V

ДЕТИ САТАНЫ

Старый гугенот стоял еще несколько минут растерянный после того, как король отказал ему, молча, с угрюмым видом, опустив глаза. Сомнения, печаль и гнев сменялись на его лице. Это был по виду очень высокий худой человек с суровым бледным лицом, большим лбом, мясистым носом и могучим подбородком. Он не знал ни парика, ни пудры, но природа сама обсыпала серебром его густые кудри, а тысячи морщинок вокруг глаз и уголков рта придавали его лицу особо серьезное выражение. Но, несмотря на пожилые годы, вспышка гнева, заставившая его вскочить с колен, когда он услышал отрицательный ответ короля на его просьбу; пронизывающий сердитый взгляд, столкнувшийся с насмешливыми улыбками, перешептываниями и шуточками на его счет, -- все указывало на то, что им до известной степени сохранены еще сила и дух молодости. Он был одет согласно своему положению просто, но хорошо, в темно-коричневый кафтан из шерстяной материи с серебряными пуговицами. Короткие брюки того же цвета, белые шерстяные чулки, черные кожаные сапоги с широкими носками, застегивавшиеся большими стальными пряжками, дополняли его костюм. В одной руке он держал низкую поярковую шляпу, отороченную золотым кантом, в другом -- сверток бумаг, заключавший изложение его жалоб, который он надеялся передать секретарю короля.

Его сомнения насчет того, как ему следовало поступить дальше, разрешились весьма быстро. В то время на гугенотов (хотя пребывание им во Франции и не было вполне запрещено) смотрели как на людей, едва терпимых в королевстве и не защищенных законами, ограждавшими их соотечественников-католиков. В продолжение двадцати лет гонения на них все усиливались, и за исключением изгнания не было средств, которыми не пользовались бы против них официальные ханжи. Гугенотам чинили препятствия во всех делах, им воспрещалось занимать какие-либо общественные должности, брали их дома под постой для солдат, поощряли к неповиновению их детей, оставляя без рассмотрения все их жалобы в судах на наносимые им оскорбления и обиды. Всякий негодяй, желавший удовлетворить свою злобу или втереться в доверие своего ханжи-начальника, мог проделывать с любым гугенотом что ему вздумается, не страшась закона. И, несмотря на все, эти люди все же льнули к отталкивавшей их стране, полные таившейся в глубине сердца каждого француза горячей любви к родной земле, предпочитая оскорбления и обиды здесь любому приему, ожидавшему их за морем. Но на них уже надвигалась тень роковых дней, когда выбор не мог зависеть от их желаний.

Двое из королевских гвардейцев, рослые молодцы в синих мундирах, дежурившие в этой части дворца, были свидетелями безрезультатного ходатайства гугенота. Они подошли к нему и грубо прервали ход его мыслей.

-- Ну, "молитвенник", -- угрюмо проговорил один из них, -- проваливай-ка отсюда.

-- Нельзя считать тебя украшением королевского сада! -- крикнул другой со страшной бранью. -- Что за цаца, отворачивающая нос от религии короля, черт бы тебя побрал!

Старый гугенот, гневно и с глубокими презрением взглянув на стражу, повернулся, намериваясь уйти прочь, как вдруг один из гвардейцев ткнул его в бок концом алебарды.

-- Вот тебе, собака! -- воскликнул он. -- Как ты смеешь смотреть так на королевского гвардейца!

-- Дети Велиала, -- в свою очередь выкрикнул старик, прижимая руку к боку, -- будь я на двадцать лет помоложе, вы не посмели б так обращаться со мной.

-- AI Ты еще изрыгаешь яд, гадина? Довольно, Анд ре. Он пригрозил королевскому гвардейцу. Хватай его и тащи в караулку.

Солдаты, бросив ружья, кинулись на старика, но, несмотря на то, что оба молодца были высоки и здоровы, им не так легко было с ним справиться. Сухопарый гугенот с длинными мускулистыми руками несколько раз вырывался от насильников, и только когда старик начал уже задыхаться, утомленным солдатам удалось наконец, скрутив ему руки назад, совладать с гугенотом. Но едва они одержали эту жалкую победу, как грозный оклик и сверкнувшая перед глазами шпага заставили солдат освободить пленника.

Это был капитан де Катина. По окончании утренней службы он вышел на террасу и внезапно оказался свидетелем столь постыдной сцены. При виде старика он вздрогнул и, выхватив из ножен шпагу, бросился вперед так бешено, что гвардейцы не только бросили свою жертву, но один из них, пятясь от угрожающего клинка, поскользнулся и упал, увлекая за собой товарища.

-- Негодяи! -- гремел де Катина. -- Что это значит?

Гвардейцы, с трудом поднявшись на ноги, казались достаточно смущенными и красными.

-- Разрешите доложить, капитан, -- проговорил один из них, отдавая честь, -- это гугенот, оскорбивший королевскую гвардию.

-- Король отклонил его просьбу, капитан, а он топчется на месте.

Де Катина побледнел от бешенства.

-- Итак, когда французские граждане приходят обращаться к властителю их страны, на них должны нападать такие швейцарские собаки, как вы? -- кричал он. -- Ну, погодите же.

Он вытащил из кармана маленький серебряный свисток, и на раздавшийся призыв из караулки выбежал старый сержант с полдюжиной солдат.

-- Ваша фамилия? -- строго спросил капитан.

-- Андре Менье.

-- А ваша?

-- Николай Клоппер.

-- Сержант, арестовать Менье и Клоппера.

-- Слушаю-с, капитан! -- отчеканил сержант, смуглый поседевший солдат, участник походов Конде и Тюренна.

-- Отдать их сегодня же под суд.

-- На каком основании, капитан?

-- По обвинению в нападении на престарелого почтенного гражданина, пришедшего с просьбой к королю.

-- Он сам признался, что гугенот, -- в один голос оправдывались обвиняемые.

-- Гм... -- Сержант нерешительно дергал свои длинные усы. -- Прикажете так формулировать обвинение? Как угодно капитану...

Он слегка передернул плечами, словно сомневаясь, чтобы из этого вышло что-нибудь путное.

-- Нет, -- сообразил де Катина, которому вдруг пришла в голову счастливая мысль. -- Я обвиняю их в том, что они, бросив алебарды во время пребывания на часах, явились передо мной в грязных и растерзанных мундирах;

-- Так будет лучше, -- заметил сержант с вольностью старого служаки. -- Гром и молния! Вы осрамили всю гвардию. Вот посидите часок на деревянной лошади с мушкетами, привязанными к каждой ноге, так твердо запомните, что алебарды должны быть в руках у солдат, а не валяться на королевской лужайке. Взять их. Слушай. Направо кругом. Марш!

И маленький отряд гвардейцев удалился в сопровождении сержанта.

Гугенот молча, с хмурым видом стоял в стороне, ничем не выражая радости при неожиданно счастливом для него исходе дела; но когда солдаты ушли, он и молодой офицер быстро подошли друг к другу.

-- Амори, я не надеялся: видеть тебя.

-- Как и я, дядя. Скажите, пожалуйста, что привело вас в Версаль?

-- Содеянная надо мной несправедливость, Амори. Рука нечестивых тяготеет над нами, и к кому же обратиться за защитой, как не к королю?

Молодой офицер покачал головой.

-- У короля доброе сердце, -- проговорил де Катина. -- Но он глядит на мир только через очки, надетые ему камарильей. Вам нечего рассчитывать на него.

-- Он почти прогнал меня с глаз долой.

-- Спросил ваше имя?

-- Да, и я назвал. Молодой гвардеец свистнул.

-- Пройдемте к воротам, -- промолвил он. -- Ну, если мои родственники будут приходить сюда и заводить споры с королем, моя рота вскоре останется без капитана.

-- Королю невдомек, что мы родственники. Но мне странно, племянник, как ты можешь жить в этом храме Ваала, не поклоняясь кумирам.

-- Я храню веру в сердце. Старик удрученно покачал головой.

-- Ты идешь по весьма узкому пути, полному искушений и опасностей, -- проговорил он. -- Тяжко тебе, Амори, шествовать путем господним, идя в то же время рука об руку с притеснителями его народа.

-- Эх, дядя! -- нетерпеливо воскликнул молодой человек. -- Я солдат короля и предоставляю отцам церкви вести богословские споры. Сам же хочу только прожить честно и умереть, исполняя свой долг, а до остального что мне за дело?

-- И согласен жить во дворцах и есть на дорогой посуде, -- с горечью заметил гугенот, -- в то время как рука нечестивых тяготеет над твоими кровными, когда изливается чаша бедствий, гул воплей и стенание царят по всей стране.

-- Да что же случилось, наконец? -- спросил молодой офицер, несколько сбитый с толку библейскими выражениями, бывшими в ходу между французскими протестантами.

-- Двадцать человек моавитян расквартировано у меня в доме во главе с неким капитаном Дальбером, давно уже ставшим бичом Израиля.

-- Капитан Клод Дальбер из Лангедокских драгун? У меня уже есть с ним кое-какие счеты.

-- Ага! И рассеянные овцы стада Господня также имеют что-то против этого лютого пса и горделивого нечестивца.

-- Да что же он сделал?

-- Его люди разместились в моем доме, словно моль в тюках сукна. Нигде нет свободного местечка. Сам же муж сей сидит в моей комнате, задравши ноги в сапожищах на стулья из испанской кожи, с трубкой во рту, с графином вина под рукой и изрекает, словно шипит, всякие мерзостные словеса. Он побил старика Пьера.

-- А?!

-- И столкнул в подвал меня.

-- А?!

-- Потому что в пьяном виде пытался обнять твою кузину Адель.

-- О!!

При каждом новом восклицании молодой человек краснел все более и более, а брови его сдвигались все ближе и ближе. При последних словах старика гнев вырвался наружу, и он с бешенством бросился вперед, таща дядю за руку. Они бежали по одной из извилистых дорожек, окруженных высокими живыми изгородями, из-за которых по временам выглядывали фавны или мраморные нимфы, дремавшие среди зелени. Кое-кто из попавшихся навстречу придворных с удивлением смотрел на эту странную пару. Но молодой человек был слишком занят мыслями, чтобы обращать внимание на гулявших. Не переставая бежать, он миновал серповидную дорожку, шедшую мимо дюжины каменных дельфинов, выбрасывающих изо рта воду на группу тритонов, затем аллею гигантских деревьев, имевших вид, будто они росли тут в продолжение нескольких веков, тогда как в действительности только нынче были привезены с колоссальными трудностями из С.-Жермена и Фонтенебло. У калитки из сада на дорогу старик остановился, задыхаясь от непрерывного бега.

-- Как вы приехали, дядя?

-- В коляске.

-- Где она?

-- Вон там, за гостиницей.

-- Ну, идем же туда.

-- Ты также едешь, Амори?

-- Судя по вашим словам, пора и мне появиться у вас. В вашем доме нелишне иметь человека со шпагой у пояса.

-- Но что же ты собираешься сделать?

-- Переговорить с этим капитаном Дальбером.

-- Значит, я обидел тебя, племянник, сказав, что твое сердце не вполне принадлежит Израилю.

-- Мне какое дело до Израиля! -- нетерпеливо крикнул де Катина. -- Я знаю только, что вздумай кузина Адель поклоняться грому, словно абенокийская женщина, или обратись она со своими невинными молитвами к Гитчи Маниту(3). то и тогда хотел бы я видеть человека, осмелившегося дотронуться до нее. А вот подъезжает наша коляска. Гони во весь дух, кучер, и получишь пять ливров, если менее чем через час мы будем у заставы Инвалидов.

Трудно было мчаться быстро во времена безрессорных экипажей и выстланных диким камнем дорог, но кучер нахлестывал косматых, неподстриженных лошадей, и коляска, подпрыгивая, громыхала по дороге. Придорожные деревья мелькали перед застекленными дверцами коляски, а белая пыль клубилась следом. Капитан гвардии барабанил пальцами по коленям, нетерпеливо вертясь на сиденье и задавая по временам вопросы своему угрюмому спутнику.

-- Когда все это произошло?

-- Вчера вечером.

-- А где теперь Адель?

-- Дома.

-- А этот Дальбер?

-- Он он также там.

-- Как? Вы рискнули оставить ее во власти этого человека, сами уехав в Версаль?

-- Она заперлась на замок в своей комнате.

-- Ах, что значит какой-то запор! -- Молодой человек вне себя от бессильной злобы ударил кулаком в воздух.

-- Там Пьер?

-- Он бесполезен.

-- И Амос Грин?

-- О, этот лучше. Он, видимо, настоящий мужчина.

-- Его мать урожденная француженка с острова Статень, близ Мангаттана. Она была одной из рассеянных овец стада, рано бежавших от волков, когда рука короля только что стала тяготеть над Израилем. Амос владеет французским языком, но не похож по виду на француза и манеры у него совсем иные.

-- Он выбрал неудачно время для посещения Франции.

-- Может быть, здесь кроется непонятная для нас мудрость.

-- И вы оставили его в доме?

-- Да, он сидел с Дальбером, курил и рассказывал ему странные истории.

-- Каким он может быть защитником? Чужой человек в незнакомой стране. Вы дурно поступили, дядя, оставив Адель одну.

-- Она в руках Божьих, Амори.

-- Надеюсь. О, я горю от нетерпения скорее быть там.

Он высунул голову, не обращая внимания на облако пыли, подымавшееся от колес, и, вытянув шею, смотрел сквозь него вперед на длинную извилистую реку и широко раскинувшийся город, уже ясно различимый в тонкой синеватой дымке, где вырисовывались обе башни собора Богоматери, высокая игла св. Иакова и целый лес других шпилей и колоколен -- памятников восьми столетий набожности Парижа. Вскоре дорога свернула в сторону Сены, городская стена становилась все ближе, пока путешественники наконец не въехали в город через южные ворота, оставив справа обширный Люксембургский дворец, а слева -- последнее создание Кольбера, богадельню инвалидов. Сделав крутой поворот, экипаж очутился на набережной и, переехав Новый мост, мимо величественного Лувра добрался до лабиринта узких, но богатых улиц, шедших к северу. Молодой человек все еще смотрел в окно, но ему загораживала поле зрения громадная золоченая карета, шумно и тяжело подвигавшаяся перед коляской. Однако когда улица стала пошире, карета свернула в сторону и офицеру удалось увидеть дом, куда он стремился.

Перед домом собралась огромная толпа народа.