IV

КАК В ТИЛФОРДСКОМ ЗАМКЕ ПОЯВИЛСЯ СУДЕБНЫЙ ПРИСТАВ

Во времена, к которым относится наша хроника, аскетическая суровость старых норманнских замков настолько смягчилась и утончилась, что новые жилища дворян, хотя менее внушительные по виду, стали гораздо удобнее для житья. Более кроткое поколение строило свои жилища скорее для мирного времени, чем для войны. Всякий, кто вздумает сравнить дикую наготу Певенси с величием Бодиэма или Виндзора, не может не заметить той перемены в образе жизни людей, которую они олицетворяют. Замки более ранней эпохи строились с известной целью: чтобы дать завоевателям возможность держать страну в своих руках. Но с утверждением завоевателей в стране замок потерял свое значение и стал местом убежища от суда или центром гражданской борьбы. На границах Уэльса и Шотландии замки еще могли служить оплотом государства и действительно росли и процветали; но в других местах они представляли собой как бы угрозу королевскому величию, и потому их старались обессиливать или уничтожать. Ко времени царствования Эдуарда Третьего большая часть старых боевых замков была обращена в жилые дома или разрушена в ходе гражданских войн. Их суровые серые кости рассеяны до сих пор по кряжам наших гор. Новые здания были или большими помещичьими домами, пригородными и для защиты, но главным образом для жилья, или замками, не имевшими никакого значения в военном отношении. Таков был и Тилфордский замок, в котором жили последние оставшиеся в живых члены старинного великолепного дома Лоринов, употреблявшие все свои усилия, чтобы не отдать в руки монахов и их поверенных те последние акры земли, которые еще оставались у них.

Замок -- двухэтажное здание -- состоял из тяжелого деревянного сруба с промежутками, заполненными грубо тесанными камнями. Наружная лестница вела наверх к спальням. Внизу было только два помещения, меньшее из которых представляло собой комнату старой леди Эрминтруды. Другое -- очень большая комната -- служило сборным местом для семьи и столовой для хозяев и их немногочисленных слуг и наемников. Жилища этих слуг, кухни, службы и конюшни представляли собой ряд обнесенных оградой домов и сараев позади главного здания. Так жили паж Чарлз, старый сокольничий Питер, Красный Сквайр, сопровождавший деда Найгеля во время шотландских войн, Уэзеркот, бывший менестрель, повар Джон и другие из числа переживших лучшие времена, которые льнули к старому дому, как раковины облепляют потерпевший крушение и выброшенный на берег корабль.

Однажды вечером, через неделю после усмирения рыжей лошади, Найгель и его бабушка сидели в большой зале по обеим сторонам громадного потухшего камина. Ужин был уже окончен, а вместе с ним унесены и козлы, на досках которых подавались кушанья, и комната на нынешний взгляд показалась бы совершенно пустой. Каменный пол был усеян толстым слоем зеленого тростника, который выметался каждую субботу, унося с собой всю грязь и сор. Среди этого тростника лежало несколько собак, грызших брошенные им со стола кости. За исключением большого деревянного буфета, уставленного блюдами и тарелками, в комнате было мало мебели: несколько скамей вдоль стен, два плетеных кресла, маленький стол с разбросанными шахматными фигурами и большой железный ларь. В одном углу стояла сплетенная из ивовых прутьев подставка, на которой сидели два красивых сокола, безмолвные и неподвижные; по временам только их свирепые желтые глаза вдруг загорались ярким огнем.

Но если убранство комнаты показалось бы скудным человеку, живущему во время большей роскоши, то, взглянув вверх, он был бы поражен множеством вещей, висевших над его головой. Над камином виднелись многочисленные гербы домов, родственных Лоринам по крови или по бракам. Две пылавшие висячие лампы по обеим сторонам камина освещали синею льва Перси, красных птиц де Баланс, черный зубчатый крест де Моген, серебряную звезду де Вер и бурых медведей Фитц-Аллана. И все это группировалось вокруг знаменитых красных роз на серебряном щите, прославленном Лоринами во многих кровавых битвах.

Комната от одного края потолка до другого была перерезана тяжелыми дубовыми стропилами, на которых висело множество различных предметов. Тут были кольчуги особого образца, несколько щитов, колчаны, пики для ведр, копье, сбруя, удочки и другие принадлежности войны или охоты; а еще выше, в черной тени свода, виднелись ряды окороков, связки копченой грудинки, соленых гусей и другого рода мясных консервов, игравших такую большую роль в средневековом обиходе.

Госпожа Эрминтруда Лорин, дочь, жена и мать воинов, представляла собой страшную фигуру. Высокая и худая, с жесткими, резкими чертами лица и неумолимыми черными глазами, она внушала страх всем окружавшим, несмотря даже на ее белоснежные волосы и согбенную спину. Ее мысли и воспоминания постоянно обращались назад, к более героическим временам. Англия данного времени казалась ей выродившейся изнеженной страной, уклонившейся от старинною образца рыцарской вежливости и храбрости. Возрастающее могущество народа, все увеличивающееся богатство церкви, развивающаяся роскошь жизни и привычек и вообще более кроткий тон века -- все это было одинаково отвратительно для нее, и все вокруг страшились ее сурового лица и тяжелой дубовой палки, на которую она опиралась. Но, несмотря на это, она пользовалась также общим уважением, потому что в те дни, когда книг было мало, а читателей немного, хорошая память и бойкий язык ценились очень высоко. А откуда, как не от госпожи Эрминтруды, могли молодые необразованные серрийские и гэмпширские сквайры услышать о своих дедах и их битвах или получить те знания рыцарства и геральдии, которые она сохранила от более грубого, но и более воинственного века? Как ни бедна была г-жа Эрминтруда Лорин, но в Серрее не было никого, к кому охотнее обращались с вопросами о правилах поведения.

В настоящую минуту она сидела, согнув спину, у потухшего камина и смотрела на Найгеля. Жесткие черты ее старого покрасневшего лица смягчались под влиянием любви и гордости. Молодой сквайр, тихо насвистывая, старательно обстругивал стрелы для арбалета. Внезапно он поднял голову и увидел устремленные на него черные глаза. Он нагнулся и погладил костлявую руку.

-- Вы вспомнили что-то приятное, дорогая госпожа? Я прочел удовольствие в ваших глазах.

-- Сегодня я слышала, Найгель, как ты приобрел ту большую боевую лошадь, что топочет теперь в нашей конюшне.

-- Я ведь сказал вам, что монахи дали мне ее.

-- Ты сказал это, милый сын, и ничего больше. Но я слышала, что лошадь, которую ты привел домой, совершенно не походила на ту, которую дали тебе. Отчего ты не сказал мне этого?

-- Мне кажется, что стыдно говорить о таких пустяках.

-- То же думали и твой отец, и твой прадед. Они, бывало, молча сидели между рыцарями, когда кругом ходила чаша вина, и слушали описания подвигов других, а если кто-нибудь говорил громче остальных и, казалось, добивался особенных почестей, то твой отец тихо дергал его за рукав и шепотом спрашивал его, нет ли у него какого-нибудь маленького обета, от которого он мог бы освободить его, или предлагал ему помериться силами с оружием в руках. И если этот человек оказывался хвастуном и трусом и переставал говорить, отец твой молчал и никто не узнавал об этом. Но если тот держал себя с достоинством, то твой отец повсюду распространял его славу, никогда не упоминая о себе.

Найгель блестящими глазами взглянул на старуху.

-- Я люблю, когда вы говорите о нем,-- сказал он.-- Расскажите мне, пожалуйста, еще раз, как он умер.

-- Он умер, как жил, -- вежливым, изящным дворянином. Это было в большой морской битве у нормандских берегов, и твой отец командовал арьергардом на собственном корабле короля. За год перед тем французы взяли большой английский корабль, заняли узкие морские проходы и сожгли город Саутгэмптон. Корабль этот называли "Христофор", и во время битвы они пустили его вперед; англичане окружили его, ворвались на палубу и убили всех, кто был там. Твой отец и сэр Лорредан из Генуи, командир "Христофора", бились на высокой корме так, что весь флот остановился, смотря на них, и сам король громко вскрикнул при этом зрелище. Сэр Лорредан был знаменитый воин и храбро сражался в этот день, многие рыцари завидовали твоему отцу, что ему выпало на долю помериться силами с таким превосходным бойцом. Но отец твой заставил его отступить и нанес ему палицей такой сильный удар, что шлем у сэра Лорредана повернулся и он уже не мог смотреть сквозь глазные отверстия. Сэр Лорредан бросил свой меч и признал себя побежденным. Но твой отец взял его шлем и повернул его так, чтобы он сидел на голове как следует. Потом, когда сэр Лорредан стал снова видеть, твой отец поднял его меч и просил его отдохнуть и затем продолжать сражаться, говоря, что чрезвычайно полезно и приятно видеть такое достойное джентльмена поведение. Они сели рядом отдохнуть на корме, но, лишь только они снова подняли руки, твой отец был убит камнем, пущенным из пращи.

-- А сэр Лорредан, -- крикнул Найгель, -- насколько я помню, он также умер?

-- Боюсь, что его убили стрелки, потому что они очень любили твоего отца, а ведь эти люди смотрят на вещи иными глазами, чем мы.

-- Это жаль, -- сказал Найгель, -- ясно, что он был хороший рыцарь и держал себя очень храбро.

-- В то время, когда я была молода, простолюдины не смели бы наложить своих грязных рук на такого человека. Люди благородной крови, носившие кольчугу, воевали друг с другом, а другие -- стрелки и копьеносцы -- могли драться друг с другом. Но теперь все равны и только иногда встречаются люди, подобные тебе, милый сын, которые напоминают мне о былых временах.

Найгель нагнулся вперед и взял ее руки в свои.

-- Я -- то, чем вы сделали меня, -- сказал он.

-- Это правда, Найгель. Я действительно берегла тебя, как садовник бережет свой самый драгоценный цветок, потому что в тебе одном -- все надежды нашего старинного рода, а скоро -- очень скоро -- ты останешься одиноким.

-- Не говорите так, дорогая леди.

-- Я очень стара, Найгель, и чувствую, как тень смерти надвигается на меня. Сердце мое стремится ко всем любимым, которые ушли раньше меня. А ты-- то будет благословенный день для тебя, так как я удерживала тебя от света, к которому стремится твой смелый дух.

-- Нет, нет, я очень счастлив с вами здесь.

-- Мы очень бедны, Найгель. Я не знаю, откуда нам достать денег, чтобы снарядить тебя на войну. Но, впрочем, у нас есть хорошие друзья. Например, сэр Джон Чандос, который так отличился во французских войнах и который всегда ездит рядом с королем. Он был другом твоего отца. Если я пошлю тебя ко двору с письмом к нему, он сделает все, что может.

Красивое лицо Найгеля вспыхнуло.

-- Нет, леди Эрминтруда, я должен все добыть сам, как добыл лошадь. Я скорее соглашусь броситься в битву в этом колете, чем буду обязанным своим вооружением кому бы то ни было.

-- Я боялась, что ты это скажешь, Найгель, но, право, не знаю, как нам иначе добыть денег,-- грустно проговорила старуха.-- Иное было дело, когда жил мой отец. Я помню, в то время достать кольчугу было очень легко, так как их делали в каждом английском городе. Но с тех пор как люди стали все более и более заботиться о своих телах, одних кольчуг уже мало, и выписывают вооружение из Милана или Толедо -- ну, рыцарю и нужно иметь много металла в кошельке, прежде чем он оденет им свое тело.

Найгель пристально взглянул на старое оружие, висевшее на стропилах над ним.

-- Тисовая стрела хороша, -- сказал он, -- а также и дубовый щит с наружной отделкой из стали. Сэр Роджер Фитц-Аллан употреблял их и сказал, что ему никогда не случалось видеть лучшего оружия. Но кольчуга...

Леди Эрминтруда покачала своей старой головой и засмеялась.

-- У тебя великая душа твоего отца, Найгель, но нет его могучих широких плеч и длинных ног. Во всем большом королевском войске не было более высокого и сильного человека. Его вооружение не годилось бы для тебя. Нет, милый сын, советую тебе, когда придет время, продать этот разрушающийся дом и небольшое количество оставшихся нам акров и идти на войну в надежде, что своей собственной правой рукой будешь способствовать возникновению нового дома Лоринов.

Тень гнева промелькнула на свежем, молодом лице Найгеля.

-- Не знаю, долго ли нам удастся удерживать этих монахов и их поверенных. Как раз сегодня приходил какой-то человек с документами аббатства, относящимися еще к тому времени, когда был жив мой отец.

-- Где они, милый сын?

-- Они развеваются на кустах у поля, так как я пустил по ветру бумаги и пергаменты с быстротой соколиного полета.

-- Но ты с ума сошел, Найгель! А где этот человек?

-- Красный Сквайр и старый стрелок Джордж бросили его в Терслейское болото.

-- Увы! Боюсь, что в настоящее время нельзя проделывать подобных вещей, хотя мой муж или отец отослали бы негодяя обратно без ушей. Но церковь и закон слишком сильны для нас, людей благородной крови. Будет беда, Найгель, так как уэверлийский аббат не из тех, которые не прикроют щитом слуг церкви.

-- Аббат не сделает нам зла. Это серый худой волк -- ключарь жаждет нашей земли. Пусть его делает самое худшее. Я не боюсь его.

-- У него есть такое орудие, Найгель, что даже храбрейшие должны страшиться его. Отлучение, губящее душу человека, в руках церкви, и что можем мы противопоставить ему? Пожалуйста, Найгель, говори с ним вежливо.

-- Нет, дорогая леди. Исполнять ваши приказания -- мой долг и удовольствие, но я скорее умру, чем стану просить как милости то, чего мы можем требовать по праву. Никогда я не могу выглянуть вон из того окна без того, чтобы не увидеть склон горы и богатые луга, просеки и ложбины, долины и леса, которые были нашими с тех пор, как нормандский Вилльям дал их тому Лорину, который нес его щит при Санлаке. Теперь, хитростью и обманом, они отняты от нас, и многие из отпущенников богаче меня, но никогда никто не осмелится сказать, что я спас остатки своего состояния, склонив шею под их ярмо. Пусть монахи делают самое худшее, я или вынесу все, или стану бороться с ними изо всех сил.

Старуха вздохнула и покачала головой.

-- Ты говоришь, как истый Лорин, но я все же боюсь, что с нами случится какая-нибудь беда. Однако бросим этот разговор; все равно мы ничего не можем поделать. Где твоя цитра, Найгель? Не сыграешь ли ты мне и не споешь ли что-нибудь?

Дворянин того времени еле умел читать и писать, но он обыкновенно говорил на двух языках, играл, по крайней мере, на одном музыкальном инструменте и обладал множеством различных знаний, не знакомых нынешней культуре,-- от умения приручать соколов до тайн псовой охоты; он знал каждое животное, каждую птицу, знал, когда их нельзя трогать и когда время их стрелять. От природы Найгель обладал физической силой и отличался во всех проявлениях ее: он мог скакать на лошади без седла, попадал стрелой в бегущую лань, мог вскарабкаться на стену замка. Но музыка не давалась ему, и ему пришлось провести над ее изучением много часов тяжелой работы. Теперь он, по крайней мере, научился обращаться со струнами, но слух и голос у него были неважные, так что, может быть, и хорошо было, что только такая маленькая и к тому же такая пристрастная аудитория слушала норманно-французскую песню, которую он спел высоким металлическим голосом с большим чувством, но фальшивя и часто срываясь, покачивая в такт своей золотистой головой:

"Шпагу! Шпагу!

О, дайте мне шпагу!

Весь мир может быть покорен.

Пусть путь тяжел,

Пусть заперт вход --

Сильный проникнет внутрь.

Если случай и рок

Еще сторожат ограду.

Дайте мне железный ключ --

И выше сторожевой башни

Будет развеваться мое перо.

Коня! Коня! О, дайте мне коня,

Чтобы он быстрее нес меня

Туда, где чернее нужда,

Где труднее подвиг

и где слаще опасность...

Огради мои пути

От бездействия, полного яда,

И укажи мне путь

Слез и негодования,

Который ведет к высокой цели.

Сердце! Сердце!

О, дай мне сердце,

Способное на подвиг,

Ясное, возвышенное,

Смелое, идущее

Навстречу случайностям,

Чтобы терпеливо выжидать,

Непоколебимое, как рок,

Намечать, решаться и выполнять,

Возвышаться над всеми

И склониться только перед тобой,

Моя прекрасная леди...

Может быть, чувство действовало сильнее музыки или слух старой госпожи Эрминтруды притупился от времени, только она громко зааплодировала своими худыми руками.

-- У Уэзеркота был действительно способный ученик, -- сказала она. -- Пожалуйста, спой еще.

-- Нет, дорогая госпожа; мы должны петь поочередно. Пожалуйста, спойте какой-нибудь романс -- вы знаете их все. За все те годы, что я слушаю их, я не дошел еще до конца и готов поклясться, что у вас в голове их больше, чем во всей большой книге, которую мне показывали в Тилфордском замке. Мне бы хотелось послушать "Песнь о Роланде" или "Сэра Изомбраса".

Старая дама начала длинную поэму. Сначала она говорила медленно и скучно; она ускоряла темп по мере того, как возрастал интерес, и, наконец, с простертыми руками и пылающим лицом леди Эрминтруда излилась к стихах, говоривших о пустоте низменной жизни, о красоте геройской смерти, высокой святой любви и о долге чести. Найгель, с неподвижным лицом, с угрюмыми глазами, упивался суровыми дикими словами, пока они наконец не замерли на устах старухи, которая откинулась назад в своем кресле. Найгель наклонился и поцеловал "в в лоб.

-- Ваши слова будут всегда моей путеводной звездой, -- сказал он. Потом принес столик с шахматами и предложил сыграть обычную партию перед отходом ко сну.

Но внезапное грубое вторжение прервало их мирную битву. Одна из собак насторожила уши и залаяла. Другие, ворча, побежали к двери. Затем послышался резкий звон оружия, глухой тяжелый удар дубины или рукоятки меча, и чей-то низкий голос снаружи приказал именем короля открыть двери. Старуха и Найгель сразу вскочили, опрокинув столик; шахматы рассыпались по тростниковой подстилке. Найгель протянул было руку к арбалету, но леди Эрминтруда удержала ее.

-- Милый сын, разве ты не слышал, что приказывают именем короля? -- сказала она. -- Назад, Тал-бот! Назад, Байярд! Открой дверь и впусти гонца.

Найгель открыл засов -- и тяжелая деревянная дверь повернулась на петлях. Свет горящих факелов упал на стальные шлемы и на свирепые бородатые лица, отразился на вынутых из ножен мечах и на блестящих металлических колчанах. В комнату ворвалось около дюжины вооруженных людей. Во главе их был худой ключарь и толстый пожилой человек в красном бархатном колете и штанах, сильно запятнанных и забрызганных грязью и глиной. Он держал большой лист пергамента с целой бахромой из привешенных печатей. Войдя в комнату, он поднял лист кверху.

-- Я вызываю Найгеля Лорина, -- крикнул он. -- Я, представитель королевского закона и мирской поверенный Уэверлийского аббатства, вызываю человека по имени Найгель Лорин.

-- Это я.

-- Да, это он! -- крикнул ключарь. -- Стрелки, исполните приказание.

В одно мгновение отряд бросился на Найгеля, как охотничьи собаки кидаются на оленя. Найгель отчаянно пытался схватить свой меч, лежавший на железном ларе. С судорожной силой, являющейся скорее следствием напряжения духа, чем тела, Найгель увлек за собой всех в том направлении, где лежал меч, но ключарь сбросил меч с ларя, а остальные оттащили вырывавшегося сквайра, свалили его и связали веревками.

-- Держите его хорошенько, добрые стрелки, держите его крепче! -- кричал пристав. -- Пожалуйста, кто-нибудь отгоните этих больших собак, которые хватают меня за ноги. Остановитесь, говорю вам именем короля! Ваткин, стань между мной и этими тварями, которые так же не уважают закон, как и их хозяин.

Один из стрелков отогнал верных псов. Но в доме были и другие существа, точно так же готовые оскалить зубы в защиту старого дома Лоринов. Из дверей, ведущих в их жилища, показалась жалкая кучка бедных слуг Найгеля. Было время, когда за ярко-красными розами пошли бы десять рыцарей, сорок воинов и двести стрелков. Теперь на этот последний сбор, когда молодой глава дома лежал связанным в своей собственной зале, на его зов явился паж Чарлз с дубиной, повар Джон со своим самым длинным вертелом, старый вояка Красный Сквайр с страшным топором, занесенным над его белоснежной головой, и менестрель Уэзеркот с рогатиной. Но эти так разнообразно вооруженные люди горели духом преданности и под предводительством старого солдата непременно кинулись бы на протянутые мечи стрелков, если бы леди Эрминтруда не встала между врагами.

-- Назад, Сквайр! -- крикнула она. -- Назад, Уэзеркот! Чарлз, возьми собак на привязь и держи их! -- Ее черные глаза горели таким страшным огнем, что стрелки испугались их взгляда. -- Кто такие вы, негодяи, разбойники, что осмеливаетесь злоупотреблять именем короля и накладывать руки на того, чья малейшая капля крови драгоценнее всех ваших грубых подлых тел?

-- Ну, не горячитесь так, госпожа; не горячитесь, пожалуйста! -- крикнул толстый пристав, лицо которого приняло свой нормальный цвет, когда он увидел, что приходится иметь дело с женщиной. -- В Англии есть закон, заметьте это, и есть люди, которые служат ему и поддерживают его; это верноподданные короля и представители закона. Я из числа их. Затем существуют еще и такие люди, которые хватают таких лиц, как я, и бросают их в болото. Таков вот тот безбожник старик с топором, которого я уже видел сегодня. Есть еще и такие, которые рвут, уничтожают и развевают по ветру юридические документы. Вот этот молодой человек один из таких людей. Потому, благородная дама, я посоветовал бы вам не насмехаться над нами, а понять, что мы слуги короля, явившиеся исполнить его закон.

-- Зачем вы явились в этот дом в такой поздний час?

Пристав торжественно откашлянулся и, повернув бумагу так, чтоб на нее падал свет ламп, прочел пространный документ, написанный в таком стиле и таким языком, что самые запутанные и нелепые из наших современных бумаг показались бы самыми простыми в сравнении с ними. Люди в длинных мантиях облекали таинственностью самые простые и понятные вопросы. Отчаяние оледенило сердце Найгеля, и лицо старой леди побледнело, пока они выслушивали длинный страшный перечень притязаний и требований, вопросов о податях и налогах, о пошлинах на дом, огонь, -- и все это оканчивалось требованием земель, наследств, усадеб, всего имущества, принадлежащего дому Лоринов.

Найгель, все еще связанный, был положен спиной к железному ларю, откуда он, с сухими губами и потом на лице, выслушал приговор своему дому. Он вдруг прервал чтение яростным возгласом, от которого пристав привскочил на своем месте.

-- Вы раскаетесь в том, что сделали в эту ночь!-- крикнул он. -- Как мы ни бедны, у нас есть друзья, которые не позволят обижать нас, а я буду защищать свое дело в Виндзоре перед самим Его Величеством королем! Пусть он, который видел, как умер мой отец, узнает, что делают с его сыном именем короля. Эти дела должны разбираться законным порядком в королевских судах, а как вы оправдаетесь в этом нападении на мой дом и на мою личность?

-- Но это другое дело, -- сказал ключарь. -- Вопрос о долгах может быть делом гражданского суда. Но раз вы осмелились наложить руки на пристава и его бумаги, то вы совершили преступление против закона и поддались наущению дьявола, а это подлежит аббатскому суду в Уэверли.

-- Он говорит правду, -- крикнул пристав, -- Нет более черного греха!

-- Поэтому, -- сказал суровый монах, -- по приказанию преподобного отца аббата вы проведете эту ночь в келье аббатства, а наутро предстанете перед ним на суд в капитуле, чтобы получить возмездие за этот поступок и за многие дерзкие и жестокие проступки против членов святой церкви. Теперь все сказано, достойный пристав. Стрелки, возьмите пленника!

Четверо рослых стрелков подняли Найгеля. Леди Эрминтруда бросилась было к нему, но ключарь оттолкнул ее.

-- Назад, гордая женщина! Предоставь исполниться закону и научись смирять свое сердце перед могуществом св. церкви. Разве жизнь не дала уже урока тебе -- тебе, род которой стоял выше всех высоких родов и у которой скоро не будет крова над головой. Отойди, говорю я, а не то я прокляну тебя.

Старуха внезапно разразилась страшным гневом.

-- Слушай, как я буду проклинать тебя и всех вас, -- крикнула она, стоя перед суровым монахом. Она подняла кверху свои худые сморщенные руки, а сверкающий взгляд, казалось, хотел истребить противника.-- Да поступит Господь с вами, как вы поступили с домом Лоринов. Да исчезнет из Англии ваше могущество, и пусть из всего громадного Уэверлийского аббатства останется только куча серых камней на зеленом лугу. Я вижу это! Вижу своими старыми глазами. Начиная с этого дня да сгинет и погибнет в Уэверлийском аббатстве всё и все -- от кухонного мужика до аббата, от погреба до башни!

Как ни был закален монах, он все же несколько оробел при виде исступленной женщины с ее горячей страстной речью. Пристав со стрелками и пленником уже ушел из дома. Ключарь повернулся и шумно захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь.