На самого Ивана Постного мать и отец ходили к ранней обедне в свой приход, но молебна не стояли, отец, попив чаю с черными сухариками, посыпанными крупно солью, уезжал в город, а мать принималась за сборы к бабушке. С кульками, сверточками, баночками, ящичками отправляли, раньше всех, няню Агафью Тихоновну.
Мы с братом, одетые в русские рубашки из синего шелку с вязаными серебряными поясками бабушкиной работы, выбегали на двор усаживать няню в пролетку, в которую Андрей-кучер запрягал самую смирную лошадь - каурую Хозяйку, и за кучера садился второй дворник Степан, молчаливый, вдовый мужик, который в этот день и в кухню не заглядывал, чтобы не замарать новую кубовую рубаху, и на кухаркины требования принести в кухню то, другое, отвечал неизменно:- Сами принесите-с. Я сегодня под нянюшку.
Няня, с помощью Степана, горничных и нашею, усаживалась в старинную, "вторую" пролетку, в которой ни отец, ни мать уже не ездили, - и ее со всех сторон обкладывали поклажей для бабушки. Мать выходила на крыльцо и поминутно опрашивала няню:
- Тихоновна, дюшес не тряско поставили?
- Тихо будет-с, - отвечал Степан.
- Банки-то не перебить бы с грибками, с рыжиками, с дынным вареньем.
Но горничная Стеша уже совала няне старую шаль, и банки, поставленные в задок пролетки, окутывали шалью, чтобы не бились бок о бок. Няня заботливо все озирала, сидя в пролетке, и шептала Стеше:
- Слава Богу, дынь не беру, по нонешнему дню, а то дыни-то ведь бьюны бьюнучие: живо перебьются.
- Довезете все, даст Бог, в целости.
А в это время брат тянул из корзинки веточку лилового винограда; няня его хлопала не больно по руке:
- У бабушки поешь. Запылится виноград
А брат передразнивал ее:
- Запылится вино и град! - подбегал с другой стороны пролетки и запускал руку в пузатый кулек, но тотчас же выдергивал и тер о нянин фартук. Няня ахала от ужаса:
- Гляди, что делаешь! Фартук замараешь! Что бабушка скажут? Ведь руку-то в семужьем жире обрыбил, бесстыдник... Стеша, вымой Васеньке.
Мама недовольно позвала с крыльца:
- Поди сюда, Василий. Няня, живее, этак до вечерни не собраться. Готово, что ли там? Ничего не забыли? Поди, Сережа, сбегай в бабушкину комнату, посмотри: не забыли ли чего?
Я взбегал в дом, мигом оглядывал пустую комнату и еще с лестницы кричал:
- Все взяли!
- Ну, тогда несите! - не оборачиваясь на меня, приказывала мать. Няня спокойно и неподвижно сидела в пролетке. Степан уже восседал на козлах, а брата мать держала за руку. Тогда из кухни показывалась "белая кухарка", Марья Петровна, в черном шелковом повойнике, сопровождаемая Стешей, и на блюде, высоко перед собою, на широко расставленных ладонях, медленно несла огромный пышный пирог: пирог был тщательно прикрыт и увязан салфетками, но и через салфетку от него развевался по воздуху приятный пар.
Довезти пирог в полнейшей сохранности и красоте и было главною задачею няни, ради которой, главным образом, и снаряжалось ее особое посольство. Пирог пекли с начинкою о четырех концах, так что начинки сходились к середке пирога острыми углами: был угол самый постный, с одними мелко рублеными рыжиками, были углы средние: с мясистыми белыми грибами и рисом, был угол "соленый": с осетровой вязигой. А посередине пирога из золотистого теста, были выведены инициалы: М.И. - "Мать Иринея".
Няня принимала пирог, опирала блюдо о колени и всю дорогу поддерживала его руками. Степан оглядывался с козел: хорошо ли уселась няня с пирогом, и делал два-три замечания, как лучше сесть и приладить руки к блюду: было делом его чести благополучно довезти нянюшку и пирог. Стеша застегивала кожаный фартук у пролетки, мама еще раз оглядывала няню, Степана и пролетку и, наконец, громко говорила:
- Ну, с Богом! Час добрый! Тетеньке передавай, что мы следом будем, да келейницам скажи, что я говорила: чтоб все было в порядке: архимандрит будет... Нас осудят, ежели что не так подадут.
Няня уж ничего не отвечала, не сводя глаз с пирога, а только кивала головой в ответ.
- Трогай, Степан!
Няня крестилась торопливо, боясь поднять руку от пирога. Пролетка с няней и с пирогом уезжала, и тотчас же начинались вторые сборы, наши с мамой.
Старший кучер, Андрей, ловко подал парадную пролетку к крыльцу, остановив ее у самой нижней ступеньки. Мама села с братом, придерживая его рукой, а я поместился на маленькой скамеечке перед ними. В верхе пролетки лежали "штуки" материй и продолговатые картонные коробки с галантереей и платками.
- В город! - приказала мама, обернувшемуся Андрею. - В лавку.
Мать любили быструю езду. Она была взята из семьи, где все были лошадники и, по выражению отца, недолюбливавшего шурьев, порастратили отцовское состояние на "Сивку бурку, вещую каурку". Андрей любил ездить с матерью: отец ему не давал показать на всем ходу нашу отличную пару в яблоках, сдерживая его кучерской пыл, а Андрей поварчивал на отца потихоньку: "На лошадях, как на клячах, я ездить не согласен, - а выпивши, прибавлял: - Я на клячах и то, как на лошадях езжу. Меня барыня понимает".
Мы ехали быстро; мелькали дома, магазины, лавки с вывесками: "Мужественный парикмахер Козлов с дамским залом", - и улыбался гам длинный турок с закрученными усами, китайцы, сидя на цибиках с чаем, дружественно двигали и водили косами, толстый арбуз с фруктовой лавки сокрушенно раскачивался: "я - круглый, я - круглый: меня нельзя есть", - "а нас можно!" - отвечали румянобокие груши с той же вывески. Мать крестилась на церкви и снимала с брата картузик, и он начинал креститься, когда церковь была от нас уже далеко.
Лавка была в гостином ряду. Мальчик, в суконной серой куртке, выбегал из лавки и высаживал первым брата, помогал сойти маме. Мама здоровалась с Анисимом Прохоровичем, седым заслуженным приказчиком, в долгополом сюртуке, с холеными крупными руками. На шее у него висела золотая большая медаль на малиновой ленте: он, по закрытии лавки, тоже заезжал поздравить бабушку и был в полном параде. Он, почтительно, но с достоинством здоровался с мамой, усаживал ее на стул, возле прилавка, предварительно устелив стул листом белой бумаги, - и не спрашивая, что нужно из товару, - вел разговор:
- День сегодня, сударыня Анна Павловна, торжественный и печальный-с: Усекновение честные главы пророка и предтечи Господня Иоанна. - Он четко и по-церковнославянски, словно вязь выводил - выговаривал полное церковное название праздника, особенно ясно отчеканивая: И-о-а-н-н-а. - Где у обедни изволили быть?
- У себя в приходе, - отвечала мать, оглядывая куски шелкового товару, лежавшие на полках: белые, голубые, розовые, синие, фиолетовые, оранжевые, черные, желтые края их нежно вырисовывались в тускловатом освещении "лавки".
- Я так и предполагал-с. В монастыре преосвященный владыко Нафанаил служат.
- Я всегда в приходе обедню стою, а к тетушке на молебен.
- Потрафите в самый раз. Преосвященный в служении медлителен и служит истово и благолепно: в первом часу, не ранее, - полагаю, - обедня отойдет. Облачения крестовые: золотые кресты по лиловому бархату. Бархат в черни.
- Я что-то не упомню его. Должно быть, не бывала на его служении. Давно он у нас?
- Менее года, как на покой присланы, в Вышатьев монастырь, что в десяти верстах от города. Постники, вина никакого; никогда не ужинают, но рыбу очень любят-с, красную-с. Были на крайнем севере, а прежде викарием в Привислянском крае-с. Магистр богословия.
Анисим Прохорович так же тщательно, как название праздника, выводил географические названия.
Он был одинок, жил с старушкой - двоюродной сестрой, и читал "Московские ведомости". На столе у него лежал крестный календарь и "Список архиереев". Он больше ведал продажей парчи. Покупшиков - церковных старост, архиерейских экономов, кафедральных протоиереев - он уводил в особую темную дощатую комнату с зелеными шелковыми занавесками, где всегда горела лампа, усаживал в кресло и говорил:
- У меня рост архиерейский. Наш духовный портной, по моему росту, многие облачения уже шил, на мне и примеривал, потому что на человеке пожилом это пристойнее, чем на бездушном манекене. Вы не сомневайтесь. Парча эта не тяжела, златовидна и умилительных тонов. В западном крае были случаи обращения униатов после служения владыки Пахомия в кафедральном соборе, в облачении из вышереченной парчи. Благолепие, изволите знать, много способствуют возвышению религии. В "Московских ведомостях" была корреспонденция.
Солидные покупщики любили покупать у Анисима Прохоровича, и если парча покупалась для какого-нибудь городского прихода или монастыря, он всегда приходил на первое служение, при котором облачались в облачение из новой парчи, и, по окончании службы, умиленный и растроганный, подходил к протоиерею или эконому, брал благословение и, почтительно улыбаясь, говорил:
- Ну, вот видите, ваше высокоблагословение, - был ли я прав, когда смел предлагать вашему высокоблагословению подобную парчу?
- А что, - спрашивал протоиерей, - разве величественно было?
- Небеси подобное украшение, - отвечал Анисим Прохорович, и вновь взяв благословение, откланивался.
Он был любитель и художник парчового дела.
Про парчу, - осторожно и медленно разворачивая тяжелую, блестящую золотом, пышную ткань, - он говаривал: "Это - для Бога. Царь царем"; про шелк говаривал: "Это - одеяние князей земных", и раскидывал перед покупателем, холеными руками своими, кусок шелковой материи быстрее, небрежнее и вольнее, чем парчу; а шерстяные товары сам никогда не показывал - и шерстяные и бумажные ткани определял: "это - одеяние от наготы-с, не более того: наги, по грехам нашим, родимся, и получаем бренное прикрытие. Не красоте, а наготе-с". А шелк, и еще более парча - это была для него красота, ради которой он берег и свои руки, - и с усмешкой говаривал про себя: "Я белоручка-с: ни к чему не прикасаюсь".
Решив, что разговор с матерью достаточно веден так, что приличествовало началу, Анисим Прохорович осведомлялся:
- А чем, сударыня, можем служить? Время - деньги, говорят англичане, хоть мы в том, русские, им и не верим: у нас деньги особо, а время - особо.
- Вот что надо, Анисим Прохорыч: задала мне тетушка задачу: подобрать ей шелковой материи, желтого цвету, всем оттенки: канареечного, палевого, лимонного. Какие только есть...
- Можем служить, - отвечал Анисим Прохорыч, - а количество-то, по всему вероятно, требуется не малое: по десяти аршин цвета, - и правая бровь, седая и чуть подстриженная, опустилась у него слегка над глазом.
Мать улыбнулась:
- Вы знаете тетушку. Пелену шьет к Федоровской. Надо по лоскутку каждого цвета.
- То-то я и говорю: количество не малое: наберем ли? - и Анисим Прохорович приподнял бровь и покачал головою. Я засмеялся, забежав за прилавок. Он повернул ко мне голову и повторил: "Наберем ли, молодой хозяин? а? товару-то больно много требуется!" - и тут же, другим голосом, приказал:
- Иван Никифоров, достань-ка образцы. Есть там желтые.
Молодой приказчик кинулся искать, но, порывшись в картонах, принес только два-три отрывка образцов желтой шелковой материи со словами:
- Больше нету-с желтой.
Анисим Прохорович нахмурил брови.
- А у нас палевые были фай-франсе и саржа? - и канареечные - фуляр?
- Где-с? Не знаю я, где искать. А в каком они месте?
Анисим Прохорович встал со стула, повернулся к нам спиной, крикнул сердито с раздражением:
- Ты сыщи, а я укажу! - опять присел на стул около мамы и, покачав головой, молвил сокрушенно, как будто и не кричал только что:
- Дивлюсь я, сударыня: мы, старые люди, на рубли помним, а у молодых людей - на полушку памяти не хватает! Отчего это?
Мать ничего не ответила, а протянула ему кусок желтого атласу:
- Вот такого бы цвету еще кусочек, Анисим Прохорович.
- Все это возможно, все это возможно, - отвечал он с тем же сокрушением в голосе.
Принесли еще отрезков, и мать отобрала из них целый подбор кусков желтого шелку всех оттенков. Я тоже выпросил для своей игрушечной лавки лоскут желтого атласу.
- Смею спросить, сударыня, - заговорил старший приказчик. - Мать Иринея какой узор шьют?
- Розан.
- Ну, тогда вам и зеленого канаусу надлежит взять - на шипы-с и на листья.
- Тетушка не просила.
- А мы их не послушаем, да присовокупим. Убытку не будет. А молодой хозяин перечить не будет.
Он погладил меня по голове.
Мама хватилась брата.
- Сережа, сбегай, посмотри, где Вася.
Я уже знал, где Вася: он был в подвале, под лавкой, где стояли ящики, пустые и с товаром, валялись огромные круги с бечевкой, пачки картону, целые головы рогож. Мальчики и артельщики паковали товар.
Горела подвешенная под потолком лампа. Брат сидел на ящике и пил чай с обколотого блюдечка, в которое ему наливал из огромного, белого трактирного чайника краснощекий Филя, городской мальчик, лет четырнадцати, живший как и все мальчики, у нас в доме, в "молодцовской". Здесь брат был общий любимец. Все его величали: Василий Николаевич.
Василий Николаевич сидя на ящике, устланном белой бумагой, раздавал направо и налево заказы: нужно было, пользуясь кратким пребыванием в подвале, заготовить для дому, для военных и строительных нужд, - новые запасы веревок, картону, олову от пломб и товара, бумаги, мочалок и др<угих> припасов для вооружения оловянных солдатиков, для постройки крепости и сооружения великолепных воздушных змеев с трещотками. Весь нужный материал был уже обозрен и отобран братом. Мальчик увязывал все это, а Филя, поя брата чаем, беседовал с ним. Брат говорил ему:
- У бабушки будет сегодня генерал и я его увижу..
Филя недоверчиво улыбался, а артельщик Иван Семеныч, пакуя ящик, возражал:
- У монахинь не бывают генералы, Василий Николаевич.
- Бывают, - отвечал брат, - но без оружия. Бабушка важная. Генерал поздравит - и уедет. Больше ничего.
- А я, Василий Николаевич, читал про "Белого генерала", - сообщает брату потихоньку Филя, - у нас тут книжка есть.
И вот уже в руках брата замусоленная, исчерканная, перечитанная от скуки, по многу раз, всеми "подвальными", книжка про Скобелева. Брат не умеет читать, но делает вид, что читает ее, листуя. Лицо у него серьезно.
- Под белым генералом бомбой лошадь убило, - с восторгом шепчет брату Филька.
- А он? - еще тише спрашивает брат, - и лицо его становится еще серьезнее.
- Он уцелел, - отвечает Филька. Брат облегченно вздыхает, и молча, не спеша, листует книжку.
Я зову его наверх, к маме, но нам обоим не хочется уходить. Брат показывает мне сверток со своими припасами и, чтобы мама не забранила, мы решаем положить его потихоньку в пролетку, послав Фильку на это опасное дело. Филька уходит и через две минуты возвращается и громко объявляет:
- Мамаша идут садиться! - Мы прощаемся и бежим по лестнице, а Филька на ходу сообщает брату на ухо: - Готово дело.
Мать в дверях прощалась с Анисимом Прохоровичем и говорила нам торопливо:
- Садитесь, садитесь, дети. Мы опоздаем.
Андрей трогал и через четверть часа мы были у Святых ворот монастыря.