-- Стреляют! -- проговорил Аркадий Петрович, приподняв голову и насторожившись.
В потемках не видать было Королева, только слышен его голос:
-- Чего ж не стрелять?
Просторный воздух ночи волной своей, напоенной свежестью, донес со ржаных скатов гул, который разгорался, как невидимый пожар, то пуще, то глуше; будто били по чугунной свае на стройке, тяжко занося молот за плечи, потом крик сотни глоток раздался, будто вспорхнула стая птиц. И уже здесь, под самым селом, раздирая, разрывая воздух, четко гаркнул пулемет, залился припадочным кашлем. Аркадий Петрович, плотно запахнув пыльник, поднялся с койки, ноги едва держали его, словно под колени ему били доской, шибко застучало сердце -- гулче, нежели пулемет. "Ав-ва-ва", -- сказал он, потом справился и крикнул, брызжа слюной:
-- Слышишь? слышишь?
Королев сел в розвальнях, поглядел на дверь.
Закричали "ура". Здесь же, совсем близко, были слышны удары конских копыт по земле, несколько раз крикнули винтовки, пулемет помер -- видно, задохнулся в кашле. Минут пять клокотали крики, треск, лошадиное ржанье -- потом смыло шум, ушел он куда-то далече, за скаты, где под ласкою звезд дремлют ржаные колосья. Звезды глядели в прореху крыши, милые да нездешние.
-- Кто такие, стрелять буду, -- сказал за стеною Ковалев громко, но не охально.
Два голоса ответили ему:
-- А ты кто таков?
-- Со звездой он.
-- А, леший! Ткни-ка его, Саша.
-- Зачем ткни? За шиворот возьмем.
-- Не стреляю! Не стреляю! -- крикнул Ковалев, раздался шум борьбы, не равной и не упорной. Аркадий Петрович бросился к двери, застучал в нее кулаками, занозив себе ребро ладони.
-- Отоприте, я арестован большевиками! Господи, Господи, да что же это такое!
И, пока гремела щеколда, напирал на дверь руками и грудью, мешая отпереть; на гумне, после теми сарая, видать было хорошо, увидел Аркадий Петрович мальчика в погонах на плечах, с лицом возбужденным и тонким, щуря глаза, вглядывающегося в него, троих солдат, закручивающих бьющемуся Ковалеву руки за спину; захотелось ему плакать, он двумя руками схватил руку мальчика, запыхавшись, заговорил от радости бестолково:
-- Благодарю вас, поручик, за освобождение, я из Москвы, я хотел перекинуться к вам. Как мы ждем вас там, в Москве, как мы верим в вас, в то, что вы спасете... родину... страдающую...
Офицер бережно высвободил руку, поглядев на Аркадия Петровича насмешливо.
-- С кем имею честь?
-- Я из Москвы. Может быть, слышали, на Малой Лубянке в доме номер...
-- Нет, не слышал. Сейчас вас проведут в штаб.
-- Да, да, благодарю вас ...
-- А это еще что за чучело?
Выйдя из риги, Королев поклонился офицеру в пояс, отчего волосы его кинулись вниз, на закровавленное лицо, а когда выпрямился, откинулись они у него назад, открыв рассеченные губы и нос, темный от крови. Только глаза его глядели светло -- ну, как у парнишки махонького.
-- Ты откуда?
-- Крестьянин, села Ганькина, Иван Петров Ковалев. На предмет того, как баба рожает в кузьминской больнице, у дохтура Карла Иваныча, шел, ваше благородие, по беспокойству моему...
-- А кто это тебя разрисовал так?
-- Пострадал, ваше благородие, беспричинно.
-- Ладно, в штаб. Все тут? Гаврильчук!
Гаврильчук, крутогрудый, могучий солдат с Георгием на груди, повел Ковалева и Аркадия Петровича в штаб. Село ожило: слышен был хохот солдат, ходивших по избам; несколько человек, окружив молодую бабу, спрашивали, есть ли на селе девки, которым любы офицеры. Баба приседала, пищала тонким голосом: "ой, не трожьте, не замайте, соколики"; добровольцы щипали ее за грудь.
Штаб помещался в избе, стоявшей одиноко, посреди двух пролетов, к ветле были привязаны лошади, два солдата сидели на завалинке, играючи со щенком, лохматым и лопоухим. Он тыкался им сонной мордой в сапоги, вертел хвостом.
-- Пленные, што ль?
-- Коммунисты.
-- Позвольте, -- в возмущении проговорил Аркадий Петрович, -- какое право вы имеете обвинять нас в коммунизме? Я доложу об этом господам офицерам. Коммунистов красные не стали бы запирать в сарай и угрожать расстрелом.
-- Мы что, мы ничего, -- разом, в один голос сказали солдаты и посторонились, давая пройти. В сенях, под скамьей, стояли горшки, прикрытые дощечками, слепая на один глаз кошка, вся в репейнике, обнюхивала их, пропустив хвост меж задних ног. Войдя в избу, увидел Аркадий Петрович свечу на столе, бутылку водки и стакан, бумаги, закапанные стеарином; за столом в расстегнутом кителе сидел толстый полковник, лицо у него было оплывшее, усы нечесаные, облокотясь на стол, глядел он на пламя свечи и сковыривал с нее бугорочки стеарина. Под образами на скамейке сидел адъютант с рукой на белой перевязке, молодые живые глаза его были красны -- быть может от усталости, а может быть от выпитой водки. На полу, на корточках, сидел третий офицер, немолодой и плешивый, и набивал папиросы, гильзы у него ломались, он бросал их с сердцем под лавку и говорил: "а, мать твою!"
-- Кого привел, Гаврильчук? -- спросил полковник, не шевелясь, только подняв желтые морщинистые веки.
-- Так что поручик Смирнов прислали в штаб. Обнаружены в риге в запертом состоянии, един хрестьянин и един почище.
Набивавший папиросы офицер не обернулся, адъютант же посмотрел остро и любопытно.
Полковник передохнул, залез рукою за рубаху и, почесывая низ живота, спросил:
-- Фамилия?
-- Моя фамилия Рыбаков, -- бодро отвечал Аркадий Петрович, глядя на полковника веселыми глазами, -- я выехал из Москвы с намерением передаться генералу Деникину. Представить себе не можете, что пришлось испытать и через какие опасности перейти, но, слава Богу, все уже кончилось. Большевики засадили меня в сарай, кажется, мне грозил расстрел, вы знаете, как у них на этот счет просто.
-- А ты?
Королев поклонился в пояс, движением головы отбросил волосы назад и сказал:
-- Я?
-- Ты.
-- Мы будем с села Ганькина. Шел, ваше благородие, по обеду на Кузьминское, баба моя рожает в больнице, труден у нее этот случай, боязно, кабы Бог не прибрал. Субтильная у меня, ваше благородие, баба.
-- Ладно, брат. Имя твое?
-- Имя мое Иван Петров Королев, крестьянин села Ганькина, беспричинно, ваше благородие, избит до полусмерти, и рубаха моя потеряла всякий цвет лица.
Адъютант беспокойно двинулся на скамейке, сказав:
-- Не мешает, думаю, посмотреть документы. Помните вчерашний случай, господин полковник?
-- Документы, это да. А ну-ка, попрошу документы.
Аркадий Петрович, засуетившись, полез в карман, говоря торопливо и не переставая:
-- Вот, сейчас, мой документ ... Конечно, документ подложный, купленный мною для того, чтобы иметь возможность добраться до линии фронта, но фамилия настоящая: Рыбаков. Я вез и царский свой документ, но выбросил его, простите, в отхожее место в Витебске, когда в гостинице делали обыск.
-- Знаем мы эти песни, слышали, -- встав, недобро проговорил адъютант. Аркадий Петрович увидел его напряженное, усталое лицо, и улыбнулся против воли, как привык, униженно. Адъютант взял мандат, посмотрел, придвинул свечу, потом бросил на стол.
-- Вот, извольте посмотреть, господин полковник: советская печать, подпись партийного коммуниста, большевистская орфография, все в порядке. Я бы таких молодчиков без всякого допроса на первом суку вешал. Какой дурак добровольно полезет на выстрелы? Инсценировка замечательная: сарай, арест, а потом в тылу таких наделает художеств, что заборы в нас станут стрелять.
-- Да-а, -- промычал полковник, налил себе водки и выпил, мотнув головой.
Офицер сложил набитые папиросы в кучку, закурил одну и спросил сонно:
-- Ночь здесь простоим?
-- Как в штабе?
-- Разрешите сказать, -- заговорил Аркадий Петрович, омерзительно холодея, -- здесь явное недоразумение. Смешно во мне предполагать большевика потому, что у меня фиктивный советский документ.
-- Вам, может быть, смешно, а нам не смешно подставлять вам наши спины. Не прикидывайтесь, научены.
-- Даю вам слово, вы меня не поняли.
-- Молчать! Ни слова! Молчать... твою мать!
-- Брось, брось, Саша, -- сказал полковник, утирая лоб рукавом кителя, -- может он и впрямь, этого ... Ты уж сейчас же, как порох: пыф, пыф! Скажи, чтоб заперли покуда, где он там сидел? Простоим здесь, видно, до утра, поспеем.
-- Я бы их, сукиных детей, прямо на сук.
-- Сук и к утру не обломится, ну его к собакам под хвост, вторую ночь, ей-Богу, не спал. Коли так пойдем, скоро в Москве будем. Слушай-ка, Гаврильчук, сведи-ка ты его, откуда привел, да приставь посторожить. Саша, налей.
Адъютант взял бутылку, поглядел на свет и опрокинул в стакан, вино оставалось только на донышке. Полковник выпил, крякнул, расстегнул рубаху и штаны, поглядел оплывшими глазами на пойманных, сделал губами: фу-фу-фу-х.
-- А мужика, Гаврильчук, отпусти на все четыре стороны, жена там у него, говорит, родит. Кого родит-то?
-- Как?
-- Белого, спрашиваю, родит, аль красного?
-- Как?
-- Как, как! Глядит на меня, как гусь на молнию. Коммуниста, спрашиваю, ждешь, аль русского?
-- Што прикажете, ваше благородие, то и сделаем, -- сказал Королев, кланяясь в пояс. -- Можно мне иттить?
-- Иди, брат, да морду утри, бабу напугаешь.
-- Може, дозволите заночевать на селе? Время-то, ваше благородие, неспокойное.
-- Ладно, ночуй. Ну, веди их, Гаврильчук.
Аркадий Петрович не пытался протестовать, был он скован страхом, растерянностью, был подавлен и будто уж не жив, машинально поклонился и пошел за солдатом вяло и послушно. Ночь была душная, томящая, воздух плотен, ветер стих. Солдаты подремывали на завалинке.
Королев протянул Аркадию Петровичу большую свою руку.
-- Прощевай, покеда, помоги тебе Бог, чтобы благополучно. А я тут вот с земляками перемогусь.
Аркадий Петрович пожал Королеву руку и побрел за Гаврильчуком, побитый и растерянный. На селе еще слышен был хохот, а избы стояли настороженные, невеселые, окошки светились лишь кое-где. И опять прошли калиткою в кособоком плетне, опять пошли садом, тихим и сонным гумном. В яблонях шуршала трава, возился кто-то.
-- Да легче ты, черт, -- сказал дурной голос, -- вишь лежит, как мертвая.
-- Ладно, на тебя хватит, -- сказал другой прерывисто.
Гаврильчук повел головой:
-- Ребята наши балуются. Что ни село, то девок с двадцать -- в расход.
На гумне было светлей, небо раскинуло голубоватый плат свой, как безгрешная женщина покрывало: святая нагота Божья. Аркадий Петрович вошел в ригу покорно, как домой. Запирая за ним щеколду, Гаврильчук сказал простым голосом, как родному:
-- Ты посиди тут, господин, покеда сторожевого к избе не пришлю. Все ребята, гляди, поразбежались.
В риге стояло тонкое чиликанье: точили стены сверчки.