V

КАК УЭВЕРЛИЙСКИЙ АББАТ СУДИЛ НАЙГЕЛЯ

Законы средних веков, туманно изложенные на старом норманно-французском диалекте с изобилием грубых и непонятных терминов и оговорок, были страшным орудием в умелых руках. Не без причины восставшие простолюдины прежде всего отрубили голову лорду канцлеру. В то время, когда мало кто умел писать и читать, эти мистические и вычурные фразы в связи с пергаментами и печатями, являвшимися их внешним выражением, внушали ужас лицам, презиравшим всякую физическую опасность. Найгель, несмотря на всю живость и эластичность своего духа, пришел в уныние в ту ночь, когда он, лежа в келье Уэверлийского монастыря, размышлял об окончательной гибели, грозившей дому Лоринов, предотвратить которую не в силах было все его мужество. Выступить с мечом и щитом против проклятия церкви -- все равно что защищаться ими против Черной смерти. Найгель был совершенно беспомощен в руках церкви. Она уже отрезала поле в одном месте, рощу в другом, а теперь сразу возьмет все. Куда денется тогда дом Лоринов, куда преклонит леди Эрминтруда свою старую голову, а его старые, больные и истощенные слуги -- где проведут они остаток своих дней? Он вздрогнул при этой мысли. Конечно, он мог грозить, что доведет дело до короля, но прошло уже десять лет с тех пор, как царственный Эдуард в последний раз слышал имя Лоринов, а Найгель знал, что у государей память плохая. Кроме того, церковь пользовалась неограниченной властью во дворце, как и в хижине, и только очень важные причины могли заставить короля пойти против намерений такого высокопоставленного прелата, как уэверлийский аббат, пока эти намерения не выходили из границ закона. Где же ему искать помощи? С простой и практической набожностью того времени он стал молить о помощи своих особенно любимых святых -- св. Павла, которого он очень любил за его путешествия по морю и по суше, св. Георгия, который доблестно отличался в битве с драконом, и св. Фому, который был военным и должен понять и помочь человеку благородной крови. Успокоенный своей наивной молитвой, он заснул здоровым сном юности, пока его не разбудил утром светский брат, принесший ему на завтрак хлеба и пива.

Аббатский суд заседал в зале капитула в канонический третий час, то есть в девять часов до полудня. Всегда эти заседания бывали торжественны даже тогда, когда подсудимым был крестьянин, пойманный в браконьерстве во владениях аббатства, или торговец, обвиняемый в обвесе. Но теперь, когда предстояло судить человека благородного происхождения, все мелочи, как комичные, так и производившие сильное впечатление, судебной и духовной церемонии были исполнены, как предписывал ритуал. Под звуки музыки, долетавшие из церкви, и при медленном звоне аббатского колокола братья в белых одеждах трижды обошли залу с пением "Benedicite" и "Veni Creator", прежде чем сесть на скамьи, стоявшие по обеим сторонам. Потом все монахи, занимавшие важные должности, по чинам -- милостынераздаватель, лектор, капеллан, субприор и приор -- направились к своим обычным местам. Наконец пришел угрюмый ключарь со смиренным торжеством на опущенном долу лице, а вслед за ними и сам аббат Джон, величественно выступавший с торжественным спокойным лицом, с отделанными в железо четками, ниспадавшими с пояса, с молитвенником в руках и с устами, поспешно бормотавшими установленную молитву. Он стал на колени перед высокой prie-Dieu [Скамеечка для молитвы (фр.).]; по знаку приора братья распростерлись на полу, и низкие, глубокие голоса вознеслись в молитве, отдаваясь под арками и сводами, подобно всплеску волн, отскакивающих от стен океанской пещеры. Наконец монахи снова сели на свои места; вошли писцы в черных одеждах с перьями и пергаментами в руках, появился одетый в красный бархат пристав, который должен был изложить дело; ввели Найгеля, окруженного плотной стеной стрелков, и тогда открылся аббатский суд с соблюдением всех таинственных форм, всех юридических заклинаний на древнефранцузском языке.

К дубовому пюпитру, предназначенному для свидетелей, первым подошел ключарь и жестким, сухим голосом отчетливо изложил многочисленные жалобы, предъявляемые к дому Лоринов Уэверлийским аббатством. Несколько поколений тому назад один из Лоринов -- отчасти в уплату за занятые им деньги, отчасти в благодарность за какую-то духовную милость -- признал за аббатством известные феодальные права на его владения. Ключарь поднял кверху растрескавшийся желтый пергамент с висящими свинцовыми печатями, на котором основывался иск аббатства. Между другими обязанностями, взятыми на себя Лорином, значилась ежегодная плата на содержание одного всадника. Этой платы никогда не вносилось и службы не неслось. Сумма этой повинности за все годы превышала доходы с имения. Кроме этого, ключарь предъявил другие иски. Он велел принести свои книги и, водя по листам своим худым, нетерпеливым пальцем, отыскивал налог на одно, пошлину на другое, столько-то шиллингов в этом году, столько-то марок в том. Одни события произошли, когда Найгеля еще не было на свете, другие -- когда он был ребенком. Цифры были проверены, и точность их удостоверена судебным приставом. Найгель слушал страшный отчет и чувствовал себя, как чувствует загнанный молодой олень, стоящий в гордой позе с Пылающим сердцем, видя и зная, что он окружен со всех сторон и спасения ему нет. Со своим решительным молодым лицом, смелыми голубыми глазами, гордым поворотом головы он казался достойным отпрыском старинного дома, а лучи солнца, проникавшие через высокое круглое окно и освещавшие запачканный рваный, некогда богатый камзол, казалось, указывали на падение его семьи.

Ключарь окончил свое показание, и прокурор собирался поставить решение, против которого ничего не мог возразить Найгель, когда вдруг он получил помощь с неожиданной стороны. Быть может, известного рода злобность, с которой ключарь поддерживал свое обвинение, быть может, дипломатическая нелюбовь к крайностям или инстинктивный порыв доброго чувства, -- так как аббат Джон был человек хотя вспыльчивый, но отходчивый,-- как бы то ни было, но белая пухлая рука поднялась в воздухе и властным жестом показала, что суд не кончен.

-- Наш брат ключарь исполнил свой долг, возбудив это дело,-- сказал аббат,-- так как мирские доходы этого аббатства находятся под его благочестивым надзором и к нему должны мы обращаться в случае, если они пострадают, потому что мы только опекуны тех, кто идет за нами. Но мне доверено нечто более драгоценное -- дух и высокая репутация последователей правил св. Бернарда. С тех пор как святой основатель нашего ордена спустился в долину Клерво и построил там себе келью, мы всегда старались давать людям пример кротости и смирения. Поэтому мы строим наши дома в низменных местах, потому же на наших аббатских церквах нет башен, нет украшений, нет и металлов, кроме железа и олова, в наших стенах. Член нашего ордена должен есть с деревянного блюда, пить из железной чаши и довольствоваться свечой в свинцовом подсвечнике. Конечно, не ордену, ожидающему блаженства, обещанного смиренным, разбирать свою собственную тяжбу и таким образом приобретать земли своих соседей. Если наше дело справедливо -- как я и сам полагаю, -- то лучше было бы разбирать его в королевской сессии в Тилфорде, куда я и постановлю перенести его из аббатского суда.

Найгель вознес молитву трем стойким святым, которые так хорошо и мужественно поддержали его в час нужды.

-- Аббат Джон, -- сказал он, -- не думал я, что человеку моей фамилии придется когда-либо благодарить цистерцианца из Уэверли; но, клянусь св. Павлом, вы говорите сегодня как подобает мужчине, потому что разбирать дело аббатства в аббатском суде -- все равно что играть фальшивыми костями.

Восемьдесят братьев в белых одеждах взглянули с выражением злобы, смешанной с любопытством, на того, кто так смело и откровенно обращался к человеку, казавшемуся им в их замкнутой жизни наместником Бога на земле. Стрелки отступили от Найгеля, как будто позволяя ему уйти, но в эту минуту громкий голос пристава нарушил тишину.

-- Святой отец аббат,-- крикнул он,-- ваше решение действительно "secundum legem" и "intra vires" [По закону и по-мужски (лат.).] относительно того, что касается гражданского процесса между этим господином и аббатством. Это ваше дело. Но я, пристав Джозеф, с которым поступлено ужасно и преступно, у которого уничтожены повестки и другие документы, нарушен авторитет, которого тащили по топи, трясине или болоту, так что мой бархатный плащ и серебряная служебная печать потеряны и находятся, как я уверен, в болоте, трясине или топи...

-- Довольно! -- крикнул сурово аббат. -- Бросьте эту глупую манеру говорить и скажите прямо, чего вы хотите.

-- Святой отец, я служитель королевского закона, как слуга Святой Церкви, и мне воспрепятствовали исполнить мои законные обязанности, а мои бумаги, написанные от имени короля, были разорваны в клочки и рассеяны по ветру. Поэтому я требую суда над этим человеком в аббатском суде, так как вышеприведенное нападение произведено в границах юрисдикции аббатского суда.

-- Что вы имеете сказать на это, брат ключарь? -- спросил несколько озабоченный аббат.

-- Я скажу, отец мой, что мы вправе поступить кротко и милостиво во всем, что касается лично нас, но когда дело касается королевского чиновника, мы не исполнили бы своего долга, если бы не оказали ему требуемого покровительства. Напоминаю вам еще, святой отец, что это -- не первое насилие со стороны этого человека; он и раньше бил наших слуг, не признавая нашего авторитета, и впустил щук в рыбный садок самого аббата.

Пухлые щеки прелата вспыхнули от гнева при воспоминании об этой обиде. Глаза его приняли жестокое выражение, когда он взглянул на пленника.

-- Скажите мне, сквайр Найгель, вы действительно впустили щук в пруд?

Молодой человек гордо выпрямился.

-- Прежде чем ответить на этот вопрос, отец аббат, ответьте на мой и скажите, какое добро мне сделали уэверлийские монахи и ради чего я должен не делать им зла?

Тихий ропот пробежал по комнате: частью удивление перед такой откровенностью, частью гнев на такую смелость. Аббат сел в кресло, как человек, принявший решение.

-- Изложите мне дело, пристав, -- сказал он. -- Правосудие будет свершено и обидчик наказан, кто бы он ни был -- дворянин или простой человек. Изложите суду вашу жалобу...

Рассказ пристава, хотя несвязный и наполненный бесчисленными повторениями юридических терминов, был вполне ясен относительно существа дела. Красный Сквайр с сердитым лицом, обрамленным седой щетиной, сознался в своем дурном обращении с приставом.

Второй подсудимый, маленький, сухой смуглый стрелок из Черта, вторил ему. Оба они готовы были доказать, что молодой сквайр Найгель Лорин ничего не знал об этом. Но тут примешался неловкий случай с бумагами. Найгель, для которого была немыслима ложь, сознался, что своими собственными руками разорвал в клочки эти важные документы. Он был слишком горд для того, чтоб извиняться или объясняться. Лицо аббата омрачилось, а ключарь с иронической улыбкой посмотрел на подсудимого. В зале наступила торжественная тишина: дело было окончено, оставалось ждать решения.

-- Сквайр Найгель, -- сказал аббат, -- вам -- как всем известно, принадлежащему к одному из древнейших родов в этой местности,-- вам следовало бы подавать другим пример хорошего поведения. Вместо того ваш замок был всегда центром распрей, а теперь вы не удовлетворились вашим резким отношением к нам, цистерцианским монахам Уэверли, но еще выказали презрение к закону короля и при помощи ваших слуг дурно обошлись с его посланным. За такого рода обиды я мог бы призвать на вашу голову духовные кары церкви, но я не хочу быть жестоким, потому что вы молоды и еще на той неделе спасли жизнь одному из слуг аббатства, когда он подвергался опасности. Поэтому я воспользуюсь моей властью, чтобы применить временную и телесную как для усмирения вашего смелого духа и для подавления упрямства и жестокости, которыми отличались все ваши действия относительно нашего аббатства. Хлеб и вода в продолжение шести недель и ежедневные увещания нашего капеллана, благочестивого отца Амвросия, могут заставить склониться гордую голову и смягчить жестокое сердце.

При этом постыдном приговоре, по которому гордый наследник дома Лоринов должен был разделить участь простого контрабандиста, горячий румянец залил щеки Найгеля; он обвел взором всех присутствующих; блеск его глаз говорил больше всяких слов, что он не исполнит покорно этого приговора. Два раза пытался он заговорить, и оба раза гнев и стыд стесняли ему горло.

-- Я не ваш подданный, гордый аббат! -- наконец крикнул он. -- Мой дом всегда был вассалом короля, я отрицаю власть вашу и право вашего суда произносить приговор надо мной. Наказывайте ваших монахов, которые хнычут, лишь только вы наморщите лоб, но не смейте накладывать вашу руку на того, кто не боится вас, потому что он свободный человек и равный всем, кроме одного короля.

На одно мгновение аббат как будто поколебался от этих слов, произнесенных громким голосом. Но более суровый ключарь, по обыкновению, поспешил укрепить его волю. Он поднял руку со старым пергаментом.

-- Лорины действительно были вассалами короля, -- сказал он, -- но вот печать Юстэса Лорина, которая показывает, что он признал себя вассалом аббатства и принял землю от него.

-- Потому что он был благороден! -- крикнул Найгель. -- Потому что у него и в мысли не было возможности мошенничества или обмана!

-- Если мой голос может быть выслушан в том, что касается закона, отец аббат, -- сказал пристав, -- то вопрос о причинах, по которым какой-либо акт был подписан или утвержден, не имеет никакого значения. Суд имеет дело только с постановлениями, статьями, договорами и контрактами данного дела.

-- К тому же, -- сказал ключарь, -- приговор уже произнесен аббатским судом, и честь и доброе имя суда зависят от его исполнения.

-- Брат ключарь, -- сердито сказал аббат, - мне кажется, что вы выказываете слишком много усердия в этом деле, и, право, мы и сами без ваших советов сумеем поддержать достоинство и честь аббатского суда. Что же касается вас, почтенный пристав, то вы выскажете ваше мнение, когда оно потребуется нам, не раньше, а не то и вам придется поближе познакомиться с могуществом нашего трибунала. А ваше дело, сквайр Лорин, кончено и приговор постановлен. Мне нечего больше делать.

Он дал знак, и стрелок положил руку на плечо подсудимого. Это грубое прикосновение плебея вызвало целую бурю негодования в душе Найгеля. Изо всей длинной линии его предков подвергался ли хоть один такому унижению? Не предпочли ли бы они смерть? И неужели он первый унизит дух и традиции своего рода? Быстрым, ловким движением он проскользнул под рукой у стрелка и выхватил короткий прямой меч, висевший сбоку у солдата. В следующее мгновение он взобрался в нишу одного из узких окон и с бледным решительным лицом, горящими глазами, с мечом наготове обратился к монахам.

-- Клянусь св. Павлом, -- сказал он, -- я никак не думал, что можно отличиться каким-нибудь почетным подвигом под кровлей аббатства, но, может быть, это и удастся мне, прежде чем вы упрячете меня в свою тюрьму.

В зале воцарилось полное смятение... Никогда за все долгое и степенное существование аббатства стены его не были свидетельницами подобной сцены. На одно мгновение сами монахи как бы заразились духом смелого возмущения. Цепи, которые они носили всю свою жизнь, словно стали свободнее при виде такого неслыханного вызова авторитету аббата. Они вскочили со своих мест и столпились, полуиспуганные, полуочарованные, и окружили смелого пленника, болтая, жестикулируя, гримасничая. Много долгих недель надо было провести в покаянии, подвергаясь бичеванию, прежде чем тень этого дня исчезла из Уэверли. Но теперь не было возможности привести монахов к послушанию. Везде царствовали хаос и беспорядок. Аббат встал с своего места и гневно и поспешно пошел вперед, исчезая в толпе монахов, словно овчарка, которая прячется среди своего стада. Один только ключарь стоял спокойно. Он нашел себе защиту за полудюжиной стрелков, которые смотрели с некоторым одобрением и с сильной нерешительностью на смелого юношу.

-- Вперед! -- крикнул ключарь. -- Неужели он ослушается авторитета суда? Или один человек может запугать вас шестерых? Окружите его и схватите. Беддлсмер, отчего вы держитесь назади?

Тот, кого он назвал, высокий человек с лохматой бородой, одетый, как и остальные, в зеленый камзол и штаны, в высоких коричневых сапогах, медленно с мечом в руке подвигался к Найгелю. Душа его не лежала к этому делу, так как церковные суды не были популярны в народе и все в глубине души сожалели о падении дома Лоринов и желали блага его молодому наследнику.

-- Ну, молодой сэр, вы достаточно наделали переполоху, -- сказал он. -- Сойдите-ка да сдайтесь.

-- Приди и возьми меня, молодец, -- сказал Найгель с вызывающей улыбкой.

Стрелок вбежал в нишу. Послышался лязг стали, Клинок блеснул в воздухе с быстротой молнии, и стрелок отшатнулся; кровь брызнула у него из руки и стекала с концов пальцев. Он тряхнул ими и пробормотал саксонское проклятие.

-- Клянусь черным распятием Бромегольма! -- вскрикнул он. -- Это все равно как если б я засунул руку в лисью нору, чтоб отнять мать у лисят.

-- Отойди, -- резко проговорил Найгель. -- Я не хочу сделать тебе зла, но, клянусь святым Павлом, я не дамся в руки и плохо тому, кто попробует взять меня.

Глаза его горели такой яростью, а лезвие меча, которое он держал, укрываясь в маленькой оконной нише, имело такой грозный вид, что маленькая кучка стрелков не знала, что предпринять. Аббат пробился через толпу и стал рядом со стрелками, весь багровый от чувства оскорбленного достоинства.

-- Он -- вне закона, -- сказал он. -- Он пролил кровь в суде, а этому греху нет прощения. Я не желаю, чтоб насмехались над моим судом и попирали его. Поднявший меч от меча погибнет. Лесник Гюг, вложите стрелу в лук.

Лесник, один из светских слуг аббатства, согнул большой лук и прикрепил спущенную тетиву к верхней зарубке, затем, вынув из-за пояса одну из страшных блестящих трехфутовых стрел со стальным наконечником и оперением, положил ее на тетиву.

-- Ну, теперь держи лук наготове! -- крикнул взбешенный брат. -- Сквайр Найгель, Святой Церкви не пристало проливать кровь, но на жестоких людей можно действовать только силой, и грех да падет на вашу главу. Бросьте меч, который вы держите в руке,

-- Вы дадите мне свободно выйти из вашего аббатства?

-- После того как исполнится приговор и вы загладите ваш грех.

-- Тогда я предпочитаю умереть там, где стою, чем отдать мой меч.

Зловещий огонь вспыхнул в глазах аббата. Он был из воиственного нормандского рода, подобно многим из тех свирепых прелатов, которые, неся булаву, чтобы не проливать крови, вели свои войска в сражения, постоянно помня, что именно один из людей их звания и достоинства решил судьбу долгого рокового дня при Гастингсе. Исчезла мягкая интонация прелата, и жесткий солдатский голос проговорил:

-- Даю вам минуту, не более. Затем, когда я крикну: "Пускай!" -- пронзить его стрелой.

Стрела была наготове, лук наведен, и суровые глаза лесника устремлены на цель. Медленно ползла минута; Найгель шептал молитву своим трем святым -- уже не о том, чтоб они спасли его тело в здешнем мире, а чтобы позаботились о его душе в будущем. Наконец он решился броситься в толпу своих врагов и уже согнулся, чтобы прыгнуть, как вдруг тетива лука оборвалась надвое, издав низкий дрожащий звук, похожий на звук лопнувшей струны арфы, а стрела с шумом упала на черепичный пол. В то же мгновение молодой кудрявый стрелок с широкими плечами и могучей грудью, говорившими о его страшной силе настолько же ясно, как его открытое лицо и голубые глаза говорили о его веселости и смелости, выскочил вперед с мечом в руке и стал рядом с Найгелем.

-- Нет, товарищи, -- сказал он. -- Сам Элвард не может стоять сложа руки и смотреть, как застрелят храброго человека, словно буйвола. Пятеро против одного -- плохо, но двое против четырех лучше, и я клянусь костями моих предков, что сквайр Найгель и я выйдем вместе из этой ниши, на ногах или иначе -- все равно.

Появление такого страшного союзника, пользовавшегося высокой репутацией среди своих товарищей, еще более охладило и без того не слишком горячее рвение атакующих. Левой рукой Элвард держал натянутый лук, а от Вулмерского леса до Уайлда он был известен как самый быстрый, верный стрелок, попадавший в оленя на расстоянии ста шагов.

-- Ну, Беддлсмор, не напяливай-ка тетивы, а то, может быть, я заставлю твою руку отдыхать месяца два,-- сказал Элвард.-- Меч, если желаете, товарищи, но ни один человек не натянет своего лука, пока я не спущу тетивы.

Между тем гнев аббата и ключаря возрастал с каждым новым препятствием.

-- Плохой это день для твоего отца, который арендует ферму Круксберри, -- сказал ключарь. -- Пожалеет он о том, что у него есть сын, который заставил его потерять землю и кровь.

-- Отец мой -- храбрый человек и пожалел бы еще более, если бы его сын стоял сложа руки, когда при нем совершается нечестное дело. Вперед, товарищи! Мы идем.

Четыре стрелка, ободряемые обещанием награды, если они послужат аббатству, и угрозами наказания, если они не исполнят приказаний, только что приготовились к нападению, как неожиданное обстоятельство придало совершенно новое направление делу.

Пока происходили эти события, у дверей залы собралась смешанная толпа послушников и слуг, которые следили за развитием драмы с интересом и восторгом, вызываемыми обыкновенно внезапным нарушением скучной рутины. Вдруг в задних рядах произошло смятение, потом какой-то шум в центре, и наконец передний ряд был стремительно отброшен в сторону. Из образовавшегося отверстия вышла странная, оригинальная фигура, которая с момента своего появления, казалось, стала доминировать над залой суда и аббатства, над монахами, прелатом и стрелками, словно в лице ее явился господин и повелитель.

Это был человек старше среднего возраста, с жидкими волосами лимонного цвета, с завивающимися усами и бородкой такого же цвета, с высоко поднятым лицом, которое служило словно рамкой для его большого носа, похожего на орлиный клюв. Цвет его лица стал коричневым от ветра и солнца. Он был высок, худ, с резко обозначенными суставами, но суетлив, гибок и силен. Один глаз был совершенно закрыт веком, плотно прилегавшим к пустой орбите; зато другой, полный ума, быстро двигался и блестел насмешливым лукавым огнем; казалось, весь огонь его души прорывался через эту узкую щель.

Одежда его была так же замечательна, как и его личность. На отворотах богатого пурпурового колета и на плаще виднелся странный ярко-красньш рисунок в виде клина. Дорогие кружева висели у него вокруг плеч, и среди их мягких складок блестела тяжелая золотая цепь. Рыцарская перевязь и рыцарские золотые шпоры, блестевшие на его высоких замшевых сапогах, говорили о его положении в свете, а на запястье его левой перчатки сидел смирный маленький сокол в клобучке, той породы, которая сама по себе уже ясно указывала высокое положение хозяина птицы. Оружия у незнакомца не было; за спиной висела мандолина на черной шелковой ленте, и ее темный гриф выглядывал у него из-за плеча. Таков был этот странный, насмешливый, властный человек, что-то грозное чувствовалось в нем. Незнакомец посмотрел на стоявшие друг против друга группы вооруженных людей и на взбешенных монахов взглядом, приковавшим к себе общее внимание.

-- Excusez! -- сказал он по-французски, пришепетывая. -- Excusez, mes amis! [Извините, друзья мои! (фр.).] Здесь какой-то бой или турнир... Я думал, что отвлеку вас от молитвы или размышлений, но никогда под кровлей какого-либо аббатства не приходилось мне видеть подобных святых упражнений с мечами вместо требников и стрелками вместо церковных прислужников. Боюсь, что пришел не вовремя, но я приехал с поручением от человека, который не терпит замедлений.

Аббат и, по всей вероятности, ключарь начали понимать, что дело зашло гораздо дальше, чем они хотели, и что нелегко будет без громадного скандала спасти свое достоинство и доброе имя Уэверли. Поэтому, несмотря на небрежное, чтоб не сказать непочтительное, обращение незнакомца, они обрадовались его появлению и вмешательству.

-- Я -- уэверлийский аббат, милый сын мой, -- сказал прелат,-- если ваше поручение относится до общественного дела, его нужно передать здесь, если же нет, то я дам вам аудиенцию в моей комнате, так как я ясно вижу, что вы человек благородной крови и военный, который не стал бы легкомысленно вмешиваться в дело нашего суда -- дело, как вы сами заметили, малоприятное для мирных людей вроде меня и братьев ордена св. Бернарда.

-- Pardieu [Черт возьми! (фр.).], отец аббат! -- сказал незнакомец. -- Стоило только взглянуть на вас и на ваших людей, чтобы увидеть, что дело было действительно не по вкусу вам и, может быть, станет еще хуже, если, вместо того чтоб смотреть, как нападают на юношу с благородной осанкой, я попробую сам вступиться за него.

При, этих словах улыбка аббата превратилась в гримасу.

-- Лучше бы, сэр, вы передали поручение, с которым вы, по вашим словам, явились сюда, чем защищать подсудимого против правильного приговора суда.

Незнакомец обвел судей вопросительным взглядом.

-- Мое поручение не к вам, отец аббат. Оно к лицу, мне неизвестному. Я был у него в доме, и меня послали сюда. Имя его -- Найгель Аорин.

-- Это я, сэр.

-- Я так и думал. Я знал вашего отца, Юстэса Лорина, и хотя из него можно было бы сделать двух таких, как вы, но все же он наложил свой отпечаток на ваше лицо.

-- Вы не знаете настоящего положения дела, -- сказал аббат. -- Если вы честный человек, вы отойдете от этого молодого человека, потому что он жестоко согрешил против закона и сторонники короля должны

поддержать нас.

-- И вы призвали его на суд! -- крикнул незнакомец, видно, забавляясь. -- Это все равно как если бы стая грачей судила сокола. Кажется, вы убедились, что судить легче, чем наказывать. Позвольте вам сказать, отец аббат, что вы поступили неправильно. Право суда дано было подобным вам для того, чтобы вы могли обуздать крикуна-подчиненного или наказать пьяного лесника, а не для того, чтобы тащить к вашему суду человека лучшей крови Англии и напускать на него ваших стрелков за то, что он не подчиняется вашему приговору.

Аббат не привык слышать упреков, произносимых таким строгим голосом, под кровлей своего аббатства и перед слушателями-монахами.

-- Быть может, вы увидите, что аббатский суд имеет более власти, чем вы предполагаете, г. рыцарь, -- сказал он, -- да еще и рыцарь ли вы; ваша речь невежлива и резка; прежде чем идти далее, я попрошу вас сказать мне ваше имя и положение.

Незнакомец расхохотался.

-- Оно и видно, что вы люди мирные, -- гордо сказал он. -- Покажи я этот знак, -- и он дотронулся до знаков на своих отворотах, -- все равно где -- на щите или на знамени, -- в болотах Франции или Шотландии, нет кавалера, который не знал бы красного треугольника Чандосов. Чандос, Джон Чандос, цвет английского рыцарства, гордость странствующих рыцарей, герой около шестидесяти отчаянных предприятий, имя которого было известно и почитаемо с одного края Европы до другого!

Найгель смотрел на него, как на чудесное видение. Стрелки, пораженные, отступили назад, а монахи окружили знаменитого участника французских войн. Аббат понизил тон, и улыбка показалась на его разгневанном лице.

-- Мы и вправду мирные люди, сэр Джон, -- сказал он, -- и мало опытны в рыцарской геральдике, но, как ни крепки наши стены, они все же не настолько плотны, чтобы слава ваших подвигов не прошла сквозь них и не достигла наших ушей. Если вы интересуетесь этим сбившимся с пути молодым человеком, не нам мешать вашим добрым намерениям. Я, право, рад, что у него есть друг, который может дать ему такой хороший пример.

-- Благодарю вас за любезность, добрый отец аббат, -- небрежно сказал Чандос. -- Но у этого молодого сквайра есть лучший друг, чем я; он добрее меня к тем, кого любит, и страшнее к тем, кого ненавидит. Я являюсь его посланцем.

-- Прошу вас, добрый и почтенный сэр, -- а сказал Найгель. -- Скажите, какое известие принесли вы мне?

-- Вот оно, mon ami: ваш друг приезжает в эту сторону и хотел бы переночевать в Тилфордском замке ради любви и почтения, которые он питает к вашей семье.

-- Рад приветствовать его, -- сказал Найгель, -- но в то же время надеюсь, что он из тех, кто может удовлетвориться солдатской пищей и спать под смиренной кровлей.

-- Он действительно солдат -- воин, и хороший,-- со смехом ответил Чандос, -- и я удостоверяю, что ему приходилось спать в худших квартирах, чем Тилфордский замок.

-- У меня мало друзей, добрый сэр, -- в смущении сказал Найгель. -- Пожалуйста, скажите мне имя этого господина.

-- Его имя Эдуард.

--- Может быть, сэр Эдуард Мортимер из Кента или сэр Эдуард Брокас, о котором постоянно говорит леди Эрминтруда?

-- Нет, он известен только под одним именем Эдуарда, а если вы желаете знать его фамилию, то это Плантагенет, потому что тот, кто ищет убежища под вашей кровлей, -- мой и ваш сюзерен, его величество Эдуард Английский.