На старостиной крыше петух-флюгер повернулся под рывком ветра и уставился клювом на восток -- ветер потянул западный, банный; разбобевшия, раздобревшие -- что баба после сна -- облака поползли ниже к земле, надумал было накрапывать дождик, но перестал, пыль от капель его, упавших нехотя, стала рябая, оспенная. Собирался вечер. В пруду, обсаженном ветлами, раздувая беловатые склизкие бока, пропела лягушка о мокроте и сырости.
И вот лопнул снаряд, будто семинарский бас рявкнул коротко: "аминь!"
Подходили белые.
Аркадий Петрович, ехавший в тарантасе, чтобы перекинуться к белым, вобрал голову в плечи, перекрестился мелким крестом и ладонью тронул мужика, сидящего на козлах, сказав напуганно: "погоняй, голубчик". Оглянувшись, увидел он, как по правую сторону проселка, там, где зеленая рожь клином вдавалась в лес, поскакали всадники, низко пригнувшись к седлам -- то ли красные, то ли белые. Солнце, катящееся на покой, загородилось тучами, ото ржи тянуло запахом кротовых нор. Снова пропел снаряд, ахнул где-то за мысом, проаухав по раздолью. Екая селезенкой, лошадь мирно бежала проселком, шлея хлестала ее по бокам, мужик на козлах позевывал. "Только бы доехать до деревни, -- подумал Аркадий Петрович, -- а там как-нибудь вывернусь".
-- Палят, -- сказал он мужику.
-- Канешна.
-- Наши, что ль?
Улыбнулся, как привык улыбаться с тех пор, как бежал, чтобы перекинуться к белым: искательно.
-- Разбери их, которы наши, которы ваши. За эту за самую стрельбу придецца прибавить вам, барин.
-- Гони, гони, -- сказал Аркадий Петрович, -- прибавлю.
За поворотом открылось село: лежало оно в котловине, загородясь полями, убегающими на скаты, схоронилось в яблонных и вишневых садах, поднявшихся вровень соломенным крышам, розовая колокольня, исстеганная дождями и ветрами, сторожила их, как ставленник Божий недремлющий. Засыпающее солнце не могло дотянуть сюда отяжелевшего взгляда своего -- рожь на верху скатов багрянилась еще, а село было в тени, в вечереющей сини близкого вечера. У околицы на земле сидели спешенные красноармейцы, привязанные к городьбе лошади лениво нюхали траву, шевеля ушами. Мужик натянул вожжи, сказал:
-- Тпру, милой!
Поглядел на красноармейцев и спросил безразлично:
-- Пропущаете, ай нет?
От сидящих медленно приподнялся крепкоплечий парень, подтянул сапоги к рейтузам и поправил козырек картуза; лицо у него было желтей меди, все в веснушках; будто всадили ему в кожу множество мелких булавок с желтыми головками, глаза маленькие и удалые. Подойдя к лошади, он подтянул подпругу, похлопал лошадь ладонью по крупу и, мельком глянув на Аркадия Петровича, спросил, как будто мимоходом:
-- Кого и куда везешь, товарищ?
Аркадий Петрович перегнулся с тарантаса: держась за ручку чемодана своего, клетчатого, с пообитыми боками, старался от глянуть товарищу в его бедовые мелкие глаза.
-- Я, товарищ, еду по командировке из Москвы. В Листовец еду, у меня мандат от товарища Кириллина, хотите взглянуть? У меня при себе мандат. Все в порядке, товарищ, и печати и подписи, угодно ли взглянуть?
-- Кто ж это такой Кириллин-то? -- спросил товарищ, взял в горсть гриву лошади и сказал ласково: "да стой ты, черт!"
-- Товарищ Кириллин? Вы не знаете товарища Кириллина? Да он в комиссариате внутренних дел, в той комнате, что, знаете, как идти от подъезда, то третья. Безусый, у левого глаза у него родимое пятно, похожее на черный пластырь, плешив он. Лет под сорок. Да вот, взгляните на мандат.
Засунув руку, он стал искать в боковом кармане бумажник, думая: "авось, пронесет и здесь, Христа ради".
-- Ладно там. А почему попали на фронт?
-- Да я ж в Листовец еду.
-- А ведомо вам, что Листовец в руках белых?
-- В руках белых?
Товарищ отошел от лошади, облокотился о козлы и, сложив на них руки, из-под козырька стал глядеть Аркадию Петровичу в переносицу, глаза его сузились еще больше, загорелые на солнце морщинки поднялись к ним. Аркадий Петрович вынул руку из бокового кармана, поправил чемодан, чтобы не лез на ноги, колени его коломытно свело.
-- К завтраму ж отобьете, товарищ...
"Не пронесет, не пронесет", -- впивался ему в мозг гвоздочек.
-- Отобьем, не отобьем, а ездить здесь вам, товарищ, не к чему, здесь у нас эва чем пахнет, слышите?
За скатами забрехал пулемет, прорыдал, затих, зарыдал гулче; красноармейцы, лежавшие на животах, засмеялись чему-то весело, но похабно.
-- Может, мне переждать здесь, у вас? -- спросил Аркадий Петрович, улыбаясь тою улыбкой, какую презирал в себе, и вдруг как-то со стороны увидел себя в зеленом пыльнике, в запыленном и выцветшем шлюпике, с небритым, жалко сморщенным лицом, душа в нем стала скулить по щенячьи.
-- Переждать, товарищ, придется. А ну-ка, Петухов, сведи-ка товарища в сарай, тому-то нашему пленному повеселей будет, стосковался, поди. Слезайте, товарищ, приехали.
-- У меня же мандат, -- оробев, проговорил Аркадий Петрович, а сам уже стал вылезать из тарантаса, задом, думая, что пропал, говоря:
-- Я еду по инструкции центральной власти, уполномочившей меня... и у меня чемодан, можете обыскать, ничего подозрительного.
-- Чемодан мужик покуда к себе свезет, чемодана вашего нам не нужно. Иди, Петухов, да мигом назад.
Петухов был низок ростом, глуповат лицом, картуз его был прострелен, портки висели над рыжими сапогами, будто надутые, через грудь шел ремень винтовки. Он подошел в развалку, качаясь всем телом, и поглядел на слезшего Аркадия Петровича, как на бездушное бревно. Потом он повернулся и пошел к околице, Аркадий Петрович безропотно пошел за ним, глядя на его пропотелую, всю в пятнах от денного, покрытого пылью, пота гимнастерку, на винтовку с обрезанным дулом, чтобы легче весила, и думал, что как же так, что вот так история, что надо же выяснить... Деревня была, как вымершая, только от пруда, поворачивая надменно головы с черными мухами глаз, шли гуси, белые гагаки, неловко ставя наземь лапчатые красные ноги. Кой-где на дороге лежали кучки перегоревшего на денном солнце конского навоза, похожего на искрошенную солому. У колодца с высоко взметнувшимся недвижным журавлем стояли три солдата, курили и сплевывали в колодезь.
Петухов подошел к чистенькой избе, отворил калитку в плетне и сказал девчонкиным голосом:
-- Здеся.
Вслед за Петуховым Аркадий Петрович пошел садом, кривоствольные яблони, обмазанные известкой, только что сронили цветенье, завязывали плоды, под крыжовенными кустами уже укладывался на покой намаянный деревенский день. Идя за Петуховым, глядел Аркадий Петрович, как под сбитыми его каблуками хрустят загнившие сучья, будто сухари на зубах. Вышли на гумно, к риге. У риги на земле, запорошенной соломенной трухой, сидел, опираясь спиной о затворенную дверь, солдат с медной редкой бороденкой, молодой, с плоским носом и глазами, похожими на полотняные пуговицы с подштанников, глядел он в небо, положив винтовку на колени, на ближние звезды, еще не зажегшиеся, но уже намеченные недальней ночью, на выставленных кнаружи подошвах его сапог налипли земля и куриный помет.
-- Чаво, чаво? -- закричал он, завидя подходящих, и -- кого ведешь еще, кого пымал? Давай его сюда, сукина сына, покажу ему, как против трудящего народу иттить!
Он встал, заломил фуражку набекрень, заголив узкий лоб, волосы цвета гнедой кобылы полезли ему на глаза, рот у него был веселый и недобрый. Приплясывая, он побежал к Аркадию Петровичу, навстречу остановился и затаращил бесцветные глаза.
-- Буржуй? Давай сюда буржуев, мать их Богородице... Товарища Ленина враг, так и мой ты враг беспременно, враг трудящего народу.
Аркадий Петрович поглядел в его лицо, русское-разрусское, на яркие зубы под тонкими белыми губами, на рыжую бороденку, и сказал одними губами, ничего не думая:
-- Прошу вас быть сдержаннее, я арестован по недоразумению и скоро это выяснится.
-- Покеда прояснится, пожалте в ригу, товарищ. Где пымали его, Петухов?
-- Нигде не пымали, -- сказал Петухов безо всякого участия, -- сам набег. Припри его в риге, там уж какое распоряжение выйдет.
-- Поди в ригу, што ль! -- закричал Ковалев, хватая Аркадия Петровича за рукав. Аркадий Петрович отстранился и поправил рукав. Петухов свел лопатки, чтобы подкинуть на спине винтовку, повернулся и пошел назад, гумном, Аркадий Петрович закричал ему вдогонку:
-- Приглядите за моим чемоданом, товарищ, я вас поблагодарю!
Петухов шел, не обернулся; проходя мимо крыжовника, поднял куст, увидел, что рано ягоде, и пошел дальше.
-- Приглядим за чемоданом, имей такое спокойствие на милость, -- сказал Ковалев, толкнул Аркадия Петровича кулаком под лопатки и закричал, сам тешась голосом, -- иди, куды зовут, покеда голова на плечах держится!
Отстраняясь от Ковалева, Аркадий Петрович подошел к риге. Ковалев вынул застреху из петли, отдал щеколду и приоткрыл дверь, заохавшую на проржавленных петлях, Аркадий Петрович торопливо скользнул в щель, дверь за ним тотчас же закрылась, заохав, снова скребнула щеколда, забитая застрехою.
В риге было темно, Аркадий Петрович в первую минуту ничего не разобрал; свет сочился из-под стены, под самою крышей, скоро увидел Аркадий Петрович толстые бревна, соединявшие стены, иструшенное прошлогоднее сено, пыльными копнами лежащее в углах, дровни с высоко взодранными оглоблями, хомуты, постромки, сваленные в кучу колья. Потом он рассмотрел человека, сидящего на передке дровни. Человек был черен, густо бородат, очень раскидист в плечах; сидел он, ссутулясь, положив длинные руки на колени, пухлые губы его были рассечены, неутертая кровь чернела на бородке. Аркадий Петрович двинулся к нему, переступил с ноги на ногу и сказал нерешительно:
-- Здравствуйте, товарищ!
Человек ничего не ответил, только перевел на Аркадия Петровича большие светлые глаза, взгляд их был, что взгляд парнишки о восьми лет, лазоревый. Аркадию Петровичу стало тошно и не по себе. Отойдя, он присел в сторонке на сруб, откинул полу пыльника, достал кожаный портсигар под крокодила. И явственно причудилось ему, что пропал, беззащитен; губы его поджались по-старчески.
-- Кто таков будешь? -- спросил бородатый человек.
Подняв глаза, увидел Аркадий Петрович лицо туповато доброе, покорное, расческою продранные волосы; судорожно сведя пальцы, он переломил папиросу, поглядел на нее, бросил на землю и ответил устало:
-- Да вот, арестовали, совершенно неизвестно почему. Попал в полосу военных действий. Даже мандата не посмотрели, совершенна явный произвол. Как вы думаете, ведь выпустят, если нет никакой вины?
Черный мужик усмехнулся, не сказал ничего.
Аркадий Петрович подумал: "свой или нет? Как-будто свой, если засудили, а, может быть, провокатор". Здесь со стихийной тоской подумалось ему, как он неосторожен, душевно неряшлив: ах, в голодной Москве, надобно стоять в очередях, где пахнет поганым и дрянным серо-сизым супом из воблы, там все же был покой и уют в комнате, загроможденной мебелью, как чулан... И опять он увидел, что пропал, и опять ему стало тошно, как в море, когда тянет к борту.
-- Я, товарищ, тоже встрял, -- сказал мужик с усмешкой, смеясь над тем, что вот, мол, встрял, -- кому, видать, какое расписание. Встрял да побит.
-- Кто же это вас?
-- Да тот, сторожевой. Рыжий-то тот.
-- За что?
-- А за то, что он сторожевой, а я забранный. Ты, грит, кадетский шпиен, за выглядкой к нам залазил. В расход, грит, тебя, стерву, взять, и в морду: раз. Будешь, грит, помнить, как идти противу трудящего народу, и в морду: два. Губы рассек.
-- Жаловаться надо.
-- Кому жаловаться, когда энтакое дело? Шел я, сынок, с села Ганькина на село Кузьминское, в Кузьминском-то, звона, баба в больнице родит, труден у ей на сей раз случай. Прошел горку, спущаюсь в балку, все тебе ничего, а как завернул за межу, глянь, скачут ребята на конях: ты, кричат, кто таков? А вот таков, говорю, что в селе Ганькине крестьянствую, крестьянин Иван Петров Королев. Крестьянствуешь, кричат, а про какой случай со стороны золотопогонников прешь?
-- Эй, не разговаривать там! -- раздался голос Ковалева за дверью -- прикладом винтовки он застучал в дверь.
-- Куражится, -- сказал Королев шепотом, мотнул головой и зашевелил пальцами на коленях, покрытых залатанными портками: вот, дескать, как оно...
Помолчали. Становилось темнее да темнее, видно, близко было болото, потянуло через щели мокрым торфом, слизью болотною; шелохнулась в сенной трухе мышь, пискнула, от земляного пола запахло червями.
Аркадий Петрович встал, ноги у него были тяжелые, а тело слабое, в висках постреливало, как от угара. Он сделал вид, что равнодушен к своей судьбе, ибо уверен в том, что все хорошо сладится, прошелся от стены к стене, поковырял пальцем ссохлый столб, подпиравший крышу и, подойдя к розвальням, вдруг нагнулся к Королеву.
Спросил тихо:
-- Как думаешь, почтеннейший, а стенкой тут не пахнет?
-- Как?
-- Стенкой, спрашиваю, не пахнет? Расстрелять не могут?
-- Какое выйдет кому расписание, -- сказал Королев, -- все может быть.
Выслушав это, Аркадий Петрович еще раз прошелся от стены к стене, остановился, поглядел на крышу: в крыше кой-где провалилась солома, видно было небо, сонное и тихое.
Сказал:
-- А у меня, брат, сын есть. Пяти лет.
-- Тэк-с, -- сказал Королев.
-- Владимир, -- сказал Аркадий Петрович.
За стеною звенящим тенором напевал Ковалев песню про Стеньки Разина челны, выходило это у него разливно и распевно, водное в голосе его чуялось раздолье. Походив, Аркадий Петрович спросил:
-- А как, брат, думаешь, если золотой дать? У меня царский золотой есть.
-- Золотой дело сходное.
Загремела задвижка, застреха заелозила в петле, голос Ковалева закричал буйно:
-- А, сволочи, помолчать не можете, коли приказываю! Так я вас...
В щели двери, мутное в густо-завечеревшем свете неба, показалось тонкое тело его; он спокойно приставил винтовку к стенке, медленно засучил рукава и пошел на Королева, не открывая глаз; когда подошел, Королев отступил шаг назад, опустив руки, тоже не отрывая глаз от глаз Ковалева, Ковалев наступил вперед, Королев отступил назад. Здесь, подняв руку, Ковалев замахнулся -- от удара ляскнули зубы Королева; как у волка голодного.
-- За что бьешь? -- спросил он, утираясь рукавом.
-- А за то!
Размахнулся -- и снова ляскнули зубы, как у волка голодного.
Королев утерся рукавом, на рукаве проступили капли крови, черные. Опустив руки, глядел на Ковалева и ждал. Ковалев повел плечами, шеей, повернулся и пошел за винтовкой. Запирал за собой дверь, бранясь вполголоса, срамно, приплетая божественное. Аркадий Петрович сел на труху, в душе его зыбилась вода какая-то, дрожливая.
Королев сказал:
-- Зверь человек. Само первое -- не за што.
И лег ничком в дровни, слышно было, как сморкался кровью, подминал под себя солому. Сквозь прорехи в крыше видны были теперь звезды, дрожащие голубым светом, над ними летало дыханье Божье, мир нездешний, мир далекий -- мир радости и недоступного покоя. Скрипел коростель, думальщик вечерний, далеко окрест было слыхать гортанное пение лягушек. Ковалев за дверью притомился умолк. Потянулось время, влача на подоле своем часы света и темноты.