IX

КОРОЛЬ ЗАБАВЛЯЕТСЯ

Капитан де Катина только что вышел в одну дверь, как м-ль Нанон распахнула другую, и король вошел в комнату. Г-жа де Ментенон, приятно улыбаясь, низ ко присела перед ним. Но на лице гостя не появилось ответной улыбки. Он бросился в свободное кресло, надув губы и нахмурив брови.

-- Однако это очень плохой комплимент! -- воскликнула она с веселостью, к которой умела прибегать всякий раз, как бывало нужно рассеять мрачное настроение короля. -- Моя темная комната уже отбросила на вас тень.

-- Нет, не она. Отец Лашез и епископ из Мо все время гонялись за мной, словно собаки за оленем, толкуя о моих обязанностях, моем положении, моих грехах, причем в конце этих увещаний неизбежно появлялся на сцену Страшный суд и адский пламень.

-- Чего же они хотят от Вашего Величества?

-- Нарушения присяги, данной мною при восшествии на престол и еще раньше того -- моим дедом. Они желают отмены Нантского эдикта и изгнания гугенотов из Франции.

-- О, Вашему Величеству не следует тревожиться такими вещами.

-- Вы не хотели, чтобы я сделал это, мадам?

-- Ни в каком случае, если это может огорчить Ваше Величество.

-- Может быть, у вас ютятся в сердце следы слабости к религии юности?

-- Нет, Ваше Величество, я ненавижу ересь.

-- А между тем не хотите изгнания еретиков?

-- Вспомните, Ваше Величество, что всемогущий может, если будет на то его воля, склонить сердца их ко благу, как он некогда склонил мое. Не лучше ли вам оставить их в руках Божиих.

-- Честное слово, это прекрасно сказано, -- заметил Людовик с просиявшим лицом. -- Посмотрим, что может на это ответить отец Лашез. Тяжело слушать угрозы о вечных муках за то только, что не желаешь гибели своего королевства. Вечные муки. Я видел лицо человека, проведшего в Бастилии только пятнадцать лет. Оно уже было похоже на страшную летопись; каждый час истории преступника заживо был отмечен рубцом или морщиной. А вечность?

Он содрогнулся при одной мысли об этом, и выражение ужаса мелькнуло в его глазах. Высшие мотивы мало действовали на душу короля, как это давно было подмечено его окружающими, но ужасы будущей жизни пугали Людовика.

-- Зачем думать об этих вещах, Ваше Величество? -- спросила г-жа де Ментенон своим звучным успокаивающим голосом. -- Чего бояться вам, истинному сыну церкви?

-- Так вы думаете, что я спасусь?

-- Конечно, Ваше Величество.

-- Но ведь я грешил, и много грешил. Вы сами твердили мне об этом.

-- Все уже в прошлом, Ваше Величество. Кто не был грешен? Вы отвратились от искушения и, без сомнения, заслужили прощение.

-- Мне бы хотелось, чтоб королева была еще жива. Она увидела бы мое исцеление.

-- И я сама желала бы этого, Ваше Величество.

-- Она узнала бы, что этой переменой я обязан вам. О Франсуаза, вы мой ангел-хранитель во плоти. Чем могу я отблагодарить вас за все, сделанное для меня?

Он нагнулся, взяв ее за руку. Но при этом прикосновении в глазах короля внезапно вспыхнул огонь страсти, и он протянул другую руку, намереваясь обнять женщину. Г-жа де Ментенон поспешно встала с места, избегая этого объятия.

-- Ваше Величество, -- промолвила она, подымая палец. Лицо ее приняло суровое выражение.

-- Вы правы, вы правы, Франсуаза. Сядьте, пожалуйста, я сумею овладеть собой. Все та же вышивка.

Он поднял один край шелковистого свертка. Де Ментенон села снова на место, предварительно бросив быстрый проницательный взгляд на своего собеседника, и, взяв на колени другой конец вышивки, принялась снова за работу.

-- Да, Ваше Величество. Это сцена из охоты в ваших лесах Фонтенебло. Вот олень, за которым гонятся собаки, и нарядная кавалькада кавалеров и дам. Вы выезжали сегодня, Ваше Величество?

-- Нет. Отчего у вас такое ледяное сердце, Франсуаза?

-- Желала, чтобы оно было таким, Ваше Величество.

-- Нет. Наверное, любовь мужчины никогда не коснулась этого сердца. А между тем вы были замужем.

-- Скорее сиделкой, но не женой, Ваше Величество. Посмотрите, что за дама в парке? Наверное, мадемуазель. Я не знала о ее возвращении из Шуази.

Но король не хотел переменить тему разговора.

-- Так вы не любили этого Скаррона? -- продолжал он. -- Я слышал, что он был стар и хромал, как некоторые из его стихов.

-- Не отзывайтесь так о нем. Ваше Величество. Я была благодарна этому человеку, уважала его и была ему предана.

-- Но не любили?

-- К чему ваши попытки проникнуть в тайны женского сердца.

-- Вы не любили его, Франсуаза?

-- Во всяком случае, по отношению к нему я исполняла свой долг.

-- Так это сердце монахини еще не тронуто любовью?

-- Не спрашивайте меня, Ваше Величество.

-- Оно никогда...

-- Пощадите меня, Ваше Величество, молю вас.

-- Но я должен знать, так как от вашего ответа зависит мой душевный покой.

-- Ваши слова огорчают меня до глубины души.

-- Неужели, Франсуаза, вы не чувствовали в вашем сердце слабого отблеска любви, говорящей в моем?

Монарх встал и с мольбой протянул руки к своей собеседнице.

Она отступила на несколько шагов и склонила голову.

-- Будьте уверены только в том, Ваше Величество, -- произнесла она, -- что люби я даже вас, как никогда еще ни одна женщина не любила мужчину, то и тогда я скорее бы бросилась из этого окна вниз на мраморную террасу, чем намекнула бы вам об этом хотя бы единым словом или жестом.

-- А почему, Франсуаза?

-- Потому, Ваше Величество, что моя высочайшая цель земной жизни заключается в том, так, по крайней мере, мне кажется, что я призвана обратить ваш дух к более возвышенным делам, и никто так хорошо не знает величия и благородства вашей души, как я.

-- Разве моя любовь так низка?

-- Вы растеряли слишком много времени и мыслей на любовь к женщинам. А теперь, государь, годы проходят, и близится день, когда даже вам придется дать отчет в своих поступках и в сокровеннейших мыслях. Я хочу, чтобы вы употребили остаток жизни на устроение церкви, показали благородный пример вашим подданным и исправили зло, причиненное, может быть, в прошлом.

Король повалился в кресло.

-- Опять то же самое, -- простонал он. -- Да вы еще хуже отца Лашеза и Боссюэ,

-- Нет, нет! -- весело перебила она с не изменявшим ей никогда тактом. -- Я надоела вам, между тем как вы удостоили меня посещением в моей келье. Это действительно черствая неблагодарность с моей стороны, и я получила бы справедливое наказание, не раздели вы со мной завтра моего одиночества, омрачив таким образом весь мой будущий день. Но скажите, государь, как подвигаются постройки в Марли? Я горю от нетерпения узнать, будет ли действовать большой фонтан.

-- Да, он прекрасно бьет, но Мансар слишком отодвинул правый флигель. Я сделал из него недурного архитектора, но все же еще приходится учить его многому. Сегодня я указал строителю на плане эту ошибку, и он обещал мне исправить.

-- А во что обойдется эта поправка, Ваше Величество?

-- В несколько миллионов ливров, но зато вид с южной стороны будет гораздо лучше. Я занял под здание еще милю земли вправо, так как там ютилась масса бедноты, хижины которых были далеко не красивы.

-- А почему вы не совершали сегодня прогулки верхом, Ваше Величество?

-- Это не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Было время, когда кровь во мне закипала при звуке рога или топота копыт, но теперь все это только утомляет меня.

-- А охота с соколами?

-- Меня и это больше не интересует.

-- Но вам нужны же какие-нибудь развлечения, государь?

-- Что может быть скучнее удовольствия, переставшего развлекать? Не знаю, как это случилось. Когда я был мальчиком, меня и мать постоянно гоняли с места на место. Тогда против нас бунтовала Фронда, а Париж кипел возмущением -- все же даже жизнь в опасностях казалась мне светлой, новой, полной интереса. Теперь же, когда везде безоблачно, когда мой голос -- первый во Франции, а голос Франции -- первый в Европе, все кажется мне утомительным и скучным. Что пользы в удовольствии, если оно надоедает мне, лишь только я его испробую?

-- Истинное наслаждение, государь, заключается только в ясности духа, в спокойствии совести. И разве не естественно, что по мере надвигающейся старости и наши мысли окрашиваются в более серьезные и глубокие цвета? Будь иначе, мы вправе упрекать себя в том, что не извлекли никакой пользы из уроков, преподанных жизнью.

-- Может быть; но, во всяком случае, грустно и скучно чувствовать, что ничто уже не интересует тебя больше. Но чей это стук?

-- Моей компаньонки. Что нужно, м-ль?

-- Пришел господин Корнель читать королю, -- отвечала молодая девушка, открывая дверь.

-- Ах да, Ваше Величество. Я знаю, как бывает подчас надоедлива глупая женская болтовня, а потому пригласила кое-кого поумнее развлечь вас. Должен был прийти господин Расин, но мне передали, что он упал с лошади и вместо себя прислал своего друга. Позволите ему войти?

-- Как вам угодно, мадам, как угодно, -- безучастно промолвил король.

По знаку компаньонки в комнате появился маленький человек болезненного вида с хитрым, живым лицом и длинными седыми волосами, падавшими на плечи. Он, сделав три низких поклона, робко сел на самый край табурета, с которого хозяйка сияла свою рабочую корзину. Она улыбнулась и кивнула головой поэту, ободряя его, а король с покорным видом откинулся на спинку кресла.

-- Прикажете комедию, или трагедию, или комическую пастораль? -- робко спросил Корнель.

-- Только не комическую пастораль, -- решительно сказал король. -- Такие вещи можно играть, но не читать: они приятнее для глаз, чем для слуха.

Поэт поклонился в знак согласия.

-- И не трагедию, сударь, -- добавила г-жа де Ментенон, подымая глаза от работы. -- У короля и так достаточно серьезного в часы занятий, а я рассчитываю на ваш талант, чтобы его поразвлечь.

-- Пусть это будет комедия, -- решил Людовик. -- С тех пор как скончался бедняга Мольер, я ни разу не смеялся от души.

-- Ах, у Вашего Величества действительно тонкий вкус, -- вскрикнул придворный поэт. -- Если бы вы соблаговолили заняться поэзией, что стало бы тогда со всеми нами?

Король улыбнулся. Никакая лесть не казалась ему достаточно грубой.

-- Как вы обучили наших генералов войне, художников искусству, так настроили бы и лиры наших бедных певцов на более высокий лад. Но Марс едва ли согласился бы почивать на более смиренных лаврах Аполлона.

-- Да, мне иногда казалось, что у меня действительно налицо способности этого рода, -- снисходительно ответил король, -- но среди государственных забот и тягостей у меня, как вы сами указываете, остается слишком мало времени для занятий изящным искусством.

-- Но вы поощряете других в том, что могли бы так прекрасно исполнять сами, Ваше Величество. Вы вызвали появление поэтов, как солнце рождает цветы. И сколько их! Мольер, Буало, Расин, один выше другого. А кроме них, второстепенные -- Скаррон, столь непристойный и вместе с тем такой остроумный... О пресвятая дева! Что сказал я?

Г-жа де Ментенон положила на колени вышивание, с выражением величайшего негодования глядя на поэта, завертевшегося на стуле под строгим взглядом ее полных упрека холодных серых глаз.

-- Я полагаю, мсье Корнель, вам лучше начать чтение, -- сухо вымолвил король,

-- Несомненно, Ваше Величество. Прикажете прочесть мою пьесу о Дарий?

-- А кто такой Дарий? -- спросил король, образование которого благодаря хитрой политике кардинала Мазарини было так запущено, что он являлся невеждой во всем, кроме входившего в круг его непосредственных наблюдений.

-- Дарий был царь Персии, Ваше Величество.

-- А где находится Персия?

-- Это -- царство в Азии.

-- Что же, Дарий и теперь царствует там?

-- Нет, государь; он сражался против Александра Великого.

-- A! Я слыхал об Александре. Это был знаменитый царь и полководец, не так ли?

-- Подобно Вашему Величеству, он мудро управлял страной и победоносно предводительствовал войсками.

-- И был царем Персии?

-- Нет, Македонии, государь. Царем Персии был Дарий.

Король нахмурился, ибо малейшая поправка казалась ему оскорблением.

-- По-видимому, вы сами смутно знакомы с этим предметом, да, признаюсь, он и не особенно интересует меня, -- проговорил он. -- Займемся чем-нибудь другим.

-- Вот мой "Мнимый Астролог".

-- Хорошо. Это годится.

Корнель принялся за чтение комедии. Г-жа де Ментенон своими белыми нежными пальчиками перебирала разноцветный шелк для вышивания. По временам она посматривала на часы и затем переводила взгляд на короля, откинувшегося в кресле и закрывшего лицо кружевным платком. Часы показывали без двадцати минут четыре, но она отлично знала, что перевела их на полчаса назад и что теперь в действительности уже десять минут пятого.

-- Остановитесь! -- вдруг вскрикнул король.-- Тут что-то не так. В предпоследнем стихе есть ошибка.

Одной из слабостей короля было то, что он считал себя непогрешимым критиком, и благоразумный поэт соглашался со всеми его поправками, как бы нелепы они ни были.

-- Который стих, Ваше Величество? Истинное счастье, когда человеку указывают его ошибки.

-- Прочтите еще раз это место. Корнель повторил.

-- Да, в третьем стихе один слог лишний. Вы не замечаете, мадам?

-- Нет, но я вообще плохой судья.

-- Ваше Величество совершенно правы, -- не краснея, согласился Корнель. -- Я отмечу это место и исправлю его.

-- Мне казалось, что тут ошибка. Если я не пишу сам, то, во всяком случае, слух у меня тонкий. Неверный размер стиха неприятно царапает. То же самое и в музыке. Я слышу диссонанс, когда сам Люлли не замечает его. Я часто указывал на ошибки в его операх, и мне всегда удавалось убедить его, что я прав.

-- Этому готов охотно верить, Ваше Величество. Корнель взялся снова за книжку и только что

собрался читать, как кто-то сильно постучался в дверь.

-- Его превосходительство г-н министр Лувуа, -- доложила Нанон.

-- Впустите его! -- ответил Людовик. -- Благодарю вас за прочитанное, Корнель, и сожалею, что должен прервать чтение вашей комедии ради государственного дела. Может быть, в другой раз я буду иметь удовольствие дослушать и конец.

Он улыбнулся милостивой улыбкой, заставлявшей всех приближенных забывать его недостатки и помнить о Людовике как олицетворении одного величия и учтивости.

Поэт с книгой под мышкой выскользнул из комнатки в тот момент, когда туда с поклоном входил знаменитый министр, человек внушительного вида, высокий, в большом парике, с орлиным носом. Манеры его отличались подчеркнутой вежливостью, но на высокомерном лице слишком ясно отражалось презрение к этой комнате и к той женщине, которая жила здесь. Она отлично знала отношение к ней министра, но полное самообладание удерживало ее выказать это словом или жестом.

-- Моя квартира сегодня удостоилась особой чести, -- произнесла она, вставая и протягивая руку министру. -- Не соблаговолите ли, мсье, сесть на табуретку, так как в моем кукольном домике я не могу предложить вам ничего более подходящего? Но, может, я мешаю, если вы желаете говорить с королем о государственных делах? Я могу удалиться в свой будуар.

-- Нет, нет, мадам! -- возразил Людовик. -- Я желаю, чтобы вы остались здесь. В чем дело, Лувуа?

-- Приехал курьер из Англии с депешами. Ваше Величество, -- ответил министр, покачиваясь своей тяжеловесной фигурой на трехногой табуретке. -- Дела там очень плохи, и поговаривают даже о восстании. Лорд Сандерлэнд запрашивает письмом, может ли король рассчитывать на помощь Франции, если голландцы примут сторону недовольных. Разумеется, зная мысли Вашего Величества, я не колеблясь ответил согласием.

-- Что вы такое наделали?

-- Я ответил, что может. Ваше Величество. Король Людовик вспыхнул от гнева и схватил каминные щипцы, словно намереваясь ударить ими министра. Г-жа де Ментенон вскочила с кресла и успокаивающим движением дотронулась рукой до локтя короля. Он бросил щипцы, но глаза его горели по-прежнему гневно при взгляде на Лувуа.

-- Как вы смели! -- кричал он.

-- Но, Ваше Величество...

-- Как вы смели, говорю вам. Как? Вы осмелились дать ответ на подобного рода вопрос, не посоветовавшись со мной. Сколько раз мне говорить вам, что государство -- это я, я один; что все должно исходить от меня и что я ответствен только перед Богом. Что вы такое? Мой инструмент, мое орудие. И вы осмеливаетесь действовать без моей санкции?

-- Я полагал, что предугадываю ваши желания, государь, -- пробормотал Лувуа. Все его высокомерие исчезло, а лицо стало таким же белым, как его манишка.

-- Вы должны не гадать о моих желаниях, сударь, а справляться о них и повиноваться им. Почему я отвернулся от моего старинного дворянства и передал дела королевства людям, фамилии которых никогда не упоминались в истории Франции, подобным Кольберу и вам? Меня осуждали за это. Когда герцог Сен-Симон в последний раз был при дворе, он заявил, что у нас буржуазное правление. Так оно и есть. Но я сознательно стремился к этому, зная, что вельможи имеют свой собственный образ мыслей, а для управления Францией я не желаю иного образа мыслей, кроме своего собственного. Но если мои буржуа начнут получать письма от иностранных посланников и сами давать ответы посольствам, то я действительно достоин сожаления. В последнее время я наблюдал за вами, Лувуа. Вы становитесь выше вашего положения. Вы берете на себя слишком много. Смотрите, чтобы мне не пришлось еще раз напоминать вам об этом.

Униженный министр сидел совершенно подавленный, с опущенной на грудь головой. Король еще некоторое время, нахмурившись, бормотал что-то про себя, но затем лицо его постепенно начало проясняться. Припадки гнева монарха бывали обыкновенно так же коротки, как сильны и внезапны.

-- Задержите курьера, Лувуа! -- наконец проговорил он спокойным тоном.

-- Да, Ваше Величество.

-- А завтра на утреннем совете мы посмотрим, какой ответ послать лорду Сандерлэнду. Может быть, лучше не давать слишком больших обещаний с нашей стороны. Эти англичане всегда были у нас бельмом на глазу. И если бы можно было оставить их среди туманов Темзы, чтобы они занялись междоусобиями в продолжение нескольких лет, то мы могли бы за это время свободно справиться с нашим голландским принцем. Их последняя междоусобица длилась десять лет, и следующая может продолжаться столько же времени. А до тех пор мы могли бы отодвинуть нашу границу до Рейна.

-- Ваши войска будут готовы в тот день, как вы отдадите приказ, государь.

-- Но война стоит дорого. Я не желаю продавать дворцовое серебро, как пришлось сделать в последний раз. Каково состояние казначейства?

-- Мы не очень богаты, государь. Но есть один способ довольно легко раздобыть деньги. Сегодня утром был разговор насчет гугенотов и возможности их дальнейшего пребывания в католическом государстве. Если, выгнав их, отобрать в казну имущество еретиков, Ваше Величество станет сразу богатейшим монархом из всего христианского мира.

-- Но сегодня утром вы были против этой меры, Лувуа?

-- Я не продумал тогда достаточно этого вопроса, государь.

-- Вы хотите сказать, что отец Лашез и епископ еще не успели тогда добраться до вас, -- резко заметил Людовик. -- Ах, Лувуа, я не напрасно прожил столько лет среди придворных и научился кой-чему. Шепните словечко одному, потом другому, третьему, пока это слово не дойдет до ушей короля. Когда мои добрые отцы церкви решаются что-нибудь проделать, я повсюду вижу их работу, как следы крота по взрытой им земле. Но я не пойду навстречу их заблуждениям, и гугеноты все-таки остаются подданными, ниспосланными мне Богом.

-- Я вовсе и не хочу, чтобы вы поступили так, Ваше Величество, -- смущенно проговорил Лувуа. Обвинение короля было настолько несправедливо, что он не мог даже ничего возразить.

-- Я знаю только одного человека, -- продолжал Людовик, взглянув на г-жу де Ментенон, -- не имеющего никаких честолюбивых замыслов, не стремящегося ни к богатству, ни: к почестям и настолько неподкупного, что он не может изменить моим интересам. Потому-то я так высоко ценю мнение этого человека.

Говоря так, он смотрел с улыбкой на г-жу де Ментенон; министр также бросил на нее взгляд, выражавший зависть, терзавшую его душу.

-- Я считал долгом указать на это Вашему Величеству только как на возможность, -- сказал он, вставая с места. -- Боюсь, что отнял слишком много времени у Вашего Величества, и потому удаляюсь.

Он слегка поклонился хозяйке, отвесил глубокий поклон королю и вышел из комнаты.

-- Лувуа становится невыносим, -- проговорил король. -- Дерзость его не знает границ. Не будь он таким отличным служакой, я давно удалил бы его от двора. У него свои мнения насчет всего. Недавно он уверял, что я ошибся, говоря, что одно из окон в Трианоне меньше других. Я заставил Ленотра смерить это окно, и, конечно, оказалось, что я прав. Но на ваших часах уже четыре. Мне пора идти.

-- Мои часы отстают на полчаса, Ваше Величество.

-- Полчаса? -- Король смутился на одно мгновение, но затем вдруг расхохотался. -- Ну, в таком случае я лучше останусь здесь, так как опоздал и могу с чистой совестью сказать, что это вина часов, а не моя.

-- Надеюсь, что дело было не столь важное, государь, -- произнесла г-жа де Ментенон, и выражение сдержанного торжества мелькнуло в ее глазах.

-- Совсем не важное.

-- Не государственное?

-- Нет, нет! Я назначил этот час только для того, чтобы сделать выговор одной зазнавшейся особе. Но, пожалуй, так вышло лучше. Мое отсутствие послужит знаком моей немилости и подействует на нее, надеюсь, так, что я уже не увижу более этой личности при моем дворе. Ах, что такое?

Дверь распахнулась. Перед ними стояла г-жа де Монтеспань, прекрасная и гневная.