Друэ не пришел в назначенный вечер. Получив письмо Керри, он на время оставил все мысли о ней и всецело отдался развлечениям, -- в том духе, в каком он понимал это слово. В этот день он обедал в довольно известном ресторане "Ректор", занимавшем подвальное помещение на углу Кларк и Монро-стрит. После обеда Друэ отправился в бар "Фицджеральд и Мой" на Адамс-стрит, напротив монументального здания муниципалитета. Там он присел у роскошной стойки, проглотил рюмку чистого виски и, купив две сигары, закурил одну из них. Это, по представлению Друэ, входило в обиход жизни "высшего общества" -- один из примеров того, какою, наверно, была эта жизнь в целом.
Друэ не был пьяницей и не был человеком денежным. Он только жаждал всего, что было лучшим в жизни, -- в его представлении, разумеется, -- и подобное времяпрепровождение казалось ему частицей этого лучшего. Ресторан "Ректор" со стенами и полом из полированного мрамора, весь залитый светом и уставленный серебром и фарфором, а главное, пользующийся репутацией излюбленного убежища артистов, казался ему наиболее подходящим уголком для преуспевающего человека. Друэ любил хорошо одеться, вкусно поесть, но больше всего он ценил хорошую компанию и знакомство с людьми, добившимися успеха в жизни. Обедая в этом ресторане, он испытывал удовольствие от мысли, что здесь часто бывает Джозеф Джефферсон, что Генри Дикси, другой знаменитый актер того времени, сидит за несколько столиков от него. Это удовольствие всегда можно было получить у "Ректора", где встречались политики, биржевые маклеры, актеры, а также известные всему городу богатые молодые шалопаи и где они пили и ели среди гула банальной болтовни.
"Вон сидит такой-то", -- подобную фразу можно было нередко услышать из уст того или иного джентльмена, особенно из числа тех, кто еще не достиг (хотя и надеялся в свое время достигнуть) головокружительной высоты, позволяющей тратить деньги на обильный обед у "Ректора".
-- Да неужели? -- следовал обычный ответ.
-- Ну, конечно! Разве вы не знаете? Он директор Большой оперы.
Когда это доносилось до ушей Друэ, он расправлял плечи и ел с еще большим аппетитом. Если ему и без того свойственно было некоторое тщеславие, подобные разговоры могли только усилить его; если он был честолюбив, они могли лишь еще больше разжечь его честолюбие. О, настанет день, когда и он сам будет швырять кредитки целыми пачками! Он и сейчас может обедать там, где обедают эти люди!
Предпочтение, которое он отдавал бару "Фицджеральд и Мой" на Адамс-стрит, основывалось на тех же соображениях. Для Чикаго это был роскошный бар. Как и ресторан "Ректор", он был залит мягким электрическим светом, пол его был выложен пестрыми квадратными плитками, а стены в нижней части облицованы темным полированным деревом, отражавшим огни прекрасных люстр. Цветная лепка в верхней части стен делала зал необычайно роскошным. Длинная стойка бара вся утопала в ярком свете и тоже была облицована полированным деревом. Повсюду сверкали хрусталь, цветное стекло и, конечно, множество бутылок всевозможных затейливых форм. Это был действительно великолепный бар -- с огромными пальмами, с дорогими винами и с обилием фруктов, конфет и сигар, лучше которых нельзя было найти нигде.
В ресторане "Ректор" Друэ познакомился с мистером Герствудом. Это был управляющий баром "Фицджеральд и Мой". О нем говорили как о человеке преуспевающем и весьма светском. Герствуд вполне оправдывал это мнение. Ему было под сорок, он обладал крепким сложением, деятельной натурой и имел солидный, внушительный вид, отчасти благодаря тому, что носил отличные костюмы, белоснежные рубашки и драгоценные запонки и булавки, но главным образом благодаря сознанию собственной значительности. Друэ тотчас же понял, что это человек, с которым стоит водить дружбу, и потому не ограничился простым знакомством с Герствудом, а стал заходить в бар на Адамс-стрит всякий раз, как у него являлось желание пропустить стаканчик или выкурить сигару.
Герствуд представлял собою довольно интересный тип. Он был умен и хитер в мелочах и умел производить на людей выгодное впечатление. Его должность была довольно почетной -- нечто вроде директора, но без права распоряжаться финансами. Ценою большого усердия и настойчивости, после долгих лет службы Герствуд сумел подняться от должности буфетчика в дешевеньком салуне до нынешнего положения. У него был при баре свой маленький кабинет, отделанный полированным вишневым деревом, и здесь в своем столе он хранил всю свою весьма несложную бухгалтерию, с помощью которой учитывал товары -- нужные, заказанные и полученные. Общее руководство и финансовые функции осуществляли владельцы -- Фицджеральд и Мой -- и кассир, в ведении которого находилась выручка.
Большую часть времени Герствуд расхаживал по бару в элегантном костюме из заграничного материала, сверкая солитером на пальце и великолепной булавкой с голубым алмазом в галстуке, щеголяя изумительным жилетом непременно какого-нибудь нового фасона, массивной золотой цепью, замысловатым брелоком и часами наилучшей марки. Он знал по имени и приветствовал словами "а, здорово, старина!" сотни актеров, коммерсантов, политиков и множество всяких других людей, пользовавшихся известностью в городе, и этим отчасти объяснялись его популярность и успех. У него была точно градуированная шкала приветствий, постепенно повышавшаяся от "добрый день!" по адресу конторщиков и мелких служащих, получавших пятнадцать долларов в неделю (но благодаря частому посещению бара имевших честь знать, кто такой Герствуд), до "здравствуйте, здравствуйте! Как поживаете?". Это относилось к знаменитостям или богачам, знавшим его и относившимся к нему дружелюбно. Существовал, однако, еще один разряд гостей, слишком богатых или слишком знаменитых; с ними Герствуд даже и не пытался позволить себе фамильярный тон. К таким людям он подходил с профессиональным тактом, оказывая им должное почтение и придавая при этом своему лицу выражение серьезности и собственного достоинства. Это завоевывало ему их благосклонность, а достоинство его при этом нисколько не страдало. И, наконец, было несколько завсегдатаев не богатых, но и не бедных, довольно известных, но не пользовавшихся громкой славой, с которыми Герствуд поддерживал истинно приятельские отношения. С людьми этого сорта он охотнее всего беседовал, к их мнению он серьезнее всего прислушивался. Он любил время от времени доставлять себе удовольствие, то есть посещать бега, театры или спортивные зрелища, устраивавшиеся в каком-либо клубе. У него был хороший выезд; вместе с женой и двумя детьми он жил в красивом особняке на Северной стороне, близ Линкольн-парка, и был представителем нашего американского так называемого "высшего класса" и по жизненному уровню стоял лишь ступенью ниже денежных тузов.
Друэ очень нравился Герствуду. Ему по душе были и добродушная общительность этого молодого человека и его нарядный внешний вид. Он знал, что Друэ -- всего лишь коммивояжер и притом с весьма небольшим стажем, но "Бартлет, Карио и К o " считалась крупной и процветающей фирмой, и Друэ был там на хорошем счету. Герствуд хорошо знал мистера Карио и порою, когда тот приходил с приятелями, выпивал с ним за компанию бокал, участвуя в общем разговоре. Чарльз Друэ обладал чувством юмора -- качеством, весьма полезным в его деле, и при случае с успехом мог рассказать какой-нибудь забавный анекдот. С Герствудом он говорил о бегах, рассказывал ему о своих приключениях с женщинами и о прочих интересных случаях из своей жизни, делился сведениями о состоянии рынка в тех городах, куда ему приходилось ездить, словом, умел быть приятным и интересным собеседником. В этот вечер настроение у Друэ было на редкость хорошее, так как отчет его был одобрен фирмой, новые образцы отобраны удачно и он успел разработать маршрут поездки на ближайшие полтора месяца.
-- А, Чарли, старина! -- приветствовал его Герствуд, когда Друэ часов в восемь вечера появился в баре. -- Как дела?
Бар в этот час был переполнен.
Благодушно улыбаясь, Друэ поздоровался с Герствудом, и они вместе направились к стойке.
-- Спасибо, недурно.
-- Я вас месяца полтора не видел. Когда вы приехали?
-- В пятницу, -- ответил Друэ. -- Очень удачно съездил.
-- Рад слышать, -- сказал Герствуд.
Его черные глаза, в которых обычно таилось холодное равнодушие, засветились неподдельной теплотой.
-- Что вы будете пить? -- спросил он, когда буфетчик в белоснежной куртке и таком же галстуке слегка наклонился вперед в ожидании заказа.
-- Старую перцовку, -- решил Друэ.
-- И мне капельку того же, -- сказал Герствуд. -- Вы долго пробудете в городе?
-- Только до среды. Теперь поеду в Сен-Поль.
-- В субботу здесь был Джордж Ивенс. Говорил, что видел вас на прошлой неделе в Милуоки.
-- Да, я видел Джорджа, -- подтвердил Друэ. -- Верно, славный малый? Мы недурно провели с ним время.
Буфетчик поставил перед ними бутылку, и, продолжая разговор, приятели налили каждый себе. Друэ, согласно этикету, наполнил свою рюмку на две трети, а Герствуд налил себе лишь несколько капель и добавил сельтерской.
-- Куда это девался Карио? -- спросил Герствуд. -- Уже недели две, как он не показывается.
-- Говорят, слег, -- ответил Друэ. -- Ведь у старика подагра!
-- В свое время немало денежек нажил, а?
-- Да, денег у него уйма, -- согласился Друэ. -- Но он долго не протянет. Теперь почти совсем не заглядывает в контору.
-- У него, помнится, только один сын? -- спросил Герствуд.
-- Да, и притом из тех, что торопятся жить, -- рассмеялся Друэ.
-- Ну, я не думаю, чтобы он мог сильно повредить делу, пока существуют другие компаньоны.
-- Да, я тоже не думаю, чтобы он мог нанести какой-либо ущерб.
Герствуд стоял, прислонившись к стойке, в расстегнутом пиджаке, засунув большие пальцы обеих рук в карманы жилета. Свет ярко переливался в булавке его галстука и перстнях, и это придавало всему его облику приятную изысканность. Он казался воплощением утонченности и благополучия.
Человеку непьющему и склонному к серьезным размышлениям этот огромный сверкающий зал, наполненный шумной, говорливой толпой, показался бы какой-то аномалией, странным извращением природы и жизни. Сюда бесконечной вереницей залетали мотыльки, чтобы погреться в теплых лучах яркого света. Судя по долетавшим обрывкам разговора, здешняя обстановка не располагала к интеллектуальным беседам. Мошенники, очевидно, выбрали бы более укромный уголок для обдумывания своих хитроумных махинаций, а политики не стали бы сходиться компанией и обсуждать секретные дела в таком месте, где всякий человек с острым слухом мог бы их подслушать. Пребывание в баре всех этих людей едва ли можно объяснить их пристрастием к вину, так как большинство из тех, кто постоянно посещает эти великолепные места, отнюдь не страдают алкоголизмом. Тем не менее то, что люди собираются именно здесь поболтать, здесь любят заводить знакомства, должно иметь какие-то причины. Несомненно, удивительное переплетение человеческих страстей, неких смутных желаний вызвало к жизни эти учреждения -- иначе их не было бы на свете.
Друэ, например, влекли сюда в равной степени как жажда удовольствий, так и желание блистать среди людей вышестоящих. Приятели, с которыми он здесь встречался, посещали бар потому, что сами, возможно, того не сознавая, испытывали потребность в том обществе, в том внешнем блеске, какие они тут находили. В конце концов это явление можно было бы, пожалуй, рассматривать как признак, знаменующий улучшение общественных нравов, ибо хотя посетителей и влекли сюда чисто чувственные желания, в этом не было ничего дурного. Никому не может принести вред созерцание богато обставленного зала. В худшем случае это может вызвать в человеке, смотрящем на жизнь с грубо материалистической точки зрения, стремление жить столь же богато. Но и в этом случае надо винить не убранство ресторанов, а врожденные склонности человека. То, что такая атмосфера может побудить кого-то в недорогом костюме во что бы то ни стало перещеголять другого, у которого костюм подороже, вряд ли возможно объяснить чем-либо иным, кроме мелкого честолюбия. Устраните единственное, что вызывает возражение, -- алкоголь, -- и ни один человек не будет ничего иметь против остающихся достоинств таких заведений. Популярность современных модных ресторанов подтверждает правильность этой точки зрения.
И тем не менее освещенный зал, разодетая, алчная толпа, занятая пустой, самодовольной болтовней, где нет и следа сильного ума, глубоких мыслей, -- все это преклонение перед мишурным блеском и щегольством показалось бы человеку, находящемуся вне этих стен, под чистым сиянием вечных звезд, чем-то удивительным и странным. Да, если стоять под звездами, где гуляет холодный ночной ветер, и смотреть на освещенный бар, он, должно быть, кажется сияющим ночным цветком -- загадочной, издающей одуряющий аромат розой наслаждений, окруженной роем мотыльков...
-- Видите того субъекта, который только что вошел сюда? -- тихо произнес Герствуд, взглянув на джентльмена в цилиндре и длинном двубортном сюртуке; жирные щеки его были красны, как после плотного обеда.
-- Нет. Где? -- спросил Друэ.
-- Вон там! -- Герствуд глазами указал в сторону джентльмена в шелковом цилиндре.
-- Да, вижу, -- сказал Друэ, бегло взглянув на него. -- Кто же это?
-- Это Жюль Уолесс -- знаменитый спирит.
Друэ поглядел на джентльмена уже внимательнее.
-- Я бы не сказал, что он похож на человека, имеющего дело с духами! -- заметил он.
-- Право, не знаю, имеет ли он с ними дело или нет, но денежки у него водятся, -- отозвался Герствуд, и в глазах его блеснул алчный огонек.
-- Я не особенно верю в подобные вещи, -- сказал Друэ. -- А вы?
-- Как вам сказать, -- ответил Герствуд. -- Может быть, в этом что-то и есть. Впрочем, я лично не стал бы ломать себе над этим голову. Кстати, -- добавил он, -- вы сегодня идете куда-нибудь?
-- Да, иду в театр смотреть "Дыру в земле", -- ответил Друэ, называя популярную в то время комедию.
-- В таком случае вам пора идти. Уже половина девятого, -- заметил Герствуд, взглянув на часы.
В баре поредело: посетители стали расходиться. Одни направлялись в театр, другие -- в свои клубы, а часть -- к женщинам, источнику самых увлекательных наслаждений (во всяком случае, для людей того типа, которые бывали здесь).
-- Да, мне пора, -- сказал Друэ.
-- Заходите после спектакля, -- предложил Герствуд. -- Я хочу вам кое-что показать.
-- С удовольствием, -- обрадовался Друэ.
-- Но, может быть, вы чем-нибудь заняты сегодня? -- спросил управляющий баром.
-- Нет, ничем.
-- Тогда заходите после театра.
-- В пятницу, по дороге сюда, я познакомился с очаровательной девчонкой, -- сказал при прощании Друэ. -- Надо будет, черт возьми, непременно навестить ее до отъезда.
-- На что она вам сдалась! -- отозвался Герствуд.
-- Вы не знаете, какая это красотка, -- конфиденциальным тоном сообщил Друэ, стараясь произвести впечатление на приятеля.
-- Итак, в двенадцать, -- напомнил ему Герствуд.
-- Да, да, -- сказал Друэ, выходя из бара.
Вот каким образом Керри была упомянута в самом легкомысленном и веселом месте как раз в то время, когда маленькая труженица горько оплакивала свою жалкую участь, которая была почти неизбежна для нее на первых порах новой жизни.