Я никогда не ем гуся. С гусем у меня связано тяжелое воспоминание.
Это было в дни моей юности. Весь «штат» дрессированных животных у меня состоял из свиньи Чушки, собаки Бишки и гуся «Сократа».
Это были мои друзья. Я любил их. Они любили меня. Мы понимали друг друга… И когда в минуты жизненных невзгод, я переживал страдания, они утешали меня.
Бишка так ласково смотрел мне в глаза, так нежно лизал мне лицо; гусь подходил к изголовью моей кровати и, склоняя голову, с участием смотрел мне в глаза; раскрывая рот, он будто спрашивал:
— Что такое?
Когда гуси сытые спокойно ходят по двору, звуки, которые они издают, очень похожи на слова «что такое».
Я говорил моим друзьям, Бишке и Сократу:
— Плохо нам живется… Плохо мы едим и я, и вы… Комната наша не топлена. Мне нечем платить за нее…
— Что такое? — опять спрашивал гусь своим гортанным голосом.
— Да, друг Сократ, нечем… Нет денег. Может быть, меня с вами скоро выгонят на улицу. Придется ночевать в холодном досчатом балагане, где я с вами выступаю на потеху публике.
А мое положение, да и не только мое, а всех товарищей артистов, было в тот год отчаянное.
Наш балаган совсем не делал сборов. Наш антрепренер Ринальдо только злился, когда мы заводили речь о получке жалованья.
Мы голодали…
Труппа наша состояла из меня, силача Подметкина, который на афише почему-то назывался Незабудкиным, «человека-змеи» Люцова, его жены Ольги — «королевы воздуха», шпагоглотателя Баута и музыканта, игравшего на разных инструментах, Быкова. Подметкин от голода страдал больше всех. Его могучее тело требовало пищи в большом количестве. Он рычал и стучал кулаками по досчатым стенкам балагана:
— Да пойми же ты, — кричал он антрепренеру, — я жрать хочу. Дай полтинник!
— Где его взять, полтинник-то? — злился Ринальдо. — Вчера сбору опять было три рубля семьдесят копеек. Никто на вас и смотреть не хочет.
— У меня мускулы слабеют, — волновался Подметкин.
— Эх, поджечь разве балаган, — не отвечая ему, говорил Ринальдо, и мы видели по его глазам, что эта безумная мысль может быть им осуществлена.
— Да вы с ума сошли, Ринальдо, — возражала искусная акробатка, так называемая «королева воздуха», — поджечь балаган накануне праздника!.. На святках публика будет ходить к нам.
— Да, будет, держи карман, — уныло говорил «человек-змея». — У меня вон трико последнее оборвалось…
Лучше других жилось музыканту. Его полюбили купцы. Он их потешал игрою на гармонике и привязанной на груди свистульке, на которой он водил губами в то время, как за спиной у него гудел барабан с медными тарелками. Барабаном он управлял одновременно, при помощи веревки, привязанной к каблуку правой ноги. Каждый день по окончании представления он шел в трактир и проводил там всю ночь.
А сборы в балагане с каждым днем становились все хуже и хуже.
Наступил сочельник. Наш антрепренер, ожидая, что мы на этот раз будем особенно настойчиво требовать деньги, скрылся куда-то.
Целый день мы напрасно искали его по городу. Положение наше было безнадежно. Даже музыкант на этот раз переживал общую печальную участь. Угощавшие его купцы были люди богомольные, и в канун праздника они все были дома и по трактирам не ходили.
— Эх, жизнь наша каторжная, — говорил Быков.
— Славно было бы курочку жареную съесть, — говорил «человек-змея».
— В Рождество порядочные люди гуся едят, — заметила «королева воздуха».
— Гм… гуся-то и мы могли бы съесть, — задумчиво процедил сквозь зубы атлет.
— Откуда?
— А у него есть, — сказал он, указывая на меня.
— Вы с ума сошли, братцы! — закричал я, — съесть моего «Сократа»!
— Ха, ха, ха… — засмеялись все, — испугался!
— Ну, да ладно, — отозвался музыкант… — Все это звон пустой. А надо о деле говорить. Есть и пить страсть хочется. Махну-ка я к одному купцу знакомому. Наверное полтину отвалит… Что вы на это скажете?
Все одобрили его предложение.
Быков накинул на себя пальтишко и вышел из комнаты. Меня тоже тянуло на воздух. Тяжело было у меня на душе. Я пошел бродить по улицам города. На улицах чувствовалось приближение праздника. Тут и там в окнах виднелись елки, веселые лица детей…
Не помню, сколько времени бродил я по городу. Вернулся я тогда, когда холод начал пронизывать меня до костей.
Дома я застал целое пиршество. Музыкант рассказывал что-то смешное, «королева воздуха» в такт качала головой, а «человек-змея» заливался хохотом…
— Володя, друг, — закричал мне атлет. — Садись, пей и закуси!
— Спасибо.
— Закуси, закуси, брат. Кто-кто, а уж ты полное право имеешь потребовать этой закуски. — Ха, ха, ха, — захохотал «человек-змея».
Что-то кольнуло меня в сердце. Я сделал шаг к столу. Там красовался большой рождественский гусь. Страшная мысль, как молния, прорезала мой мозг. Я бросился в угол, где в клетке обыкновенно спал мой «Сократ».
Клетка была пуста… Я понял все.
Я кинулся с поднятыми кулаками на этих варваров. Кого-то я ударил по лицу, кого-то сбил с ног. Кто-то визжал. А потом я почувствовал себя в могучих руках атлета. Лечу вверх… падаю… Я не чувствовал боли. Только сердце мое рвется на части. Убить моего «Сократа», моего друга.
— Вольдемар, Вольдемар, — лепетала заплетающимся языком «королева воздуха», — не надо волноваться.
— Уйди! — хотел я крикнуть, но не мог.
Слезы душили меня… Охвативши руками опустевшую клетку моего друга, я горько рыдал…
Бишка подошла ко мне и лизала мое лицо… Мне кажется, слезы были и на ее глазах. О, я уверен, она понимала все, — она понимала эту страшную картину, которая разыгралась тут. Она даже не пыталась утешить меня. Она страдала вместе со мной. Да и как не страдать? Я и теперь без дрожи не могу вспомнить этой ужасной сцены…
Понимаете теперь, почему я не могу есть гуся ни на Рождество, ни в другой день?
Никогда. Слышите, никогда!
