ВОСХОДЯЩАЯ ЗВЕЗДА
Комнаты, где жила женщина, занявшая столь важное положение при французском дворе, были так же скромны, как и ее судьба в тот момент, когда она. впервые вошла сюда. С редким тактом и сдержанностью, составлявшими выдающиеся черты ее замечательного характера, она не изменила своего образа жизни, несмотря на возраставшее благосостояние, избегая вызывать зависть или ревность какими бы то ни было проявлениями великолепия или власти. В боковом флигеле дворца, далеко от центральных зал, куда надо было проходить длинными коридорами и лестницами, находились те две или три комнатки, на которые были устремлены взоры сначала двора, потом Франции и, наконец, всего света. Здесь разместилась небогатая вдова поэта Скаррона, когда г-жа де Монтеспань пригласила ее в качестве гувернантки королевских детей, и в них продолжала жить и теперь, после того как королевской милостью к ее девичьему имени д'Обиньи вместе с пенсией и именем прибавился титул маркизы де Ментенон. Тут король проводил ежедневно по нескольку часов, находя в разговоре с умной и добродетельной женщиной такое очарование и удовольствие, каких никогда не могли доставить ему самые блестящие умники его двора. Более пронырливые из придворных уже стали подмечать, что сюда перенесли центр, находившийся ранее в великолепных салонах де Монтеспань, и что отсюда идут веяния, ревностно подхватываемые желавшими сохранить за собой расположение короля. Делалось это при дворе довольно просто. Как только король бывал благочестив, все бросались за молитвенниками и четками. Когда он предавался легкомысленным развлечениям, кто мог сравняться с беспечностью его ретивых последователей? Но горе тем, кто бывал легкомыслен в дни молитв или ходил с вытянутым лицом, когда король изволил смеяться. А потому испытующие взгляды приближенных были вечно устремлены на него и на каждого, имевшего на короля влияние. Опытный придворный при первом намеке о возможности перемен мог сразу изменить свое поведение так, чтобы казалось, будто он идет впереди, а не плетется в хвосте событий.
Молодому гвардейскому офицеру до сих пор почти не приходилось разговаривать с госпожой де Ментенон ввиду ее уединенного образа жизни и открытого присутствия только во время церковных служб. Поэтому он был настроен сейчас нервно и в то же время испытывал любопытство, идя вслед за молодой девушкой по пышным коридорам, убранным со всею роскошью, на которую способны искусство и богатство. Нанон остановилась перед одной из дверей и обернулась к своему спутнику.
-- Мадам желает побеседовать с вами о том, что произошло сегодня утром, -- произнесла она. -- Советую вам ни слова не говорить ей о вашем вероисповедании: ведь это единственная тема, способная ожесточить ее сердце. -- Она приподняла палец в знак предостережения, постучала в дверь и открыла ее. -- Я привела капитана де Катина, мадам, -- промолвила она.
-- Пусть войдет.
Голос был тверд, но нежен и музыкален.
Де Катина, повинуясь приказанию, вошел в комнату небольшого размера, немногим лучше по убранству, чем та, которая полагалась ему. Но, несмотря на простоту, все здесь отличалось безукоризненной чистотой, обнаруживая изящный вкус обитавшей в комнате женщины. Мебель, обтянутая тисненой кожей, ковер, картины на сюжеты из Священного писания, замечательно художественно исполненные, простые, но изящные занавеси -- все это производило впечатление какой-то церковности, полуженственности, в общем, чего-то мистически умиротворяющего. Мягкий свет, высокая белая статуя пресвятой девы в нише под балдахином, с горящей перед ней и распространяющей благовоние красноватой лампадой, деревянный аналойчик и с золотым образом молитвенник придавали комнате скорее вид молельни, чем будуара очаровательной женщины.
По обеим сторонам камина стояло по небольшому креслу, обтянутому зеленой материей: одно для мадам, другое для короля. На маленьком треногом стуле между ними помещалась рабочая корзина с вышиванием по канве. Когда молодой офицер вошел в комнату, хозяйка сидела в кресле, подальше от двери, спиной к свету. Она любила сидеть так, хотя немногие из женщин ее возраста способны были бы не испугаться лучей солнца; но де Ментенон благодаря здоровой и деятельной жизни сохранила и чистоту кожи и нежность лица, которым могла бы позавидовать любая юная придворная красавица. Она обладала грациозной, царственной фигурой; жесты и позы мадам были полны природного достоинства, а голос, как уже заметил де Катина ранее, звучал крайне нежно и мелодично. Ее лицо было скорее красиво, чем привлекательно, напоминая статую с широким белым лбом, твердым, изящно очерченным ртом и большими ясными серыми глазами, обычно серьезными и спокойными, но способными отражать малейшее движение души, от веселого блеска насмешки до вспышки гнева. Но возвышенное настроение было преобладающим выражением этого лица, благодаря чему де Ментенон являлась полным контрастом своей сопернице, на прекрасном лице которой отражалась всякая мимолетная чувственность. Правда, остроумием и колкостью языка де Монтеспань превосходила ее, но здравый смысл и более глубокая натура последней должны были одержать в конце концов верх. Де Катина не имел времени замечать все подробности. Он только ощущал присутствие очень красивой женщины, ее большие задумчивые глаза, устремленные на него, словно читающие мысли так, как никто еще до сих пор.
-- Мне кажется, я уже видела вас, мсье.
-- Да, мадам, я имел счастье раза два сопровождать вас, хотя и не удостоился чести разговаривать с вами.
-- Я веду столь тихую и уединенную жизнь, что, по-видимому, мне неизвестны многие из лучших и достойнейших людей двора. Проклятием такого рода обстановки является то, что все дурное резко бросается в глаза и невозможно не обратить на него внимания, в то время как все хорошее прячется благодаря присущей ему скромности так, что иногда перестаешь даже верить в его существование. Вы военный, мсье?
-- Да, мадам. Я служил в Нидерландах, на Рейне и в Канаде.
-- В Канаде? Что может быть лучше для женщины, чем состоять членом чудесного братства, основанного в Монреале св. Марией Причастницей и праведной Жанной Ле Бер. Еще на днях мне рассказывал о них отец Годэ. Как радостно принадлежать к корпорации и от святого дела обращения язычников переходить к еще более драгоценной обязанности: ухаживать за больными воинами Господа, пострадавшими в битве с сатаной.
Де Катина хорошо была известна ужасная жизнь этих сестер, с угрозой постоянной нищеты, голода и скальпирования, а потому было странно слышать, что дама, у ног которой лежали все блага мира, с завистью говорит об их участи.
-- Они очень хорошие женщины, -- коротко проговорил он, вспоминая предупреждения м-ль Нанон и боясь затронуть опасную тему разговора.
-- Без сомнения, вам посчастливилось видеть и блаженного епископа Лаваля?
-- Да, мадам.
-- Надеюсь, что сульпицианцы не уступают иезуитам?
-- Я слышал, что иезуиты сильнее в Квебеке, а те в Монреале.
-- А кто ваш духовник, мсье?
Де Катина почувствовал, что наступила тяжелая минута.
-- У меня его нет, мадам.
-- Ах, я знаю, что часто обходятся без постоянного духовника, а между тем я лично не знаю, как бы я шла по моему трудному пути без моего вожака. Но у кого же вы исповедуетесь?
-- Ни у кого. Я принадлежу к реформатской церкви, мадам.
Де Ментенон всплеснула руками, и внезапно жесткое выражение появилось в ее глазах, поджались губы.
-- Как, даже при дворе и вблизи самого короля? -- вскрикнула она.
Де Катина был довольно-таки равнодушен ко всему, что касалось религии, и придерживался своего вероисповедания скорее по семейным традициям, чем из убеждения, но самолюбие его было оскорблено тем, что на него смотрели так, словно он признался в чем-то отвратительном и нечистом.
-- Мадам, -- сурово проговорил он, -- как вам известно, люди, исповедовавшие мою веру, не только окружали французский трон, но даже сидели на нем.
-- Бог в своей премудрости допустил это, и кому же лучше знать это, как не мне, дедушка которой, Теодор д'Обинье, так много способствовал возложению короны на главу великого Генриха. Но глаза Генриха открылись раньше конца его жизни, и я молю -- о, молю от всего сердца, -- чтобы открылись и ваши.
Она встала и, бросившись на колени перед аналоем, несколько минут простояла, закрыв лицо руками. Объект ее молитвы между тем в смущении стоял посреди комнаты, не зная, за что считать подобного рода внимание: за оскорбление или за милость. Стук в дверь возвратил хозяйку к действительности, и в комнату вошла преданная ей субретка.
-- Король будет здесь через пять минут, мадам, -- проговорила она.
-- Очень хорошо. Станьте за дверью и сообщите мне, когда он будет подходить. Вы передали сегодня утром королю мою записку, мсье? -- спросила она, после того как они снова остались наедине.
-- Да, мадам.
-- И как я слышала, г-жа де Монтеспань не была допущена на grand lever?
-- Да, мадам.
-- Но она поджидала короля в коридоре?
-- Да, мадам.
-- И вырвала у него обещание повидаться с ней сегодня?
-- Да, мадам.
-- Мне бы не хотелось, чтобы вы сказали мне то, что может показаться вам нарушением долга. Но я борюсь против страшного врага. На карту поставлено слишком много. Вы понимаете меня?
Де Катина поклонился.
-- Что же я хочу сказать?
-- Я думаю, что вы желаете сказать, что боретесь за королевскую милость с вышеупомянутой дамой.
-- Беру небо в свидетели, я не думаю о себе лично. Я борюсь с дьяволом короля.
-- Это то же самое, мадам. Она улыбнулась.
-- Если бы тело короля было в опасности, я призвала бы на помощь его верных телохранителей, но тут дело идет о чем-то гораздо более важном. Итак, скажите мне, в котором часу король должен быть у маркизы?
-- В четыре, мадам.
-- Благодарю вас. Вы оказали мне услугу, которой я никогда не забуду.
-- Король идет, мадам, -- произнесла Нанон, просовывая голову в дверь.
-- Значит, вам нужно уходить, капитан. Пройдите через другую комнату в коридор. И возьмите вот это. Тут изложение католической веры сочинения Боссюэ. Оно смягчило сердца других, быть может, смягчит и ваше. Теперь прощайте.
Де Катина вышел в другую дверь. На пороге он оглянулся. Де Ментенон стояла спиной к нему, подняв руку к камину. В ту минуту, когда он взглянул на нее, она повернулась, и он мог разглядеть, что она делала. Де Ментенон переводила стрелку часов.