По мере того, как росла любовь Герствуда, он уделял своему дому все меньше и меньше внимания. Ко всему, что касалось семьи, он относился весьма небрежно. Сидя за завтраком с женой и детьми, он погружался в думы, уносившие его далеко от сферы их интересов. Он читал газету, которая казалась тем содержательнее, чем пошлее были темы, обсуждавшиеся его сыном и дочерью. Между ним и женою образовалось море холодного равнодушия.
С тех пор как в жизнь Герствуда вошла Керри, он ступил на путь, ведущий к блаженству. Он с наслаждением отправлялся теперь по вечерам в город. Когда он в сумерках шел по улицам, уличные фонари, казалось, весело подмигивали ему. Он снова испытывал то почти забытое чувство, которое ускоряет шаги влюбленного. Он глядел на свой элегантный костюм глазами Керри, а глаза у нее были такие юные.
И когда среди наплыва подобных чувств он вдруг слышал голос жены, когда настойчивые требования семейной жизни пробуждали его от грез и возвращали к тоскливым будням, сердце Герствуда начинало больно ныть. Он понимал тогда, какие крепкие путы связывают его.
-- Джордж, -- заметила однажды миссис Герствуд тоном, который давно уже неизбежно ассоциировался в его уме с какой-нибудь очередной просьбой, -- мы хотели бы иметь сезонный билет на бега.
-- Неужели вы собираетесь постоянно бывать на бегах? -- спросил он, в раздражении повышая голос.
-- Да, -- кратко ответила миссис Герствуд.
Бега, о которых шла речь, должны были вскоре открыться в Вашингтон-парке на Южной стороне, и посещение их входило в программу развлечений тех кругов общества, которые не слишком выставляли напоказ свою религиозную нравственность и приверженность к старым правилам. Миссис Герствуд никогда раньше не претендовала на сезонный билет, но в этом году особые соображения склоняли ее к мысли обзавестись собственной ложей. Во-первых, ее соседи, некие мистер и миссис Рамси, люди с большими деньгами, нажитыми на угольном деле, имели на бегах свою ложу. Во-вторых, домашний врач Герствудов, доктор Билл, джентльмен, относящийся с большим пристрастием к лошадям и тотализатору, говорил с миссис Герствуд о бегах и сообщил ей о намерении пустить на состязания своего двухлетнего жеребца. В-третьих, миссис Герствуд хотелось вывозить в свет Джессику, которая была уже в возрасте и хорошела с каждым днем. Мать надеялась выдать ее за богатого человека. Да и желание самой участвовать в этой ярмарке суеты и блистать среди знакомых и друзей немало возбуждало миссис Герствуд.
Ее супруг несколько секунд обдумывал это требование, не произнося ни слова. Они сидели в гостиной на втором этаже, ожидая ужина. Это было в тот самый вечер, когда Герствуд собирался идти в театр с Керри и Друэ, и лишь необходимость сменить костюм заставила его зайти домой.
-- А почему бы тебе не брать разовых билетов? -- спросил он, сдерживаясь, чтобы не сказать что-либо более резкое.
-- Я не хочу, -- нетерпеливо возразила миссис Герствуд.
-- Во всяком случае, незачем злиться, -- сказал Герствуд, оскорбленный ее тоном. -- Я только спросил.
-- Я и не думаю злиться, -- отрезала жена. -- Я только прошу взять мне сезонный билет.
-- А я тебе скажу, что это не так легко устроить, -- ответил муж, глядя ей в лицо ясным, холодным взглядом. -- Я не уверен в том, что директор ипподрома даст мне сезонный билет.
В уме он все же прикидывал, кто из беговых заправил мог бы оказать ему подобную услугу.
-- Ты можешь и купить билет! -- воскликнула миссис Герствуд, повышая голос.
-- Тебе легко говорить, -- ответил Герствуд. -- Семейный сезонный билет стоит полтораста долларов.
-- Я не желаю вступать с тобой в пререкания, -- решительным тоном заявила миссис Герствуд. -- Я хочу получить билет. Вот и все!
Она встала и, разъяренная, вышла из комнаты.
-- Ладно, получишь свой билет! -- угрюмо произнес ей вслед Герствуд, все же понизив голос.
Как это нередко случалось, за вечерней трапезой недоставало одного человека...
На следующее утро обиженный муж значительно остыл. Билет был своевременно приобретен, но это уже не могло поправить дела. Герствуд охотно отдавал семье приличную долю заработка, но его возмущали траты, к которым его принуждали силой.
-- Знаешь, мама, -- сказала однажды Джессика, -- Спенсеры готовятся к отъезду.
-- Вот как! А куда именно?
-- В Европу. Я вчера встретилась с Джорджиной, и она мне рассказала. Конечно, она страшно важничает.
-- Она тебе говорила, когда они едут?
-- Как будто в понедельник, -- ответила Джессика. -- И, наверное, об этом сообщат в газетах -- о них всегда пишут.
-- Ничего, -- утешала ее миссис Герствуд, -- мы тоже как-нибудь выберемся в Европу.
Услышав этот разговор, Герствуд только поднял глаза от газеты, но ничего не сказал.
-- "Из Нью-Йорка мы отплываем в Ливерпуль, -- продолжала Джессика, подражая голосу подруги, -- но большую часть лета думаем провести во Франции". Задавака! Подумаешь, какая важность: едет в Европу!
-- Вероятно, большая важность, если ты ей так завидуешь! -- вставил Герствуд.
Его раздражала суетность дочери.
-- Полно огорчаться, дорогая! -- поспешила утешить ее миссис Герствуд.
В другой раз был такой разговор.
-- Джордж уже уехал? -- спросила Джессика, обращаясь к матери.
Только из ее слов Герствуд узнал, что в семейном быту произошло какое-то событие.
-- Куда же это уехал Джордж? -- спросил он, взглянув на дочь. Это был первый случай, чтобы он не знал, что кто-то из членов его семьи уехал.
-- Он поехал в Уитон, -- ответила Джессика, не догадываясь, как близко отец принимает это к сердцу.
-- А что там, в Уитоне? -- спросил он, втайне раздраженный и огорченный тем, что ему приходится об этом допытываться.
-- Теннисный матч, -- ответила Джессика.
-- Он мне ничего не сказал, -- произнес Герствуд.
Ему трудно было скрыть свою досаду.
-- О, наверно, забыл, -- примирительным тоном вставила миссис Герствуд.
В прошлом Герствуд пользовался в своем доме известным уважением, объяснявшимся отчасти чувством привязанности, отчасти признанием его главенства. Простоту обращения, которая до некоторой степени сохранилась еще между ним и дочерью, он сам поощрял. Но, очевидно, простота была лишь в словах. За ними всегда оставалась сдержанность, и, как бы то ни было, в их отношениях не хватало теплоты, а теперь он убедился, что его все меньше посвящают в дела детей. Он уже не знал подробностей их жизни. Иногда он встречал их за столом, а иногда и нет. Случайно он узнавал, что кто-либо из них делал то-то и то-то, но порою он в недоумении прислушивался к их разговору, не в состоянии даже догадаться, о чем идет речь. Многое в доме происходило в его отсутствие. Джессика все больше преисполнялась сознания, что ее дела касаются лишь ее самой и больше никого. Джордж-младший вел себя точно совсем зрелый мужчина, который ни перед кем не обязан отчитываться в своих поступках. Все это Герствуд замечал, и все это огорчало его, ибо он привык, чтобы с ним считались, -- по крайней мере, так было на службе. Он мысленно твердил себе, что не должен допускать подрыва своего авторитета в доме. Хуже всего было то, что он видел то же безразличие и ту же независимость и в своей жене. С каждым днем это проявлялось все больше и больше, а он только терпел да платил по счетам.
Герствуд утешал себя мыслью, что он все же не совсем лишен любви. Пусть себе дома делают, что им угодно, у него есть Керри! Он мысленно переносился в ее квартирку на Огден-сквер, где он так чудесно провел несколько вечеров, и думал о том, как хорошо будет, когда они окончательно отделаются от Друэ и Керри по вечерам будет поджидать его где-нибудь в уютном гнездышке. Он тешил себя надеждой, что у Друэ никогда не будет повода рассказывать Керри о том, что он, Герствуд, женат. Все шло так гладко, что он не ожидал никаких перемен. В скором времени ему удастся уговорить Керри, и тогда все разрешится к его полному удовольствию.
После того, как они вместе были в театре, Герствуд начал регулярно писать ей. Каждое утро он отправлял Керри по письму и просил ее ответить. Герствуд не обладал литературным талантом, но жизненный опыт и любовь, возраставшая с каждым днем, придавали его посланиям некоторую выразительность. Он мог спокойно заниматься этим у себя в кабинете. Герствуд купил коробку красивой надушенной почтовой бумаги с монограммой и хранил ее в одном из ящиков письменного стола; друзья с удивлением посматривали на управляющего баром, обязанности которого требовали такой обширной переписки. Пятеро буфетчиков, работавших за стойкой, стали с большим уважением относиться к человеку, которого долг службы вынуждал так часто прибегать к перу.
Герствуд и сам изумлялся непрерывному потоку своих писем. По закону природы, который управляет всеми действиями человека, содержание его писем отражалось и на нем самом. Найденные им прекрасные слова вызывали в нем соответствующие чувства. И они крепли и росли в нем с каждым вновь найденным выражением. Он оказался во власти тех сокровенных душевных движений, которые описывал словами. И он считал, что Керри вполне достойна той любви, о которой он писал ей в своих письмах.
Керри и вправду была достойна любви, если молодость, изящество и красота в полном своем расцвете дают на это право. Жизненный опыт еще не лишил ее той душевной свежести, которая так украшает человека. Кроткий взгляд красивых глаз говорил о том, что она еще незнакома с чувством разочарования. Она испытала душевную тревогу, тоску и сомнения, но это не оставило в ней глубокого следа, разве лишь более вдумчивым стал ее взгляд, более осторожной речь. Губы Керри, говорила она или молчала, складывались порою так, что, казалось, она вот-вот расплачется, и это не от горя. Просто когда она произносила некоторые звуки, рот ее принимал страдальческое выражение, и в этом было что-то трогательное.
В ее манерах не было ничего вызывающего. Жизнь не научила ее властности, тому высокомерию красоты, в котором таится сила многих женщин. Она жаждала заботы и внимания, но желание это не было настолько сильно, чтобы сделать ее требовательней. Ей все еще недоставало самоуверенности, но она уже столкнулась с жизнью и потому была далеко не такой робкой, как раньше. Керри жаждала удовольствий, положения в обществе и вместе с тем вряд ли отдавала себе отчет в том, что значит и то и другое.
В области чувств Керри, как и следовало ожидать, была натурой необычайно отзывчивой. Многое из того, что ей приходилось видеть, вызывало в ней глубокую грусть и сострадание ко всем слабым и беспомощным. Она болела душой при виде бледных, оборванных, отупевших от горя людей, которые с безнадежным видом брели мимо нее по улицам, или бедно одетых работниц, которые, тяжело дыша, проходили вечером мимо ее окон, спеша домой с фабрики где-нибудь на Западной стороне. Она закусывала губы, грустно качала головой и погружалась в раздумье.
"Как мало получают они от жизни! -- думала Керри. -- Как грустно быть бедным, оборванным!" Вид отрепьев гнетуще действовал на нее. "И притом им приходится так тяжело работать!" -- мысленно добавляла она.
На улице Керри присматривалась к тому, как работают мужчины. Ирландцы с тяжелыми кирками, возчики угля, орудовавшие огромными лопатами, -- все, кому приходилось заниматься тяжелым физическим трудом, волновали ее воображение. Теперь, когда она жила праздно, тяжелый труд казался ей еще более страшным, чем в то время, когда она сама работала. Ее воображение, затуманенное призрачными мечтами о возвышенной жизни, рисовало жизнь этих людей в мрачных красках. Порою чье-то промелькнувшее в окне лицо напоминало ей о старике отце, вечно с ног до головы осыпанном мукой с жерновов. Сапожник, колотивший изо всех сил молотком, лудильщики, которых она видела сквозь узенькое окошко расположенной в подвале мастерской, слесарь у верстака -- без пиджака, с засученными рукавами, -- все они будили в ней воспоминания о старой мельнице. Она редко делилась с кем-либо своими мыслями, но почти всегда мысли ее были грустными. Она искренне сочувствовала труженикам, ей легко было понять их, ведь она сама недавно была среди них.
Герствуд и не знал, какие тонкие, деликатные чувства наполняют душу молодой женщины, которую он полюбил. Он сам не сознавал, что именно это и влекло его к ней. Он никогда не пытался разобраться в причинах возникшей любви. С него достаточно было и того, что во взгляде Керри сквозила нежность, в ее манерах -- женственность, в мыслях -- доброта и доверие к жизни. Его влекло к прекрасной лилии, чья чистая восковая красота и аромат родились в таинственных водных глубинах, которые были недоступны Герствуду. Его влекло к цветку, потому что тот был красив и свеж, потому что пробуждал лучшие чувства в его душе и скрашивал его утренние часы мечтами.
Физически Керри тоже развилась. От ее неловкости остался чуть заметный след, то есть она стала столь же приятной глазу, как, скажем, чья-то совершенная грация. Маленькие туфельки на высоких каблуках красиво сидели на ноге. Керри уже отлично разбиралась во всяких кружевах и галстучках, так украшающих женскую внешность. Она немного пополнела, и ее тело приобрело восхитительную округлость.
Однажды утром она получила письмо от Герствуда, который просил ее встретиться с ним в Джефферсон-парке, на Монро-стрит. Он считал теперь неудобным приходить к ней, даже когда Друэ бывал дома.
На следующий день, ровно в час, Герствуд явился в маленький парк и выбрал деревянную скамью под зеленой листвой сирени, окаймлявшей одну из дорожек. Было то время года, когда еще чувствуется свежесть и обаяние весны. У маленького пруда неподалеку играли дети, пускавшие лодочки с белыми парусами. В тени зеленой пагоды стоял застегнутый на все пуговицы блюститель порядка. Руки его были скрещены на груди, у пояса висела дубинка. Старый садовник возился у лужайки, подстригая огромными ножницами какие-то кусты. Высоко над головой сияло голубое небо, а в яркой гуще листвы прыгали и чирикали суетливые воробьи.
Герствуд вышел из дому с тем чувством досады, которое давно уже донимало его. Какое-то время он послонялся в баре без дела, так как в этот день ему незачем было писать. Зато в парк он пришел с той легкостью на сердце, которая так свойственна людям, умеющим оставлять неприятности позади. Сидя в прохладной тени сиреневых кустов, он смотрел вокруг глазами влюбленного. Он слышал, как на соседних улицах громыхали повозки, но этот гул большого города лишь смутно доносился до него, а дребезжание случайного колокольчика отдавалось музыкой в его ушах. Герствуд смотрел на окружающее и предавался грезам, не имевшим никакого отношения к его нынешней жизни. Он вспомнил свою молодость, когда он еще не был женат и не имел еще прочного места в жизни. Вспомнил, как, бывало, встречался со знакомыми девушками, как беззаботно танцевал, провожал их домой, беседовал с ними через калитку. Ему хотелось вернуть прошлое, -- эти мечты вызывала приятная обстановка, в которой он чувствовал себя вновь свободным.
В два часа на дорожке показалась Керри, розовая и свежая. Она совсем недавно купила новую шляпу с большими полями и лентой из красивого голубого шелка в белую крапинку. Ее юбка была из хорошего синего сукна, блузка -- белая, в тончайшую синюю полоску. На ней были изящные коричневые туфельки. В руках она держала перчатки.
Герствуд с восхищением смотрел на нее.
-- Вы пришли, дорогая! -- взволнованно сказал он и, встав ей навстречу, взял ее за руки.
-- Ну, конечно! -- с улыбкой ответила она. -- Вы что же, думали, что я не приду?
-- Я не был уверен, -- ответил Герствуд.
Он взглянул на ее лоб, еще влажный от быстрой ходьбы, и, достав из кармана мягкий надушенный шелковый платок, осторожно прикоснулся к ее вискам.
-- Ну вот, теперь все хорошо! -- сказал он с нежностью.
Они были счастливы, что находятся вместе и могут смотреть друг другу в глаза. Наконец, когда миновал первый порыв восторга, Герствуд спросил:
-- Когда уезжает Чарли?
-- Не знаю, -- ответила Керри. -- Он говорит, что у него есть кое-какие дела здесь.
Герствуд слегка нахмурился и погрузился в глубокое раздумье. Через некоторое время он поднял глаза и сказал:
-- Уходите от него!
Он отвернулся и посмотрел в ту сторону, где резвились ребятишки, точно эта просьба была сущим пустяком.
-- А куда? -- в тон ему спросила Керри, теребя перчатки и глядя на ближайшее дерево.
-- Где бы вы хотели жить? -- спросил он.
Что-то в его тоне побудило ее высказать протест против жизни в Чикаго.
-- Мы не можем оставаться здесь, -- сказала она.
Герствуд не предвидел ничего подобного, ему и в голову не приходила мысль, что необходимо будет куда-то уехать.
-- Почему же? -- мягко спросил он.
-- О, потому... я не хочу.
Герствуд слушал, лишь смутно сознавая, что означают слова Керри. Ее голос звучал не слишком серьезно, да вопрос и не требовал немедленного ответа.
-- Мне пришлось бы тогда отказаться от места, -- сказал он.
По его интонации можно было подумать, что это для него не так уж важно.
Керри помолчала, любуясь парком.
-- Я не хотела бы жить в Чикаго, в одном городе с ним, -- промолвила она, имея в виду Друэ.
-- Чикаго -- огромный город, дорогая моя, -- сказал Герствуд, -- стоит переехать на Южную сторону -- и уже ты словно бы в другой части Америки.
Герствуд, по-видимому, успел остановить свой выбор именно на Южной стороне.
-- Как бы то ни было, -- сказала Керри, -- я не хотела бы выходить замуж, пока он здесь. Мне не хочется бежать от него.
Упоминание о женитьбе было ударом для Герствуда. Ему стало ясно, к чему она стремится, он понял, что обойти этот вопрос будет нелегко. На миг в затуманенных мыслях сверкнуло слово "двоеженство". Он не мог представить себе, чем все это кончится, и сейчас думал только о том, что ни на шаг не подвинулся вперед, разве лишь в своем уважении к ней.
Герствуд посмотрел на Керри, и она показалась ему еще очаровательнее. Какое счастье быть любимым ею, хотя бы это и вело к осложнениям! Сопротивление Керри еще больше возвысило ее в его глазах. За эту женщину нужно бороться, и в этом было особое удовольствие. Как не похожа она на тех женщин, которые сами вешаются на шею. Он брезгливо отогнал самую мысль о них.
-- Так вы не знаете, когда он уезжает? -- спокойно спросил Герствуд.
Керри покачала головой.
Герствуд вздохнул.
-- Ведь вы решительная женщина, Керри, правда? -- обратился он к ней некоторое время спустя и пристально посмотрел ей в глаза.
Волна горячего чувства затопила Керри. Тут была и гордость, вспыхнувшая от сознания, что ею восхищаются, и огромная нежность к человеку, который так высоко ее ставил.
-- Не думаю, -- робко ответила она. -- Но скажите, что, по-вашему, я должна сделать?
Герствуд сжал руки и снова устремил взгляд через лужайку вдаль.
-- Я хочу, -- патетически произнес он, -- чтобы вы ушли от него ко мне. Я не могу жить без вас. Что пользы ждать? Ведь вы не станете счастливее от этого.
-- Счастливее! -- тихо повторила Керри. -- Вы сами знаете, что нет.
-- Ну, так вот, -- продолжал он тем же тоном, -- мы попусту теряем время. Вы думаете, я могу быть счастлив, зная, что вы несчастливы? Большую часть дня я провожу за письмами к вам. Послушайте, Керри, -- воскликнул Герствуд, вкладывая в свой голос весь пыл, на какой он был способен, и пронизывая ее взглядом, -- я не могу жить без вас, вот и все! Теперь скажите, что мне делать? -- закончил он, беспомощно разводя холеными белыми руками.
Керри понравилось, что Герствуд тем самым как бы возложил на нее всю тяжесть решения. Эта видимость бремени, хотя и невесомого, тронула ее женское сердце.
-- Разве вы не можете подождать еще немного? -- нежно спросила она. -- Я постараюсь узнать, когда он уезжает.
-- Что пользы в том? -- воскликнул Герствуд все с той же пылкостью.
-- Может быть, нам удастся куда-нибудь уехать.
В сущности, положение не стало яснее для Керри, но постепенно в ее сознании происходил тот сдвиг, который заставляет женщину уступить из любви к мужчине. Герствуд не понял этого. Он думал лишь о том, как ее убедить, какими доводами заставить ее бросить Друэ. Он спрашивал себя, как далеко решится зайти Керри в своей любви к нему, и старался подыскать такой вопрос, который заставил бы ее сказать об этом откровенно.
Наконец у него мелькнул в голове один из таких удачных, вопросов, которые, часто маскируя наши истинные желания, позволяют уяснить стоящие на нашем пути препятствия и тем подсказывают какой-то выход. Слова, которые он произнес, отнюдь не совпадали с его намерениями и вырвались у него раньше, чем он успел обдумать их.
-- Керри, -- начал он, глядя ей прямо в лицо и напуская на себя глубокую серьезность, которой сейчас в нем вовсе не было, -- Керри, если бы я пришел к вам, скажем, на будущей неделе или даже на этой, хотя бы даже сегодня, и сказал, что мне необходимо уехать, что я не могу больше оставаться здесь ни одной минуты и никогда уже не вернусь, -- пошли бы вы тогда за мной?
Его возлюбленная посмотрела на него взглядом, исполненным преданности, и ответ ее был готов прежде, чем Герствуд успел договорить.
-- Да, -- сказала она.
-- Вы не стали бы спорить, не стали бы отговаривать меня? -- настаивал он.
-- Если бы вы не могли ждать? Нет, не стала бы!
Герствуд улыбнулся, поняв, что она приняла его слова совершенно всерьез. Ему рисовалась возможность очень приятно провести неделю или две. Он мельком подумал, не сказать ли ей, что он шутит, и таким образом рассеять ее милую серьезность, но слишком уж очаровательна она была в эту минуту. И он не стал ее разубеждать.
-- А если, предположим, у нас не хватило бы времени обвенчаться здесь? -- спросил он, ухватившись за вдруг блеснувшую мысль.
-- Если мы обвенчаемся, как только прибудем на место, все будет в порядке.
-- Я именно так и думал, -- сказал Герствуд.
-- Да.
День теперь казался Герствуду еще более светлым и радостным.
Он сам удивлялся: как пришла ему в голову такая мысль? При всей своей несбыточности она была столь удачна, что он не мог сдержать улыбки. Благодаря ей Керри доказала, как она любит его. Теперь у него не оставалось никаких сомнений. Он найдет способ овладеть ею!
-- Хорошо, -- шутливо сказал Герствуд, -- в один из ближайших вечеров я приеду и украду вас!
И он весело рассмеялся.
-- Но только я не останусь с вами, если мы не обвенчаемся, -- с задумчивым видом произнесла Керри.
-- Я и не стал бы требовать этого, -- нежно ответил он и взял ее за руку.
Теперь, когда все стало ясно, Керри почувствовала себя бесконечно счастливой. Она еще сильнее полюбила Герствуда, увидев в нем своего спасителя. Что же касается ее поклонника, то вопрос о женитьбе не тревожил ее. Герствуд думал лишь о том, что при такой сильной любви не должно быть препятствий к его будущему счастью.
-- Давайте пройдемся, -- предложил он, вставая и обводя парк довольным взглядом.
-- С удовольствием! -- отозвалась Керри.
Они прошли мимо какого-то молодого ирландца, проводившего их завистливым взглядом.
"Хороша парочка, ничего не скажешь! И, наверное, очень богаты..." -- заметил тот про себя.