Не знаю, благодаря ли физическим или нравственным потрясениям, перенесенным мною в этот достопамятный день, -- определить не берусь, -- но только, очутившись снова на улице, я положительно чувствовал себя не в своей тарелке. Лишь одна мысль не покидала моей больной головы, что в рассказе профессора было больше истины, нежели фантазии, что его открытия чреваты в будущем последствиями и представляют богатейший материал для печати, если только мне удастся получить от него разрешение использовать этот материал. На углу стояло такси. Я сел в него и поехал в редакцию. Мак-Ардль, как обычно, сидел за своим столом.
-- Ну-с, -- воскликнул он вопрошающе, -- как ваши дела? Похоже, вы побывали на войне, молодой человек. Я сразу вижу, кто на кого накинулся?
-- Да, вначале между нами произошло легкое столкновение...
-- Черт знает что за тип! Ну, что же вы предприняли?
-- Потом он стал благоразумнее, успокоился и мы начали беседовать. Но я не узнал ничего, что представляло бы интерес для газеты.
-- В этом позволю себе усомниться. Вам подбили глаз, а это уже годится для печати. Довольно с нас этого террора. Мы должны привести этого господина к одному знаменателю. В завтрашний день я поставлю передовую статью, от которой ему не поздоровится. Дайте мне только материал, а уж я его так разукрашу, этого голубчика, что он не скоро забудет. Что если озаглавить статейку -- "Профессор Мюнхгаузен", или "Сир Ион Мандевилль -- redivivus Калиостро", или "Современный ученый шарлатан"? Я выведу этого господина на чистую воду!
-- Я бы не стал этого делать, сэр.
-- Почему это?
-- Потому что он вовсе не шарлатан.
-- Что!? -- зарычал Мак-Ардль, -- Уж не поверили ли вы в его бредни о мамонтах, мастодонтах и допотопных морских змеях?
-- Нет, этого я ничего, наверное, не знаю; не думаю, чтобы и он говорил об этих чудовищах. Но я верю, что он открыл нечто новое.
-- В таком случае, милый вы человек, опишите же ради самого неба эти новости!
-- Я и сам хотел бы этого, да он взял с меня слово хранить в строжайшей тайне все, что он сообщил мне.
Мак-Ардлю, однако, я счел возможным вкратце изложить сообщение профессора, но он сделал недоверчивую мину.
-- Вот что, мистер Мэлоун,-- произнес он, наконец, -- надеюсь, по крайней мере, что сегодняшнее заседание не затрагивает вашего приватного обещания. Я не думаю, чтобы другие газеты заинтересовались этим заседанием, ибо о Вальдроне уже писали десятки раз и никому неизвестно, что Чалленджер собирается сегодня выступить. Если повезет, мы заработаем. Вы обязательно будете там и составите нам обстоятельный отчет о заседании. А я до полуночи не буду сдавать номер в печать.
Так как в этот день много хлопот выпало на мою долю, после редакции я отправился обедать в Клуб Диких вместе с Тарном Генри, которому вкратце рассказал о своих приключениях. Он выслушал меня с насмешливой улыбкой на сухом лице и прямо покатился со смеху, когда я сказал, что профессор вполне убедил меня.
-- Мой милый мальчик, таких случаев в жизни не бывает. Где видано, чтобы люди случайно совершали грандиозные открытия и теряли потом все доказательства. Оставим это для романистов. В вашем профессоре больше лукавства, чем во всех обезьянах Лондонского зоосада. Все его россказни -- сплошное вранье.
-- Ну, а этот американец-поэт?
-- Никогда не существовал.
-- Но я собственными глазами видел его записную книжку.
-- Эта пресловутая записная книжка принадлежит самому Чалленджеру.
-- Вы полагаете, это он сам рисовал чудовище?
-- Да, разумеется, он. Кто же больше?
-- Хорошо-с, а фотографии?
-- На них ничего не разобрать, сами же говорите. Вы просто позволили себе внушить, что на одном из них изображена какая-то птица.
-- Птеродактиль.
-- Как уверяет Чалленджер... Этого птеродактиля он просто вбил вам в голову.
-- Допустим, а кости?
-- Первая принадлежала какому-нибудь пернатому; вторая же сделана искусственно для его профессорских доказательств. Нет ничего легче, как смастерить искусственную кость или фотографический снимок, а потом только умело использовать это для доказательства несуществующего динозавра.
Мне становилось не по себе. В самом деле, быть может, я оказался чересчур легковерным. Внезапно меня осенила блестящая мысль.
-- Не пойдете ли вы вместе со мной на заседание? -- спросил я своего собеседника.
Тарп Генри задумчиво уставился перед собой.
-- Не особенно-то он любим публикой, ваш гениальный Чалленджер, -- проворчал он. -- Многие, вероятно, жаждут свести с ним счеты. Я сказал бы, что среди обитателей Лондона у него, пожалуй, больше врагов, чем друзей. Если только там будут студенты-медики, скандал неминуем. У меня что-то нет желания присутствовать.
-- Однако, во имя справедливости, вам следовало бы выслушать его защитную речь.
-- Ладно, пусть будет по-вашему, я приду.
Подъехав к зданию института, мы увидели гораздо больше народа, чем предполагали. Нескончаемая вереница автомобилей, из которых вылезали убеленные сединами профессора, и потоки скромных пешеходов, томившихся у ворот, говорили о том, что заседание будет людное и не лишенное интереса. Когда мы заняли свои места, то тотчас же заметили, что в зале заседания, на галерее и особенно на задних рядах, царило приподнятое настроение. Оглянувшись назад, я заметил типичные лица студентов-медиков. По-видимому, тут были представители большинства лондонских госпиталей. Пока что настроение публики было добродушное, хотя и несколько вызывающее. Время от времени до моего слуха доносились звуки популярных уличных песенок: довольно странное вступление к ученому диспуту. Слышались чьи-то имена; было ясно, что некоторым ораторам готовятся овации более или менее двусмысленного характера, к немалому смущению грядущих жертв энтузиазма студенческой молодежи. Например, когда на кафедре появился доктор Мельдрен в хорошо знакомом присутствующим допотопном головном уборе, то из задних рядов послышались возгласы: "Откуда вы выкопали этакий цилиндрик?"
Доктор поспешил снять шляпу и запихал ее под стул.
Когда на кафедру взошел страдающий ревматизмом профессор Вадлей, то с разных концов зала посыпались заботливые расспросы относительно больного пальца его правой ноги, что в высшей степени смутило старого профессора.
Наибольших оваций, однако, удостоился мой новый знакомый, профессор Чалленджер, вошедший в зал и занявший самое крайнее место первого ряда у ораторской кафедры. Не успела показаться его черная борода, как раздался такой оглушительный рев приветствий, что я невольно усомнился в правильности слов Тарпа Генри относительно непопулярности профессора в студенческих кругах. Мне даже показалось, что вся эта молодежь явилась сюда не столько ради ученого диспута, сколько из-за того, что, по слухам, предполагалось выступление Чалленджера.
Когда профессор проходил мимо первых рядов, среди хорошо одетой, избранной публики послышался всеобщий снисходительный смех. Казалось, что появление профессора и здесь встретило такой же прием, какой оказала ему при входе в зал публика задних рядов. Вообще, встреча профессора напоминала оглушительный рев диких зверей, заслышавших шаги сторожа, несущего пищу. Возможно, что такой прием имел отчасти и оскорбительный характер, однако же, мне лично показалось, что в этом реве выразился скорее живой интерес к человеку незаурядному, чем одно только глумление над просто нелюбимым и смешным профессором. На шумные приветствия молодежи Чалленджер отвечал усталой улыбкой, с какой обыкновенно добродушный, взрослый человек относится к ребяческим выходкам ребятишек. Он медленно опустился в свое кресло, издал могучий вздох, выпрямил грудь, любовно погладил рукой бороду и, полузакрыв глаза, устремил свой надменный взгляд на аудиторию. Еще не успел смолкнуть рев приветствий, встретивших Чалленджера, как на кафедру вошли один за другим председатель заседания, профессор Рональд Муррей и докладчик, профессор Вальдрон. Председатель объявил заседание открытым.
Я не сомневаюсь, что профессор Муррей извинит меня, если я скажу, что он страдает свойственным большинству англичан недостатком, неясным произношением. Почему люди, у которых есть что сообщить своим слушателям, не стремятся овладеть внятной речью, остается одной из загадок современной жизни. Их методы столь же разумны, как если бы они пытались провести какую-либо драгоценную жидкость из источника в резервуар через засорившуюся трубу, прочистить которую не стоит ни малейшего труда. Профессор Муррей сделал несколько глубоких замечаний своему белому галстуку, постарался что-то доказать стоявшему на столе графину с водой, в то же время не без юмора подмигивая стоявшему от него справа серебряному подсвечнику. Но вот он закончил свою речь и под общий шум аплодисментов на кафедру взошел известный популярный лектор, доктор Вальдрон. Это был сухопарый человек с грубоватым голосом и резкими движениями. Но он обладал одним неоценимым достоинством: умением приспосабливаться к умственному уровню аудитории и не только делал лекцию доступной для непрофессионалов, но даже захватывал толпу. Он увлекал слушателей, придавая комический характер самым ученым вещам. В его передаче вопрос о различных формациях земной коры или, например, о развитии позвоночных животных превращался в весьма веселое происшествие.
Это была краткая история мира, взятая как бы с птичьего полета и развернутая нам профессором Вальдроном в обычной для него ясной и отчасти поэтической форме. Сперва он представил нам нашу планету колоссальным огненным шаром, бешено мчащимся в синеве небес. Затем он заговорил об отвердении земли, о постепенном ее остывании, об образовавшемся уплотнении земной коры и горных пород, о превращении остывающего газа в воду и о постепенно образовывавшейся грандиозной сцене, на которой должна была разыграться непостижимая драма жизни. О самом же зарождении жизни он говорил весьма неопределенно. Что зародыши ее вряд ли могли выдержать эпоху кипения земной коры, для него не представляло сомнений. По его мнению, жизнь зародилась значительно позднее. Обязано ли зарождение жизни остывшим, неорганическим элементам земного шара? Очень возможно. Предположения, что зародыши занесены извне, на метеорах -- мало вероятны. В общем, умный ученый избегал много говорить об этих вещах. Человек еще не может -- по крайней мере, не мог еще до настоящего времени -- создать органическую жизнь из неорганических элементов. Через пропасть, между мертвым и живым, современная химия еще не успела перекинуть мост. Но природа -- куда более сложная химическая лаборатория, которая с помощью могучих сил своих на протяжении тысячелетий могла добиться результатов, совершенно непосильных для слабого человечества. От принципа зарождения жизни вообще оратор перешел к рассмотрению ее первоначальных животных представителей -- слизняков, земноводных, пресмыкающихся и рыб, закончив кенгуру, производящих на свет живых детенышей.
-- Это животное, -- торжественно заявил профессор, -- по справедливости, должно почитаться прототипом млекопитающих, а, следовательно, и всех присутствующих на этом заседании.
-- Нет, неверно! -- послышался скептический голос студента из последних рядов.
-- Если молодой джентльмен в красном галстуке, -- произнес громко профессор,-- со мною не согласен и воображает, что вылупился из яйца, то пусть он даст возможность мне, по окончании лекции, познакомиться со столь редким экземпляром животного царства (смех)...
Странно было бы думать, что силы природы в течение тысячелетий были направлены исключительно на то, чтобы создать джентльмена в красном галстуке. Ужели творческий процесс закончился на этом? Следует ли признать упомянутого джентльмена совершенным типом -- альфой и омегой мироздания, смыслом и сущностью развития?
И профессор выразил надежду, что джентльмен в красном галстуке не будет на него в претензии, если он все же останется при прежней точке зрения и не поверит, что мировые процессы своей конечной целью имели создание этого, в обычной жизни возможно прекрасного молодого человека. Процесс эволюции еще продолжается, и нет оснований предполагать, что он столь скоро прекратится. Высмеяв таким образом под шушуканье и сдержанный смех аудитории своего неожиданного оппонента, профессор вернулся к первоначальной теме, к картине постепенного осушения водных пространств, образования песчаных отмелей, лагун, в которых начала постепенно зарождаться жизнь, к стремлению морских животных найти убежище на песчаных отмелях, к обилию пищи, ожидавшей этих животных, каковым обилием объясняются и колоссальные размеры последних.
-- Стоит лишь вспомнить, господа, о доисторических ящерах, об этих исполинских чудовищах, один вид которых способен навести ужас на современного человека. К счастью, -- прибавил профессор, -- чудовища эти исчезли с лица земли задолго до появления на ней человека.
-- Это еще вопрос! -- раздался чей-то громовой голос со стороны кафедры.
Мистер Вальдрон никогда не терял самообладания; он отличался тонким юмором, и вступать с ним в пререкания было довольно рискованно. Однако упомянутый возглас показался ему до такой степени нелепым, что, огорошенный, он сразу не нашелся что ответить. Несколько минут он молчал, затем, повысив голос, медленно и отчетливо повторил:
--... Которые исчезли с лица земли до появления на ней человека.
-- Это еще вопрос!..-- снова загремел тот же голос.
Вальдрон с изумлением повернул голову в сторону
профессоров; наконец, его взгляд остановился на Чалленджере, сидевшем как ни в чем ни бывало в своем кресле с полузакрытыми глазами и блаженной улыбкой на лице.
-- Вот оно что! -- произнес Вальдрон, пожав плечами. -- Это мой приятель, профессор Чалленджер!
И с этими словами под общий смех он продолжал свой доклад, точно сказанные им по адресу Чалленджера слова вполне исчерпывали инцидент.
Последний, однако, вовсе не был исчерпан. Какой бы стороны доисторической жизни ни касался докладчик, всякий раз все сводилось к вопросу об исчезновении с лица земли представителей фауны и флоры доисторической эпохи, и всякий раз тотчас же раздавался громовой голос профессора Чалленджера. Почти вся аудитория постепенно стала предугадывать эти замечания и бесновалась от восторга, когда они раздавались. Больше всего шумели, разумеется, студенты. Не успеет профессор открыть рта, как из задних рядов сотни голосов вопят: "Это еще вопрос!", на что противники отвечают возгласами: "К порядку!" и "Стыдно!"
Вальдрон, будучи бывалым человеком и умелым оратором, в конце концов, стал все же нервничать. Он начал защищаться, повторяться, запутался в неудачной фразе и в результате обрушился на виновника всего этого шума.
-- Это положительно нестерпимо! -- воскликнул он, бросая на своего противника уничтожающий взгляд. -- Я покорнейше просил бы вас, профессор Чалленджер, прекратить ваши невежественные и неуместные выходки.
Тут зал притих. Студенты замерли от восторга, увидев, как разгорелась ссора между самими олимпийцами, и грузная фигура Чалленджера медленно поднялась со своего места.
-- В свою очередь, я должен попросить вас, мистер Вальдрон, -- ответил он, -- прекратить ваши утверждения, которые не согласуются с научными данными.
Эти слова вызвали целую бурю. "Стыдно!" "Срам!" "Да, дайте же ему говорить!" "Вон!" "Долой с трибуны!" -- послышалось со всех сторон. Председатель в волнении вскочил и, хлопая в ладоши, силился призвать аудиторию к порядку.-- "Личное мнение профессора Чалленджера после!" -- вот все, что можно было разобрать из его бормотания. Нарушитель спокойствия Чалленджер поклонился, улыбнулся, погладил бороду и снова опустился на место. Вальдрон, красный как рак, стоя в воинственной позе, продолжал свой доклад, время от времени бросая ядовитые взгляды в сторону своего противника, который, казалось, погрузился в глубокий сон. По лицу его расплылась прежняя безмятежная улыбка.
Но вот доклад подошел к концу, как мне кажется, несколько преждевременному, ибо заключительная речь лектора была слишком поспешная, без общей связи. Нить доводов была грубо прервана, а аудитория слишком взволнованна и напряженна. Вальдрон сел и, по приглашению председателя, встал профессор Чалленджер и подошел к трибуне. В интересах своей газеты я воспроизвожу дословно его речь.
-- Леди и джентльмены! -- начал он под адский шум в последних рядах, -- Прошу извинения, я должен был сказать: "Леди, джентльмены и дети". Спешу исправить свою ошибку: по рассеянности я упустил из виду значительную часть слушателей (продолжительный шум, в течение которого профессор стоит с поднятой правой рукой и ласково улыбается публике, покачивая головой, точно пастор, призывающий на толпу благословение всевышнего). На мою долю выпала честь принести мистеру Вальдрону благодарность за собрание по поводу только что выслушанного нами его живописного и глубокомысленного доклада. В этой речи, однако, были пункты, с которыми я не могу согласиться и которые я счел своим долгом своевременно отметить. Тем не менее, я готов признать, что мистер Вальдрон добросовестно выполнил свою задачу и дал слушателям ясное, увлекательное представление о том, что, по его мнению, является историей нашей планеты. Популярность изложения делает лекции несомненно наиболее доступными, но мистер Вальдрон, надеюсь (тут он повысил голос и, любезно улыбнувшись, бросил взгляд на предыдущего оратора), согласится со мной, что подобные лекции всегда неизбежно поверхностны и обманчивы, ибо их приходится приравнивать к уровню невежественных слушателей (иронические одобрения). Лекторы-популяризаторы по своей природе являются паразитами (гневная жестикуляция и протесты профессора Вальдрона). Эти господа, ради славы или денег, эксплуатируют труды своих неизвестных толпе и скромных коллег. Самое незначительное открытие, сделанное в лаборатории -- это кирпич для строения храма науки, и он имеет несравненно большую ценность, чем работа популяризатора, т. е. последующее изложение такого открытия. Подобное сообщение может убить час времени, коли его некуда девать, но никаких полезных результатов не принесет. Я говорю это отнюдь не с целью умалить в частности достоинства мистера Вальдрона, но для того, чтобы аудитория не теряла чувства меры и не смешивала прислужника с первосвященником (тут Вальдрон что-то шепнул на ухо председателю, который тотчас же приподнялся и сделал какое-то свирепое замечание стоящему около него графину с водой). Но довольно об этом (продолжительные и громкие рукоплескания). Позвольте мне перейти к более широким вопросам. С каким пунктом в речи оратора я, настоящий исследователь, позволил себе не согласиться? Пункт этот -- исчезновение с лица нашей планеты некоторых доисторических видов животных. Я говорю это не как дилетант и, осмелюсь добавить, не как популяризатор, но как человек, научная совесть которого принуждает его всегда держаться установленных фактов, а потому и утверждаю, что мистер Вальдрон не прав; отрицая существование на земле доисторических животных только на том основании, что сам он не видел таких животных. Как он сказал, они, действительно, наши предки, но, если можно так выразиться, они являются нашими современными предками, ибо до сих пор существуют на земле и сохранили при этом все свои отвратительные и страшные особенности и внешний облик. Мало того, тот, кто обладает отвагой и энергией и готов пренебречь опасностями и лишениями, может проникнуть в их логово и увидеть их. Животные, принадлежащие к Юрской эпохе, чудовища, способные свободно проглотить наикрупнейших и наиболее лютых известных нам млекопитающих, доныне живут на земле (возгласы: "Чушь!", "Докажите!", "Откуда вам известно!", "Это еще вопрос!"). Откуда я это знаю, спрашиваете вы? Я знаю это потому, что сам разыскал их убежища. Потому, что собственными глазами видел некоторых из них (аплодисменты, шум, чей-то громкий возглас: "Лжец!"). Я -- лжец? (рукоплескания). Мне послышалось, что кто-то назвал меня лжецом. Пусть тот человек, который назвал меня лжецом, потрудится встать, чтобы я мог познакомиться с ним (чей-то голос: "Вот он!" -- и с этими словами группа студентов приподнимает на воздух какое-то в высшей степени безобидное существо в очках, борющееся и делающее неимоверные усилия скрыться в толпе). Это вы осмелились назвать меня лжецом?
-- Нет, сэр, нет! -- отчаянным голосом кричит вопрошаемый, исчезая подобно петрушке.
-- Если кто-либо из присутствующих осмеливается подозревать меня во лжи, пусть он скажет свое имя. Я буду рад побеседовать с ним по окончании лекции.
-- Лжец!
-- Кто это сказал? (снова, отчаянно барахтаясь над головами студентов, появляется то же безобидное существо). Если вы вынудите меня придти к вам (несколько голосов хором: "Приди ко мне, голубка!")...
Пение на некоторое время заглушает голос профессора. Председатель стоит на трибуне и размахивает руками, напоминая собой капельмейстера, дирижирующего оркестром. Чалленджер, с горящим взглядом, с раздувающимися ноздрями, с трясущейся бородою, дошел, по-видимому, до белого каления.
-- Каждого великого исследователя в свое время встречало подобное недоверие со стороны толпы. Все это лишний раз подтверждает идиотизм толпы. Когда этим кретинам говорят о великих открытиях, то у них не хватает живости воображения, не хватает интуиции, чтобы постичь и понять их. Они способны лишь на то, чтобы закидать грязью людей, рисковавших жизнью для обогащения сокровищницы науки. Они преследуют пророков! Галилей, Дарвин и я... (продолжительный шум и полный хаос)...
Настоящие, наскоро составленные заметки мои дают лишь слабое представление о поднявшейся суматохе, последовавшей за словами профессора. Гул в аудитории стоял такой, что некоторые дамы сочли за лучшее быстрее удалиться. Некоторые серьезные и почтенные старики, казалось, тоже были захвачены настроением студенчества, и я видел, как седовласые мужи махали кулаками в сторону неугомонного Чалленджера. Громадная аудитория кипела, как котел.
Профессор сделал шаг вперед и поднял обе руки. В его жесте было столько гордой силы и всепокоряющей мощи, что шум и крики под влиянием его импонирующей фигуры и властных глаз постепенно смолкли.
-- Я не стану разубеждать вас, -- произнес профессор. -- Игра не стоит свеч. Истина всегда останется истиной, и не кучке придурковатых юношей вместе с не менее придурковатыми, к сожалению, вынужден сказать, пожилыми джентльменами -- не им, повторяю, дано изменить истину вещей. Я утверждаю еще раз, что мною открыто новое поле для научных исследований. Вы не согласны с этим (аплодисменты). Предлагаю вам выход. Уполномочьте одного или нескольких лиц из вашей среды в качестве ваших представителей и проверьте утверждаемые мною положения!
Почтенный профессор сравнительной анатомии, Семмерли, высокий, худой старик с сухим взглядом, внешне напоминавший теолога, поднялся из рядов слушателей. Он пожелал спросить, не раздобыл ли профессор Чалленджер за свое пребывание, года два тому назад, на верховьях Амазонки каких-нибудь доказательств. Чалленджер отвечал утвердительно. Тогда Семмерли пожелал узнать, каким образом профессор Чалленджер сумел сделать столь поразительные открытия в местности, обследованной вдоль и поперек такими известными в науке исследователями, как Уоллэс и Бейтс. На это Чалленджер возразил, что, по-видимому, мистер Семмерли смешивает Амазонку с Темзою и что в действительности Амазонка -- река несколько более длинная и широкая. Быть может, мистеру Семмерли будет также небезынтересно узнать, что бассейн, образуемый водоразливом двух рек, Амазонки и Ориноко, представляет собой площадь размером тысяч в пятьдесят квадратных миль и что, благодаря этому ничтожному обстоятельству, позднейшим исследователям этих мест могло посчастливиться найти то, на что не набрели их предшественники.
Мистер Семмерли заявил в ответ с язвительной усмешкой, что он вполне готов оценить различия, существующие между Темзой и Амазонкой, в силу каковых именно, к слову сказать, все данные относительно первой реки могут быть проверены, тогда как это не всегда возможно с последней. Он был бы, мол, весьма признателен профессору за сообщение градусов долготы и широты той местности, где обретаются доисторические животные.
Чалленджер ответил, что подобного сообщения он, из личных соображений, делать не намерен, но что он охотно информирует избранных из среды слушателей.
В заключение Чалленджер осведомился, не пожелает ли профессор Семмерли примкнуть к такому комитету и тем получить возможность лично проверить справедливость его заявлений.
Профессор Семмерли: -- Да, я согласен.
Профессор Чалленджер: -- В таком случае, я обещаю предоставить в ваше распоряжение все необходимые данные, по которым вы сможете добраться до места. Итак, профессор Семмерли желает проконтролировать меня. Но справедливость, однако, требует, чтобы еще кто-нибудь из присутствующих присоединился к нему и, в свою очередь, проконтролировал его. Я не хочу скрывать, что предстоят большие трудности и опасности. Ему несомненно понадобится спутник помоложе. Не найдутся ли желающие господа?
Вот при каких условиях порой совершаются величайшие в жизни перевороты. Мог ли я думать, входя в этот зал, что мне суждено будет стать участником самых невероятных приключений, о каких я не грезил ни во сне, ни наяву. Я вспомнил о Глэдис. Не представлялся ли мне теперь именно один из тех случаев, о которых она говорила? Вероятно, Глэдис благословила бы меня на это дело. Я вскочил со своего места и начал говорить, не зная в сущности, что мне говорить. Спутник мой, Тарп Генри, вцепился в мой костюм, я услышал его взволнованный шепот: "Сядьте на место, Мэлоун, не будьте ослом перед другими". Одновременно я заметил, что на некотором расстоянии от меня поднялся сухопарый, высокого роста джентльмен, с темными, курчавыми волосами. Он окинул меня взглядом, полным жгучей досады. Однако я не отступился от своих слов.
-- Господин председатель, я желаю ехать! -- беспрестанно взывал я к трибуне.
-- Имя! Имя! -- кричала аудитория.
-- Меня зовут Эдуард Дуин Мэлоун. Я состою сотрудником "Ежедневной Газеты" и заявляю о своем желании быть беспристрастным свидетелем в предстоящем испытании.
-- Как зовут вас, сэр? -- спросил председатель моего длинного соперника.
-- Лорд Джон Рокстон. Мне уже приходилось бывать на Амазонке. Я знаком с теми местами и потому могу оказаться полезным для экспедиции.
-- Лорд Джон Рокстон, как спортсмен и путешественник, всемирно известен; репутация его в этом отношении прочно установлена,-- промолвил председатель собрания, -- с другой же стороны, было бы весьма желательно, чтобы в такой экспедиции принял участие и представитель печати.
-- В таком случае, -- заявил Чалленджер, -- я вношу предложение о командировании обоих джентльменов в помощь профессору Семмерли в его исследованиях и проверке моих утверждений.
Так, под шум и аплодисменты аудитории, была решена наша участь. Захваченный человеческой волной, я добрался до выхода из зала, все еще слегка оглушенный неожиданно принятым ответственным решением. Когда я выходил из передней, передо мной со смехом шарахнулась врассыпную группа студентов, и на мгновение я увидел, как чья-то рука, вооруженная зонтиком, мелькая в воздухе, несколько раз опустилась на головы студентов. А затем среди воплей и смеха профессор Чалленджер мелькнул и тотчас же скрылся из глаз. Я же зашагал в серебристом освещении Реджент-Стрит, всецело занятый мыслями о Глэдис и о том, что сулит мне будущее.
Вдруг кто-то дотронулся до моего локтя. Обернувшись, я встретился с насмешливым и в то же время властным взглядом того высокого и стройного джентльмена, который так же, как и я, захотел участвовать в этой необычной экспедиции.
-- Мистер Мэлоун, если не ошибаюсь? -- произнес он, -- Нам суждено быть товарищами по несчастью, не так ли? Я живу как раз напротив, в строениях Албани. Может быть, вы не откажете мне в любезности провести со мною полчаса. Я бы очень хотел кое о чем переговорить с вами.