелохнет ветхие хоругви у нее над головой". Нелли поднимается на колокольню, и счастье охватывает ее: "О, этот внезапный разлив света! Эти чистые краски лесов и полей, убегающих вдаль до голубой линии горизонта! Стада на пастбищах, дым между деревьями <...> дети, по-прежнему поглощенные своей игрой, -- сколько красоты и мирного счастья было во всем этом! Глядишь, и словно возвращаешься от смерти к жизни и словно ощущаешь свою близость к небу!" (Чарльз Диккенс. Собрание сочинений в тридцати томах, т. 7. М., 1958, стр. 452--453. Перевод Н. Волжиной). Вместо этого у Достоевского девочка на паперти, "облитая последними лучами", с "удивленной душой" перед неразрешимой загадкой жизни и смерти. Несколько сентиментальная сцена Диккенса звучит трагически у Достоевского. См.: Долинин, стр. 182-- 184. См. также: Дурылин, стр. 186--187.
Стр. 355....это -- милютинская лавка... -- Т. е. лавка, расположенная в так называемом Милютином ряду, торговых зданиях на Невском проспекте, выстроенных в 1735 г. графом А. Я. Милютиным, основателем и владельцем ряда фабрик и торговых заведений. В XIX в. в Милютином ряду было несколько лавок, в которых продавались крепкие напитки и были специальные комнаты для закусок. Здание не сохранилось.
Стр. 361. Проходя мимо гауптвахты на Сенной... -- Здание гауптвахты на Сенной площади (ныне пл. Мира; здание сохранилось) играло некоторую роль в биографии Достоевского. Здесь писатель, будучи редактором "Гражданина", отбывал двое суток заключения (21 и 22 марта 1874 г.), к которому был приговорен окружным судом. См. об этом: Достоевская, А. Г., Воспоминания, стр. 253, 257--258.
Стр. 361. La propriété с ' est le vol. -- Фраза одного из вождей жирондистов Ж.-П. Бриссо, ставшая крылатой благодаря французскому экономисту и социологу Пьеру-Жозефу Прудону (1809--1865), автору сочинения "Что такое собственность?" (1840). В черновой и наборной рукописях романа (см. выше, стр. 129, 223--224) содержалась ироническая трактовка Аркадием этой фразы, воспринятой как квинтэссенция идей Прудона. Прудон упомянут и в подготовительных записях к роману (см.: наст. изд., т. XVI, стр. 346 и ниже, примеч. на стр. 423).
Стр. 362. У меня был в гимназии товарищ, ровесник мне, Лавровский... -- По предположению Г. А. Федорова, "во вспоминаемом Аркадием Долгоруким товарище его по гимназии Лавровском подразумевается Ломовский". С А. М. Ломовским (ум. в 1893 г.) Достоевский познакомился в пансионе Л. И. Чермака и был дружен всю жизнь. См.: Г. А. Федоров. Пансион Л. И. Чермака в 1834--1837 гг. В кн.: Материалы и исследования, стр. 249--250.
Стр. 363. In vino veritas. -- Источник этого крылатого выражения -- Плиний Старший (23--79). См.: Естественная история, кн. XVI, 28.
Стр. 374. Я только что выехал из Дрездена и в рассеянности проехал станцию... -- Весь последующий эпизод (остановка в маленькой гостинице, сон, видение "золотого века", навеянное картиной Клода Лоррена) восходит к роману "Бесы". Он содержался в пропущенной в печатном тексте романа главе "У Тихона" как эпизод исповеди Ставрогина (см.: наст. изд., т. XI, стр. 21--22, а также: Долинин, стр. 43).
Стр. 375. В Дрездене, в галерее, есть картина Клода Лоррена, по каталогу -- "Асие и Галатея"; я же называл ее всегда "Золотим веком"... -- Клод Лоррен (Желле; 1600--1682) -- французский художник-пейзажист. Был одним из любимых художников Достоевского; по свидетельству А. Г. Достоевской, во время пребывания в Дрездене Достоевский постоянно посещал галерею и "непременно шел в каждое свое посещение, минуя другие сокровища", и к пейзажам К. Лоррена. "Эти ландшафты,-- говорит А. Г. Достоевская,-- мой муж называл "золотым веком"" (Достоевская, А. Г., Воспоминания, стр. 150). Лоррен был особенно близок Достоевскому потому, что в своих произведениях "давал ему законченный живописный образ того видения заходящего солнца, которое так многообразно и глубоко переживал, ощущал и изображал в своем творчестве сам Достоевский в течение 20 лет" (Дурылин, стр. 179). О картине Лоррена "Асис и Галатея" см.: наст изд., т. XII, стр. 320-- 321. Первоначально та же интерпретация картины Лоррена была дана Достоевским в "Бесах", в исповеди Ставрогина (ср.: наст. изд., т. XI, стр. 21--22). Позднее лорреновский пейзаж нашел отражение в "Сне смешного человека" (ср.: Дурылин, стр. 178--192).
Стр. 375....слышался над Европой как бы звон похоронного колокола. Я не про войну лишь одну говорю и не про Тюильри... -- Имеется в виду франко-прусская война 1870--1871 гг., закончившаяся тяжелым поражением Франции и ее оккупацией немецкими войсками, а также последовавшие за этим события Парижской Коммуны. См. также след. примеч.
Стр. 375. Да, они только что сожгли тогда Тюильри... -- Во время жестоких уличных боев парижских коммунаров с войсками правительства Тьера, 21--27 мая 1871 г., многие общественные здания Парижа погибли от пожаров и бомб, в том числе дворец Тюильри, бывшая резиденция французских королей, часть архитектурного комплекса Лувра. В официальной печати (русской и иностранной) гиоель Тюильри тенденциозно изображалась как результат варварских действий поджигателей-коммунаров (см., например: МВед, 1871, No 102, 14 мая). Подобные суждения могли опираться на высказывания известного экономиста Г. Молинари (1819--1912), который писал о коммунарах, цитируя одного "оратора": "Что нам бояться бомб? Говорят, что они сожгут все произведения искусства, музеи и храмы! Но, граждане, республика должна стоять выше искусства <...> Пускай сгорит Лувр с его картинами Рубенса и Микельанджело; мы не будем сожалеть о них; лишь бы республика восторжествовала" (Молинари. Красные клубы во время осады Парижа. СПб., 1871, стр. 153). Представители демократической и народнической литературы стремились снять с коммунаров это обвинение. Во время печатания "Подростка" в "Отечественных записках", в 1875 г., у Достоевского происходил спор с Н. К. Михайловским по этому вопросу (см.: ЛН, т. 83, стр. 480--481). В записной тетради 1875--1876 гг. сохранилась запись об этом споре: "(Михайловскому). Мне рассказывали компетентные люди, что Тюильри сожжено частным образом, каким-то шалуном, подобравшим шайку, без ведома коммунаров. Но что же бы это значило?.. Не лишайте исторического факта его величавости, страх (разрыв с историей, разрыв навеки, и это при падении коммунаров). Это коммуна, раненная на-смерть, поднявшая голову и крикнувшая в последний раз: вот так исчезнете не только вы, но и следы ваши и история ваша. А вы хотите непременно их сделать невинными вроде героев Августа Коцебу. Разве они могут происходить? Они должны приходить самостоятельно со всем новым".
Стр. 376. Только я один, между всеми петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри -- ошибка... -- Петролейщйки (от франц. pétrole -- керосин) -- поджигатели.
Стр. 378. Они объявили тогда атеизм... ~ это был первый исполнительный шаг... -- Парижская Коммуна -- первое революционное правительство рабочих, соединявшее в себе законодательную и исполнительную власть, -- декретом от 3 апреля 1871 г. провозгласила отделение церкви от государства.
Стр. 378--379. Я представляю ~ любовь и грусть,.. -- Этот текст, названный Достоевским в записной тетради 1875--1876 гг. "Атеизм", был приведен в "Дневнике писателя" за 1876 г. (см.: ДП, 1876, март, глава II, подглавка 1).
Стр. 379....вера моя невелика, я -- деист, философский деист... -- Деизм -- религиозно-философское учение, допускающее существование бога лишь как первопричины мира и отрицающее существование личного бога (теизм), его вмешательство в жизнь природы и общества.
Стр. 379....я всегда кончал картинку мою видением, как у Гейне, "Христа на Балтийском море". -- Речь идет о стихотворении Г. Гейне (1797--1856) "Мир" (цикл "Северное море", "Книга песен"). На русском языке оно было полностью впервые опубликовано в переводе М. В. Прахова в 1872 г. в литературном сборнике "Гражданин" (приложении к одноименной газете). Как показал В. Комарович (Комарович, Достоевский и Гейне, стр. 102--103), между стихотворением в переводе Прахова и описанием Вереи лова есть словесные совпадения. Образ Христа, явившегося утратившим веру людям, не раз волновал воображение Достоевского. Он нашел отражение уже в черновиках "Преступления и наказания", а затем в главе "Великий инквизитор" в "Братьях Карамазовых" (см.: наст. изд., т. VII, стр. 139; т. XIV, стр. 224--240).
Стр. 382....последний монолог Отелло у Шекспира... -- Возможно, имеется в виду предпоследний монолог Отелло (д. V, сцена 2-я), после того как он убеждается, что убитая им Дездемона невинна.
Стр. 382....Евгений у ног Татьяны. -- Имеется в виду заключительный эпизод (конец 8-й главы) романа Пушкина "Евгений Онегин". На связь образов Онегина и Версилова обратил внимание А. С. Долинин (см.: ЛН, т. 77, стр. 503). Последнее свидание Онегина с Татьяной вызывает ассоциации с последним разговором Версилова с Ахмаковой (см.: наст. изд., т. XIII, стр. 413--418).
Стр. 382....встреча беглого каторжника с ребенком, с девочкой, в холодную ночь, у колодца, в "Misérables" Виктора Гюго... -- Эпизод из романа В. Гюго (1802--1885) "Отверженные" (1862) -- встреча девочки Козетты и беглого каторжника Жана Вальжана в лесу (часть 2, кн. 3, гл. 5). Роман "Отверженные", одно из любимых произведений Достоевского, писатель перечитал незадолго до начала работы над "Подростком", во время своего двухдневного заключения в марте 1874 г. (ср. примеч. к стр. 361). См.: Достоевская, А. Г., Воспоминания, стр. 258--259. Об использовании Достоевским образов Гюго и о воздействии Гюго на Достоевского см.: Л. Гроссман. Поэтика Достоевского. М., 1925, стр. 45--48; А. Бем. Гюго и Достоевский. "Slavia", 1937, т. XV, вып. I, стр. 73--86.
Стр. 386. Но она обязана иметь все совершенства! -- Все совершенства -- выражение из романа Пушкина "Евгений Онегин" (8-я глава, письмо Онегина к Татьяне):
Внимать вам долго, понимать
Душой всё ваше совершенство...
(Пушкин, т. VI, стр. 180--181)
В Пушкинской речи Достоевский неточно цитирует это место, приближаясь к фразеологии Версилова: "Не узнал он ее и потом в Петербурге <...> когда, по его же словам <...> постигал душой все ее совершенства". Это дает основание говорить о возможных ассоциациях в образах Ахмаковой и пушкинской Татьяны. Ср. примеч. к стр. 382.
Стр. 408. Он у него родовой, дедовский ~ и, кажется, раскольничий... -- Принадлежность Макару раскольничьего образа указывает не на связь странника с расколом, а лишь на древность его иконы. Ср. в "Братьях Карамазовых": в келье старца Зосимы икона богородицы, "писанная, вероятно, еще задолго до раскола" (наст. изд., т. XIV, стр. 37).
Стр. 409. Образ раскололся ровно на два куска... -- Мотив рубки образов, проходящий через подготовительные материалы к роману и имеющий в "Подростке" сложное психологическое и философское осмысление, встречается и в других произведениях Достоевского (см. выше, стр. 269--272). В сниженном, комическом аспекте мотив этот возникает в "Бесах" (см.: наст. изд., т. X, стр. 269).
Стр. 413....за тем же столом, за которым мы с ним вчера пили вино... -- Ошибка Достоевского: разговор Аркадия с Версиловым происходил не накануне, а за день до этого, т. е. следовало бы написать не "вчера", а "позавчера".
Стр. 420. Знаешь ты историю Ависаги... -- В Библии рассказывается о молодой красавице Ависаге, сунамитянке, которую слуги престарелого царя Давида привели к своему господину, "чтоб она предстала царю, и ходила за ним, и лежала с ним -- и будет тепло господину нашему царю". "Девица была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему; но царь не познал ее" (3-я книга Царств, гл. 1, ст. 2--4).
Стр. 424. "Будем пить и наслаждаться..." или как это там, есть такие стихи. -- Точное происхождение цитаты не установлено. Скорее всего это перефразированное выражение, восходящее к образам, широко распространенным в "легкой" поэзии конца XVIII--начала XIX в. Ср.: H. M. Карамзин. Веселый час (1791); Н. К. Батюшков. Веселый час (1806--1810), К Петину (1810); А. С. Пушкин. Гроб Анакреона (1817), Добрый совет (1817--1820); А. С. Дельвиг. Дифирамб (1820), Застольная песнь (1829), и др. Ближе всего это выражение к стихам Батюшкова "Веселый час":
Жизнью дан лишь насладиться
Полной чашей радость пить...
Стр. 425....ты знаешь историю о фон Зоне... -- В конце 1869 г. в Москве в публичном доме был убит чиновник фон Зон. Имя его упомянуто в рукописях набросков 1869 г., в подготовительных материалах к "Бесам" (см.: наст. изд., т. IX, стр. 124, 498; т. XI, стр. 67, 78) и в "Братьях Карамазовых" (наст. изд., т. XIV, стр. 81). Подробнее см.: наст. изд., т. XII, стр. 217--218.
Стр. 431...."как невзначай и как проворно!" -- неточная цитата из комедии А. С. Грибоедова "Горе от ума" (1824), где Хлестова говорит о Чацком: "С ума сошел! прошу покорно! Да невзначай! да как проворно!" (д. III, явл. 21). Цитата эта подтверждает намеченную в романе параллель: Версилов -- Чацкий. Ср. эпизод в главе шестой первой части (наст. изд., т. XIII, стр. 94--95). Об этом см.: А. Д. Бем. "Горе от ума" в творчестве Достоевского. Сб. "У истоков творчества Достоевского", Прага, 1936, стр. 30--33; А. В. Архипова. Дворянская революционность в восприятии Ф. М. Достоевского. В кн.: Литературное наследие декабристов. Л., 1975, 237--246. Чацкий несколько раз упоминается в подготовительных материалах к "Подростку" (см.: наст. изд., т. XVI, стр. 34, 181, 187, 277, 417).
Стр. 453. Еще Пушкин наметил сюжеты будущих романов своих в "Преданиях русского семейства"... -- См. "Евгений Онегин", гл. 3, строфы XIII--XIV. Пушкин так говорит здесь о своих возможных будущих замыслах:
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
(Пушкин, т. VI, стр. 57)
Стр. 453....не вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот уже двести лет всё ничего не выходит. -- Имеется в виду период, наступивший после петровских реформ. В "Преступлении и наказании" Разумихин говорит: "А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены" (см.: наст. изд., т. VII, стр. 374). В записной тетради 1872--1875 гг. есть также запись: "Наше Петром Великим отученное от всякого дела общество". См. также материалы к "Бесам": наст. изд., т. XI, стр. 157; т. XII, стр. 346. Критическое отношение к реформам Петра Достоевский высказывал неоднократно. В объявлении о подписке на журнал "Время" (1860) он писал, что народ не принял этих реформ, "отшатнулся" от них. Ср. выше, примеч. к стр. 113. Ср. также материалы к "Бесам": наст. изд., т. XI, стр. 66, 111--112; т. XII, стр. 333--334, 341. Об отношении Достоевского к Петру I см.: Нечаева, "Время", стр. 201--203.
Стр. 454. "Grattez le russe et vous verrez le tartare". -- Крылатая фраза эта приписывалась разным историческим лицам: Жозефу де Местру, Наполеону I, принцу де Линю.
Стр. 454....не мог бы писать в другом роде, как в историческом...; ср. также на стр. 454:...в картине, изображавшей русское семейство средне-высшего культурного круга в течение трех поколений сряду и в связи с историей русской... -- Намек на роман Л. Н. Толстого "Война и мир". См. также выше, стр. 341--343.
Стр. 454. Внук тех героев ~ уже не мог бы быть изображен в современном типе своем иначе, как в несколько мизантропическом, уединенном и несомненно грустном виде. -- Имеется в виду Левин, герой романа Л. Н. Толстого "Анна Каренина". Ср. записи в подготовительных материалах: "Грустный Левин" (см.: наст. изд., т. XVI, стр. 420) и беловой рукописи: "Левин же мизантроп" (см. выше, стр. 216).
Стр. 455....по примеру множества русских европейских цивилизаторов петербургского периода русской истории. -- Т. е. периода, начавшегося после реформ Петра I.
Стр. 455. Лицо в размерах матушки игуменьи Митрофании.. -- Игуменья Владычне-Покровского монастыря в Серпухове Митрофания (в миру баронесса Прасковья Григорьевна Розен, фрейлина императорского двора) занималась подлогами денежных документов (подделки векселей, завещаний и т. п.) в пользу своего монастыря. В начале 1873 г. подлоги ее раскрылись, она была привезена в Петербург, где велось следствие. Возбудил дело против Митрофании А. Ф. Кони, который в своих воспоминаниях дал ей такую характеристику: "Это была женщина обширного ума, чисто мужского и делового склада, во многих отношениях шедшего в разрез с традиционными и рутинными взглядами, господствовавшими в той среде, в узких рамках которой ей приходилось вращаться <...> Самые ее преступления <...> несмотря на всю предосудительность ее образа действий, не содержали, однако, в себе элемента личной корысти, а являлись результатом страстного и неразборчивого на средства желания ее поддержать, укрепить и расширить созданную ею <...> общину" (А. Ф. Кони. На жизненном пути, т. I. СПб., 1912, стр. 45). Процесс игуменьи Митрофании вызвал огромный интерес и много печатных откликов. Так, в "Голосе" от 4 июня 1874 г. в статье "Московские заметки" сообщалось: "...такого процесса, каков процесс преподобной игуменьи Митрофании, еще не было, да, пожалуй, и не будет ни ныне, ни присно, ни во веки веков, а потому любители сильных ощущений и эффектных судейских mises en scènes, с архиереями и игуменьями в качестве свидетелей, с целым полком других свидетелей, с целым архивом письменных доказательств, с целым арсеналом улик pro и contra, с целою литературой "за и против", с мильонами в основании, с "мученицей" во главе и со стотысячными адвокатскими гонорариями в придачу -- такого процесса мы не видывали..." Судебное разбирательство дела игуменьи Митрофании происходило в Московском окружном суде 5--18 октября 1874 г. Отчеты о нем печатали многие газеты. См., например: Г, 1874, 7--10 ноября, NoNo 277--311. В "Гражданине", No 43 от 28 октября 1874 г. (стр. 1056) сообщается о процессе и дается портрет подсудимой: "У нее лицо умное, энергическое, ясное и спокойное; она садится на кресло и как будто приготовляется слушать о ком-то интересный процесс".
Стр. 455....в противоположность еще недавним родовым нашим типам, имевшим столь различные от ваших детство и отрочество. -- Намек на повести Л. Толстого "Детство" и "Отрочество" (см. выше, стр. 339).