ГЛАВА V

Национальные задачи внешней политики России

В двух предшествующих главах настоящего исследования мы изложили основания и задачи племенной политики русского государства. Но было бы величайшим заблуждением думать, что объединением и прочным устроением судеб славянских народностей могут исчерпываться задачи внешней политики России, в системе которой племенная идея должна ведь, как сказано было выше, находиться в теснейшей связи с идеей национальной. При всем огромном значении всеславянской идеи, при всей ценности и желательности ее воплощения в живую действительность она все же является лишь гармоническим дополнением к национальной внешней политике -- той, которая призвана служить непосредственным интересам русского народно-государственного организма, той, которая стремится к расширению и укреплению русского удела будущей союзной Славии. Создание последней никакого территориального приращения нам непосредственно не даст, так как приобретение австро-угорской Руси будет сопровождаться утратою Польского края, т. е. даст нам, по количеству квадратных верст, скорее минус, чем плюс, хотя, с другой стороны, мы усилим этим национальную однородность русского удела. Но все же значение и ценность объединения славян вокруг России -- не в увеличении русской национальной территории, и славянские народы -- для нас не подлежащие покорению инородцы, а полноправные обладатели своих уделов, хозяева, которых братский русский народ лишь восстановит в их нарушенных иноплеменниками правах. Всякая попытка смотреть на славян как на инородцев, подчиненных владычеству русского государства, была бы глубоким заблуждением и непростительной ошибкой: она принесла бы нам, в смысле национальном, совершенно ничтожные выгоды, но явилась бы источником прискорбнейших осложнений и ссор в братской славянской семье, что совершенно свело бы на нет те весьма ценные и вполне реальные специальные выгоды, какие объединение славян может дать и, несомненно, даст русскому народу и государству.

Славянство -- щит России на Западе. Но кроме Запада у нас есть еще Север, Юг и Восток, являющиеся исключительно сферою нашей политики национальной, в которой славянство лишь отчасти, лишь косвенно может поддерживать нас. Тут уже начинаются чисто национальные задачи нашей внешней политики. К их исследованию мы теперь и перейдем -- сначала в смысле принципов, а затем и в смысле конкретных фактов.

Национальные задачи нашей внешней политики касаются политического (территориально-этнографического) и экономического роста русского народно-государственного организма. Внешняя политика, вытекая из всей истории государства, стремится к расширению его достояния, отстаивает интересы его цивилизации, промышленности, торговли и его положение в ряду других держав; ее цель -- поставить свое государство в возможно более благоприятные условия в отношении к другим государствам, дать ему перевес в борьбе с ними, обеспечить его от всяких перемен к худшему. Внешняя политика -- проявление здорового народно-государственного эгоизма, сознающего настоящие и будущие затруднения и опасности и изыскивающего способы для их устранения и предотвращения путем искусства или силы. Она -- сознательное стремление к осуществлению заветных мыслей народа, проверенных анализом государственного расчета, и в ней находят себе место и порывы воображения, и национальный энтузиазм, и сознательные требования холодной государственной мудрости. Ум, и чувства, и воля одинаково необходимы и ценны в этой области, как необходим и элемент силы, на которую всегда в решительный момент должна иметь возможность опереться дипломатия. Сила, этот первоисточник всех вообще актов положительного договорного права, служит дипломатии необходимой опорой, и дипломатическая нота, как кто-то весьма удачно выразился, есть не что иное, как "визитная карточка штыка". Но, опираясь на элемент силы и на все вообще ресурсы своего народа и государства как на средство к достижению известных целей, дипломатия обязана точно знать эти цели, отдавать себе в них полный отчет, понимать их необходимость и соразмерять их с действительными интересами и потребностями, силами и средствами своего народа и своей страны. Внешняя политика, не отвечающая этим условиям, превращается в авантюру, последствия которой ложатся тяжким бременем на государство и народ. Но если недопустимы излишества, вроде, например, тех, какими подорвал силы Франции Наполеон I, то ошибочна и чрезмерная сдержанность, тупо уставившаяся в status quo и отвергающая все дары судьбы, отворачивающаяся от всех возможностей и тем искусственно приостанавливающая естественный рост своего народно-государственного организма. Эта ошибка, умаляющая силу государства и оставляющая его позади соперников, также вредна и опасна для его будущности и потому отнюдь не может считаться проявлением государственной мудрости. В вопросе о целях внешней политики данной страны необходимо строгое чувство меры, особенно важное в тех случаях, когда дело идет о такой значительно перегруженной инородническими элементами государственной ладье, как наша Русь. Каковы же должны быть, в соответствии с существующими реальными условиями, принципиальные основания и конкретные задачи внешней национальной политики России?

Бросив беглый взгляд на карту Российской Империи, увидим, что в одних местах наша граница соприкасается с густо населенными иноплеменными народами высококультурными странами, а в других -- с обширными, совершенно пустынными или полупустынными территориями, фактически слабо занятыми кочевыми или полуоседлыми племенами низкой культуры. Территории эти, не представляющие ныне, в силу своих естественных и культурных условий, большой ценности, должны со временем приобрести огромное экономическое и политико-стратегическое значение и стать источником большой силы для обладающего ими государства. Это обстоятельство делает для нас чрезвычайно желательным приобретение их как в виде запасного земельного фонда для излишка нашего населения, так и ради воспрепятствования упрочению и размножению на них других племен, являющихся или могущих явиться нашими соперниками и врагами в настоящем или будущем. Это обстоятельство заслуживает тем большего внимания ввиду того, что эти территории входят в сферу естественного влияния России и отделяют нашу родину от ее ближайших начертанных природою границ. Занятие этих территорий, обширных по пространству, но слабо заселенных, представляет ввиду этого чрезвычайно важную государственную задачу, тем более спешную, что за последние годы держава, которой принадлежит наибольшая часть таких полупустынных, но важных для нас территорий, Китай, принимает обширные меры к их скорейшему заселению. Ввиду этого необходимо спешить с занятием их и с приостановкой их китайской колонизации, причем от большинства этих нежелательных нам новоселов необходимо будет так или иначе отделаться, чтобы приобретенные этим путем новые окраины остались открытыми и вполне свободными для нужд русского народа и слившихся с ним политически и этнически инородческих элементов. Подобрать свободные или полусвободные территории, лежащие у наших азиатских границ, -- такова первая крупная задача нашей внешней политики, столь же важная, сколь и несложная. В каких размерах ее нужно выполнить, скажем в следующей главе при обсуждении вопроса о нашей нынешней и будущей границе, пока же отмечаем лишь сущность этой первостепенной политической задачи, имеющей чрезвычайно большое значение также и с точки зрения потребностей государственной обороны Империи.

Не менее важна и тесно связанная с ней вторая национальная задача нашей активной внешней политики -- предоставление русскому государству возможно более удобных естественных границ. Характер границы, ее протяжение и особенно ее качество имеют огромное значение в жизни всякого народно-государственного организма и глубоко влияют на всю его историю, нередко даже, можно сказать, создают ее. Положение это настолько очевидно, что вряд ли нуждается в особых доказательствах, какие история всех стран может дать в любом количестве. В ряду естественных условий, влияющих на жизнь народа и государства, характер его границ занимает одно из первых мест.

Известный немецкий географ Кирхгоф отмечает, что государства со случайными границами недолговечны; наоборот, при естественных географических очертаниях они постоянно имеют продолжительное национальное существование. Прибавим от себя, что в подтверждение своих слов Кирхгоф приводит в виде примера Португалию, Испанию, Италию, Нидерланды и Швейцарию -- государства, большая часть которых именно не обладает естественными границами! Эта странность не мешает, впрочем, тезису Кирхгофа быть в общем верным. Немецкий географ вполне верно полагает, что пространства, обладающие естественными границами, являются как бы формами, в коих масса различных народностей смешивается и отливается в форму единой нации. В таких естественных пределах и образуются-де, по меткому выражению Шиллера, нации -- путем медленного, но верного процесса слияния различных элементов на той же самой почве. Страны географически замкнутые, утверждает Кирхгоф, могут даже неоднократно привести к образованию нации, как это случилось в Италии сначала в век римской республики, а затем, вторично, в новые времена, причем оба раз эта нация занимала область от Альпийских гор до Сицилии. По мнению Кирхгофа, "раз страна не имеет таких естественных границ, внутри коих могла бы развиться замкнутая нация, то они должны быть созданы хотя бы силою" [Вязигин А.С. В тумане смутных дней. Харьков, 1908. С. 24.].

Ввиду важности тех или иных свойств границы для всего течения народно-государственной жизни понятно, что вопрос об удобной для государства границе имеет огромное значение в политике и должен занимать подобающее положение во всех дипломатических комбинациях. Даже для международного права, которое, в силу своих принципов, охотно мирится с самими искусственными и произвольными границами, качество границы, тем не менее, не должно бы оставаться безразличным: как совершенно верно отметил известный международник Август Бульмеринг в своем сочинении о практике, теории и кодификации международного права, для государства, еще не фиксировавшего окончательно свои границы, прочные отношения с другими государствами невозможны, так как нет уверенности в том, что такое государство не будет стремиться к приобретению чужих владений. А потому, говорит Бульмеринг, "die Stabilisirung der Territorialverhaltnisse ist die erste Bedingung zur steten Theilnahme an der Setzung und Uebung des Volkerrechts" [Bulmerineg A. Praxis,Theorie und Codification des Vulkerrechts. Leipzig, 1874.S. 11.].

Но ясно, что эта устойчивость территориальных отношений, составляющая столь важное условие устойчивости отношений междугосударственных, лучше всего достигается именно установлением возможно более прочной, или, как принято говорить, естественной, границы. Таким образом, даже для международного права характер границы не должен бы быть вовсе безразличен, но, конечно, главное значение он имеет все же не для правовых норм, а для политических и стратегических интересов страны.

Необходимо, впрочем, отметить, что значительная часть представителей науки международного права склонна совершенно игнорировать эти интересы, придавая даже иным терминам другое, чисто условное значение. Так случилось и с термином "естественная граница". Весьма многие международники употребляют этот термин в совершенно ином, чисто условном и превратном значении. Так, например, известный французский международник Прадье-Фодере перечисляет под именем границ естественных, или физических, воду, берег, тальвег, средину реки, горные цепи, леса, долины, пустынные места, верески, рифы, морские побережья, пески, степи, лощины и т.д. Такое глубокое извращение термина "естественная граница" крайне затемняет и самое понятие, которое не имеет ничего общего с мелкими топографическими явлениями хотя бы и естественного происхождения. При столь сбивчивом и превратном понимании термина не удивительно, что тот же Прадье-Фодере говорит в одном из примечаний к своему французскому переводу итальянского курса международного права Фиоре следующее: "Идея и выражение естественная граница выдумана современными политиками, чтобы оправдать самые неправедные алчные желания. Но слова естественная граница не соответствуют ничему реальному. Все есть естественная граница, и ничто не есть естественная граница. Рейн не больше естественная граница, чем Сена или Луара. Естественная истинная граница находится в сердцах. По-настоящему составляют часть одного народа, наперекор горам или рекам, населения, которые готовы защищать учреждения этого народа и которые гордятся принадлежностью "к нему"". Из приведенной цитаты ясно, что благодаря неправильному определению термина само понятие настолько исказилось, что утратило весь свой смысл, а вместе с тем, что названный французский ученый отводит слишком крупную роль народам и слишком ничтожную государствам, нарушая тем само основание своей науки.

И в своем собственном подробном курсе публичного международного права Прадье-Фодере высказывает ту же мысль и добавляет: "Все это верно в частности в области нравственной, и особенно для опровержения ложной и опасной системы, именуемой системою естественных границ, по которым народы должны были бы иметь только те границы, какие природа начертала наперед ввиду установления государств: как будто бы природа начертала пределы между народами и как будто бы каждое государство, каждая нация не толкует природу сообразно своим интересам, своим страстям и своим иллюзиям" [Pradier-Fodere P. Traite de droit international public europeen et americain suivant les progress de la science et de la pratique contemporaines. Paris, 1885. II, 323.].

В этих словах ученый-автор совсем напрасно старается приписать системе естественных границ некий чисто провиденциальный характер, какого она, конечно, в действительности совершенно лишена и какой, во всяком случае, отнюдь не мог бы считаться для нее существенным признаком.

Ту же ложную точку зрения проводят в своем сообща составленном курсе международного права Т. Функ-Брентано и А. Сорель. По их определению, "les frontieres naturelles seraient celles que la nature aurait tracees d'avance en vue de la constitution des etats" [Th. Funck-Brentano et Albert Sorel. Precis du droit des gens. Paris, 1877. P. 17.].

Исходя из своего фантастического определения, они характеризуют систему естественных границ как "теорию целей (causes finales) в приложении к политике", превращая, таким образом, эту вполне реальную систему в какую-то чисто метафизическую или, лучше сказать, схоластическую теорию.

Что же, спрашивается, могло быть причиною подобных ложных взглядов? По нашему мнению, причина коренилась в том, что учение о естественных границах, зародившись во Франции, подверглось искажению благодаря желанию во что бы то ни стало создать для этой страны естественную границу там, где сама природа в ней отказала. Мнение, будто естественная граница есть нечто провиденциальное, могло возникнуть благодаря одному превратно понятому месту древнего греческого географа Страбона, относящемуся как раз к природным условиям Галлии. "Кажется, -- говорит Страбон, -- будто некое покровительствующее божество воздвигло эти цепи гор, приблизило эти моря, наметило и направило бег стольких рек, чтобы сделать со временем из Галлии самое цветущее место в мире". Ясно, что речь идет здесь не о границах, а вообще о благоприятном для развития культуры географическом положении Галлии. Но впоследствии французские государственные деятели, научившись ценить великие выгоды превосходных естественных границ, какими обладает их родина на западе, юге и юго-востоке, и убедившись, сколько бед причиняет ей отсутствие таких границ на севере и северо-востоке, задались мыслью добиться для нее естественной границы и с этой стороны. За полным же отсутствием таковой они признали естественной границей великую германскую реку Рейн, которая некогда уже отделяла римские владения от варваров и которая теперь, по мысли французских патриотов, вновь должна была стать оплотом новой Галлии.

Роль Рейна в римские времена ввела в заблуждение французов и внушила им ложную мысль, что река вообще, и Рейн в частности, может считаться естественной границей Франции. И вот, как говорят Функ-Брентано и А. Сорель, "Франция пролила реки крови, чтобы завоевать пределы, которые указывала ей система естественных границ: она достигала их всегда лишь для того, чтобы их скоро лишиться после кровавых поражений, и наиболее счастливые эпохи ее истории -- те, когда она их не имела совсем.

Даже если допустить, что мнение это исторически вполне верно, оно говорит лишь против убеждения французов, что естественная граница Франции должна идти по Рейну, но самой системы естественных границ отнюдь не опровергает.

Тот же специально антифранцузский характер имела по преимуществу и критика некоторых немецких международников. Так, явно намекая на статьи Бональда в эпоху венского конгресса, немец Шмальц писал в 1817 году в своем курсе европейского международного права: "Немного лет тому назад в европейской политике хотели везде сделать реки естественными границами, но вскоре увидели нелепость и опасность подобных принципов, нелепость -- потому что войско легко переходит реку, опасность -- потому что Франция пожелала бы распространить естественные границы по Рейну сначала до Эльбы, затем до Одера, затем до Волги" [Schmalz. Das europaische Volkerrecht. Berlin, 1817. S. 134.].

Как вполне верно указал в 1845 году в своей системе международного права другой немецкий международник, Оппенгейм, "реки образуют лишь средину долины: они облегчают сношения, они связывают, а не разделяют". Поэтому Оппенгейм вполне основательно признает ложным мнение, будто река представляет собою естественную границу. Однако затем, вместо того чтобы ограничиться своим вполне верным выводом, Оппенгейм во имя либерального доктринерства ополчается вообще против идеи естественных границ на том основании, что это-де не есть "границы народностей, а самые надежные разделы границ государств, которые делают свою страну подобною естественному укреплению, приблизительно как дикие племена стараются окружать себя пустынями. Таким образом, эти естественные границы являются лишь военными округляющими границами. Эти так называемые естественные границы суть поэтому не границы народные, а границы государственные в духе тех печальных времен, которые..." и т.д. Смысл этих военных отграничений состоит-де в том, чтобы запереть не свободные народы [Oppenheim H.B. System des Vulkerrechts. Frankf., 1815. S. 152.].

Стоит еще отметить, что в то время как французские международники, искажая до неузнаваемости само понятие естественной границы, стремятся доказать, что естественная настоящая граница -- это граница лингвистическая, немецкие ученые отрицают даже и это понимание, не без основания замечая, что переход от одного языка к другому обыкновенно не бывает внезапным и на границе обыкновенно существуют смешанные, переходные говоры, так что, значит, никакой естественной границы и не существует.

Весьма странное впечатление производит также рассуждение итальянского международника Фиоре, который говорит: "Если б желали установить демаркационные линии народностей и, следовательно, международной личности по естественным границам, то нужно было бы прежде всего рассматривать как справедливые притязания некоторых политических деятелей, которые, чтобы маскировать свои честолюбивые планы, выдвигают вперед право на присоединение известных провинций под предлогом, что они входят в естественные границы" [Fiore Pasquale. Nouveau droit international public, suivant les besoins de la civilisation moderne. Ed. 2, trad, par Antoine. Paris, 1885.1. P. 262.].

Выходит, что автор лишь потому отвергает систему естественных границ, что он a priori не желает считать справедливыми "притязания некоторых политических деятелей". Да и мнение, что роль международной личности принадлежит не государствам, а народностям, также резко противоречит если не названию, то, во всяком случае, содержанию науки международного права.

"Но, -- продолжает Фиоре, -- кто посмеет верным и хорошо определенным образом провести черты естественных границ? Военное искусство может провести известные линии, полезные со стратегической точки зрения; но каждый затем их расширяет и растягивает по-своему, и никогда нельзя было бы доказать вообще, что случайности почвы могут служить к показанию пределов человеческого общения". Рассуждение это представляется весьма странным: Фиоре легко можно было бы указать в ответ на любое море, на любой покрытый вечными снегами горный кряж, на любую песчаную или ледяную пустыню, при первом взгляде на которые он мог бы наглядно убедиться вообще, что случайности почвы даже очень могут служить "к показанию пределов человеческого общежития".

Мы привели ряд выдержек из сочинений представителей науки международного права, выступающих противниками системы естественных границ. При этом мы старались показать, что их доводы либо основываются на неверном понимании и истолковании терминов, либо касаются частностей, лишь случайным и часто внешним образом связанных с этой системою, самой же сущности последней, основных ее положений не затрагивают и не опровергают.

Каковы же, однако, эти основные положения? Каково это учение о естественных границах в его надлежащем, правильном понимании? И прежде всего, что такое сами эти естественные границы?

Термин "естественная граница" (limes naturalis s. occupatorius) означает границу, совпадающую с каким-либо крупным природным разделом, существующим на земной поверхности и резкою, трудно проходимою чертою рассекающим лицо земли. Естественная граница -- это серьезное и трудно преодолимое для человеческих сил препятствие, созданное природою на поверхности земной коры и могущее быть использованным тем или другим народно-государственным организмом для более совершенного и надежного обеспечения своих интересов и своей безопасности. Высокие горные цепи, трудно проходимые пустыни и океаны и моря -- вот солидные естественные границы, могущие служить устойчивыми линиями опоры для народов и государств. Реки, даже большие, нередко считавшиеся по недоразумению "естественными границами", лишь с большой натяжкой могут признаваться за таковые, так как не разъединяют, а связывают берега, между которыми протекают и, во всяком случае, составляют лишь весьма недостаточное препятствие, так что теоретически даже низкий водораздел между двумя речными бассейнами имеет больше права на имя "естественной границы", чем широкая река, знаменующая самую низкую полосу долины или низменности. Но практически низкий водораздел так же мало может считаться "естественной границей", как и любое иное мелкое топографическое разделение, хотя бы и естественного происхождения. В этом духе понимает естественные границы и известный международник Геффтер, и еще более авторитетный представитель государственных наук Гольцендорф, хотя последний и отмечает при этом некоторую неопределенность понятия, если его связывать с соображениями политики и военного искусства. Но неопределенность эта -- лишь кажущаяся: она выступает ярко лишь в том случае, если систему естественных границ возводить в какую-то общеобязательную международно-правовую норму. Тогда получается, конечно, не только крайняя натяжка и искусственность принципа, но и полная фактическая невозможность его осуществления, резко бросающийся в глаза абсурд, открывающий самый широкий простор для беспощадной и вполне основательной критики.

Чтобы верно оценить принцип естественных границ в его разумных пределах, необходимо твердо установить, что вообще граница -- результат совокупности случайностей. Как вполне верно говорит Шмальц, "всякое соединение территорий с данной областью, как и соединение людей с данным народом, покоится сначала только на свободном акте присоединения, и следовательно, на произволе. А затем судьба народов, войны и договоры определили после многообразных перетасовок теперешние границы; таким образом, их никогда не определяла природа. Конечно, могут быть определены естественные знаки границ, как реки и моря, горы и болота; сама граница и даже такие созданные природою знаки границы, которые должны разделять области, являются всегда произвольными". Все это верно, но и сама система естественных границ не есть нечто провиденциальное: она -- не более как принцип приспособления к существующим в нашу геологическую эпоху случайностям и даже капризам природы. Народно-государственный организм, прочно осевший на определенной территории и поставленный игрою исторических судеб и случайностей в неудобное положение, будет в силу закона самосохранения стремиться к приобретению возможно более надежных пределов, надежных, конечно, в смысле обеспечения от соседей, а не в смысле недопущения собственного естественного разрастания. Этим и объясняется отмеченная Сэн-Марк Жирарденом особенность, что "никогда ни один народ не подумал ввиду естественных границ уменьшить свои владения и свои пределы и что всегда с целью распространить свою власть всякий народ изучает в географии свои естественные границы". Замечание вполне верное, но отмеченный автором его факт свидетельствует лишь, что, очевидно, обладание естественными границами для всякого народа выгодно, так как всякий жизнеспособный народ в своих отношениях к другим народам вдохновляется здоровым национальным эгоизмом, а не заботливостью о других разновидностях человеческого рода. Жизнеспособный народ инстинктивно чувствует, что естественная граница составляет лишнее преимущество и залог его безопасности. И потому его государственные деятели, призванные стоять на страже его интересов, имеют не только полное право, но даже обязанность заботиться о том, чтобы пределы государства были возможно лучше и полнее защищены не только искусством, но и природою и чтобы возможно лучше использованы были в интересах родного народа и государства все случайности и капризы современного строения земной поверхности. В этом смысле система естественных границ -- это система приспособления, наилучшего применения народно-хозяйственного организма к реально существующим природным условиям.

Из сказанного ясно, что, раз система естественных границ сводится к возможно более полному использованию наличных случайностей природы, она тем самым не может быть системою общеобязательною, какою-то математическою формулою для проведения государственных границ.

Первое и необходимое условие ее применения заключается, понятно, в том, чтобы некоторая естественная граница, подходящая для данного государства, существовала в самой природе.

Пренебрежением к этому условию объясняется главным образом крушение учения о естественных границах в науке и неудача этой системы в реальной политике некоторых государств. Только натяжкою можно объяснить претензию французов считать своею естественную границею великую немецкую реку Рейн, тогда как в действительности никакой естественной настоящей границы, достойной этого имени, природа между Германией и Францией не создала. Столь же нелепым было бы, если б мы пожелали установить естественную границу между Россией и Германией: нам пришлось бы для этого распространить свои владения до Атлантического океана, потому что естественной настоящей границы между равниной северогерманской и восточноевропейской природа не создала. Неестественное стремление установить естественную границу там, где ее в действительности не существует и существовать не может, внесло путаницу в учение о естественных границах и подорвало его кредит в науке и политике, но нетрудно понять, что само это учение тут ни при чем. Вполне признавая великую ценность естественных границ для государства, мы отнюдь не считаем, что система естественных границ может применяться ко всем государствам и ко всем границам этих государств: она может применяться с полным основанием и успехом лишь при наличности известных природных условий, которые искусственно и по капризу людей созданы быть не могут. Где этих условий нет, там не остается ничего другого, как избрать возможно более удобную искусственную границу и сделать ее возможно более надежною и устойчивою, как это некогда и сделали римляне, проведя свою государственную границу, свой знаменитый "limes" вдоль берегов Рейна и Дуная, чем и создали для своей державы достаточный оплот на несколько столетий.

Некоторые противники принципа естественных границ в своем непомерном увлечении отрицанием пытаются доказать, что никаких естественных границ в природе не существует. Так, названный выше Оппенгейм говорит, что "Strenge genommen, gibt es so wenig natiirliche Granzen, als es eine Linie in der Natur gibt".

Даже горы не представляют-де собою такой линии: они заселены и имеют много разветвлений. "А потому, -- продолжает Оппенгейм, -- море образует единственную решительную и действительную естественную границу". Отметим, что, при желании, можно было бы оспаривать и это положение и ссылаться на тезис, что "море соединяет те страны, которые оно разделяет", т.е. что, другими словами, абсолютной естественной границы совсем не существует. Последнее верно, но не надо забывать, что мы живем не в области абсолютного, а в области относительного, а с точки зрения последнего существование на земле созданных природою граней не подлежит никакому сомнению. Только эти грани -- не правильные геометрические линии, а меньше идеальные черты, следующие капризам географической и геологической конфигурации.

Пусть, как отмечает Шмальц, граница, проходящая по горным кряжам, столь же нуждается во внешних обозначениях, например пограничных столбах, как и всякая другая, -- все же невозможно отрицать, что, при равенстве прочих условий, такая граница лучше обеспечивает безопасность страны, чем граница, проходящая по равнине. А это уже дает достаточное основание желать таких границ и стремиться к достижению их, поскольку то позволяют природные условия и здравый политический смысл, чуждый крайностей, увлечений и излишеств.

Отрицая общеприменимость системы естественных границ, мы тем самым переносим ее из области чисто-правовой в область политическую. Учение о естественных границах есть, по существу, учение не международно-правовое, а международно-политическое и политико-географическое. Это значит, что оно вполне сообразуется с местными условиями и вполне зависит от них. Это значит, что оно не есть некоторая общеобязательная норма, но применяется в тесной связи с реально существующим политическим положением. Это значит, наконец, что оно глубоко коренится в недрах народно-государственной жизни, как коренится все, связанное с сущностью народно-государственного бытия, все, имеющее жизненное, а не случайное лишь значение для государств и народов. И если противники этого учения, Функ-Брентано и Сорель, выдвигают против него то обстоятельство, что "не было системы, которая дала бы место большему числу распрей между принявшими ее людьми", то они, сами того, быть может, не сознавая, лишь подчеркивают жизненное великое значение естественных границ для стремящихся к их достижению народов, которые не жалели проливать реки своей и чужой крови, только бы лучше оградить пределы родного края. Несомненные и нередкие ошибки, увлечения и даже злоупотребления принципом не уничтожают его значения и не могут заставить осудить его. Потому и ссылки противников этого учения на факты его искажения или непонимания не могут иметь никакого значения для оценки принципа естественных границ в его разумном и целесообразном применении.

Противники системы надеются нанести ей наиболее жестокий удар утверждением, что, как говорят Функ-Брентано и Сорель, "из нее не может вытекать международно-правовой принцип, ибо каждое государство и каждая нация толкует природу сообразно своим интересам, своим страстям и своим иллюзиям". Пусть так. И тем не менее международное право не может не считаться с этой системой, даже если и не признает ее своею. Международная жизнь не исчерпывается областью международного права, эта жизнь -- мировая жизнь -- управляется не только международно-правовыми нормами, но также, притом в гораздо более сильной степени, и международно-политическими идеями и глубокими течениями национальных интересов. И если верно вообще, что право не должно порывать связей с жизнью и превращаться в нечто самодовлеющее, то та же истина приложима в еще большей степени к международному праву -- в еще большей потому, что последнему приходится нормировать отношения не между соподчиненными одной и той же суверенной власти человеческими единицами, а между отдельными суверенными личностями, добрая воля которых необходима для юридической силы международно-правовых норм.

Отсюда ясно, что в интересах самого международного права не отходить слишком далеко от жизни, не разрывать с нею связей, не обособляться в какой-то заоблачный мир отвлеченной теории, которой никто признать официально не пожелает, а если и признает, то лишь для того, чтобы исказить и поправить на деле. Призванное по своему содержанию действовать в жизни междугосударственной и междуполитической, международное право должно в интересах собственной силы считаться более всего с действительными, а не прикрашенными отношениями народов и государств. Оно должно во избежание самообмана и горьких разочарований страшиться слияния с международно-правовой философией и благородным, но беспочвенным и в лучшем случае преждевременным идеализмом.

Бросив резкий вызов жизни, вступив в решительную, но неравную борьбу с международною политикою, международное право не устоит и либо потерпит полное крушение, либо улетит в заоблачную даль и там останется, по соседству со многими туманными утопиями, наивно пытавшимися насадить на земле царство Божие. Такие утопии, как показал вековой опыт истории, в лучшем случае исчезали бесследно, в худшем -- насаждали на земле ад и вызывали кровопролитие, какого не вызывала бы сотня сражений.

Делая эти беглые замечания, мы хотим сказать, что принцип естественных границ, столь усердно отвергаемый многими выдающимися международниками-теоретиками, не лишен значения и для тех целей, какие преследует идеалистическое международное право: наличность естественных границ значительно облегчает осуществление идеальных задач международного права. Выше мы привели уже дальновидное мнение Бульмеринка, что придание устойчивости территориальным отношениям представляет собою первое условие к установлению и постоянному выполнению международно-правовых норм. А ничто не придает такой устойчивости территориальным отношениям, как именно наличность ярко выраженных естественных границ. Пиренейские горы лучше обеспечивают добрососедские отношения между Испанией и Францией, чем кровное и вероисповедное родство, и даже в прежнее время войны между обоими народами вызывались чем угодно, только не распрями из-за припиренейских земель. Наоборот, полное отсутствие естественной границы между Русью и Польшей было, несомненно, главной причиной непрекращавшейся вековой борьбы между ними. И если западное славянство так скоро стало добычею немцев, это надо объяснить главным образом тем, что всем этим полабским и поморским славянам не на что было опереться, нечем было заслониться, что у них не было никакого природного оплота. Напротив, там, где оплот этот был, именно в Чехии, славянское племя, несмотря на все, устояло, и немцы смогли проникнуть в эту естественную твердыню, какою с трех сторон представляется чешская котловина, лишь позже и притом иными путями. Но вот дальше к югу обрываются горные кряжи Чешского Леса, чтобы уступить место долине Дуная -- и тут опять наблюдаем мы новый германский клин, расщепивший надвое славянское тело. И лишь дальше к югу, там, где отроги Альп, разбегаясь, образуют вновь некоторое подобие естественной границы, некоторый, далеко, впрочем, неполный, заслон, славяне опять сохранили значительную часть первоначального достояния и уцелели до нынешнего дня.

Исторические примеры, которые мы привели только что и которые можно было бы подкрепить другими в том же роде, показывают значение принципа естественных границ для жизни народов и для сохранения между ними мирных отношений. И потому памятные слова, приписываемые Наполеону: "Европа будет спокойна лишь тогда, когда положение дел станет таким, что каждая нация будет иметь свои естественные границы" -- полны глубокого государственного смысла. И этот смысл не теряется от того, что сам Наполеон на деле немилосердно искажал этот принцип. Замечание Антуана: "Кто мог бы сказать, каковы были, по мнению этого императора, естественные пределы французского государства" -- не что иное, как остроумная шутка, нисколько не подрывающая верности принципа, провозглашенного великим государственным гением Запада.

По его следам идет и Гольцендорф, когда, указывая на великую роль природных разделов земной поверхности, признает вообще желательною наличность естественных границ народов и государств. "Приближением к этой цели, -- прибавляет он, -- объясняется процесс образования современных крупных государств по сравнению со средневековой тенденцией к образованию мелких государств, которое продолжалось до тех пор, пока при мало развитой технике сношений географическое свойство областей не стало мешать хозяйственным связям в народной жизни, которые ныне являются необходимыми" [Franz v. Holtzendorff. Handbuch d. Volkerrechts. Hamburg, 1887.11. S. 233.].

Этот глубокий и дальновидный взгляд особенно выигрывает в сравнении со стоящим на противоположном полюсе мысли доктринерским рассуждением Шмальца. Последний полагает: "Что в новейшие времена нередко говорилось относительно естественных границ, следует ли признавать за таковые реки, или горные хребты, или, наконец, язык, это может обещать для политики мало пользы, а для международного права даже никакой. Для политики те границы выгодны, которые больше всего обеспечивают цель государства, то есть свободу и защиту граждан: для международного права те границы правомерны (rechtlich), которые покоятся на договорах или на законном обладании. В международном праве естественная граница как противоположность произвольно установленной даже и немыслима". Последнее совершенно верно, но все же едва ли международное право может так абсолютно закрывать глаза на факты действительности. Никто не сомневается в том, что самая неестественная, самая причудливая граница, какая только мыслима, будет вполне правомерною (rechtlich), если установлена договором, но иной вопрос, будет ли такая граница выгодна для прочности этого договора, не явится ли она источником взаимного недовольства, не приведет ли в конце концов к открытой борьбе. Таким образом, неверно утверждение, что принцип естественных границ не сулит международному праву ровно никакой пользы. Тем более он полезен для политики, даже если понимать ее цель так, как ее формулирует сам Шмальц: свобода и безопасность граждан только выигрывают, если государство имеет надежный оплот в виде удобной естественной границы.

Если таково значение принципа естественных границ для международного права и международной политики, то еще более велико оно для военного искусства, для стратегии и тактики. В этом отношении полезность принципа естественных границ настолько очевидна и несомненна, что даже его противники лишь слегка и нерешительно пытаются набросить на нее тень сомнения. Так, Функ-Брентано и А. Сорель, признавая, в общем, значение этой системы для военного искусства, предостерегают все же перед преувеличением значения границ, образуемых естественными препятствиями, причем вполне основательно замечают, что их важность зависит от того, насколько умеет или может их использовать государство, которое ими пользуется для нападения или обороны. "Искусственная граница Вобана, -- говорят они, -- спасла Францию при Людовике XIV; естественные границы не защитили ее при Наполеоне". Шмальц в том же духе отмечает, что если горы -- лучшая линия обороны и нападения для обладающей ими стороны, то ведь необходимо, чтобы к началу военных действий горные хребты были заняты войском. Все это совершенно верно, и сама по себе горная цепь или море еще не являются гарантией неприкосновенности территории государства, но они чрезвычайно помогают отстоять и сохранить эту неприкосновенность.

Итак, к достижению естественных границ, вообще говоря, стремиться стоит и следует, поскольку имеются налицо подходящие природные условия и поскольку задача достижения их не сопряжена со значительными жертвами, чем ожидаемые выгоды. Конечно, народы и государства могут быть великими и сильными и без обладания естественными границами, как велика и сильна, например, Германия. Конечно, они могут быть весьма устойчивы и крепки внутреннею спайкой, как крепка Швейцария или Голландия, лишенные природного заслона на своих границах. Но что же это обозначает? Лишь то, что сила и прочность государства зависят не только от качества его границ. Но заключать отсюда, что для жизни государств и народов качество границ столь же безразлично, как безразлично оно для формального международного права, было бы великим заблуждением или сознательной недобросовестностью. Сверх того, такие государства, как Голландия, Швейцария, Португалия, -- последние экземпляры некогда гораздо более распространенного типа мелких государств и, не имея естественных границ, очутившись, словно в тисках, между более сильными державами, продолжают существовать лишь в силу происходящего между последними соперничества. Но довольно вероятно, что дни по крайней мере некоторых из них уже сочтены.

Но, может быть, принцип естественных границ, некогда столь ценный и спасительный, в наш век утратил свое значение? Может быть, ныне, в эпоху электричества, беспроволочных сношений, дирижаблей и аэропланов, естественные границы уже не нужны и нецелесообразны?

Да, несомненно, что часть своего значения естественные границы, эти стихийные вековые преграды, ныне утратили, но говорить, что они теперь излишни или совсем недействительны, все же нельзя. Современная техника, конечно, легко торжествует победы над всеми этими стихийными препятствиями, но та же техника, повинуясь воле человека, может служить в полной мере к восстановлению былой непроницаемости этих препятствий, наличность которых может всегда послужить надежной опорой для приложения технических усовершенствований, отданных на услугу политике, стратегии и тактике.

Основное значение прочных естественных границ не подрывается даже новейшими успехами воздухоплавания. В тот день, когда Блерио перелетел на аэроплане Ла-Манш, европейская печать провозгласила, что, мол, Англия перестала быть островом. Заявление это, понятно, не более как красивая фраза. Если изолированность Англии от континента не уничтожилась фактом, что многие тысячи судов всех наименований ежегодно поддерживали сношения Англии с внешним миром, то тем более изолированность эта не прекратится с перелетом через Ла-Манш одного, даже десяти, даже ста аэропланов. То же самое имеет силу и в отношении естественных границ всех прочих государств. Воздушная эскадра дирижаблей и аэропланов может, конечно, наделать массу бед, но та же техника, которая создала ее, создала и еще создаст не менее грозные способы борьбы с нею. А с другой стороны -- и это главное, -- ни одна держава не в состоянии отправить по воздуху сколько-нибудь значительный экспедиционный отряд, тем более -- целую армию. Таким образом, при нынешнем своем развитии и тех надеждах, какие можно возлагать на его ближайшее будущее, воздухоплавание не может претендовать на сколько-нибудь значительную замену сухопутных и морских сообщений, а следовательно, наличность естественных преград, существующих на земной поверхности, по-прежнему будет играть весьма крупную роль.

Здесь, кстати, уместно будет коснуться одного весьма современного вопроса, выдвинутого успехами воздухоплавания и тесно связанного с проблемою государственных границ, -- вопроса о принадлежности атмосферы, о праве собственности на воздух [При обсуждении этого вопроса мы пользовались, между прочим, данными, содержащимися в брошюре В. Гольденберга "Воздухоплавание и право". СПб., 1909.].

Вопрос этот, бывший до недавнего времени чисто академическим и почти что схоластическим, презрительно именуемый "сказкою о воздушном столбе", стал в наши дни вполне реальным и настойчиво домогается своего разрешения.

Две абсолютно противоположные точки зрения прилагаются к вопросу о принадлежности атмосферы. По мнению одних, воздушное пространство, находящееся над территорией государства, составляет естественное дополнение к последней, как бы продолжение ее вверх, и вполне подчинено суверенитету данного государства; по мнению других, оно вполне свободно и никакому отдельному государству не подчинено. В этих двух точках зрения сказывается непримиримое противоречие двух миросозерцании, полюсами которых являются национализм и космополитизм, частная собственность и ее отрицание, строй индивидуалистический и коммунистический.

В явном соответствии с гипотезою Лассаля, в силу которой культурно-исторический ход развития права заключается в постоянной тенденции к сужению понятия частной собственности и к высвобождению из сферы права частной собственности все большего количества объектов, Институт международного права на гентском конгрессе 1906 года принял такой принцип: "Воздух свободен; государства имеют по отношению к воздуху только те права, которые необходимы им в интересах самосохранения". Этот принцип "либерализма", принятый конгрессом в связи с обсуждением вопроса о беспроволочном телеграфе, имеет, очевидно, общее значение и предназначен лечь в основу также и предстоящей международной кодификации воздушного права, вопрос о котором включен в программу предстоящего в 1910 году в Париже очередного конгресса того же института.

Члены гентского конгресса, принявшие приведенное выше положение о свободе воздуха, исходили при этом, очевидно, из соображений двоякого рода. Во-первых, вполне в духе лассалевской тенденции, им улыбалось, по-видимому, возможность одним ударом исторгнуть из исключительной компетенции государства и передать в сферу междугосударственную новую огромную область права, что явилось бы новым торжеством начала космополитического над национальным. Во-вторых, при более поверхностном взгляде на вопрос невольно напрашивалась аналогия с открытым морем, которое признается свободным от подчинения чьему бы то ни было суверенитету. Увлечение аналогией оказалось настолько сильным, что многие ученые предлагают даже подобное так называемым территориальным водам, именно признать, что суверенитет государства распространяется на нижний слой воздуха до некоторой высоты, определяемой, впрочем, весьма различно разными международниками. При всем уважении к именам отдельных ученых, отстаивающих принцип свободы воздуха (Фошиль, Гарейс, Мейли), нужно признать, что вся эта затея с "либерализмом" не дает высокого представления ни о здравом смысле, ни о сообразительности и остроумии ее поборников. Увлекшись тенденцией изъять воздух из-под суверенитета отдельных государств и сделать его никому неподвластным, ученые-международники как будто забыли теснейшую взаимную связь, в какой находится атмосфера с лежащею под ней территорией. Они как будто забыли, что отношение территории к лежащей над нею атмосфере совсем иное, чем к лежащему подле нее открытому морю: область атмосферы силою земного притяжения теснейшим образом связана с лежащей под нею территорией, и чем выше подняться на воздух, тем связь эта сильнее и тем значительнее ударное воздействие, исходящее из недр атмосферы к земле. Таким образом, в противоположность тому, что происходит на море, с удалением от земли в воздухе не уменьшается, но еще увеличивается возможность причинить государству ущерб, а с тем вместе не уменьшается, но еще увеличивается и заинтересованность государства в обладании данною областью в видах обеспечения собственной безопасности от могущих происходить сверху разного рода враждебных действий. Если по вопросу об обладании атмосферою нужно искать каких-либо аналогий, то настоящая, подлинная аналогия может быть только одна -- с областью земных недр. Права государственного суверенитета на недра земли, как известно, прекращаются лишь там, где сталкиваются с суверенитетом другим держав, т.е. в центре земного шара. Этот вполне определенный и ясный принцип, не возбуждающий ни в ком никаких сомнений, должен быть, mutates mutandis, приложен и к воздушному пространству. При этом возможны две различные, но основанные на одном и том же принципе системы. Одна система состояла бы в продолжении подземной границы государства вверх по прямой линии до бесконечности. Теоретически несомненная, она представлялась бы, тем не менее, весьма претенциозною, так как распространяла бы суверенные права земных государств на все беспредельное междупланетное и междузвездное пространство вселенной, причем права этой чудовищной собственности затемнялись бы еще, пожалуй, фактом разнообразных движений земного шара, в особенности движением его вокруг своей оси. Другая система, гораздо более скромная, но и более осмысленная, доводила бы предложение подземной границы государства лишь до известного предела. Предел этот находился бы там, где кончается сфера преобладающего влияния земли, т.е. где притяжение земли уравновешивается притяжением других небесных тел. Там, собственно, и начинается междупланетное пространство в настоящем смысле этого слова и прекращается тесная, неразрывная связь между землею и окружающей ее отовсюду областью атмосферы, а значит, и непосредственный жизненный интерес земного государства к происходящим над его территорией явлениям естественного или искусственного происхождения. Это и будет наиболее рациональная воздушная граница государства; граница, правда, не отмеченная никакими природными знаками, но вполне аналогичная так называемым limites intellectuelles -- например границам, идущим по известному градусу широты или по меридиану, или по прямой линии между двумя определенными точками. Такими именно "limites intellectuelles" международного права и будут воздушные границы земных государств.

Предлагаемая увлекающимися международниками система "свобода воздуха" ни в каком случае не должна быть принята, если только мы не хотим нанести гибельный удар принципу полного суверенитета государства в пределах его территории. Старый принцип римского права "cuius est solum, eius est usque ad coelum" должен быть сохранен в полной мере как необходимое условие государственной неприкосновенности и безопасности. Если же кому-либо угодно проводить аналогию с морем, то в этом случае необходимо весь прилегающий к земле и связанный с нею силою тяготения слой атмосферы уподоблять прибрежным "территориальным водам", оставляя аналогию с открытым морем для находящегося дальше от земли междупланетного пространства. Только при такой постановке вопроса мыслимо допустить принцип либерализма, не причиняя страшного вреда интересам и суверенным правам отдельных государств. Но вообще допущение аналогии с морем нежелательно, и предпочтительно рассматривать надземное пространство как естественное протяжение пространства подземного, следовательно, как вполне подчиненное суверенитету государства.

Легко понять, что вопрос о принадлежности атмосферы важен пока что не столько сам по себе, сколько с точки зрения права пролета. С признанием свободы воздуха право пролета над территорией государства в любом месте и в любом направлении тем самым становится неограниченным и бесконтрольным, следовательно, государство не вправе будет, по крайней мере при условиях мирного времени, препятствовать пролету воздушных кораблей любого типа, воспрещать им производить какие угодно наблюдения, съемки и т.п. В высшей степени неумно поступит то государство, которое не согласится на столь незавидные условия существования как бы под постоянным надзором. И хотя вред, причиняемый такой свободой пролета, будет компенсироваться правом взаимности, но все же гораздо более предпочтительно не нести вреда, чем иметь теоретическую возможность причинить такой же вред соседу. И потому не можем не выразить самого настойчивого пожелания, чтобы русское правительство ни в каком случае не отдавало в международное порабощение не только русскую землю и ее недра, но и воздух родной страны.

Собственно говоря, воздух хотят сделать интернациональным только ради свободы пролета. Но разве кто-либо решился бы серьезно предложить, чтобы поверхность земли стала интернациональна ради свободы проезда? Едва ли. Но если так, то почему бы аэростату или аэроплану должно быть дозволено то, что воспрещено автомобилю? Ведь фактически государство может воспрепятствовать пролету воздушного судна, как и проезду автомобиля, точно так же, как может воспрепятствовать со своей территории даже передаче беспроволочных депеш, задерживая их при помощи аппарата достаточной силы. Таким образом, представляется совершенно неясным, почему оно должно отказываться от своего права в воздухе, права столь же несомненного и фактически вполне осуществимого, например, при содействии специальной артиллерии. Напротив, в высших интересах государства совершенно воспретить свободный пролет воздушных судов над своею территорией. И тем большее основание существует для этого именно теперь, когда на смену гонимых силою ветра аэростатов выступают дирижабли и повинующиеся руке авиатора аэропланы и когда, таким образом, возможность невольного залета в чужие владения уменьшается до минимума. Категорическое воспрещение права пролета воздушных иностранных кораблей нисколько не повредит развитию воздухоплавательной техники, так как для последнего вполне достаточный простор дает воздушная область собственной страны, а рассматривать воздухоплавание как средство обычного передвижения людей и грузов по меньшей мере преждевременно. К тому же воздушный путь не является ни единственным, ни даже кратчайшим, каким является очень часто путь через открытое море. Если, в силу каких-либо особых соображений, для двух государств окажется удобным и желательным допустить взаимное право беспрепятственного пролета, они всегда могут заключить на этот счет специальное соглашение, но отнюдь не следует устанавливать общий принцип либерализма, так как это -- положение теоретически произвольное и практически весьма неудобное и опасное.

В заключение уместно будет заметить, что и принцип "mare liberum", провозглашенный Гуго Гроцием и ныне принятый в международном праве, не есть нечто непререкаемое, хотя, конечно, он и теоретически, и практически покоится на несравненно более солидных основаниях, чем проект "свободы воздуха". Все же такие факты, как необходимость исключения территориальных вод и доныне спорный вопрос о так называемых береговых морях, показывают, что и в этой области далеко не все обстоит удовлетворительно. Самый способ определения пояса территориального моря расстоянием пушечного выстрела представляет немало сомнительного ввиду постоянного увеличения этого мерила с увеличением дальнобойности артиллерии. Наконец, и самый-то принцип "mare liberum" восторжествовал главным образом в силу того, что применение его оказалось выгодным для держав, в руках которых находилась фактическая власть над морем. Теоретический принцип совпал с интересами фактических хозяев моря, и последние получили удобный предлог навязать его своим более слабым соперникам. Признание принципа "mare liberum" отдавало и теоретическую власть над всем открытым морем в руки его фактических хозяев -- англичан, и последние стали приверженцами этой доктрины, лишь только гегемония над морями стала их неоспоримым достоянием. В этом случае вполне оправдалось положение, что теоретическое признание принципа анархии лишь освещает фактический переход власти в руки наиболее сильного индивида или наиболее могущественной международной личности. Если же изменятся существовавшие до сих пор фактические условия, то и самый принцип "свободного моря" может еще потерпеть крушение или, по меньшей мере, подвергнуться весьма существенным ограничениям.

В параллель к известному фритредерскому принципу "открытых дверей" теорию "свободного моря" можно бы по справедливости назвать принципом "открытых окон".

Если к ним присоединить еще третий принцип -- либераэризма, или "открытого потолка", то народы, живущие ныне в государствах, сразу же очутятся под "открытым небом", на положении безгосударственных номадов или не образующих нации дикарей.

А так как подобная перемена при условии современной земной жизни не обещает ни человечеству, ни отдельным его частям ничего хорошего, то отсюда следует, что возрождение и восстановление принципа естественных границ в диктуемых здравым смыслом пределах и сохранение суверенных прав государств на их атмосферу представляются в высокой степени своевременными в противовес модной ныне тенденции все открывать и все принудительно экспроприировать.

Выше мы указали уже задачи внешней политики нашей родины в отношении территории и ее границ; теперь переходим к рассмотрению тех вопросов, которые касаются моря и его значения для России и тех задач, какие должна преследовать наша внешняя политика в отношении моря.

Значение моря для народов и государств определяется прежде всего тем основным фактом, что поверхность моря занимает большую часть поверхности нашей планеты, именно 72%, тогда как на долю суши остается всего 28%. Это значит, иначе говоря, что все наши континенты -- не что иное, как большие острова, разбросанные на обширной поверхности мирового моря, через которое идет единственный путь, связывающий их между собою. Правда, большая часть суши, образующая три континента так называемого Старого Света, представляет собою тесно связанную группу, глубоко изрезанную, но все же не совсем разъединенную внутренними морями, этими сравнительно ничтожными, но бесконечно важными для человечества заливами мирового моря -- океана. Зато два остальных континента далеко отброшены в глубь океана и доступны только морским путем, если не считать короткого, но почти недоступного по климатическим условиям пути из Азии в Америку по льду Берингова пролива. И в ходе исторических судеб, и в современной практике сообщение между "старыми" и "новыми" континентами происходит исключительно морским путем как единственно доступным в широких размерах, а вместе и наиболее кратким, скорым и дешевым. И чем дальше идет культурное развитие человечества, чем выше и совершеннее становится техника, тем менее океаны разъединяют разбросанные по их поверхности части суши и тем более связывают их тысячью незримых, но прочных и неразрывных нитей. По мере развития человеческой культуры и усовершенствования сообщений океаны постепенно утрачивают значение естественных преград и уподобляются грандиозным междуматериковым рекам, противоположные берега которых разделяют волны, но связывают материальная и духовная культура и прогресс техники. Особенно сильно сказывается эта аналогия с рекою на Атлантическом океане, но к той же роли предназначаются ходом истории и все прочие океаны, кроме разве двух Ледовитых.

Мировое море, океан, имеет, конечно, известное самостоятельное значение. Он и сам по себе является для народов и государств источником весьма значительных богатств. Он дает вкусную и дешевую пищу миллионам людей, он доставляет некоторые полезные минералы (соль, сода) и ценные украшения (жемчуг, кораллы), он создает и поддерживает обширные и доходные промыслы (китобойный, котиковый и др.). Быть может, со временем он станет приносить и другие, еще более значительные выгоды, особенно если рост техники создаст способы использовать морское дно и находящиеся под ним недра земли. Все это придает океану большую самостоятельную ценность, совершенно независимую от других его значений. Но еще гораздо больше и значительнее ценность океана как ближайшего и наиболее дешевого пути между материками и прочими обломками суши, как великого и, можно сказать, единственного средства к достижению суши и к осуществлению культурного и экономического обмена между отдельными странами. В этом смысле море было с незапамятных времен и продолжает быть, в еще гораздо больших размерах, и до сих пор величайшим на земле созидателем единства земной oikumene (обитаемой вселенной), почти совпадающей ныне с поверхностью нашей планеты. И эта великая связь все более возрастает и крепнет с течением времени, образуя ныне, можно сказать, необходимый элемент культурно-экономической жизни человеческого рода. Огромная доля этой жизни -- неоценимый дар мирового моря.

Мировое море едино, несмотря на все свои разветвления и подразделения. Не говоря уже о единстве океана, подразделение которого на отдельные "океаны" представляется по меньшей мере столь же условным, как и деление величайшего из материков на "Азию" и "Европу", даже самые обособленные отдельные моря, так называемые внутренние моря, составляют одно великое целое с мировым морем -- океаном, связаны с ним одной и тою же ровной и неизменной водной поверхностью, всюду открывающей одинаково доступный путь в глубину суши. Необозримая, беспредельная равнина моря, как вполне верно указывает известный немецкий географ Ратцель, представляет собою наиболее великое единое, какое существует на земле [См.: Friedrich Ratzel. Politische Geographie. Miinchen, 1903 (изд. 2) и особенно его книжку "Das Meer als Quelle der Volkergrosse. Eine politisch-geographische Studie" (Miinchen, 1900). ].

"Das grosste Ganza an unserer Erde", "die grosste einheitliche Erscheinung der Erde" -- так определяет Ратцель эту характерную черту моря, каждая частица которого неразрывно примыкает к другим таким же частицам и открывает доступ к отдаленнейшим частям океана. И потому, говорит немецкий географ, "всякая часть моря, как бы она сама по себе ни была ограничена, имеет в себе нечто из величия и свободы океана. Всякая часть моря открывает широкие горизонты на мировой простор и дает доступ к отдаленнейшим частям суши, ко всем материкам если не в их целом, то во всей их береговой линии". Иными словами, море есть ключ к обладанию сушей. Вот почему морские державы во все времена наиболее приближались к идеалу мировых держав. Вот почему и в наши дни только те державы могут претендовать на мировую роль и мировое значение, которые имеют свою долю участия в обладании морем. Кто владеет морем, владеет миром, и если когда-либо суждено возникнуть всемирной державе, то необходимым условием ее возникновения будет власть над морем.

Но морем можно овладеть только с суши, как бы, впрочем, эта суша ни была невелика. Длина береговой линии этой суши большого значения не имеет; иногда достаточно бывает одной бухты, одной точки берега, чтобы владеть значительною частью моря, как владели им Афины и Венеция, Генуя и Любек. Но ничтожество сухопутного достояния этих морских метрополий, мало вредившее их торговле, в конце концов все же неблагоприятно отражалось на их исторических судьбах и приводило к упадку их гегемонии, никогда, впрочем, не выходившей за узкие, сравнительно, пределы окрестных морей с их островами и узкой береговой полосой. И только Англия, опирающаяся с самого начала на целую, хотя и небольшую страну, первая и единственная до нынешнего дня успела приблизиться к идеалу великой морской державы, владеющей океаном и через то распространяющей свое влияние или свое владычество на все прибрежные страны, не слишком далеко уходящие в глубь материка.

Из указанных исторических примеров вытекает, что овладеть миром можно только при условии обладания морем, обладать же морем можно лишь с суши. Суша, в конечном итоге, представляет собою ту почву, из которой вырастает затем гордый цветок морской гегемонии. И чтобы эта гегемония могла быть прочной, необходимо, чтобы она имела под собою достаточное пространство суши. Отсюда следует также, что всякая сильная континентальная держава легко может стать также и великой морской державой, если только иметь хоть весьма небольшую береговую линию, дающую удобный выход к открытому мировому морю. Это поняла Германия по слову Вильгельма II, и усвоив себе теорию власти над морем, упорно проводит ее в жизнь, чтобы сделать своим полем весь мир. Но ясно, что не одна Германия имеет шансы на это и что всякая континентальная великая держава, имеющая хоть небольшой удобный доступ к океану, имеет тем самым возможность, черпая силы из своей суши, достигнуть власти над морем и значения великой морской державы. И если морскую гегемонию Англии грозит подорвать недостаточность суши, на которую в своей метрополии может опереться английский народно-государственный организм, то ясно, что подобная опасность была бы немыслима в отношении более богатой сушею континентальной державы. Ввиду этого глубоко прав Ратцель, когда говорит: "Идеал большой политики, единственной, которая может повести к основанию всемирной державы, лежит в сочетании континентальных и океанских мотивов". Глубокая истина, которая должна бы навсегда запечатлеться в памяти и в сознании государственных деятелей, достойных этого имени.

Но и помимо всеобъемлющих великодержавных идеалов море имеет огромное экономическое значение как путь, притом, по верному замечанию Рошера, "как самый великий и свободный из всех путей" и, конечно, также самый дешевый из всех путей. "На культурных низших ступенях, -- говорит Вандер-Боргт, -- море разделяет народы, на культурных высших ступенях оно соединяет их и становится самым выдающимся средством мирового общения, далеко превосходящим все другие средства сообщения по своему объему, дешевизне, непрерывности и многосторонности. Быть отрезанным от моря -- это ныне одно из величайших препятствий в сообщениях; известное положение в мировом общении может в наше время сохранить только тот народ, который обладает пригодным для пользования морским берегом и способным к мореходству населением" [Van der Boght R. Das Verkehrswesen.Leipzig, 1894. S. 229.].

Но если соприкосновение с морем очень важно и ценно для всякого вообще народно-государственного организма, то все же значение этого естественного фактора далеко не одинаково для каждого государства в отдельности. Море -- один из могущественнейших естественно-географических факторов, а при оценке таковых необходимо исходить не из каких-либо общих принципов, а из чисто местных естественно-географических условий, далеко не всюду повторяющихся. И потому, в зависимости от характера данного государства и его местных, ему одному лишь присущих, особенностей и условий, его отношение к морю будет неодинаково и его морская политика как по своим задачам, так и по способу их выполнения будет представлять весьма существенные отличия. Установить характер отношений к морю нашей родины, определить их специальный смысл и цель, установить их особое значение -- такова наша задача в данную минуту.

Каково географическое отношение территории русского государства к морю? Ответ на этот вопрос могут дать цифровые данные, которые приводит господин Ю. Шокальский в статье большой энциклопедии Брокгауза, посвященной России. По этим данным, общая длина линии, объемлющей Российскую Империю, равняется 64 900 верст, из которых на долю сухопутной границы приходится 18 630 верст и на долю морской -- 46 270 верст. Другими словами, из общей длины нашей границы менее 29% составляют границу сухопутную и более 71% границу морскую. Это значит, что по своему отношению к морю, выраженному длиною морской границы, т.е. длиною береговой линии, русское государство представляет почти полуостров, лишь немногим меньше, чем на три четверти окруженный морем. Следовательно, морским берегом мы далеко не бедны и на недостаточность его пожаловаться не можем. Но тем ярче в данном случае подтверждается истина того положения, что длина береговой линии сама по себе весьма мало значит и что ничтожная, но удобная береговая линия какого-нибудь небольшого залива может иметь несравненно большее значение, чем многие тысячи и даже десятки тысяч верст неудобных берегов. А такие именно неудобные берега и составляют большую часть нашей столь длинной морской границы.

Действительно, большую половину нашей береговой линии -- около 25 000 верст -- составляет северная морская граница Империи. Длина последней, впрочем, до сих пор не может быть определена с достаточной точностью, так как на всем протяжении этой северной границы многие берега на картах нанесены лишь приблизительно. Вообще же длина морской границы нашей в Европейской России достигает 16 730 верст, а в Азиатской -- 29 540 верст, тогда как сухопутная в Европейской России достигает 4220 верст, а в Азиатской -- 14 410 верст. Иначе говоря, в Европейской России морская граница приблизительно в четыре, а в Азиатской -- в два раза длиннее сухопутной.

Эти интересные и поучительные цифры, способные, пожалуй, даже несколько удивить своим соотношением, получают, однако, свое действительное значение лишь при соображении о характере и особых естественно-исторических свойствах всех этих морей, в таком изобилии омывающих пределы русского царства. В действительности вся эта свыше 71 %-ная береговая линия -- призрачное богатство, обесцененное навсегда вечными льдами Северного Ледовитого океана и крайне негостеприимным характером некоторых других не только пустынных, но и полумертвых морей. Лишь ничтожная сравнительно часть северной границы, примыкающая к теплым струям Атлантического океана, имеет бесспорное значение. К ней присоединяется часть тихоокеанской границы, омываемая хотя и суровым, но все же способным к жизни морем. Наконец, идут те моря, которые ныне имеют для России, можно сказать, исключительную ценность -- Балтийское и Черное, да еще Каспийское полуморе. Эти три последние моря почти одни и играют пока некоторую более важную роль в жизни нашей родины, остальные же все еще представляют собою в полном смысле слова мерзость запустения. Но, конечно, исследуя государственное значение примыкающих к нашей территории морей, мы должны принимать во внимание не только то, чем пользуются в настоящее время, но и все то, что вообще способно к жизни, к оживлению, к использованию. И хотя такая морская граница будет несравненно скромнее по своей длине общей морской границы Империи, она, тем не менее, все же открывает достаточный простор для того, чтобы русский народ мог ставить себе крупные задачи и достигать великих результатов.

Относительная незначительность вполне пригодных морей, которыми может располагать Россия, делает их особенно для нас ценными и тем самым заставляет вдвойне дорожить каждой верстой удобной морской границы. Вместе с тем, однако, сравнительная незначительность этой удобной береговой линии делает Россию страной преимущественно континентальной и тем самым чрезвычайно подчеркивает совершенно особое отношение ее к морю и весьма своеобразное значение для нее моря. Скажем прямо: благодаря обилию совершенно и безнадежно мертвой береговой линии Россия -- наиболее континентальная великая держава во всем мире, и этим основным фактором и определяется ее отношение к морю.

Для других народов, небогатых территориею, стесненных отовсюду соседями, море представляет неоценимый выход, который дает им возможность из своего тесного угла вырваться наконец на вольный мировой простор, чтобы устремиться всем избытком своих сил к более привольным заморским областям. Таковы смысл и цель колоний, какие основывали за ширью морей почти все западноевропейские народы. Для них, бедных сушею, море -- драгоценный, нередко единственный путь к континенту, континенту более обширному и более привольному. Такое именно значение имело море для Испании и Португалии, Франции и Англии, Голландии и других колонизаторских стран, население которых рвется за море, к желанной, дома недостающей суше. Для России море, наоборот, совершенно не имеет такого значения, ибо цель наша, наш государственный идеал лежит не за морями, не в каких-то заморских колониях, которых у нас нет и которые нам совсем не нужны. То, что иные подражательно называют нашими колониями -- не колонии, а области, тесно сливающиеся с метрополией и ничем от нее неотделяемые и неотделимые. Единственное владение России, которое еще можно было с некоторым основанием приравнивать к заморским колониям европейских государств, -- это Аляска, но она давно уже перестала быть нашею, а других колоний мы не заводили и уже, конечно, не заведем, по крайней мере колоний крупных, обнимающих целые области, целые страны. Для нас значение моря иное: оно -- не средство, а цель. В то время как другие через море тянутся к континенту, мы через континент, через необъятную, беспредельную сушу тянемся к морю. Их взгляд страстным желанием обращен за море, наш с тоскою отчаяния от подавляющей нас массы материка устремляется к морю -- единому, великому, безбрежному, как безбрежна наша необъятная суша, наша беспредельная степь, наша великая равнина, протянувшаяся непрерывно от Балтийского моря в самую глубину Азии. Наша задача -- проложить себе, в смысле военно-политическом и экономическом, пути к морям, наш идеал -- вполне овладеть выходами в океан. На берегах далеких морей мы ищем недостающих нам ключей от нашей суши, от нашего материка, из центра которого мы широким полукругом двинулись некогда в поисках открытого моря. И мы многое уже сделали в этом направлении, но последний шаг все еще впереди. Он и должен стать одним из главных актов разумной политики нашего народно-государственного будущего.

Переходя к конкретной стороне вопроса о русских задачах по отношению к морю, мы должны прежде всего отметить, что в двух местах, расположенных на громадном друг от друга расстоянии, выход к открытому морю -- океану -- у нас имеется и ныне. Эти места находятся: одно -- на Мурмане, другое -- на Камчатке. В общегосударственной экономии нашего будущего им, в полном смысле слова, и цены нет, особенно той точке, что находится на оконечности Камчатки, а между тем обе почти совершенно заброшены, забыты, оставлены без всякого внимания как совершенно безразличные пустыри. И в особенности заброшена и забыта камчатская дверь к океану -- та именно, которая имеет наиболее важное значение для будущего и которая находится вполне в нашем распоряжении, лишь ожидая заботливой руки великого государственного человека, чтобы стать нашим морским оплотом и нашим волшебным ключом к Тихому океану. Но не видать этого великого человека, зато видны протягивающиеся с разных сторон цепкие руки наших заморских "друзей".

Оба эти драгоценных выхода в открытый океан мы должны беречь с таким же вниманием, с каким оберегаем столицы русского царства, даже с еще большим, так как по своему значению для России выходы в два величайших океана важнее и незаменимее самих столиц. Они тем драгоценнее, тем необходимее для нас, что других выходов прямо в мировое море у нас нет и не будет и даже не должно быть, потому что стремление к приобретению других выходов опять толкнуло бы нас за пределы наших разумных естественных границ и, что еще хуже, опять обременило бы нас новыми ненужными миллионами инородческого населения. А решиться на это Россия не может, если должен быть сохранен национальный характер русского государства.

Не считая Каспийского полуморя, которое уже ныне является, а в близком будущем должно окончательно стать русским озером, Россия соприкасается своей территорией еще с двумя морями -- Балтийским и Черным. Оба эти моря по своему отношению к океану почти совершенно тождественны друг с другом, оба врезывающиеся в глубину суши заливы мирового моря, отделяемые от последнего весьма узкими, подобными рекам, проливами и промежуточными морями -- Северным и Средиземным, причем Черное море, представляющее собою едва ли не наиболее типичный пример внутреннего моря, с особенною основательностью ограждено природою от океана. Пробраться этими путями к океану мы, конечно, не можем, потому что для этого необходимо полное обладание датскими проливами на севере и Гибралтарским проливом на юге. Обе эти задачи, как слишком сложные и выходящие за пределы нашего народно-государственного горизонта, не могут быть осуществлены нами с достаточной полнотою, да и необходимости в этом нет для нас никакой, раз мы имеем в своем распоряжении две вполне свободные точки соприкосновения с океаном. Ввиду этого в отношении Балтийского и Черного моря наша политика должна стремиться к другой цели, чем приобретение свободного, находящегося вполне в наших руках выхода в океан. Географическое положение России и названных двух морей выдвигает для нас как раз обратную задачу -- оберегать континент, средину которого мы занимаем, от колонизаторских стремлений других держав. Мы должны, таким образом, не стремиться в этих местах к океану, а, напротив, стоять на страже суши со стороны океана. Практически вопрос сводится к полному обладанию ближайшими доступами, т.е. к полному фактическому обладанию нашими внутренними морями

При такой постановке вопроса сразу же обнаруживается, при внешней географической аналогии между Балтийским и Черным морем, полное несходство нашего положения в каждом из них. В Черном море задача, нам предстоящая, по существу весьма проста и ясна: она сводится к полному овладению Босфором и Дарданеллами, что подразумевает обладание обоими их берегами, Совершенно в ином свете представляется положение в Балтийском море. Во-первых, Балтийское море, соединяемое с океаном тремя датскими проливами, уже в силу одного этого несравненно доступнее Черного моря, тем более что и проливы эти, особенно средний из них, гораздо шире и затруднительнее для охраны. Во-вторых, помимо этих трех проливов имеется еще четвертый путь, искусственный, в виде Кильского канала, находящегося в полном и исключительном распоряжении Германии. Таким образом, здесь задача охраны материка со стороны океана чрезвычайно осложняется, если, как это мы предполагаем, раз навсегда отказаться от мысли о непосредственном обладании всеми этими четырьмя путями. Теоретически рассуждая, цель может быть в данном случае достигнута четырьмя способами: 1) прочным и устойчивым союзом с державами, в руках которых находятся естественные и искусственные выходы из Балтийского моря, т.е. с Германией, Данией и Швецией; 2) прочным и устойчивым союзом с величайшей морской державой (т.е., следовательно, с Англией), флот которой, имея возможность опереться на сильную русскую базу (идеальные условия, для которой представляет Моон-Зунд), явился бы в случае нужды оплотом нашего балтийского побережья; 3) созданием собственного чрезвычайно сильного балтийского флота; 4) организацией исключительно сухопутной обороны нашего Балтийского побережья. Каждый из этих способов имеет, конечно, свои преимущества и свои недостатки. Так, ограничение сухопутной обороной потребует страшной затраты сил и средств на укрепление и, что еще хуже, будет отвлекать массу войск от главного театра военных действий; создание огромного флота в Балтийском море также будет весьма нецелесообразно не только по своей стоимости, но главным образом потому, что могущественный русский флот несравненно нужнее в совершенно ином месте. Остаются, следовательно, дипломатические союзные комбинации, из которых поэтому и нужно сделать выбор. Не входя в подробности, неуместные в этой главе, автор настоящего исследования полагает, что в соответствии с общей группировкой великих держав прочное и устойчивое союзное соглашение с Англией может, при нынешних условиях, лучше всего обезопасить русское побережье Балтийского моря.

Будущее, быть может, принесет иные способы выполнения этой важной задачи. Во всяком случае, даже если морское могущество России достигнет развития, соответствующего ее мировому положению, мы должны свято блюсти великий и единственно верный принцип строгой концентрации морских сил, отсутствие которой явится первым условием нашего морского возрождения. И наиболее подходящим местом для такой концентрации представляется, во всяком случае, не Балтийское море.

Великий принцип сосредоточения боевого флота должен быть одною из постоянных целей нашей морской политики. Ради возможно более полного проведения этого принципа стоит даже примириться с мыслью об относительной беззащитности того или иного русского побережья, т. е., лучше сказать, с мыслью о применении иных способов обороны, менее совершенных и удобных, например обороны береговой сухопутной, морской минной или той, какую дает союзный договор с могущей оказать поддержку державой. Нам настоятельно необходимо стремиться к сосредоточению морских сил в наиболее удобном для государства пункте, с обеспеченным выходом в океан, хотя бы даже пришлось из-за этого часть береговой линии оставить без собственной морской обороны: безопасность берегов будет в этом случае все же больше, чем при раздроблении флота по всем примыкающим к России морям и распылении морского могущества страны на атомы и ничтожные группы атомов -- слабые эскадры.

Итак, третья великая задача национальной внешней политики России, касающаяся моря, состоит в следующем: мы должны сохранить и использовать надлежащим образом имеющиеся у нас непосредственные выходы в океан и занять прочное оборонительное положение на глубоко врезывающихся в наш материк внутренних морях -- посредством ли приобретения входа в них (как в Черном море) или посредством вполне достаточного и надежного обеспечения нашей береговой линии (как в Балтийском). Наша задача во внутренних морях, таким образом, по существу вполне оборонительная и сводится к обеспечению неприкосновенности суши от влияния господствующих на морях сил.

В этом сказывается влияние континентального положения России и выпадающая на ее долю роль континентальной величайшей державы, естественной охранительницы суши от покушений владеющих морем держав. Если же когда-либо нашей родине удастся и самой стать великой морской державой, способной сознательно стремиться к преобладанию не только на европейско-азиатском материке, тогда исходной точкой активной морской политики России станет не одно из европейских внутренних морей, а наше тихоокеанское побережье и, главным образом, столь основательно забытый ныне Петропавловский порт на Камчатке.

Выше мы говорили о естественных и искусственных, удобных и неудобных границах. По ту сторону всех этих границ находятся державы и народы, отношения с которыми и составляют на деле главное содержание внешней политики нашей. Отношения к другим, более далеким от нас державам завязываются и поддерживаются, в конце концов, в результате тех или иных отношений с сопредельными государствами, нашими ближайшими соседями, через головы которых мы подаем руку более далеким народам для общей дружбы и общей вражды. И потому центр тяжести наших внешних отношений падает вполне естественным для континентальной державы образом именно на отношения с соседями.

Отношения эти, как водится, могут быть очень разнообразны -- от самой тесной дружбы до самой глубокой вражды. Преобладающими являются, конечно, отношения наружно корректные, но по существу весьма мало дружественные -- наиболее распространенный тип международных соседских отношений. Дальновидный государственный деятель не даст себя, впрочем, ввести в заблуждение мимолетным характером существующих с тою или иною державой отношений, но постарается заглянуть далеко в будущее, чтобы установить, какой характер отношений с этой державой представляется необходимым и вытекающим из действительных интересов, и капризы истории иногда затемняют на время эти действительные интересы и потребности и создают вражду там, где по-настоящему необходима дружба, и дружбу там, где гораздо естественнее было бы ожидать соперничества и вражды. Но вскоре восстановляется влияние реальных интересов, и противоестественные комбинации, импровизированные политикою минуты, бесследно исчезают, уступая место иным, более естественным сочетаниям. Эти сочетания и должен уметь заранее предугадать истинный государственный деятель, чтобы сразу же взять вполне верный тон в отношениях с каждым соседом. Если интересы его могут быть примерены с нашими, тогда создается почва для устойчивой дружбы, если нет, возникает необходимость сознательной вражды, необходимость ослабления или уничтожения врага прежде, чем он успеет стать опасным. Для верной и безошибочной оценки необходима весьма редко встречающаяся способность вполне стать на чужую точку зрения, чтобы определить, может ли сосед примириться с известным решением того или иного вопроса, может ли он искренно от того-то отказаться и то-то сделать. Иначе говоря, необходимо считаться с жизненными интересами и заветными мечтами каждого из соседей и определять по ним характер и направление собственной политики в отношении его.

"Государство недостойно названия великого, если оно живет настоящим моментом, а не тысячелетием вперед" -- этот афоризм глубоко верен, даже если допустить, что срок, в нем указанный, слишком уже велик. Да, государство, достойное имени великого, должно предвидеть и предугадывать будущее на расстоянии по меньшей мере нескольких столетий, чтобы иметь возможность заблаговременно предотвратить назревающие опасности и установить возможно более выгодное для себя соотношение сил. Как в борьбе с нежелательными явлениями внутренней жизни меры предупреждения важнее мер пресечения, так и во внешней политике более важно и выгодно вовремя парализовать назревающую опасность, чем потом быть вынужденным бороться с нею с напряжением всех сил и к неизбежному ущербу национальных интересов.

Несмотря на то что это дело предупреждения нежелательных и вредных явлений составляет одну из главных задач практической внешней политики, нужно поистине изумляться обычной недальновидности правительств всех стран, не замечавших назревающих за их пределами явлений, не видевших возникавших у них под боком зародышей новых держав и не успевавших ни подавить их вовремя, ни примирить и согласовать свои и их интересы. Хотелось бы верить, что наше правительство и наша дипломатия, прошедшие суровую школу тяжких испытаний и неудач, вынесут из нее глубокое сознание необходимости лучше узнавать нарождающиеся силы будущего, чтобы либо заблаговременно парализовать или уничтожать их, либо приобретать их расположение и доверие и направлять их историческое развитие и территориальный рост в желательном для нас направлении.

В отношении сопредельных с нами держав, в зависимости от целей и идеалов как нашей, так и их политики, наши задачи могут быть весьма различны и характер наших действий весьма неодинаков. Система status quo, хорошая, быть может, для данного момента или данного частного случая, не может, конечно, быть положена раз навсегда в основу взаимных отношений держав и народов, не может быть увековечена, потому что соотношение, существующее в данную минуту, представляется в большинстве делом простого случая, более или менее мимолетным капризом исторической судьбы. Если, например, вследствие наших неудач, ошибок и настроений Германия приобрела в данную минуту неподобающее преобладание в европейской политике, а Австро-Венгрия получила возможность скалить гнилые зубы на весь русско-славянский мир, то это весьма преходящее явление, которое отойдет в область преданий через несколько лет, лишь только Россия успеет оправиться от пережитых невзгод и взять верный курс во внутренней и внешней политике. Признавать такой политический status quo чем-то неизменным и вечным, закреплять его навсегда и превращать в какой-то незыблемый принцип международной политики было бы с нашей стороны и смешно, и даже преступно. То же самое следует сказать весьма часто и относительно территориального status quo, сплошь да рядом никого не удовлетворяющего и служащего постоянным яблоком раздора. Поэтому желание изменить status quo может вполне оправдываться действительными интересами нашей страны, нашего народа или племени и вместе с тем нисколько не противоречит таким же интересам большинства наших соседей. В крайности нередко представляется возможным согласовать выгодное для нас изменение status quo с их интересами посредством известных компенсаций и предоставления им полной свободы действий в других, более важных для них вопросах. Очень часто достаточно одного обаяния силы и могущества государства, чтобы побудить его соседей придать иной характер своей политике и направить свои усилия в другую сторону.

Среди смежных с нами государств могут быть, конечно, такие, которые вполне удовлетворяются нынешним своим достоянием и не мечтают о том, чтобы раздвинуть в каком бы то ни было направлении свои пределы. Если при этом такие государства по своему географическому положению не стоят нам поперек дороги и не мешают осуществлению важных и необходимых задач нашей политики, то вполне естественны будут с нашей стороны чувства неизменного к ним расположения и устойчивой дружбы. Так как, сверх того, такие государства обыкновенно принадлежат к числу более слабых и потому могут опасаться притеснений и захватов со стороны других соседей, то нам выгодно оказывать им постоянную поддержку в деле сохранения их государственной независимости и территориальной целостности, взамен чего будем иметь в них некоторый, иногда весьма ценный, заслон от других, менее безобидных держав. Таким образом, отношения к подобным соседям могут быть в полном смысле слова добрососедскими и основанными на принципе взаимности услуг и обоюдной пользе. Отнюдь не становясь по отношению к нам в какую бы то ни было зависимость, сохраняя полную самостоятельность, такие народно-государственные организмы могут, тем не менее, стать нашими спутниками в великом историческом шествии и войти в нашу сферу влияния -- неизменно доброжелательного и дружеского.

Есть другие смежные с нами государства, принадлежащие к числу сильнейших на земле народно-государственных организмов, которые слишком поздно явились на пир мировой жизни и с жадностью смотрят на занятые ранее явившимися места. Наше место представляется им особенно завидным, и им улыбаются надежды нас оттеснить и разгуляться на просторе за наш счет. С этими надеждами и планами нам необходимо самым серьезным образом считаться, чтобы иметь возможность в любую минуту встретить этих запоздалых и незваных гостей в полной боевой готовности, во всеоружии чувства русского патриотизма и идеи русской государственности. Ради них необходимы нам миллионные армии, ради них нужны союзы с мировыми державами, находящимися у них в тылу, ради них, наконец, настоятельно необходимо пробудить на Руси древний воинственный дух Святослава и объединить весь русский народ в один великий национальный союз русского народа, чуждый партийных дрязг и верный славным заветам и высоким идеалам русской государственности. В этих самобытных заветах и идеалах, вполне примиримых с необходимыми нам широкими реформами, наш народно-государственный организм должен найти исцеление от недугов безвременья, от гнусной смеси застарелых язв с модной отравой необдуманного подражания. В воплощении этих самобытных заветов и идеалов он должен найти подтверждение прекрасной и глубокой мысли, так изящно выраженной современным нам поэтом Буниным:

Вечно лишь то, что связует незримою связью

Душу и сердце живых с темной душою могил.

Но если в любой момент вся Русь должна быть готова подняться, чтоб защитить, по выражению современной же поэтессы Л. Кологривовой, "свой стяг и свой престол", а с ними и все свое материальное и духовное достояние, то это вовсе не значит, что мы сами упорно хотим враждовать с этими угрожающими нам соседями.

Сознавая вполне значительность сил, накопленных этими поздно вышедшими на мировую арену народами, понимая в полной мере их неудовлетворенность своим действительно безотрадным положением и их нетерпеливые порывы к территориальному росту, мы можем пытаться предотвратить столкновение с ними, направив их энергию и стремления в другую сторону -- к морю и за его пределы, к другим, неважным для нас частям суши. От их согласия или несогласия на такую перемену фронта и зависит прежде всего дальнейший характер наших взаимных отношений. Следовательно, решение вопроса о сохранении добрососедских или враждебных с ними отношений зависит не от нас, а от них.

С нашей же стороны соглашение вполне возможно, даже желательно, при непременном условии не трогать нас и не становиться на наш исторический путь, не мешать нам в осуществлении наших задач и достижении наших национальных и племенных целей, не угрожать тем, кто опирается на нас и примыкает к нашей государственной системе.

Таковы возможные и приемлемые для нас условия соглашения, с принятием и выполнением которых нам не страшен уже будет и территориальный рост этих не всегда добрых соседей.

Есть затем еще такие народно-государственные организмы, которые по своему географическому положению стоят нам поперек дороги и делают тем самым невозможным достижение наших заветных целей. В отношении их нам не остается ничего иного, как признать их непримиримыми врагами и сознательно идти к их уничтожению, чтобы открыть себе свободный путь и осуществить свои национальные или племенные задачи. При этом некоторые, ненужные нам, части таких обреченных нами на гибель государств могут быть предоставлены либо местному населению, стремящемуся к самостоятельности, либо дружественным нам государствам, которые мы хотим крепче привязать к себе.

Но могут быть случаи, когда соседнее с нами государство, обещающее в более или менее близком будущем стать для нас опасным, либо слишком значительно для полного уничтожения, либо выходит главной своей массой за пределы наших территориальных стремлений. В таких случаях внимательное изучение состава населения и внутреннего положения страны скажет руководителям нашей внешней политики, нельзя ли разложить такое государство на его составные части, способные жить каждая своей совершенно особой и самостоятельной жизнью, нельзя ли разобщить навсегда национальное единство такого опасного соседа-великана.

Само собою разумеется, что такая операция требует очень большого искусства и не может быть произведена в любую минуту, но должна производиться исподволь, с надлежащей осторожностью, настойчивостью и последовательностью, притом чтобы в самой природе разлагаемого государства были данные для разъединения. В противном случае задача легко может оказаться неосуществимою, и неудачная попытка лишь повредит нам во всех отношениях.

Итак, четвертая основная задача национальной внешней политики России может быть сформулирована следующим образом.

В отношении к соседним с нами народно-государственным организмам наша политика, исходя из верной и обоснованной оценки их положения и стремлений, должна либо привязать их к России узами полного доверия и устойчивой дружбы, либо обезвредить посредством дипломатического или вооруженного воздействия, которое имело бы целью либо направить их усилия в сторону, для нас безразличную, либо повести к значительному ослаблению или даже полному уничтожению этих враждебных нам сил.

До сих пор наше исследование касалось различных национально-политических задач внешней политики России. Теперь нам предстоит перейти к новой области -- к внешней экономической политике, задачею которой, как ее определяет известный ее знаток Р. Ван-дер-Боргт, является "попечение об общих интересах страны в ее экономических отношениях к другим государствам" [Ван-дер-Боргт Р. Торговля и торговая политика / Пер. с нем. под ред. Е.И. Рагозина. Изд. 2. СПб., 1905. С. 454.].

Отсюда вытекает, что экономическая политика составляет лишь часть общей внешней политики и, следовательно, очень часто должна подчиняться требованиям этой последней. Как совершенно верно замечает вышеназванный ученый, "весьма нередки случаи, когда общие политические интересы страны приходится ставить выше ее хозяйственно-политических интересов". Это естественный и неизбежный результат того основного факта, что в своих отношениях к внешнему миру всякий государственный организм представляет собою некоторое замкнутое целое, живущее единою жизнью, в которой более или менее исчезают местные различия социальных и политических групп с разнообразием и противоречиями их интересов. Международная жизнь и мировая политика -- великие учительницы внутригосударственной солидарности и национализма; они на каждом шагу подчеркивают невольную и даже вынужденную общность интересов всех групп и индивидов, объединяемых суверенитетом одного и того же государства. Даже те, кто не доброю волею, а цепями рабства прикован к данной государственной колеснице, одинаково участвуют в ее движении и силою судеб разделяют ее счастливую и злую долю, как разделяют ее пассажиры и экипаж одного и того же корабля. Грозные бури и внешняя опасность скрепляют это сознание общности интересов, при всем кажущемся различии и даже противоречии их, и убеждают в необходимости национальной солидарности и государственного патриотизма. В бурном море мировой жизни невольно пробуждается у самых равнодушных людей, самых завзятых космополитов чувство родной государственности, и национальный флаг, на который подчас не обращается внимания на родине, вдвойне дорог и свят на чужбине.

В своих отношениях вовне государство выступает как одно великое целое и его политика проявляется как нечто единое, неразрывно между собою связанное. В силу этого экономическая политика страны неизбежно должна сообразоваться со стремлениями и условиями общей политики и, пользуясь ее поддержкой и защитой, в свою очередь, содействовать осуществлению ее задач, точно таким же образом, каким, например, торговый флот содействует выполнению задач военного флота. Само собою разумеется, однако, что этим служебным и подчиненным отношением не исчерпывается и не поглощается широкая область чисто экономической внешней политики, живущая вполне самостоятельной жизнью и имеющая право на полное внимание общей политики к ее особым потребностям и задачам, точно так же, как и значение торгового мореплавания не исчерпывается ценными услугами, какие оно может оказать армии и флоту страны. Заставить экономическую политику споспешествовать видам политики общей, сделать ее мощной пособницей и союзницей последней, не нарушая в то же время ее специальных интересов, не жертвуя ее особыми задачами и потребностями, -- таков трудный, но в большинстве вполне достижимый идеал усилий государственных людей, достойных этого имени.

Общегосударственные интересы страны требуют прежде всего сохранения и упрочения ее независимости, принципиальной и фактической неприкосновенности ее территориального и нравственного суверенитета. Так как экономическая независимость и самостоятельность составляют один из важных и необходимых элементов фактической общей независимости, то, естественно, постоянной целью экономической политики страны должна, принципиально, считаться автаркия. Это греческое слово, все более получающее право гражданства в современной экономической науке, означает, по слишком общему, на наш взгляд, определению Зивекинга, экономическую самостоятельность отдельных народных хозяйств. Другие, например Ольденберг, определяют ее как "независимость народного хозяйства от других стран". При этом необходимо помнить, что идеалом автаркии является отнюдь не полный отказ от сношений с внешним миром, не экономическое затворничество от каких бы то ни было сношений с заграницей, а лишь возможность удовлетворения всех потребностей страны собственными силами и средствами.

Уже из самой сущности понятия автаркии неизбежно вытекает, следовательно, что она может стать целью стремлений далеко не для всякого народно-государственного и народно-хозяйственного организма.

В силу непреодолимых географических и естественных условий далеко не всякая страна может, в экономическом отношении, довлеть самой себе, далеко не всякая может обойтись в достаточно широких размерах без экономической зависимости от других стран хотя бы только в смысле ввоза необходимого ей сырья. Возможность автаркии -- завидный удел лишь весьма и весьма немногих национальных хозяйств, тех хозяйств, которые, по обширности и разнообразию своей территории, приближаются к мировому хозяйству. Одно из первых мест в этой немногочисленной группы занимает Россия, в распоряжении которой имеется потенциально почти все, что необходимо для самой интенсивной экономической жизни. За весьма немногими исключениями мы могли бы, отнюдь не отказываясь от возможности достижения более высокого культурного уровня, обойтись обильными и разнообразными произведениями своей страны, т.е., иными словами, могли бы весьма близко подойти к идеалу автаркии, столь недосягаемому для огромного большинства других народов. Этот идеал и должен быть постоянно нашей путеводной звездой в запутанном лабиринте экономической политики, и к нему мы должны идти постепенно, но неуклонно, без ненужного шума и бьющих на эффект, но бесплодных демонстраций, без вошедших ныне в моду, с легкой руки восточных культуртрегеров, бойкотов и иных выступлений, в которых больше мимолетной страсти, чем государственного ума и прозорливости. Мы должны помнить, что великое дело экономического освобождения при самых благоприятных условиях, весьма многие из которых имеются у нас налицо, требует прежде всего времени, и многого времени. Это неприятный, быть может, но неустранимый результат нашей экономической запущенности и отсталости, и с ним до поры до времени нужно мириться, не покладая рук в неуклонном стремлении избавиться от него навсегда.

В этом неуклонном стремлении к возможно более полной экономической независимости нашей родины центр тяжести, естественно, падает на внутреннюю экономическую политику, ибо, по самому смыслу своему, автаркия есть внутреннее свойство народно-государственного и народно-хозяйственного организма, зависит от внутренних условий и внутреннего состояния его. Внешняя экономическая политика может дать лишь часть способов для достижения этой цели, но только из родной почвы может вырасти автаркия, это высшее проявление независимой хозяйственной жизни народа.

Мерою, которая одинаково касается как внутренней, так и внешней экономической политики, является упорядочение статистической части. Для того чтобы государство могло знать и исправлять свои пробелы и недочеты, для того чтобы было ясно, к чему прилагать в данную минуту усилия ради приближения к идеалу автаркии, необходимо постоянно иметь достаточно свежую и вполне точную цифровую картину отечественного хозяйства и производства, с одной стороны, торгово-промышленных сношений с заграницей -- с другой. В том и другом случае настоятельно необходима строго систематизированная и весьма обстоятельная общегосударственная статистика, которая с несомненной определенностью указывала бы не только состояние любой отрасли народного хозяйства в данную минуту, но и направление развития этого хозяйства по каждой данной рубрике. Последнее, естественно, может быть достигнуто лишь путем сравнения ряда статистических картин экономической жизни страны, иными словами, путем сравнения результатов ряда общих переписей и ежегодных итогов хозяйственного обмена с заграницей вообще и отдельными странами в частности.

Вряд ли нужно при этом доказывать, что дело статистики, как имеющее вполне общегосударственное значение, должно быть сосредоточено в руках центрального правительства, необходимость чего доказывал уже Менделеев, настаивая с полным основанием на установлении периодических общих переписей по образцу североамериканских. Реорганизация статистики и производство регулярных переписей не реже каждых десяти лет -- первое и необходимое условие всяких разумных хозяйственных реформ, направленных к достижению экономической самостоятельности страны.

Этих условий не заменит наша, в своем роде единственная, земская статистика, памятник великого трудолюбия и не менее великой бессистемности, могущая в лучшем случае дать необозримый сырой материал для необходимой систематизации. Упорядочение статистического дела -- первый шаг к действительному познанию России и к созданию ее хозяйственной независимости.

Внешняя экономическая политика страны знает два основных направления -- фритредерство и протекционизм, систему так называемого свободного международного обмена и систему покровительственных пошлин. Первая исходит из предположения, что экономическая жизнь всего мира составляет одно великое, нераздельное целое, поглощающее национальные хозяйства отдельных стран, и что внутри этого мирового хозяйства нежелательны и недопустимы никакие искусственные перегородки. По своей идее фритредерское направление представляется глубоко космополитическим. Это отнюдь не исключает, впрочем, возможности и даже вероятности, что при известных условиях места и времени фритредерство может быть весьма выгодным для той или иной отдельной нации и содействовать даже расцвету ее экономической жизни и экономического преобладания, как то было в XIX веке с Англией. Тут повторяется, следовательно, то же, что происходит с принципом морской свободы: уничтожая право отдельных стран на обладание частями мирового моря, он отдает все мировое море во власть наиболее сильной морской державы, которая становится на деле полновластной царицей океана. Так и результатом фритредерства может, при известных условиях, стать на деле экономическая гегемония одной или нескольких наций над всеми прочими, увековечивая или надолго затягивая благоприятный для первых и неблагоприятный для последних экономический status quo. Вот почему державы, подчас доводящие у себя дома протекционизм до крайних пределов, так настаивают на водворении в других странах пресловутого принципа "открытых дверей".

В противовес столь невыгодному для них результату фритредерства страны, более слабые экономически, но желающие окрепнуть и стряхнуть с себя хозяйственное иностранное иго, выдвигают в защиту себе систему протекционизма, систему покровительства родному производству и освобождения своей страны из-под власти экономических господ мира. Система протекционизма является, таким образом, и по своему принципу, и по причинам своего установления, и по своему благотворному влиянию на сохранение и развитие отечественного производства системою по преимуществу национальной, отрицающей абсолютное единство мировой экономической жизни во имя прав и интересов отдельных народно-хозяйственных организмов. Вредною для этих интересов покровительственная система может стать лишь в том случае, если своими крайностями вызывает убыточные для страны репрессии других государств или если каким-либо образом препятствует победному завоевательному движению окрепшего отечественного производства на открывающиеся перед ним внешние рынки. Само собою понятно, что момент этот для различных отраслей производства не совпадает, и в то время как для одних уже может быть желательна полная свобода торговой конкуренции, чтобы одерживать верные победы над более слабыми соперниками на внешних рынках, для других еще может быть не только чрезвычайно ценно, но даже прямо-таки необходимо деятельное покровительство в виде более или менее высокого таможенного тарифа, призванного служить как бы надежной броней против губительных ударов извне. Ввиду этого ни фритредерство, ни протекционизм, которые сами по себе являются лишь средством, но отнюдь не целью экономической политики страны, не могут считаться чем-то незыблемым и возводиться на вечные времена в догмат хозяйственной жизни любой страны или даже определенного государства: что спасительно, полезно или необходимо в одно и то же время и в одном государстве, то может оказаться гибельным, вредным или излишним в другое время и в другой стране. Незыблемыми, да и то с известными оговорками, могут почитаться лишь цели внешней экономической политики, средства же, могущие служить для их достижения, чрезвычайно разнообразны и могут диаметрально меняться в зависимости от совокупности условий местной и мировой жизни. Таким образом, нельзя говорить, какая система вообще лучше и выгоднее, а лишь какая система лучше и выгоднее в данное время для данной страны.

Ставя вопрос таким образом, можно признать несомненным, что Россия в настоящее время нуждается в применении покровительственной системы, целью которой должно быть прежде всего экономическое освобождение от иноземной зависимости и затем, во вторую очередь, приобретение внешних рынков. Говоря "во вторую очередь", отнюдь не хотим этими словами сказать, что до полного осуществления идеала автаркии не стоит заботиться о сохранении старых и приобретении новых внешних рынков, а лишь что освобождение нашего внутреннего рынка от господства заграничного производства является, вообще говоря, задачей более настоятельно-необходимой, чем завоевание нами внешних рынков. На практике, впрочем, могут в иных случаях оказаться исключения, но они не могут быть значительны и не меняют общего положения дела.

Но, считая необходимым в настоящее время таможенное покровительство отечественному производству, мы не должны забывать и известных, подчас весьма крупных, неудобств, связанных с этой системой, чтобы, сознавая и помня их, иметь возможность их устранить или хотя бы только уменьшить.

Первая из этих невыгод та, что с прекращением или уменьшением, из-за высоты пошлин, заграничного ввоза отечественный потребитель нередко становится жертвою отечественного производителя, который, будучи огражден от заграничной конкуренции, старается искусственно поднять цены на внутреннем рынке. Наличность самого факта несомненна, но противники протекционизма злоупотребляют этим популярным доводом, забывая в то же время отметить, что, во-первых, потребитель сплошь да рядом и сам является производителем, и теряя в одном отношении, выигрывает в другом; что, во-вторых, весьма многие потребители извлекают немалую для себя пользу из создаваемого протекционизмом оживления и расширения отечественного производства; что, в-третьих, потребитель не так уж беспомощен в борьбе с искусственным подъемом цен, так как может объединяться на кооперативных началах, и что, вместе с тем, возникающая внутри страны в среде однородных производителей конкуренция также вызывает неизбежное понижение искусственно взвинченных цен. Со всем тем, нельзя не признать, что для отдельных групп населения протекционизм может иногда оказаться убыточным, как для других -- прибыльным. То и другое не должно ускользать от внимания руководителей внешней экономической политики, которые должны не только иметь этот результат в виду, но, по возможности, влиять на ослабление его нежелательных сторон. Не нужно, сверх того, забывать, что в своей экономической политике государство имеет в виду прежде всего интересы целого и лишь затем считается с интересами отдельных групп, выгоды которых иногда должны быть принесены в жертву интересам целого. Необходимо лишь, чтобы, во-первых, от этого действительно поднимался общий хозяйственный уровень страны, и чтобы, во-вторых, жертвы, налагаемые протекционизмом на отдельные группы населения, не были ни чрезмерно велики, ни слишком продолжительны. При существовании высоких пошлин завоевание внутреннего рынка отечественным производителем может совершиться сравнительно весьма быстро, а с другой стороны, государство имеет в своем полном распоряжении очень много способов и средств для того, чтобы умерить чрезмерные аппетиты одних и оказать поддержку другим. Цель протекционизма -- освобождение страны от экономической зависимости извне и усиление или создание отечественного производства, а отнюдь не обогащение отечественных потребителей. Ясное сознание этой цели всегда поможет государственной власти восстановить, сообразно с существующими в данный момент условиями, нарушенное внутригосударственное равновесие интересов.

Другая невыгода покровительственной системы может проявиться в том случае, если отечественные производители, защищенные от конкуренции заграницы, перестанут заботиться о доброкачественности своих продуктов, нанося тем явный ущерб как отечественным потребителям, вынужденным покупать плохой продукт, так и действительным интересам отечественного производства. Это страшное зло, резко нарушающее те самые общие интересы страны, ради которых введена покровительственная система. Мириться с этим злом невозможно, и борьба с ним необходима, но средства борьбы нужно выбирать сообразно причинам болезни. Если понижение или вообще низкий уровень качества продуктов вызывается преступной небрежностью обеспеченных пошлинами производителей или если оно -- результат еще более преступной злонамеренности, то государство не впадает в ошибку, рассматривая такой дефект производства как один из видов мошенничества, направленного не только против интересов потребителей, но и против общих интересов страны, так как недоброкачественность продуктов, очевидно, должна закрыть перед ними возможность сбыта, а тем более выгодного сбыта, на внешних рынках, да еще вдобавок надолго подрывает торговую репутацию страны. Строгие меры уголовной репрессии явятся в данном случае вполне справедливым оттенком со стороны вдвойне страдающего государства.

Гораздо сложнее и труднее обстоит дело в тех случаях, когда недоброкачественность продуктов -- результат не преступных мотивов, а неумелости, малокультурности, плохих орудий производства и т.п. причин. Тут никакие репрессии не помогут, и нужны меры совсем иного порядка. Настойчиво требуя от отечественных производителей улучшения доброкачественности продуктов, государство должно в то же время активно заботиться о таком улучшении всеми доступными способами. Вполне целесообразно будет, например, в виде временной меры, поощрять пользование услугами отборных иностранных специалистов, поручая им при этом не столько само производство, сколько обучение производству, причем такие инструкторы обязательно должны быть материально заинтересованы в успехе своего руководительства. Столь же желательно создание и поощрение разного рода образцовых производств, зрело продуманная система наград и прочих мер поощрения за высокое качество производства, предоставление казенных заказов только выдающимся по качеству изделий производителям, правительственный контроль качества продуктов и т.п. Совокупность культурных, технических и законодательных мероприятий, несомненно, значительно поднимет качество отечественного производства, и страшное зло будет побеждено или, по меньшей мере, значительно уменьшится.

Третье значительное неудобство покровительственной системы -- чисто внешнего порядка: строгое и последовательное проведение ее может вызвать со стороны страдающих от нее государств репрессивные меры в том же роде, направленные к фактическому закрытию границы для продуктов провинившейся своим протекционизмом страны. Конечно, не всякое государство может ответить такого рода репрессивными мерами, но несомненно все же, что в очень многих случаях результатом принятия покровительственной системы может явиться таможенная война с одной или несколькими странами. И хотя в большинстве случаев такая таможенная война со своими боевыми пошлинами является все же меньшим злом, чем вечная экономическая зависимость от других стран, тем не менее и она может легко стать достаточно тяжким бедствием для стремящейся к хозяйственному освобождению страны. Вот почему, вообще говоря, было бы предпочтительно возможно меньше прибегать к охране отечественного производства высокими пошлинами на ввозимые из-за границы продукты. Но, разумеется, на практике обойтись без таких пошлин было бы возможно лишь в том случае, если б удалось изыскать другие, в достаточной степени действительные, способы национализации производства. Один, по крайней мере, такой способ, несомненно, существует, и состоит он в сознательном отношении самого общества к принципу экономического освобождения страны. Само население страны могло бы чрезвычайно сильно содействовать делу этого освобождения, сознательно избегая приобретать заграничные продукты и отдавая предпочтение продуктам отечественным. Эта борьба со стороны самого населения отнюдь не должна принимать насильственных форм и превращаться в бойкот иностранных продуктов, напротив, она будет тем более обильна результатами, чем более будет мирною и обдуманною. Само собою разумеется, однако, что население не станет по доброй воле приобретать продукт низкого качества и платить за него высокую цену только потому, что он -- отечественного происхождения; думать иначе было бы весьма наивно, а требовать иного отношения к делу и нерационально: это было бы уже не здоровое поощрение родного производства, а искусственная благотворительность потребителей производителям. А отсюда и вытекает, что государственная власть обязана бороться как с недоброкачественностью и низкопробностью производимых в стране продуктов, так и с искусственным повышением цен на внутреннем рынке. Только при этом условии государство вправе требовать от населения готовности принести некоторые жертвы ради укрепления отечественного производства.

Идея национализации производства ("национализации", конечно, не в смысле вытеснения иностранных продуктов отечественными) является одною из тех идей, которые легко могут проникнуть в сознание широких масс населения, ибо польза этой идеи вполне доступна их пониманию и очевидна для всякого. Таким образом, эта идея сама по себе едва ли требует особенно усиленной пропаганды. Во всяком случае, ее популяризация явилась бы задачей весьма благодарной для всевозможных общественных организаций, союзов и т.д. Значительно труднее дело практического ее проведения. Тут, прежде всего, необходима возможно более широкая осведомленность населения относительно продуктов отечественного производства, что представляет очень значительные трудности при низком культурном уровне. Проповедь идеи хозяйственного освобождения страны должна начинаться уже в школе. Нужно, чтобы уже в школе будущие граждане страны проникались мыслью, что всякое не вызываемое необходимостью или какими-либо особыми соображениями пользование продуктами иностранного производства наносит ущерб интересам родины, что оно причиняет ей рану и подрывает ее благосостояние. Нужно в то же время, чтобы население имело возможность легко отличать изделия отечественные от заграничных, что могло бы быть достигнуто усовершенствованием системы фабричных клейм, удостоверяющих отечественное происхождение данного изделия или материалов, из которых оно изготовлено. В этом деле могло бы оказать особенную услугу законодательное урегулирование цвета клейма, так, чтобы, например, покупатель, совершенно не знакомый с товароведением, мог при первом же взгляде на клеймо отличить фабрикат, изготовленный, скажем, из русского или из заграничного хлопка, и тем самым имел бы возможность сознательно отдать предпочтение первому. Нововведение в этом роде едва ли может вызвать сколько-нибудь значительные неудобства, польза же, какую оно может принести, несомненна, при условии достаточной осведомленности населения и пробуждения в нем сознательного сочувствия к идее экономического освобождения страны. Во всяком случае это одна из мер, которые могут содействовать улучшению общего платежного баланса нашей родины. Рядом с нею должны, разумеется, приниматься и разные другие меры, к числу которых должна в первую очередь принадлежать усиленная акклиматизация в наших пределах разных полезных растений и животных и насаждение или развитие производств, как фабричных, так и кустарных. Самое широкое развитие мелкого и дешевого кредита составит при этом настоятельную потребность нашего народного хозяйства.

Создание кредита, как и прочие виды правительственного поощрения отечественного производства, требуют, конечно, значительных капиталов, которыми, как известно, Россия не богата. Многое в этом направлении можно сделать и имеющимися в нашем распоряжении наличными средствами при условии их более обдуманного использования. Вместе с тем, однако, весьма желательно и привлечение к нам иностранных капиталов, являющееся прямо-таки необходимым в видах усиления и ускорения процесса экономического развития страны. Но, при всей своей ценности, привлечение иностранных капиталов представляет и несомненную опасность, как бы национальное производство не попало в руки иностранных акционеров-капиталистов и как бы благодаря этому львиная доля прибылей не стала уходить за границу. Опасность эта чрезвычайно серьезна, и против нее возможно лишь одно средство -- настойчивое стремление к национализации (опять-таки, понятно, не в социалистическом смысле) иностранных капиталов. Такой политике чрезвычайно благоприятствует усиливающиеся в наше время на Западе антикапиталистические тенденции, в частности чрезмерное развитие подоходного налога и налога на наследство. То и другое одинаково тягостно отражается на положении капитала и сильно содействует исходу его за границу. Русская финансовая политика должна надлежащим образом учесть это положение заграничного капитала и заграничных капиталистов и широко и гостеприимно открыть им доступ к нам, воздерживаясь от всякого обложения остающихся в стране доходов и наследств. Тем сильнее должны быть обложены зато доходы и наследства, уходящие за границу. Смысл этой меры -- тот, чтобы побуждать иностранных владельцев капитала переселяться в Россию, вместо того чтобы вкладывать в русские предприятия только свои деньги, доходы от которых потом уходят безвозвратно за границу. При современных фискальных тенденциях западноевропейских государственных финансов умелое применение этой дружественной капиталу системы должно дать весьма хорошие и ценные для нас результаты. Иностранный капитал, готовый прочно натурализоваться у нас, представляет в высшей степени желанным гостем, тем более что, по несомненному опыту прошлого, обрусение переселившихся в нашу страну капиталистов также не заставит себя долго ждать и явится вопросом самое большое двух-трех поколений.

Таковы некоторые из мер, долженствующих применяться наряду с применением системы таможенного покровительства, которая отнюдь не должна становиться в глазах правительства и общества чем-то самодовлеющим. По мере достижения тех результатов, ради которых государство прибегло к помощи протекционизма, высокие пошлины как одна из торгово-политических мер могут, а при известных условиях даже обязательно должны ослабляться или даже совсем отменяться, превращаясь в обыкновенные фискальные или т.п. финансовые пошлины, представляющие собою просто один из видов обложения. Необходимость такой отмены вызывается тем, что успевшая уже развиться и окрепнуть национальная промышленность в таможенном покровительстве более не нуждается, а между тем наличность покровительственных пошлин создает для других стран повод отвечать нам тарифными условиями торговых договоров. Поэтому раз основная цель протекционизма достигнута и население достаточно успело проникнуться сознанием важности избегать иностранных продуктов и поддерживать только отечественное производство, для страны более выгодно отказаться от таможенных стеснений, противопоставляя иностранному ввозу не запретительный тариф, а собственную экономическую мощь и патриотизм граждан. Но это -- дело будущего, в настоящее же время России необходима система протекционизма, являющаяся неизбежным этапом по пути к нашему конечному экономическому идеалу -- автаркии. Возможность весьма близко подойти к этому идеалу не подлежит для нашей родины никакому сомнению, потому что для этого России необходимо главным образом пополнить лишь пробелы своей промышленности, что не представляет никаких непреодолимых затруднений и является лишь вопросом времени и настойчивости. Сырьем же и пищевыми продуктами нас в достаточной степени одарила природа, а обширность нашей территории дает полную возможность сохранить и упрочить в этом чрезвычайно важном отношении нашу полную хозяйственную независимость. Быстрый рост населения земного шара является для нас порукою в том, что значение и ценность нашего вывоза пищевых продуктов должны возрастать и что большая часть Европы призвана стать в этом отношении нашей постоянной данницей, тем более что Россия может еще во много раз усилить количество добываемых для вывоза пищевых продуктов, вводя интенсивную обработку земли и расширяя площадь сельскохозяйственного производства. Таким образом, наша страна имеет завидную возможность стать сама почти во всем экономически независимою, т.е. достигнуть автаркии, и в то же время сохранить и даже усилить свое хозяйственное значение для многих других стран, вынужденных покупать у нас хлеб и иные пищевые продукты, которых сами они, за недостатком территории, произвести у себя в достаточном количестве не могут. Это очень важное обстоятельство нужно иметь в виду для надлежащей оценки пущенной в последнее время кем-то из второстепенных немецких экономистов нелепой крылатой фразы: "Россия -- страна ограниченных возможностей", "Россия -- страна с ограниченными перспективами". Подобное определение одинаково приложимо к любой стране в мире, так как каждая представляет лишь строго определенную и потому ограниченную сумму естественных богатств, пределов которой перейти не может. Для всех почти государств земного шара эти пределы много ниже, чем для России, и потому "ограниченность" наших возможностей и наших перспектив смущать нас нисколько не должна, так как все на земле определяется сравнением, при сравнении же наша возможность и наша перспектива могут быть признаны блестящими. Мы не должны лишь при этом забывать, что эти блестящие экономические перспективы, открывающиеся перед нашей родиною, имеют и свои неудобства: они делают наше достояние особенно лакомым куском для иных близких и более отдаленных народов, с завистью взирающих на нашу хоть и сильно запущенную, но от природы богатую и обильную землю. Об этой зависти мы должны помнить, уделяя постоянно должное внимание сложным вопросам государственной обороны и заботясь о надлежащем развитии ее средств и о постоянной боевой готовности.

При умелом применении внешняя экономическая политика страны может послужить весьма существенным подспорьем политики общей. Особенно крупную роль может при этом сыграть таможенная уния, подобная той, которая, под именем Zollverein'a, подготовила объединение Германии под гегемонией Пруссии. Подобного рода таможенная уния была бы при известных условиях возможна, а по своему огромному политическому значению и весьма желательна для нас с теми государствами, которые мы стремимся объединить в великую русско-славянскую союзную державу. На первых порах желательно было бы осуществить этого рода таможенный союз хоть с несколькими такими государствами, например с Болгарией, Сербией и Румынией, составляющими замкнутую группу стран, вплотную прилегающую к нынешним пределам России. Греция и Черногория по своему географическому положению гораздо менее удобны для включения их в данный момент в такую таможенную унию. Их территории отрезаны от наших границ территорией Турции -- государства, включение которого в таможенный союз не может входить в наши задачи. Совершенно иначе обстоит дело с Австро-Венгрией, таможенная уния с которою очень желательна по политическим соображениям и в то же время, вследствие крайней незначительности нынешнего австро-русского обмена, почти безвредна в отношении экономическом. Если она и вызвала бы, несомненно, значительное усиление австро-венгерского ввоза в Россию, то ввоз этот мог бы произойти не за счет русского производства, а за счет нашего огромного ввоза из Германии. Так как промышленное производство Австро-Венгрии является в значительной своей части славянским, то подобная замена им части германского импорта вполне отвечала бы и пожеланиям об усилении русско-славянских экономических связей. Вообще включение Австро-Венгрии в Русско-славянскую таможенную унию было бы одним из важнейших элементов мирного слияния двух величайших славянских стран, и ради такого результата вполне стоит согласиться даже на некоторые, впрочем, весьма небольшие, экономические неудобства для русской национальной промышленности. Во всяком случае, возможное усилие и облегчение русско-австрийского торгово-промышленного обмена представляется естественным предуготовлением к таможенной унии и последующему политическому слиянию обеих славянских империй. То же относится в равной мере и к экономическим связям со всеми вообще славянскими странами. Мимоходом отметим желательность заключения с ними особой почтово-телеграфной конвенции, которая дала бы обеим сторонам возможность получать периодические издания не по "заграничным", а по внутренним ценам, что важно для усиления культурных связей.

Таможенная уния с Австро-Венгрией, конечно, позволила бы присоединить к этой политико-экономической комбинации и нашего верного балканского друга -- Черногорию. Очередь Греции наступит с окончательным разрешением турецкого вопроса, когда, с распадением нынешней Оттоманской империи, пределы славянских стран, вошедших в унию, сойдутся с пределами расширенной Эллады.

В этой части своего исследования мы близко подходим к выставленной П.Б. Струве доктрине "Великой России". Статья Струве [Струве П.Б. Великая Россия. Из размышлений о проблеме русского могущества// Русская мысль. 1908. Кн. 1. С. 143.] вызвала в свое время общее внимание не столько по объективному значению содержавшихся в ней взглядов, по существу не новых, сколько ввиду личности автора: так не хотели или не смели до него говорить правоверные представители дум русской интеллигенции. Проникнутая в своей основе, несмотря на оговорки и смягчения, вполне государственным духом, доктрина Струве утверждает, что для создания Великой России есть только один путь; направить все силы на ту область, которая действительно доступна реальному влиянию русской культуры. Эта область -- весь бассейн Черного моря, т.е. все европейские и азиатские страны, "выходящие" к Черному морю. Здесь для нашего неоспоримого хозяйственного и экономического господства есть настоящий базис: люди, каменный уголь и железо. На этом реальном базисе -- и только на нем -- неустанною культурною работой, которая во всех направлениях должна быть поддержана государством, может быть создана экономически мощная Великая Россия. Из Черноморского побережья мы должны экономически завоевать и наши собственные тихоокеанские владения. Основой русской внешней политики должно быть, таким образом, экономическое господство России в бассейне Черного моря. Из такого господства само собой вытечет политическое и культурное преобладание России на всем так называемом Ближнем Востоке. "Вековое стремление русского племени и русского государства к Черному морю и омываемым им областям" П.Б. Струве справедливо относит к числу живых традиций, которые держатся здоровыми, сильными корнями и которые следует поддерживать. По его мнению, донецкий уголь, о котором Петр Великий сказал: "сей минерал если не нам, то нашим потомкам весьма полезен будет", -- такой фундамент этому стремлению, который значит больше самых блестящих военных подвигов. Без всякого преувеличения можно сказать, что только на этом черном "минерале" можно основать Великую Россию".

Несмотря на некоторые преувеличения, вытекающие из желания все наши внешнеполитические задачи свести к одной, доктрина Струве по существу вполне справедлива: весь бассейн Черного моря, т.е. славянство и Ближний Восток, является действительно главнейшей областью развития нашего империализма, и экономическое завоевание -- один из важнейших и лучших способов ее последующего слияния с Россией. К ней, в сторону заветных проливов, должна быть постоянно устремлена ось нашей активной внешней политики с ее двумя сторонами -- национальной и племенной, русской и славянской. И можно лишь пожалеть, что в течение стольких лет внимание нашей государственной власти слишком мало было обращено в эту сторону как в военно-политическом, так особенно в экономическом отношении. И только последние годы принесли в эту область нашей внешней политики иные веяния и возродили забытые надежды славного прошлого. Особенно отрадным явлением экономического порядка было в этой области триумфальное путешествие русской плавучей выставки в конце 1909-го и начале 1910 года. Повсюду наличные товары быстро раскупались, так что пришлось экстренно требовать из России новые транспорты грузов, так как взятых с собою не хватило; отовсюду поступали значительные заказы на многие русские изделия, и местная печать выражала удивление по поводу успехов русского производства, не уступающего иностранному, и изумлялась, почему подобные выставки не устраивались Россиею раньше. Это были в высокой степени приятные факты, особенно отрадные для тех, кто с полным основанием считает Балканский полуостров и весь вообще Ближний Восток естественной сферой торгово-промышленного преобладания России, ее обширным и легко доступным рынком, условия которого весьма благоприятны широкому развитию торгово-промышленных связей с нашим отечеством. Промышленное развитие тех обширных и богатых стран находится еще на весьма невысокой ступени развития, а врожденная антипатия, какую питает их население к нашим главным возможным конкурентам -- "швабам", -- сильно облегчает задачи нашей торгово-промышленной политики на Балканах. Это значит, что для завоевания ближневосточных рынков, особенно тех, которые заселены славянами, нам вполне достаточно, чтобы наши изделия были как по цене, так и по качеству равны изделиям наших конкурентов. Только равны... остальное сделают симпатии, какие родное нам по крови и вере население питает ко всему, что приходит из России. Конечно, эти симпатии, это доверие, эти блестящие перспективы, открывающиеся пред нашей торговлей и промышленностью на обширных рынках Ближнего Востока, налагают на нас обязанность заботиться о сохранении там доброго нашего имени, об отпуске туда доброкачественных изделий, потому что только при этом условии и при условии торговой добросовестности мы сможем прочно приобрести то преобладающее место, какое дает нам наше географическое, историческое и племенное положение. Недаром же синяя гладь исторического "Русского моря" и светлая лента исконно-славянского Дуная связывают нас с сердцем балканских стран, недаром в этих странах так высок престиж русского имени. Только бы не повредила делу недобросовестность, свившая себе, к прискорбию, такое прочное гнездо в нашей, лишь по имени русской, торговле. Сильно опасаясь этого возможного и даже очень вероятного камня преткновения, предлагаем специалистам торгового дела решить, нельзя ли устранить эту язву, которая может оказаться гибельною для русского дела на Ближнем Востоке, путем усиления правительственного надзора или иных подходящих мер, которые не дали бы недобросовестным торгашам возможности испакостить налаживающееся ныне великое общерусское дело крупного экономического и политического значения. А меры к этому принять необходимо, потому что иначе русским интересам и русскому престижу в тех странах может быть нанесен жестокий и труднопоправимый удар.

Но, ставя вместе с П.Б. Струве, столь высоко экономические, культурные и политические интересы нашей родины во всем бассейне Черного моря, мы не пойдем за ним в его огульном осуждении всей нашей дальневосточной политики не только в ее методах, но и во всех ее целях. Необходима, конечно, переоценка этих целей, их внимательный и вдумчивый пересмотр, но отнюдь не их полная опрометчивая ликвидация, не их огульное осуждение. Чем дальше, тем чаще и мучительнее мысль русского общества устремляется вновь к столь основательно позабытым в первое время после оглушительных ударов войны делам Дальнего Востока. Сколько ни громила левая печать нашу дальневосточную "авантюру", как ни старалась она выставить все русское дело, все русские задачи на Дальнем Востоке какою-то сплошною ошибкою, чем-то искусственным, исключительно плодом каких-то закулисных интриг, как ни проповедовала она идею "возвращения в Европу" -- голос живой действительности, голос жизни заглушает все эти усилия, и русское общество не может не видеть их искренности и фальши. Все более начинает укрепляться в сознании общества мысль, что дела дальневосточные ничуть не менее важны для России, чем, например, дела славянские, что уйти из Азии нам столь же легко и возможно, как и уйти из Европы. Это, конечно, весьма своевременный и весьма необходимый поворот в нашем общественном мнении, слишком долго вводившемся в заблуждение ради партийных целей и соображений. Но государственный смысл нашего народа начинает явно брать верх, и рядом с этим спадает завеса заблуждений и прискорбных недоразумений, скрывавшая так долго живую действительность от глаз народа. Дальний Восток для нас ничуть не менее важен и столь же нужен и дорог, как и Ближний Запад и Ближний Восток; он имеет такое же значение для нашей необъятной родины, и потому дела дальневосточные должны находить всегда живейший отклик во всех русских сердцах, несмотря на то что многие тысячи верст отделяют нас от тех мест. Да и в чисто экономическом отношении дальневосточные рынки далеко не так уж безнадежны и бесплодны для нас, как склонны думать иные наши публицисты. Особенно хорошо могут развиваться торговые отношения с Китаем как с моря -- через черноморские порты, так и с суши, через Монголию. Опрометчиво отворачиваться от всех дальневосточных целей -- ошибка ничуть не меньшая той, какую совершили деятели, позабывшие о славянских и ближневосточных делах или махнувшие на них рукою. Более того: она даже была бы по своим результатам много хуже, потому что была бы совершенно непоправима, чего отнюдь нельзя сказать ни о славянских, ни о ближневосточных делах.

Остается сказать несколько слов о политике торгового мореплавания.

Заканчивая свой исторический этюд о морской торговле и морской силе, профессор Шпек так резюмирует диктуемые историей наставления:

"Во-первых, положение страны, сильный избыток населения, недостаток в необходимых продуктах (особенно пищевых средствах), избыток в фабриках, заманчивая торговая прибыль вынуждают или толкают народ к морской торговле.

Во-вторых, только на более низких ступенях развития морская торговля может обходиться без охраны со стороны морской силы.

В-третьих, всякое торговое государство стремилось в более узкой или более широкой области к торговой монополии и, чтобы приобрести ее, беспощадно подавляло всякого соперника. "Торговля предподчительно эгоистична" [Speck E. Seehandel und Seemacht. Eine handelsgeschichtliche Skizze. Leipzig, 1900. Заключительный афоризм -- "der Handel isl vorzugsweise egoistisch" -- принадлежит Бисмарку.].

Таковы исторические уроки морской торговли. К ним следовало бы прибавить еще ту аксиому, что для успешного и прочного развития морской торговли страны нужно, чтобы эта торговля была вполне обеспечена средствами передвижения, чтобы эта страна обладала собственным торговым флотом достаточного для ее нужд водоизмещения. Пользоваться для своего экспорта иностранными судами -- это значит отдавать иностранцам почти все выгоды, получаемые от этого экспорта, это значит выбрасывать одной рукою то, что приобретается другою. Поэтому для всякой страны, имеющей доступ к морю и могущей вести не одну лишь сухопутную, но и морскую торговлю, обладание собственным торговым флотом является настоятельной необходимостью. В обшей экономии народного хозяйства отечественный торговый флот совершенно незаменим; даже более, по верному замечанию Лефевра-Понталиса, без торгового флота нет национальной торговли. А потому, если наша цель -- вывести Россию из положения эксплуатируемой иностранцами страны и превратить ее в экономически независимое государство, которое само может распространять свою хозяйственную власть на другие страны, но отнюдь не подчиняться их экономической гегемонии, то нам совершенно необходимо дать России национальный торговый флот, способный вполне удовлетворять потребностям нашего, по преимуществу крайне громоздкого, экспорта и побеждать всякую иностранную конкуренцию, по крайней мере в определенных частях мирового моря, на определенных морских путях. Национальный торговый флот

- необходимый атрибут нашей экономической автаркии; создать его

- долг государства в отношении самого себя.

При создании национального флота мы должны иметь в виду главным образом грузовые операции. Что касается пассажирского движения, то в отношении к нему задаваться слишком широкими планами не следует. Особенно нужно отказаться от намерений принять участие в международной перевозке почты и каютных пассажиров через океаны; такие перевозки требуют очень быстроходных судов и обходятся чрезвычайно дорого. Зато следует поставить себе целью монополизировать как товарное, так и пассажирское движение в морях Ближнего Востока. Сосредоточение усилий в этой области будет вполне отвечать как условиям возможности, так и общему стремлению к экономической гегемонии и политическому влиянию в этой ближайшей к нам области. Между прочим, должно быть монополизировано в интересах русского судоходства передвижение паломников всех исповеданий и религий из черноморских портов к святым местам христианского и мусульманского Востока, с непременным, однако же, условием, чтобы это было отнюдь не в ущерб удобствам передвижения всех этих паломников.

Что касается океанского пассажирского движения, то, помимо немногих дальневосточных линий, русские пассажирские рейсы должны быть установлены лишь между Одессою и Либавою с одной стороны и главными атлантическими портами Северной и Южной Америки -- с другой, причем эти рейсы должны быть рассчитаны исключительно на так называемых межпалубных пассажиров, т.е. главным образом переселенцев. Обеспечивая этой категории пассажиров вполне удовлетворительные и, во всяком случае, отнюдь не худшие иностранных условия переезда, эти специальные рейсы вполне заслуживают поддержки государства. При этом, в интересах как государства, так и неопытных и темных в большинстве переселенцев, необходимо обязательное направление всей эмигрантской волны исключительно через эти два порта -- Либаву и Одессу, что должно быть указано в выдаваемых эмигрантам паспортах. Посредством этой меры удастся охранить эмигрантов от бессовестной эксплуатации в иностранных портах, обеспечить им возможно удобный переезд и вместе соблюсти важные экономические интересы государства.

Итак, пятая крупная национальная задача нашей внешней политики сводится к возможно более быстрому и полному приближению к автаркии в смысле освобождения русского хозяйства от чужеземной эксплуатации и к экономическому подчинению России всего бассейна Черного моря с одновременным созданием всеславянского таможенного союза. Основными путями к тому должны быть: интенсивное развитие всех производительных сил и средств страны с настойчивым стремлением к национализации призываемых из-за границы капиталов, активное и созидательное покровительство отечественному производству с одновременным всесторонним (количественным и качественным) его усилением, создание достаточного национального торгового флота, вполне соответствующего потребностям постоянного русского экспорта.

Бегло оглядываясь на отмеченные выше основные национальные задачи нашей внешней политики, видим, что все они требуют самого усиленного внимания и напряженной деятельности всех слоев русского народа, от самых высших до самых низших. Быстрое и успешное их выполнение требует широкого развития всех наших национальных сил, соответствующего величия и важности подлежащих выполнению задач. Для совершения этого национального подвига, для преодоления многочисленных трудностей и препятствий тернистого пути нам, помимо всего прочего, нужна глубокая вера в себя, вера в Россию и ее великое призвание, вера в славные традиции и заветы прошлого, бывшие до сих пор путеводною звездою наших народных судеб. В них неиссякаемый источник наших сил, в них, как в зерне, все отрадные и гордые возможности нашего будущего. Эти заветные традиции и идеалы -- государственное проявление русской народной души, мощное выражение национального духа, того таинственного как жизнь и как жизнь зиждительного начала, которое надежнее и несокрушимее металла орудий и камня крепостей.

Как гениальный художник в светлый миг творческого вдохновения созидает великое произведение, какого не создал бы за долгие годы жизненных сумерек, так и народ, когда душа его созрела страданием и когда открылась ему на миг тайна государственного величия, сотворил себе свои самобытные идеалы, каких не создать бы ему в обыденное время, в дни малодушия и измельчения. Светлый миг творческого вдохновения навек воплотился в гениальном произведении, и оно из рода в род, из поколения в поколение несет свое очарование все новым миллионам людей; государственные идеалы, некогда ярко вспыхнувшие в сознании народа, не угасают и не теряют значения и в дни временного упадка его материальной и нравственной силы, но становятся для их обладателя чудодейственным источником живой воды. Их глубоко понимали и страстно любили национальные гении нашей родины, в них, в пору полного расцвета своих творческих сил, эти высокие умы и чуткие сердца инстинктивно чувствовали вещее откровение народной мудрости. Эти идеалы не утратили своей волшебной силы и доныне, и только с их помощью современная Русь может сохранить и воскресить в себе былую способность к подвигам, столь необходимую в наступающий трудный и опасный период родной истории. И еще должны мы твердо помнить, вступая в этот роковой и решающий период, что колесо истории поворачивается не случайно, но в точном соотношении со степенью понимания народами своих мировых задач и деятельного стремления к их осуществлению. И тогда возвеличатся еще более слава и честь русского имени среди народов земли и осуществится прощальный завет русских делегатов пражского съезда, чтобы слово "славянин" звучало в мире столь же гордо, как в древнем Риме слова "Giviss Romanus sum".