Представляя читателямъ эти болѣе анекдотическія, нежели дѣловыя замѣтки о нѣсколькихъ любопытныхъ мѣсяцахъ въ моей жизни, я заранѣе извиняюсь въ ихъ неполнотѣ и легкости. Многаго я просто не могъ касаться; касаться кое-чего другого мнѣ казалось не своевременнымъ и такъ сказать не великодушнымъ. Многое я долженъ былъ преднамѣренно затемнить, чтобы характеръ вымысла сохранился и не повелъ къ личностямъ. Посреди всякаго рода личностей, я просто держался анекдотической стороны дѣла, и если позволялъ себѣ общія соображенія, то позволялъ ихъ лишь относительно самого себя и своихъ собственныхъ промаховъ въ хозяйствѣ.
I. Выѣздъ изъ столицы съ путевыми мыслями и сценами
Въ ясное и свѣжее утро, двадцатаго іюня 1861 года, я помѣстился въ одномъ изъ вагоновъ желѣзной дороги. Путь мой лежалъ до станціи ***. На станціи долженъ я былъ найдти коляску и лошадей, отдохнуть немного, и двинуться въ мое имѣніе Петровское, для составленія уставной грамоты. Утвердительно могу сказать, что изъ всѣхъ помѣщиковъ въ это время разлетавшихся изъ Петербурга съ тою же цѣлью, я былъ самымъ веселымъ и покойнымъ. Причинъ тому было много: я не имѣлъ ни семьи, ни долговъ, доходы cъ Петровскаго не были единственными доходами въ моемъ бюджетѣ; само имѣніе принадлежало къ оброчнымъ, за исключеніемъ малой запашки и двадцати тяголъ на барщинѣ. Сверхъ того, я безвредно пережилъ года, когда человѣкъ привязывается къ деньгамъ, и хорошо помнилъ, что лучшею порой моей жизни была весьма безденежная и крайне некомфортабельная молодость.
Поэтому не мудрено, что, не взирая на мои довольно солидныя лѣта я выходилъ изъ вагона при каждой остановкѣ, разговорчивостью своей очаровывалъ кондукторовъ и съ удовольствіемъ раздумывалъ о цѣли своей поѣздки. Въ моемъ вагонѣ было пусто, и уединеніе только питало мои розовыя фантазіи. Къ обѣденной порѣ я уже былъ готовъ глядѣть на себя какъ на мудраго практическаго человѣка, всю свою жизнь заботившагося о благѣ меньшихъ братьевъ и стремящагося къ конечному облагодѣтельствованію персонъ ему подвластныхъ, pour conronner l'édifice, по выраженію нынѣшняго французскаго императора. Скверный обѣдъ, однакоже, разсѣялъ мои грезы.
Но только къ вечеру, когда я и мои вещи очутились на платформѣ уединенной станціи, когда поѣздъ со свистомъ исчезъ въ отдаленіи, и безпредѣльная лѣсная пустыня охватила меня справа и слѣва, я почувствовалъ тягость на сердцѣ и спросилъ самъ себя: однако подготовился ли и какъ слѣдуетъ къ тому дѣлу, за которое долженъ приняться? Вопросъ этотъ меня озадачилъ. Тихо вошелъ я на станцію, помѣстился на диванѣ и опустилъ голову. Комары кусали меня безжалостно, но я не обращалъ на нихъ вниманія. "Да, повторялъ я самъ себѣ,-- не мѣшаетъ узнать, готовъ ли я для того дѣла, за которое предстоитъ мнѣ взяться?"
Экземпляръ Положенія о крестьянахъ, скрывавшійся въ моемъ дорожномъ мѣшкѣ и уродливо оттопырившій всю правую его сторону, кинулся мнѣ въ глаза на эту минуту. Со вздохомъ сознался я, что этотъ экземпляръ только одинъ разъ прочитанъ мною, что на немъ нѣтъ никакихъ моихъ отмѣтокъ въ отношеніи къ Петровскому, и что о подробностяхъ въ немъ заключенныхъ я больше знаю изъ вечернихъ разговоровъ съ пріятелями нежели изъ собственнаго, внимательнаго изученія.
Затѣмъ представились мнѣ всѣ трудности, предстоящія мнѣ вслѣдствіе необходимости личныхъ условій, личныхъ объясненій съ крестьянами. Я не умѣлъ говорить съ мужикомъ. Объясняясь съ нимъ, я или сыпалъ выраженіями ему непонятными, или вдавался въ простоту рѣчи, нелѣпость которой тотчасъ же меня самого коифузила. Двадцать лѣтъ владѣть хорошимъ имѣніемъ и въ двадцать лѣтъ не выучиться говорить съ его населеніемъ -- надо сознаться, что то была плохая подготовка.
Отъ перваго вопроса о самомъ себѣ родились вопросы новые и въ большомъ количествѣ. А крестьянъ моихъ подготовилъ ли я къ новому ихъ положенію? Имѣю ли я право хотя на малѣйшую ихъ благодарность за все время моего управленія? Честно ли велъ я себя относительно людей, которыхъ благосостояніе столько лѣтъ зависѣло отъ моей прихоти?
Отвѣты шли исключительно невеселые.
Въ одномъ я могъ назваться честнымъ передъ своею совѣстью: я не притѣснялъ крестьянъ, ни оброчныхъ, ни находящихся на натуральной повинности. Тѣлесное наказаніе я помню у насъ одно, и только одно: Василій Сидоровъ, осьмнадцатилѣтній парень, по желанію міра былъ высѣченъ два года тому назадъ, за побитіе своего восьмидесятилѣтняго родителя. Крестьяне были зажиточны, оброкъ не великъ, на барщину рабочіе выходили въ восемь часовъ утра. Становые и иные, пьющіе кровь, лица по годамъ не заглядывали въ Петровское.
Треть оброка пропадала въ ежегодной недоимкѣ, и никогда я ее не взыскивалъ.
Иные лѣнивцы, два бывшихъ ополченца, и родственники бурмистра, почти никогда не являлись на работу; никакихъ побудительныхъ мѣръ но этой части не принималось.
Кажется, все было какъ слѣдуетъ быть у снисходительно-гуманнаго землевладѣльца, съ дѣтства ненавидящаго крѣпостное право и съ восторгомъ встрѣчавшаго каждый слухъ о его уничтоженіи. И между тѣмъ я чувствовалъ себя, можетъ быть, въ первый разъ жизни, глубоко чувствовалъ себя человѣкомъ дряннымъ и несправедливымъ. Подъ гуманностью моею крылась мертвенная лѣнь; подъ кротостью -- полная неправда. У сосѣда Петра Ивановича, въ жизнь свою не думавшаго ни о крѣпостномъ и ни о какомъ иномъ правѣ, крестьяне были далеко зажиточнѣе моихъ; старушку Панкратьеву, исполненную самыхъ застарѣлыхъ понятій, ея крестьяне любили, мои же питали ко мнѣ... какое-то чувство нечуждое сожалѣнія. Въ ихъ глазахъ я даже не былъ человѣкомъ неспособнымъ на зло, ибо моя вялость и безтолковая снисходительность приносили съ собой зло самое положительное. Честный ли мужикъ выигрывалъ отъ прощенной недоимки? Честный мужикъ мирно вносилъ свою часть, и даже въ затруднительныхъ обстоятельствахъ не лѣзъ ко мнѣ за отсрочкой. Вся премія выдавалась гулякамъ и пройдохамъ; всякій труженикъ это зналъ и говорилъ, что у насъ нѣтъ правды. Отъ работъ уклонялись люди не имѣвшіе правъ на снисхожденіе, и смирный Иванъ пахалъ поле, хорошо зная, что кумъ его Власъ въ это время лежитъ на печкѣ. Такъ шли дѣла у меня, и такъ, къ сожалѣнію, шли они у тысячи добрыхъ помѣщиковъ почти что презираемыхъ ихъ крестьянами. И я и помѣщики эти, мы были убѣждены, что иначе и быть не можетъ, что при крѣпостномъ правѣ всякое улучшеніе управленія невозможно, что просвѣщенный владѣтель человѣческихъ душъ обязанъ сидѣть сложа руки, и не допускать у себя лишь вопіющихъ беззаконій. Мы забыли святое правило о томъ, что подъ всякимъ, самымъ дурнымъ закономъ, до его отмѣны -- человѣкъ долженъ оставаться существомъ трудящимся и твердымъ. Мы слишкомъ думали о принципѣ, покрывая себя стыдомъ во всѣхъ подробностяхъ практической жизни. Глядя на небо, мы не замѣчали, что націи ноги вязнутъ въ болотѣ, между тѣмъ, какъ другіе путники, умѣющіе глядѣть себѣ подъ ноги, даже но болоту шли безопасно и ровно.
Мысли мои становились мрачнѣе и мрачнѣе, наконецъ они стали просто меня мучить. Я обрадовался когда дверь заскрипѣла, и въ комнаткѣ показалась фигура моего кучера.
-- Все готово-съ, сказалъ онъ, поднимая съ полу мой дорожный мѣшокъ, и заключавшееся въ немъ Положеніе.
-- Постой, сказалъ я, поглядѣвъ на часы.-- Я обѣщался ночевать у посредника, еще доѣдемъ засвѣтло. Здѣсь на станціи можно достать чаю; скажи, чтобы мнѣ подали.
Кучеръ вышелъ и вернулся съ страннымъ извѣстіемъ. Новый смотритель Станціи не только объявилъ, что въ вокзалѣ не дозволяется, что-либо пить и ѣсть, но что я долженъ сейчасъ же очистить комнату, которая запрется.
Помня любезность и услужливость прежняго смотрителя, я отворилъ дверь и очутился передъ новымъ... То былъ красивый молодой человѣкъ, какъ кажется, проникнутый величіемъ своего званія и мундира съ серебряными украшеніями. На мой вѣжливый протестъ онъ отвѣчалъ положительнымъ отказомъ.-- Вы пробыли въ вокзалѣ (вокзалъ состоялъ изъ комнаты съ диваномъ и пятью стульями) болѣе получаса. Долѣе оставаться вы не можете. Чаю здѣсь нѣтъ; вы можете его найдти на постояломъ дворѣ, рядомъ.
Онъ приложилъ руку къ фуражкѣ, и исчезъ, какъ мимолетное видѣніе.
Убѣдясь, что дѣлать нечего, я прошелъ на постоялый дворъ. шагахъ въ осьмидесяти сзади строенія станціи. Но увы! къ сожалѣнію, зданіе, украшенное ложнымъ именемъ постоялаго двора, было харчевней или попросту кабакомъ, имѣвшимъ обширную практику. Мѣсто увеселеній состояло изъ обширной, но грязной комнаты, раздѣленной на четыре части тоненькими перегородками; меня провели въ послѣднюю клѣтку, безъ двери; ея убранство состояло изъ огромной кровати съ ситцевымъ одѣяломъ, издававшимъ сильный запахъ деревяннаго масла. Въ остальныхъ комнатахъ происходили сцены обычныя въ подобнаго рода пріютахъ. Какой-то человѣкъ въ синей чуйкѣ безъ чувствъ лежалъ на лавкѣ; руки у него были связаны полотенцемъ, во избѣжаніе какого нибудь непріятнаго экспромпта. Далѣе, пьяная компанія изъ четырехъ молодыхъ крестьянъ говорила о своихъ домашнихъ дѣлахъ, въ очень сильныхъ выраженіяхъ, отзываясь о какой-то Дуняшкѣ,-- особѣ, какъ можно было понять, отличавшейся довольно зазорнымъ поведеніемъ. Я вспомнилъ строгаго смотрителя съ серебрянымъ шитьемъ на мундирѣ и подумалъ, что если онъ и другихъ проѣзжихъ выгоняетъ со своей станціи на постоялый дворъ,-- то, по всей вѣроятности, благодаря ему, иной дамѣ и дѣвушкѣ, въ ожиданіи лошадей, приходится присутствовать при разговорахъ не весьма назидательныхъ.
Наконецъ, въ третьей и послѣдней комнаткѣ, два крестьянина, весьма нетрезвые и оборванные, нѣжно прощались съ какимъ-то путникомъ сомнительнаго вида, въ длинномъ коричневомъ сюртукъ съ продранными локтями. По наряду, ужимкамъ и складу рѣчи, этотъ почтенный незнакомецъ походилъ на писаря или младшаго конторщика, давно уже лишившагося должности и скитающагося по свѣту.
-- Благодаримъ на угощеніи, говорилъ онъ, въ четвертый разъ вставая со скамейки.-- Прощайте! добрые люди.
-- Прощай, батюшка, прощай, Антипычъ, отвѣчалъ, заключая его въ объятіи, младшій крестьянинъ.-- Такъ ты говоришь, за крустальною печатью будетъ?
-- За хрустальною, за хрустальною печатью. Это ужь будетъ настоящая, третья воля.
-- Ишь ты, скромно замѣтилъ старшій мужикъ.-- Первая за золотою, вторая за серебряною...
-- Первая за серебряною, вторая за золотою, сурово поправилъ Антипычъ.
-- А третья за крусталыюю печатью, добавилъ младшій изъ собесѣдниковъ.-- И коли работать придется, за день по новому серебряному рублю отвалятъ.
-- Возьмешь и старый, холодно ввернулъ словцо старшій крестьянинъ.
-- Нѣтъ, Иванъ Акимычъ, внушительно отозвался коричневый сюртукъ: -- старыхъ рублей не будетъ, вотъ-те Христосъ, ни одного не увидишь. Всякую субботу съ Питера станутъ присылать новехонькіе. Ахти, кажись, и машина засвистала! Прощайте, братцы; вѣкъ не забуду вашего доставленія.
И коричневый сюртукъ ушелъ, оставивъ за собой слова, повтореніе которыхъ, можетъ быть, дорого обойдется Ивану Акимову и въ особенности его болѣе довѣрчивому товарищу. Наскоро выпивши свой чай, я оставилъ пріютъ россійскаго Бахуса въ самую пору; связанный молодецъ очнулся отъ своего усыпленія и заревѣлъ неистовымъ голосомъ. Когда я проходилъ мимо всей пирующей компаніи, меня поразило стоическое хладнокровіе хозяина и его прислуги: казалось, весь домъ долженъ былъ разрушиться; чуйка ревѣла; одинъ изъ пьющихъ занесъ пустой штофъ надъ головою другого; оборванный товарищъ Ивана Акимова ругался съ какимъ-то вновь прибывшимъ разнощикомъ; все шумѣло и кажется находилось на волосокъ отъ отчаянной драки; но никто не тревожился, никто не являлся примирителемъ, никто не ускорялъ шага и не останавливался въ спокойномъ исполненіи своей должности.
Съ наслажденіемъ очутился я на чистомъ воздухѣ, съ наслажденіемъ въѣхалъ въ лѣсъ, отъ котораго пахнуло на меня такою свѣжестью и здоровьемъ. Солнце уже сѣло, но путь предстоялъ мнѣ недолгій.
Верстъ пять ѣхалъ я ***скимъ лѣсомъ, носившимъ нѣкоторые слѣды того замѣшательства, которое на короткое время случилось въ нашемъ краѣ вслѣдъ за обнародованіемъ манифеста. Мѣстахъ въ двухъ виднѣлись значительныя порубки, сдѣланныя наскоро и остановленныя въ расплохъ; оно было замѣтно по инымъ деревьямъ, уже поврежденнымъ топоромъ, но оставленнымъ на корнѣ. Тамъ и сямъ виднѣлись такъ-называемыя головки, а немного подалѣе сосна, поваленная, но не увезенная. Дорога казалась несравненно хуже нежели прошлаго года въ эту же пору; одинъ мостикъ совсѣмъ обвалился, и объѣзжать его пришлось по болоту. Но всего страннѣе кинулось мнѣ въ глаза крестьянское поле деревни Осиновки,-- первое поле начавшееся за лѣсомъ. Только двѣ полоски въ цѣломъ полѣ имѣли на себѣ кучи вывезеннаго навоза; на остальныхъ или ничего не было, или удобреніе только начало вывозиться. Осиновка принадлежала къ имѣніямъ оброчнымъ, господа въ ней никогда не жили, всею землей располагали крестьяне. Я указала, кучеру на это поле, онъ только усмѣхнулся. "Совсѣмъ зашалили Осиновцы", сказалъ онъ подъѣзжая къ деревенькѣ: "только одни старики и выходятъ на полосу", Вообще въ нашемъ краѣ за это лѣто крестьяне и для себя самихъ работали плохо; но Осиновскіе мужики вели себя совершенно какъ сумасшедшіе. Половину своихъ яровыхъ полей они не засѣяли, а ржаное поле, опять за исключеніемъ двухъ или трехъ полосъ, оставалось невыжатымъ въ концѣ августа.
Около слѣдующихъ трехъ деревень все обстояло но старому, безъ признака перемѣны. И на господскія и на крестьянскія поля навозъ былъ вывезенъ; чему слѣдовало быть вспаханнымъ, было вспахано совѣстливо и добропорядочно; яровые посѣвы зеленѣли; ничто не говорило о безпорядкахъ, замедленіи или брошенныхъ запашкахъ. И вотъ наконецъ, въ свѣтломъ, все еще немного розовомъ сумракѣ, обозначился впереди меня знакомый бѣлый домъ съ зелеными ставнями, знакомый старый садъ круто спускавшійся къ рѣчкѣ нѣсколькими уступами, знакомыя хозяйственныя постройки за садомъ, знакомое село, выстроенное, какъ у Собакевича, изъ самаго крѣпкаго лѣса, неспособнаго покоситься мизернымъ образомъ. Близость желѣзной дороги сказывалась недавнимъ сооруженіемъ двухъ лавочекъ, чистаго постоялаго двора, не имѣвшаго ничего общаго съ кабакомъ, въ который отравленъ я былъ ***скимъ смотрителемъ да еще крестьянскою избой въ два этажа, такою нелѣпою по пропорціямъ, что она походила на какой-то обелискъ съ своею высокою пирамидальною кровлею.
Село принадлежало Владиміру Матвѣевичу Матвѣеву, нашему посреднику, и одному изъ тѣхъ людей, съ которыми, разъ сблизившись, невозможно ни разойдтись, ни стать въ холодныя отношенія.
Ближе и ближе подвигаюсь я къ этому милому дому, гдѣ мнѣ всегда бывало такъ привѣтливо и весело, гдѣ имѣлъ я столько живыхъ бесѣдъ и ночей съ богатырскимъ сномъ, и тихихъ, свѣтлыхъ минутъ, какія даетъ намъ лишь близость человѣкѣ, котораго мы почему нибудь считаемъ выше и лучше многихъ людей. Вотъ и веселыя комнаты, увѣшанныя ружьями и охотничьими принадлежностями, вотъ кабинетъ съ каминомъ никогда не угасающимъ. Хозяинъ идетъ мнѣ на встрѣчу, не торопясь и какъ будто хмурясь, но привѣтливая улыбка не можетъ спрятаться подъ его бѣлокурыми усами, будто нарочно спущенными книзу, чтобы маскировать добрую улыбку. Вотъ онъ, мой полуплѣшивый, бородатый Владиміръ Матвѣичъ, котораго уже столько лѣтъ всякій окрестный мужикъ знаетъ въ лицо и по имени, какъ умницу-барина и защитника въ случаѣ нужды. Онъ измѣнился за этотъ годъ, похудѣлъ, но много оживился и выпрямился.
-- Насилу-то пожаловали, говорилъ онъ цалуясь со мною: -- а ужь у насъ говорили, что вы собрались въ Баденъ; оно же къ тому и самое время.
-- Ну, ну, не начинайте бранью, Владиміръ Матвѣичъ. Какъ дѣла ваши, какъ посредничество? что въ уѣздѣ?
-- Конечно скверно, еще скверно и опять скверно.
Но подъ усами опять мелькнуло что-то сбавлявшее часть горечи съ несовсѣмъ-радостной оцѣнки. Я безъ труда составилъ заключеніе, что не все было скверно, по крайней мѣрѣ въ участкѣ нашего посредника.
-- Странно, сказалъ я, садясь у камина и желая подразнить хозяина (это было лучшимъ средствомъ для его оживленія); -- странно, почему бы дѣламъ быть такимъ сквернымъ. У насъ, вы сами знаете, помѣщики смирные, нѣмцевъ-управляющихъ не водилось, половина имѣній въ женскихъ рукахъ... Если гдѣ были лишнія работы, онѣ отмѣнены Положеніемъ, а народъ нашъ никогда не отличался буйствомъ.
-- Да неужели вы думаете, возразилъ Влидиміръ Матвѣевичъ: -- что безпорядокъ непремѣнно происходитъ или отъ притѣсненія старшихъ, или отъ буйства со стороны имъ подвластныхъ? Такъ позволяется судить людямъ книжнымъ или чиновникамъ, а вы кажется никогда не вдавались въ эту сторону. Безпорядки, дорогой мой сосѣдъ, родятся прежде всего изъ безтолковщины, а смѣю спросить, у кого изъ нашихъ, начиная съ васъ, не было большей или меньшей, но постоянной безтолковщины, въ имѣніи? Безтолковщина эта, столько лѣтъ таившаяся во мракѣ, теперь только вышла на свѣтъ и заявила себя торжественно, съ украшеніями и фіоритурами, дополненная новизной Положенія и нѣкоторыми недосмотрами въ данныхъ намъ правилахъ.
-- То-есть, перебилъ я: -- выходитъ что я, сидя въ Петербургѣ причинилъ часть безпорядковъ и повиненъ въ томъ, что въ вашемъ сосѣдствѣ полевыя работы идутъ плохо.
-- И выходитъ, и повиненъ, весело сказалъ посредникъ, наливая мнѣ стаканъ чаю.-- Нашли вы какъ оправдываться, передъ человѣкомъ, у котораго ваше Петровское сидитъ вотъ тутъ, добавилъ онъ, стукнувъ себя рукой около затылка.-- Вы въ свою жизнь лично не сдѣлали зла мухѣ, я это знаю. А у фонъ-Зильбера, который довелъ оброки до безумной суммы и у котораго пришлось уничтожить множество безобразныхъ поборовъ, я не имѣлъ половины возни какую пришлось имѣть съ вашимъ Петровскимъ. Люди не выходили на работы,-- а кто началъ? тѣ самые, которые не выходили на работу столько лѣтъ и которымъ ваши власти мирволили. Кто ревѣлъ, городилъ чушь на сходкѣ и силился выбрать въ старшины отъявленнаго пьяницу, Ѳедота Иванова, не платившаго вамъ оброка три года? Тѣ крестьяне, на которыхъ вы распространили ту же привиллегію уклоняться отъ повинностей. Еслибъ вы прямо обратили всѣхъ вашихъ крестьянъ въ Ѳедотовъ Ивановыхъ, я бы не сказалъ слова: уравнять всѣхъ и не получать гроша съ имѣнія вредно для кармана, но оно не развращаетъ мужика и не отнимаетъ у него правды, какъ отнимаетъ ее наложеніе всей тяготы на людей добросовѣстныхъ и безотвѣтныхъ съ полною льготой для плута и лѣнтяя. Ну да успѣемъ поговорить объ этомъ. Надолго вы пріѣхали?
-- А вотъ сперва составлю грамоту, такъ и рѣшу надолго ль. Можно будетъ принанять вашего землемѣра?
-- При мнѣ не имѣется землемѣра.
-- И ни при комъ изъ посредниковъ?
-- И ни при комъ изъ посредниковъ.
-- Однако въ Положеніи...
-- Вижу, что вы читали Положеніе.
-- Ну есть же землемѣры у кого нибудь изъ сосѣдей?
-- Ни одного въ уѣздѣ не оказывается.
-- Какъ же быть, Боже мой! вскричалъ я съ досадой.-- Вѣдь планамъ Петровскаго болѣе сорока лѣтъ: что по нимъ сдѣлаешь? О томъ какъ мѣряютъ землю, я имѣю столько же понятія сколько о китайской азбукѣ... а между тѣмъ, время пройдетъ понапрасну.
Веселый хохотъ посредника былъ отвѣтомъ на мои жалобы.-- Да помилосердуйте, Сергѣй Ильичъ, перебилъ онъ меня, кусая губы, какимъ это образомъ вы, человѣкъ жившій въ деревнѣ, могли подумать о составленіи уставныхъ грамотъ въ іюнѣ мѣсяцѣ? Или вы ужь рѣшились мѣшать и тѣмъ лѣтнимъ работамъ, которыя у васъ происходятъ? Вѣдь безъ ходьбы по полямъ и долгихъ разговоровъ съ крестьянами вамъ согласиться трудно. Да какъ же наконецъ въ самую горячую пору отрывать крестьянъ отъ ихъ собственныхъ полей, для того, что можно сдѣлать въ сентябрѣ мѣсяцѣ? Другое дѣло, еслибы вы были заняты, еслибы только одинъ іюнь былъ въ вашемъ распоряженіи...
-- Правда, правда, дорогой сосѣдъ, отвѣчалъ я, вполнѣ признавая себя побѣжденнымъ: -- я еще разъ показалъ вамъ, что не рожденъ для самыхъ простыхъ обязанностей сельской жизни.
Затѣмъ разговоръ перешелъ къ уѣздной хроникѣ, къ домашнимъ воспоминаніямъ, и мы разошлись на разсвѣтѣ.
-- Послушайтесь меня, сказалъ мнѣ на прощанье Владиміръ Матвѣевичъ:-- не мучьте себя, не забѣгайте впередъ, проживите мѣсяца два какъ наблюдатель. Ручаюсь вамъ, что такого любопытнаго лѣта вы еще не проводили нигдѣ, даже на островѣ Вайтѣ. Мы будемъ видѣться часто, я стану разсказывать обо всемъ, что сдѣлалъ, и что свершается въ краѣ; сосѣдей у васъ довольно; къ сестрѣ вашей ѣздятъ помѣщицы, а это тоже не малое преимущество. Не выходя изъ дома, вы составите себѣ понятіе обо всемъ, приглядитесь къ тому, что сдѣлано людьми болѣе опытными и положите основаніе своему плану. А теперь отдыхайте; я и самъ былъ въ разъѣздахъ двѣ послѣднія ночи.
-- Еще одно слово, перебилъ я посредника, улыбаясь: -- безъ сомнѣнія вы на вашихъ сходкахъ говорите крестьянамъ вы и "господинъ Ефимъ Ивановъ", "господинъ Семенъ Ѳедоровъ?"
Но этого чудака и поддразнить не легко было:-- Я не подхожу подъ эти правила, отвѣчалъ онъ холодно,-- мы съ здѣшними крестьянами знакомцы не новые. Мы десять лѣтъ говоримъ другъ другу ты, и на вы съѣзжать не видимъ надобности.
Мы простились, и когда я проснулся, было уже восемь часовъ утра.