ГЛАВА IV

Польский вопрос

В предыдущей главе мы признали, что целью всей нашей славянской политики должно быть создание всеславянского союзного государства, состоящего из ряда автономных национальных уделов. Одним из этих уделов, говорили мы, должен быть удел польский. Этими словами вполне ясно определяется конечный результат русской политики в польском вопросе, но нисколько не выясняется самый этот вопрос, отличающийся чрезвычайною сложностью и потому требующий к себе особого внимания. Ввиду этого считаем необходимым остановиться на нем отдельно, как того требуют и его запутанность, и его весьма важное значение в ряду других славянских вопросов, а также и в общей системе нашей племенной политики.

Польское государство, некогда обширное и сильное, исчезло, и даже этнографическая территория польского народа очутилась в руках трех могущественных держав, но единство польского национального сознания и культуры сохранилось, так что поляки русские, австрийские и германские составляют и поныне один народ с ясно выраженною национальною индивидуальностью. Вследствие этого и польский вопрос, который есть вопрос о народе, а не о государстве польском, касается всех трех польских уделов, а следовательно, и всех трех государств, ими владеющих. Таким образом, наследование польского вопроса во всем его объеме приводит совершенно неизбежным образом к признанию его как бы вне государственного характера совершенно в том же смысле, в каком всегосударственным является для нас вопрос о галицких, буковинских и угорских русских и обо всех вообще славянских народах. Не являясь международным в собственном смысле этого слова, польский вопрос в его целом входит в систему отношений междуславянских. А так как, в то же время, отдельные его части, касающиеся поляков русских, австрийских и германских, входят в область внутренней политики этих держав, то ясно, что польский вопрос является местом не только соприкосновения, но и столкновения политики славянской и политики национальной всех этих держав. Этот факт имеет, однако, далеко не одинаковое значение для каждого из заинтересованных в польском вопросе государств.

Для Германии как общеславянский, так и польский вопрос являются в одинаковой мере ненавистными и принцип "ausrotten" -- искоренить, истребить -- одинаково касается и поляков, и прочих славян. Если германская государственность занимается главным образом борьбою с поляками, так это исключительно потому, что из всех славянских народов только они живут сплошною массою и в значительном числе в пределах Германии -- микроскопические лужичане не могут, разумеется, внушать германцам никаких опасений и потому их терпят, по крайней мере в той части их этнографической территории, которая находится в пределах саксонского королевства. Но к прочим славянам, например, чехам или словенцам, немцы (хотя и не германские) относятся нисколько не лучше, чем их германские родичи к полякам. Таким образом, сплетение вопроса польского с вопросом общеславянским не может внести в германскую национальную политику никаких колебаний: оно может лишь побудить немцев с тем большею энергиею и упорством продолжать свою истребительную борьбу с поляками, раз они видят в них не только поляков, но и часть грозного славянского племени. Это сплетение и совпадение только усиливает строго национальный курс внутренней политики Германии, только делает ее более решительной и беспощадной.

Совершенно иное, диаметрально противоположное видим мы в нынешней Австрии. Национальной политики, в том смысле, в каком она существует в Германии или России, там нет и быть не может за отсутствием основной народности, для государственной же политики современной Австрии польский вопрос давно уже перестал существовать и, во всяком случае, в нем давно уже нет враждебного к ней элемента. Поэтому поскольку венское правительство не подчиняется влиянию Берлина, оно может совершенно доброжелательно относиться к польскому вопросу, ибо он нигде не сталкивается с австро-венгерскою государственной политикою и легко укладывается в рамки идеала славянской Австрии или так называемого австрославизма. Если бы австрийская государственность, или, лучше сказать, олицетворяющая ее династия Габсбургов, пожелала когда-нибудь выступить вполне решительно и определенно под знаменем австрославизма, она, несомненно, нашла бы в своих польских подданных самых убежденных и решительных сторонников этой идеи. Ввиду этого австрийская государственность и династия, поскольку они не увлекаются немецким шовинизмом, не могут усматривать в польском вопросе решительно ничего им враждебного, и потому поляки с полным основанием занимают в Австрии весьма видное и влиятельное положение и считаются опорою монархии.

Под сенью идеи австрославизма поляки надеются и, до известной степени, действительно могут обделать успешно свое национальное польское дело. Это не значит, разумеется, чтобы австрославизм мог оказаться системой, выгодной для славянских народов. Скорее напротив, прав был известный знаток славянских дел В.И. Ламанский, когда в 1884 году так определял внешние причины, мешающие успехам разрешения славянских вопросов: "Эти причины, -- говорил он, -- заключаются в громадном историческом факте: есть чужая, внешняя сила, которая работает над собранием и соединением разрозненных и разбитых славянских сил, на гибель же ему, славянству, и во вред России. Эта сила ведет свое дело сознательно и систематически уже тысячу лет. Она себя знает и в себя верит. Она западных славян не боится, называя их нулями, но не скрывает, как заметил один австрийский министр, что из нулей, поставленных рядом за единицею, получаются сотни и тысячи". И если еще не так давно покойный епископ Штроссмайер, предложивший на аудиенции в Гофбурге проект габсбургского панславизма, услышал суровый ответ: "Я предпочту быть часовым у палатки немецкого князя, чем стать императором одних славян", то это вовсе не доказывает ни отсутствия, ни невозможности австрославизма, а лишь свидетельствует о том, что австрийская династия еще не нашла верного пути к этой цели. Но нельзя поручиться за то, что на этот путь не станет, например, дельный и энергичный наследник Франца-Иосифа, опираясь на постепенное усиление славянского элемента в своей монархии и на невозможное положение, в какое ставят государство и династию безумные домогательства мадьярских поборников независимости. Не только среди поляков, но и среди прочих австро-венгерских славян идея федеративного австрославизма найдет многочисленных сторонников -- ведь и отцом-то этой идеи был не кто иной, как чешский патриот Палацкий. Конечно, идея эта в конце концов поведет к порабощению западных и южных славян и к превращению их в вассалов германского мира, но для нас, разумеется, это -- плохое утешение, а вред причинит она и нам, и славянству немалый. И потому вполне справедливы слова П. Кулаковского: "Мы не должны быть слепы, мы должны внимательно смотреть за развитием этой силы, враждебной России и славянству, должны уметь остановить ее рост, должны позаботиться, чтобы не гибли те "нули", которые столь нужны при "единице", -- если русский народ и им созданное государство эта славянская "единица", -- должны помнить, что мы сыны России, без которой... славянство обречено на гибель, но для которой славянство необходимо в исполнении ее великой исторической роли". Сказано все это глубоко верно, но столь же верно и то, что в реальной нынешней действительности никакого столкновения между славянской и польской политикой в Австрии нет и быть не может.

Иначе обстоит дело у нас. Россия -- государство национальное, и мы хотим, чтобы она и впредь оставалась таковым, даже в еще большей, чем до сих пор, степени. Во всяком национальном государстве основная народность, сознающая свое положение, стремится ассимилировать себе другие, инородческие народности, и национальное государство может лишь поощрять это стремление своей основной народности, конечная цель которого -- окрасить в свой цвет этнографическую и лингвистическую карту страны. Это естественное, стихийное, химическое стремление одного этнического элемента к более или менее быстрому, более или менее решительному поглощению другого, который попал в сферу его действия, представляет явление общее и возникает непроизвольно, но национальное государство облекает этот естественный и непроизвольный процесс в известную систему, более или менее определенную, смотря по характеру данного народа, его силе, его естественно-историческому и политическому положению и массе других чисто местных условий. В средствах и способах действия сказывается дух народа и его собственный, индивидуальный гений, так что и приемы ассимиляции у всякого народа, активно обладающего способностью к ней, -- свои собственные, наиболее для него подходящие, наиболее действительные в его руках. Другие, заимствованные со стороны приемы в его руках могут действовать неудовлетворительно, могут даже приводить к обратным результатам, к отчуждению, к дезассимиляции. В верности избранного пути сказывается гений великого народа.

Россия -- государство национальное, и это обстоятельство должно соответственным образом отражаться на всей ее внутренней политике. Русские национальные начала должны беспрепятственно действовать на всей территории Империи, объединяя и связывая ее широко раскинувшиеся части железным кольцом единой национальной политики, которая должна одухотворять самые отдаленные и омертвевшие национально окраины живительным и плодотворным духом русского центра.

Польские губернии -- одна из окраин русского государства, и потому, на основании приведенного выше принципа общегосударственной национальной политики, должны подвергаться ее действию наравне с прочими частями Империи. Но те же польские губернии представляют исконную территорию расселения польского народа, одного из главных представителей славянского племени, того самого племени, судьба которого должна быть для нашего народно-государственного организма предметом особой заботливости и самого доброжелательного, истинно-братского внимания. Представители этого племени, как мы доказывали в предыдущей главе, должны все войти в состав союзного всеславянского государства в качестве его полноправных членов, и принятая нами там в этом смысле формула не делает исключения и для поляков. Как мы доказывали выше, идея объединения всех славян в одно союзное государство сулит всем славянским народам, в том числе и русскому, серьезные выгоды и преимущества, и это мнение оказывалось вполне справедливым, когда речь шла о южных и западных славянах; оно оказывается сомнительным, когда дело доходит до поляков. Действительно, мы ничего не теряем, ничем не поступаемся, принимая в состав русско-славянской союзной державы болгар и сербов, хорватов и словенцев, словаков и чехов, греков, албанцев и мадьяр, и даже включение в состав ее румын не влечет за собою с нашей стороны никаких территориальных жертв, так как в румынскую национально-государственную область мы хотим включить Семиградье и Южную Буковину, но оставляем за собою Бессарабию, хотя желаем и в будущем относиться самым дружественным образом к молдавской части ее населения. От включения всех этих народов в состав русско-славянского союзного государства получается как для них (кроме одних мадьяр), так и для нас одна лишь польза, а жертвы могут потребоваться лишь в смысле усилий к осуществлению этого всеславянского государства, с образованием которого наша национально-политическая территория даже обогащается присоединением части Восточной Галиции и Буковины и Угорской Руси. Напротив, принятие в состав всеславянской державы поляков означает уступку довольно обширной территории, которая отходит от русского к польскому уделу этой державы, т.е., следовательно, перестает быть нашей окраиной, нашей национальной собственностью, какою она является ныне. В самом деле, принятие польского народа в состав всеславянской державы влечет за собою предоставление в его полную национально-политическую собственность не только Западной и Средней Галиции, которая все равно нам не принадлежит, но также и всего нашего Польского края, то есть наносит значительный ущерб нашей национальной государственности. Конечно, ущерб этот не может сравниться с тем, какой причинило бы нам восстановление польского государства, хотя бы даже только в этнографических его границах, так как во всеславянском союзном государстве все те земли, которые отойдут в состав польского удела, сохранят в значительной степени общеимперскую связь с Россией, главной составной частью всеславянской союзной державы, так что не смогут, например, явиться для нас угрозою в военном отношении. Тем не менее все же передача нашего Польского края полякам будет с нашей стороны, с точки зрения национальной политики, значительной жертвою, притом совершенно не находящею себе оправдания в соображениях внутреннеполитических. В самом деле, каковы могли бы быть, с точки зрения русской национальной политики, основания для предоставления полякам прав национально-государственной автономии? На этот вопрос отвечаем прямо: таких оснований мы не знаем. Требование автономии Польши отнюдь не вызывается и не может вызываться интересами нашей здоровой внутренней политики, и если находятся люди, доказывающие противное, они либо ошибаются, либо сознательно стараются ввести в заблуждение русское общество. Пожелания автономии Польши, коль скоро они исходят от поляков, представляют, конечно, явление вполне понятное и, беспристрастно говоря, извинительное: мы сами стремились бы к тому же, если не к большему, если б когда-либо имели несчастье очутиться в таком положении, в каком находятся, в смысле национально-государственном, русские поляки. Если же пожелания автономии Польши исходят от русских, то они служат доказательством либо крайне наивного и легкомысленного, либо сознательно недобросовестного отношения к вопросу. Тот факт, что многие весьма почтенные и заслуженные русские деятели и патриоты, например сенатор Евреинов, С.Ф. Шарапов, А.А. Киреев, Д.И. Иловайский, соглашаются на автономию Польши, отчасти даже требуют ее, ничего не доказывает: эти почтенные деятели либо ошибаются, либо исходят из других, не внутреннеполитических соображений. С точки зрения внутренней политики, всякие окраинно-инородческие автономии представляют явление вполне определенно отрицательное и разница между ними заключается лишь в степени вреда. Одни автономии вредны и недопустимы в большей, другие -- в меньшей степени, смотря по разного рода местным условиям и особенностям, географическому и этнографическому характеру данной окраины и т.п. В этом смысле автономия Польши действительно имеет для себя много преимуществ по сравнению с автономиями других окраин. Можно даже сказать, что все вообще доводы, которые приводят сторонники автономии Польши, имеют лишь чисто относительное значение: они доказывают лишь то, что из всех наших окраин Польский край имеет более всего прав на автономию и что мы от этой автономии сравнительно теряем наименее. Утверждать же, что мы выиграем, возвратив Польский край полякам, могут либо недобросовестные, либо недалекие люди. Мысль об автономии Польши как одной из окраин России должна быть поэтому решительно и бесповоротно отвергнута.

Этот вывод основывается на детальном рассмотрении доводов, какие могут быть приведены в пользу такой автономии. К разбору и оценке этих доводов мы ныне и перейдем.

На первый план сторонники автономии выдвигают доводы, так сказать, нравственного порядка: требования автономии они пытаются обосновать идеей справедливости. Однако такое обоснование представляется крайне шатким. Даже если допустить существование естественного права каждого народа на жизнь, на самостоятельное национально-политическое существование, самоопределение и т.д., такое естественное право имело бы силу лишь для каждого народа в отношении его к самому себе, а отнюдь не в отношении к нему других народов. Признав наличность такого естественного права на национально-политическую самостоятельность, мы признали бы лишь то, что всякий данный народ вправе стремиться к такой самостоятельности, но отнюдь не то, что другой народ не должен ему в этом препятствовать. Однако вопрос о самом существовании "естественного права" -- вопрос весьма спорный и неясный и истинный характер этого "права" может вызвать большие сомнения. Самое наименование "естественное право" указывает на его связь с законами естества, природы, но кто же не знает, что вся природа, среди которой мы живем и законам которой поневоле подчиняемся, чудовищно несправедлива, насквозь проникнута несправедливостью? Жизнь природы не знает и не дает пощады, жизнь природы -- это борьба, это истребление более слабых особей более сильными. Мир природы во всей своей необъятной шири и физической красоте подчиняется вполне определенным естественно-историческим законам, законам материи, не имеющим ничего общего с так называемым естественным правом. У природы есть своя справедливость, не имеющая ничего общего с нравственным законом, даже не однородная с ним. Значит ли это, что нравственного закона вообще нет? Нисколько. Это значит лишь, что нравственный закон, источник абсолютной справедливости, совершенно чужд природе, это значит лишь, что вытекает он не из природы, а из начала духовного, от Бога, и представляет принцип, скорее враждебный природе. Самый факт его существования может служить достаточным доказательством того, что сущее не исчерпывается миром внешним, чувственным, материальным, может рассматриваться как неопровержимое доказательство существования мира духовного, доказательство бытия Божьего. Закон Божественный, нравственный, и его провозвестница -- религия -- нераздельно господствуют в области духа, но не в мире природы. На рубеже этих двух совершенно чуждых, если не враждебных друг другу миров стоит человек, таинственное сочетание материи и духа, загадочная единственная точка соприкосновения двух чуждых миров, которые встречаются в нем и созерцают друг друга, удивляясь своему несходству. Его внешняя, физическая жизнь, как единицы и как массы, остается в сфере естественно-исторической, а высшие порывы мысли и нравственное чувство уходят далеко в глубь духовного мира, который сквозь душу человеческую смотрит на царство природы и льет на него свой "свет невечерний". Никто так хорошо, с такою несравненною точностью не разграничил эти два смежных мира, как Богочеловек Христос с его заветом "Кесарева" и "Божьего", мирского и духовного.

Стоя на рубеже природы и духа, человек, тяготея всем своим существом к той и к другому, пытается инстинктивно примирить их и слить воедино. С этою целью он творит право, то есть более или менее удачный (лучше сказать: более или менее неудачный) компромисс между законами двух сливающихся в естестве человека миров. Это право -- не "естественное", разумеется, а положительное и, в международной жизни, договорное -- стремится примирить суровую необходимость естественно-исторических, материальных законов с высокими принципами законов нравственных; оно и регулирует как индивидуальную, так и социальную жизнь человеческого рода. Являясь само плодом компромисса, оно не может отрицать ни одного из тех начал, которые легли в его основу. Оно не может, таким образом, отвергать ни абсолютной справедливости, ни естественно-исторической необходимости. Оно лишь умеряет, ослабляет оба эти чуждые друг другу начала, которые невозможно слить в стройное, гармоническое целое. Такова скромная, но важная область права, сфера человеческого закона. Поэтому только завзятый идеолог, ослепленный теорией, презирающий мир природы, плоти, может положить в основу своих поступков знаменитый девиз "fiat iustitia, pereat mundus", девиз, полный глубокого и трагического значения, так как действительно наступление абсолютной справедливости было бы равносильно гибели всего нашего мира. Не напрасно второе пришествие Христа Библия связывает со светопреставлением, с гибелью всего внешнего мира. Правда, человек кое в чем преодолел природу, кое в чем отверг ее законы и стал строить свое особое, не естественное, а зачастую и противоестественное понятие мирской справедливости. Завоевание в этой области, однако, пока не очень значительны, и, сверх того, они не всегда оказывались для человека благодетельными: скорее наоборот, они часто вредили ему как сыну природы.

Деление человечества на роды и виды -- расы, племена и народы -- есть факт вполне и исключительно естественно-исторический: оно -- простое явление природы, стоящее вне всякого влияния нравственного закона. С точки зрения последнего принадлежность к той или иной расе, племени или нации абсолютно безразлична и ни в какой, даже самой ничтожной, степени не может считаться достоинством или недостатком. Религия, провозвестница нравственного закона, по необходимости космополитична, не связана с расой, племенем или нацией, а Церковь, эта человеческая, мирская оболочка религии, величается именем вселенской. Для Церкви, как и для религии, действительно нет и не может быть ни эллина, ни иудея, ибо нравственный закон не знает и не делает никаких различий между ними.

Из сказанного ясно, что идея национальности есть идея от мира сего и потому не может опираться на те принципы, какие выдвигает нравственный закон: она должна руководствоваться лишь законами естественно-историческими, пренебрегая которыми, она теряет под собою почву, вянет и гибнет.

В силу чисто земной природы народности, не имеющей ничего общего, например, с идеей религиозной, идеей не от мира сего, национальная жизнь не входит совершенно, да и не может входить в область отвлеченной идеологии и не может подчиняться ей. Национальные вопросы полностью относятся к сфере "Кесарева"; национальные идеалы -- идеалы земные, мирские в полном смысле слова, религия, для которой "нет ни эллина, ни иудея", их не знает, но зато их знает и должна знать политика, которая также охватывает область только земного и совершенно чужда сфере нравственного закона.

Из сказанного ясно, что всякие ссылки на "высшую справедливость", когда дело касается национальных вопросов, лишены основания и попросту совершенно неуместны: для этой "высшей справедливости" совершенно безразлично, например, будут ли польские дети обучаться на родном языке или же на русском, немецком или еврейском, останутся ли они поляками или превратятся в испанцев или японцев. С точки зрения "Кесарева" это -- вопрос огромной важности, с точки же зрения "Божьего" он так ничтожен, как ничтожна снежинка, тающая на лету при падении на землю, даже более того, он попросту не существует, абсолютно безразличен. А раз расы, племена и народы, и их национальные идеи относятся всецело к области "Кесарева", земного, раз они, по существу, всецело подчиняются законам естественно-историческим, только облеченным в форму положительного или договорного права, то всякое стремление связать эти чисто природные факторы с законом абсолютной справедливости по меньшей степени неосновательно. Для суждения о национальной справедливости есть иные критерии, гораздо более, правда, условные, но зато и более верные для данной области. Они таятся, по существу, в естественных процессах и в управляющих ими законах природы.

Отсюда следует, что доводы нравственного порядка к вопросам национально-государственным просто неприложимы, и класть в основу их такие принципы нельзя, ибо это роковым образом грозит вырождением и гибелью тому народу, который бы сделал подобную ошибку. Тем самым и стремление обосновать польскую автономию на принципе справедливости должно быть признано несостоятельным.

Не только национальная зависимость, но даже национальное порабощение сами по себе еще нисколько не нарушают нравственного закона, для которого национальная самобытность не представляет решительно никакой ценности.

Из всего сказанного выше следует, что национальные отношения всецело подчиняются собственному закону борьбы за существование, ужасы которой лишь несколько смягчаются нормами положительного и договорного права. Это -- вывод весьма ценный для нашей государственности, в корне разрушающий инородческие притязания на автономии. Если б дело обстояло иначе, то наша государственность очутилась бы в крайне опасном положении, так как тогда не только поляки, но даже какие-нибудь вогулы или касимовские татары могли бы с одинаковым правом ссылаться на "принцип справедливости" и на нем строить свои национально-политические домогательства. По счастью, этот наиболее общий и наиболее популярный довод автономистов лишен всякой доказательной силы, так как справедливость и политика -- понятия разного порядка и совпадения между ними могут носить лишь случайный характер.

Совершенно иное следует сказать о доводах юридического характера. Доводы эти, например ссылки на определенные пункты определенных договоров, имеют и должны иметь в глазах государственного человека бесспорное значение, если только, разумеется, ссылки эти не основаны на передержках и не утратили значения в силу совершившихся с тех пор событий. Сторонники польской автономии также пытались найти опору своим домогательствам в международных договорах, и в частности в венском трактате.

Эти притязания нашли поддержку и со стороны некоторых представителей науки международного права. Одним из таких ученых явился, например, южноамериканский международник Кальво, который учил, что Польша не составляет неразделенной части Российской Империи и что полное присоединение Польши отнюдь не оправдывается "ни актами венского конгресса, ни каким-либо другим законным основанием". Такие крайние взгляды, конечно, остаются изолированными, но ссылки на венский трактат как на основание для автономии Польши делались сторонниками ее неоднократно вплоть до самого последнего времени. Однако лица, ссылающиеся на венский трактат, то есть на акт международно-правовой, упускают из виду, что международное право признает и право завоевания и что, каковы бы ни были постановления венского трактата по польскому вопросу, они утратили всякую силу благодаря восстанию 1831 года и новому завоеванию страны русскими войсками.

Вследствие этого нового факта договоры 1815 года, естественно, еще с 1831 года утратили в отношении Царства Польского всякое юридическое значение и превратились в чисто исторический документ. Права Империи на Царство Польское получили, в силу нового завоевания, совершенно новое обоснование, и тем самым Императорское русское правительство получило полное право организовать эти вновь завоеванные Империей области на совершенно новых основаниях.

Но и помимо этого, обращаясь к самим актам венского конгресса, надо признать, что поляки склонны придавать им чересчур широкое толкование. Постановления венского конгресса поляки стремятся истолковать в смысле установления полной автономии, какая была дарована Царству Польскому после его присоединения к Империи. Такое толкование представляется нам произвольным: Император Александр I дал Царству Польскому значительно больше, чем был обязан дать в силу постановлений венского трактата. Таким образом, объяснять эти постановления фактами действительного устройства Царства Польского в период 1816 -- 1831 гг. отнюдь не следует. Нужно держаться точного смысла венских постановлений, которые, бесспорно, устанавливают известный minimum привилегий для края, присоединяемого к Империи на правах отдельной области ("etat, jouissant d'une administration distincte"). Трактат определяет лишь внешние границы Царства, составляющие вместе с тем общеимперскую границу, граница же между Царством и Империей не определяется. На этот счет в трактате сказано лишь, что "Sa Majeste Imperiale se reserve de donner a set etat... I'extension interieure qu'Elle jugera convenable". Конечно, это указание можно понимать двояко -- как в смысле территориального приращения к Царству за счет смежных имперских земель, так и в смысле уменьшения территории Царства, и только другие исторические данные, известные о намерениях Императора Александра I, заставляют понимать это место именно в смысле расширения. Но, во всяком случае, в трактате ясно указано, что это -- отнюдь не обязательство, а лишь право Императора.

Делая эти замечания, мы, впрочем, отнюдь не намерены отвергать того неоспоримого факта, что венский трактат, присоединяя Царства на вечные времена ("a perpetuite") к Империи, в то же время признал значительный minimum прав как за ним, так и за другими частями герцогства Варшавского, отошедшими к Пруссии и Австрии, или, точнее, за польскими подданными этих государств. Текст этого постановления гласит: "Les Polonais sujets respectifs de la Russie, de I'Autriche et de la Prusse obtiendront une representation et des institutions nationals, reglees d'apres le mode d'existence politique que chacun des gouvernements auxquels ils appartiennent jugera utile et convenable de leur accorder".

Из этих слов ясно, что трем державам, совершившим этот, по счету шестой, раздел земель бывшего польского государства, представлялась возможность толковать договор более широко или более узко. За критерий в этом случае следует принимать не то, что сделал для поляков император Александр I, а то, что сделали для них, в исполнение постановлений венского конгресса, правительства Австрии и Пруссии. Это и будет тот minimum, который был действительно установлен венским трактатом как обязательный для каждой из трех держав, тот minimum, предоставления которого польские подданные Императора Александра I могли бы по праву себе требовать в период времени между 1815 и 1831 годами.

Таковы постановления, содержащиеся относительно Польши в "Acte final" венского конгресса от 9 июня 1815 года. Точный смысл этих постановлений станет еще более ясным, если обратимся к нескольким другим, более ранним документам того же конгресса. Из таких документов можно упомянуть ноту русского уполномоченного графа Нессельроде от 31 декабря 1814 года, обращенную к уполномоченным Австрии, Пруссии и Англии, в которой сказано о присоединении Царства Польского "a la couronne de Russie, comme etat uni auquel Sa Majeste Imperiale se reserve de donner une constitution nationale et I'extension de limites qu'Elle jugera convenable". В этой ноте самое предоставление "национального устройства" Польше предлагается лишь как право Императора.

Еще большее значение имеют два других документа венского конгресса -- сепаратные договоры о шестом разделе Польши, заключенные 21 апреля (3 мая) 1815 года между Россией, с одной стороны, Австрией и Пруссией, с другой. Формула, содержащаяся в русско-австрийском договоре, вполне совпадает с той, какую находим в разобранном выше "Acte final"; формула же, заключающаяся в договоре русско-прусском, несколько разнится от нее. А так как оба договора заключены одновременно, то, естественно, текст одного может служить для интерпретации текста другого акта. Формула, употребленная в тексте русско-прусского договора, такова: "Les Polonais sujets respectifs des hautes parties contractantes obtiendront des institutions qui assurent la conservation de leur nationalite d'apres les formes d'existence politique que chacun des gouvernements auxquels ils appartiennent jugera convenable de leur accorder". Из этого текста видно, что правительства России и Пруссии взаимно оставляют за собою, в сущности, полную свободу действий и что обязуются дать своим польским подданным всего лишь "некоторые учреждения, обеспечивающие сохранение польской народности". Это, очевидно, и есть тот весьма скромный minimum, дать который обязались участницы венского конгресса.

Из приведенных нами главных положений венского трактата по польскому вопросу ясно, как невелики, в сущности, были льготы, предоставление которых вменялось русскому правительству в обязанность, и насколько превосходила их та полная автономия, какую дал Польше Император Александр I, отнюдь не в силу международных обязательств, а лишь по великой милости.

Хорошо понимая крайнюю расплывчатость и несостоятельность своих ссылок как на "требования справедливости", так и на международно-правовые акты, сторонники автономии Польши стараются все более обосновать ее на соображениях утилитарного характера; они пытаются доказать, что предоставление Польскому краю автономии лежит в интересах России и русской государственности. Доводы такого характера, разумеется, заслуживают обстоятельного рассмотрения и полного внимания русских государственных людей, так как язык таких доводов -- язык, понятный для политика и приемлемый для него. Итак, верно ли, как то утверждает, например, сенатор Евреинов, что кроме "исторической справедливости" "государственный разум и имперский интерес России одинаково требуют возвращения Царству Польскому временно утраченной им политической автономии"?

Названный только что русский государственный деятель находит, что вообще "обладание Польшей для России невыгодно ни в стратегическом, ни в экономическом отношениях".

В доказательство первого из этих положений сенатор Евреинов говорит: "Выступающее положение Царства Польского имеет в стратегическом отношении то значение, что уже до начала кампании с вероятными противниками мы оказываемся обойденными ими с обоих флангов". В подтверждение автор приводит подлинные слова Императора Николая 1 из записки, опубликованной Н.К. Шильдером, где, между прочим, говорится: "Бросив взгляд на карту, страшно становится, видя, что граница польской территории Империи доходит до Одера, тогда как фланги отходят за Неман и Буг, чтобы опереться ближе Полангена в Балтийское море и устьев Дуная в Черное море. В этой выдающейся части находится армия, чтобы держать ее в покорности... Выгоды от этого неудобного положения ничтожны, а недостатки велики и даже угрожающи. Остается решить, как помочь этому. Я тут не вижу другого средства, кроме следующего: объявить, что честь России получила полное удовлетворение завоеванием королевства, но что истинные ее интересы требуют установить свою границу по Висле и Нареву". Тот же взгляд высказывал поэт князь Вяземский, который писал в 1831 году, что "собственно для пользы России как государства он предпочел бы это царство совсем отсечь, бросить... Пускай Польша выбирает себе род жизни; до победы нельзя было так поступать, но по победе очень возможно". Сенатор Евреинов указывает затем на тот факт, что "пограничные крепости наши выстроены по сю сторону Вислы и что на железных дорогах по ту сторону Вислы сохраняется узкая иностранная колея, разобщающая их с русской железнодорожной сетью", и делает отсюда вывод, что "и в настоящее время русский генеральный штаб держится такого же взгляда на стратегическое значение Царства Польского".

Как ни авторитетны имена, приводимые автором, позволяем себе категорически утверждать, что мнение о невыгодности для России, в отношении стратегическом, обладания Царством Польским представляет собою попросту какое-то недоразумение. Упускается из виду коренное различие между обладанием данной территорией и системой государственной обороны. Для действительности последней отнюдь не необходимо, чтобы всякая часть прилегающей к границе территории была равномерно занята войсками, скорее наоборот, такая система дислокации явилась бы вернейшим источником слабости обороны. Даже если бы наш генеральный штаб действительно выработал такой план войны, при котором Царство Польское было бы совершенно оголено от русских войск (кроме мелких отрядов, необходимых для обеспечения в крае русского владычества), даже и в этом случае мы не имели бы еще оснований говорить, что обладание Польским краем причиняет нам ущерб в стратегическом отношении. В самом деле, ведь наш противник, прежде чем добраться до линии нашей действительной обороны, был бы вынужден предварительно занять своими войсками край хотя и беззащитный, но все же занятый небольшими нашими отрядами, которые, отступая, могли бы значительно замедлять его движение, парализовать его средства сообщения, а в то же время в польских губерниях могла бы быть произведена и мобилизация, которая, даже при неблагоприятных обстоятельствах, все же несколько усилила бы нашу армию. Но ведь выдающееся далеко на запад положение польского края представляет нам и преимущества, прямо-таки неоценимые в стратегическом отношении, если только мы найдем способ использовать их. Вопрос об этом мы надеемся обстоятельно обсудить в следующей, второй части настоящего труда, где будет речь о русской военной политике.

Другой довод автономистов -- утверждение, что обладание Царством Польским приносит теперь России прямой ущерб и в экономическом отношении. По этому вопросу, весьма сложному и специальному, высказывались и поныне высказываются самые противоположные мнения. Автор этих строк не считает себя достаточно компетентным в этом вопросе и не решается поэтому определенно стать на ту или иную точку зрения, но считает нужным отметить один чрезвычайно интересный и характерный факт, на который, кажется, никто еще не обратил должного внимания: польские исследователи вопроса с увлечением доказывают, что Привислинье дает казне крупный избыток дохода и что совершенно неверны утверждения, будто эта окраина развивается и тучнеет за счет русского центра. Русские исследователи, даже враждебные автономии, наоборот, с не меньшим увлечением доказывают, что окраина эта берет от центра значительно больше, чем ему дает. Выходит, что поляки создают доказательства против автономии, а русские -- в пользу ее...

Несравненно менее спорным должен быть признан вопрос о возможности или невозможности обрусения Польского края. Огромное большинство авторитетных исследователей, частью опираясь на результаты обрусительной политики, частью a priori, утверждают, что обрусение невозможно. Утверждают это не только польские деятели, но и русские люди, безусловно, заслуживающие полного доверия. Так, например, Н.А. Милютин после подавления восстания 1863 года писал: "Все усилия наши обрусить Польшу останутся напрасными. Мы никогда не успеем посредством обучения, привязать к себе поляков, слить их с Россией, переменить направление их мыслей и политических стремлений... Достаточно, если поляки будут учиться русскому языку как одному из необходимых предметов общего образования". Другой деятель, серьезный русский ученый и славянофил А.С. Будилович, утверждал, что обрусение польского народа "невозможно и потому нежелательно... Лучше даже потерять Польшу, чем насильственно ее обрусить". Признавая недопустимым также и онемечение Польши, А.С. Будилович приходит к заключению, что остается одно: "Сохранение польским народом своей исторической личности. Это не то что возможно и желательно, но необходимо и потому неизбежно, как требование права, как закон природы, как условие свободы, как залог будущности". При желании легко было бы привести, как и делают партизаны автономии, еще немало других заявлений в том же роде, но это не входит в наши цели. Не преувеличивая нисколько значения таких заявлений, необходимо все же признать, что они заставляют пересмотреть и тщательно взвесить вопрос об обрусении поляков, для того чтобы, если дело обрусения действительно так безнадежно, не терять понапрасну средств и сил на его осуществление.

Действительно, нужно признать, что задача обрусения Польского края наталкивается на чрезвычайные трудности. Польский народ сверху донизу проникнут насквозь духом национализма. Воспоминания о славном прошлом, единство происхождения и религии, звучный и разработанный язык, богатая количественно и качественно самобытная литература, наличность значительного культурного уровня и экономического благосостояния -- все это факты, мало благоприятствующие денационализации. К этому еще присоединяется однородность этнографического состава населения края, в котором, кроме евреев, непольские элементы живут обособленными группами, и весьма значительная плотность этого населения -- более значительная, чем в какой бы то ни было иной части России, так как на каждую душу приходится в среднем всего по 1,2 десятины земли. Такая плотность также является крупным препятствием к обрусению края, так как лишает нас возможности залить волною русских переселенцев. Следует отметить, что о такое же точно препятствие разбиваются усилия немцев в германской Польше, где достигнутые германизацией края результаты совсем не соответствуют положенным на это дело усилиям и великим затратам. Наконец, и значительная абсолютная численность поляков (в Царстве Польском число поляков не менее 7 миллионов душ), и независимое положение польского народа в соседней Австрийской Галиции также мешают легкости обрусения. Неблагоприятное влияние всех этих факторов весьма сильно и даже при больших усилиях устранимо лишь отчасти. Наши попытки обрусительной политики, никогда не бывшие, правда, ни достаточно настойчивыми, ни достаточно продолжительными, совершенно не успели справиться с неблагоприятным влиянием всех перечисленных выше факторов. Более того, наши обрусители не успели даже добиться достаточного распространения русского языка в Польском крае и до сих пор, к стыду нашему, количество поляков, совершенно не знающих по-русски, исчисляется миллионами. Этот последний, поистине скандальный, результат объясняется, конечно, частыми переменами курса нашей политики и кратковременностью ее действия.

Иначе, по крайней мере, в этом одном отношении, возможно было бы добиться полного успеха. Это, разумеется, было бы не обрусением, а лишь некоторым приобщением края к русской государственности, но и этого мы достигнуть не успели.

То обстоятельство, что действительное обрусение нашей польской окраины является делом в высшей степени трудным и даже почти безнадежным, конечно, значительно уменьшает для нас ценность обладания ею. Уменьшает, но не уничтожает, не делает отрицательною величиною. Все же обстоятельство это значительно обесценивает для нас обладание ею, чем и объясняются многочисленные и авторитетные голоса, предлагающие совсем бросить эту окраину, даже продать ее Германии. Думаем, что такие советы -- голос отчаяния, а не государственной мудрости. Осуществить их можно было бы в том случае, если б мы окончательно изверились в славянах и бесповоротно, раз навсегда, отказались бы от всякой славянской политики. Надеемся, что, несмотря на некоторые разочарования, отчасти вытекающие из того, что славяне такие же люди, как и мы, не лишенные различные недостатков, отчасти же являющиеся следствием наших собственных ошибок и излишнего нетерпения в вопросах, которые не могут разрешиться сразу, дело никогда не дойдет до такой крайности и славянство станет надежным оплотом России на Западе.

Что же касается специально нашей польской политики, то она, во всяком случае, нуждается в полном пересмотре ее оснований, так как нынешний ее курс с любой точки зрения несостоятелен: он не настолько тверд, чтобы мог преодолеть польский национализм и успешно слить польскую окраину с коренной Россией, но и не настолько доброжелателен к полякам как к нации, чтобы побудить их окончательно примириться с русским народно-государственным организмом и стать в своей области надежным и лояльным помощником ему. В этом отношении следует признать вполне верным мнение польского националиста Дмовского, высказанное в интересной и заслуживающей внимания, хотя и изобилующей парадоксами книге его "Германия, Россия и польский вопрос", что у правительства нет никакого определенного плана в отношении Польского края и что польская политика наша носит ныне какой-то как бы временный характер. Нет нужды доказывать, насколько такая неопределенность положения крупной окраины нежелательна с любой точки зрения, насколько она вредна и подрывает всякую возможность какого бы то ни было прочного успеха. В польском вопросе, как и во всех других, нам не следует забывать мудрого принципа Наполеона: "Ясное понимание преследуемой цели есть залог больших успехов".

Но даже и нынешнее, весьма неудовлетворительное состояние польской окраины и неопределенность нашей политики в ней не являются еще, сами по себе, достаточно убедительным доводом в пользу автономии. Отнюдь не доказано, что автономия -- единственное средство помочь делу. Стремления польских писателей доказать обратное являются в значительной степени пристрастными и произвольными. Все отмеченные минусы лишь ослабляют для нас ценность обладания Польшею, но далеко не делают его ни невозможным, ни безусловно нежелательным.

Доводы чисто сентиментального характера также не могут иметь большого значения. Конечно, наличность племенного родства -- факт сам по себе немаловажный, но он не может заполнить существующую пропасть, тем более что и поляки недостаточно сильно сознают свою принадлежность к славянству. Лишь за последнее время замечается в этом отношении некоторый прогресс. В общем же и в силу исторических условий, и в силу нынешних событий русский народ имеет очень мало оснований любить поляков. Это не значит, разумеется, что взаимное улучшение отношений невозможно или нежелательно, но пока что отношения еще весьма неудовлетворительны и обосновывать автономию Польши на взаимных чувствах обоих народов друг к другу еще нельзя.

В итоге мы приходим к окончательному выводу, что автономия Польши отнюдь не есть потребность нашей внутренней политики.

Значительно иначе обстоит дело с точки зрения нашей политики внешней, точнее -- славянской.

Значение польского вопроса в рамках общеславянских дел определяется прежде всего численностью польской ветви славянского племени: ветвь эта по численности является второю в славянстве. По данным профессора Т.Д. Флоринского, в 1906 году поляков было:

В России 9 190 124

В Австро-Венгрии 4 642 471

В Германии (без кашубов) 3 657 168

Всего, следовательно, поляков было 17 489 663 (не считая еще около 3 000 000 живущих в Северной и Южной Америке и не могущих поэтому приниматься в расчет при оценке действительного места польского народа в славянстве). Эта 17,5-миллионная компактная масса, однородная по происхождению, языку и религии, не может, разумеется, не останавливать любого исследователя славянского вопроса. И, действительно, все подходившие к славянскому вопросу и серьезно искавшие способов его разрешения останавливались и на вопросе польском, совершенно независимо от своего к нему отношения. Интерес к нему никогда не угасал ни у нас, ни среди славян, а за последние годы, вместе с оживлением славянских отношений, еще более усилился. Правда, славянские народы уже не обращают своих упований к Кракову и Варшаве, как это имело место в XVII веке среди юго-западных славян, а еще раньше -- отчасти и среди чехов: первенствующее положение в славянском мире занял окончательно и бесповоротно русский народ, и вместо несбывшихся надежд и упований далекого прошлого славянские народы могут ныне относиться к судьбе поляков разве лишь с сочувствием и состраданием. Так они и относятся к ней действительно, и эти именно чувства являются одною из главных причин интереса славян к улучшению польско-русских отношений. Но кроме сострадания к трагической участи братского народа, некогда великого и сильного, а ныне поверженного в прах, были, конечно, и другие причины интереса славян к польскому вопросу, причины несравненно более реальные. Первою и главною из них было и продолжает быть опасение, как бы с течением времени не пришлось им самим разделить участь своих польских братьев. Опасение это представляется им тем более основательным, что все эти народы количественно, а почти все -- и культурно много слабее польского народа. Ввиду этого обстоятельства то или иное решение судеб польского народа представляется им как бы предопределением их собственной участи, и польский вопрос, уже сам по себе немаловажный, вырастает до размеров чуть ли не главного узла славянского вопроса, даже совершенно независимо от взгляда на него самих поляков. Это -- факт, к которому можно относиться различно, но с которым, тем не менее, необходимо серьезно считаться.

Это обстоятельство объясняет нам, между прочим, причину постоянного возобновления зарубежными славянами разговоров о русско-польском примирении, толки о котором неминуемо возобновляются на каждом славянском съезде. Нам, русским, это кажется странным, вызывает некоторое нетерпение и даже подозрения в неискренности; у нас склонны приписывать эту настойчивость каким-то польским интригам -- и по адресу депутата Крамаржа и других славянских деятелей порой раздаются даже неприязненные замечания. В действительности дело обстоит много проще: устами зарубежных славян, которые, в огромном большинстве, с искренним сочувствием относятся к России, говорит не интрига, а просто трудно скрываемая тревога за собственную участь. Так как мы никаких эгоистических замыслов в отношении славян не таим, то для нас эта тревога трудно понятна, но они не видят в ней ничего эфемерного, тем более что многочисленные враги славянского единения никогда не упускают случая напомнить им о "русском море". А этого моря зарубежные славяне, пламенные националисты, боятся почти столько же, как и немецкого засилья...

Другою причиною интереса славян к польскому вопросу является желание видеть поляков в рядах борцов за славянство, а не среди их противников или, в лучшем случае, равнодушных к исходу борьбы зрителей, а равно и вполне верное соображение, что с поляками славянское племя будет значительно сильнее, чем без них. И это желание, и эти соображение могут, разумеется, быть признаны вполне разумными и основательными с общеславянской, а значит, и с русской точки зрения, особенно ввиду многочисленности и могущества, угрожающих русско-славянскому миру враждебных сил.

Особое значение польскому вопросу придает в глазах прочих славян и географическое положение польских земель: Польша -- единственное место, где Россия непосредственно соприкасается со славянством, почему русско-польские отношения являются в глазах последнего как бы эмблемою отношений русско-славянских. Естественно, что всякое трение в этой именно части славянского мира привлекает к себе преимущественное внимание и истолковывается в невыгодном для России смысле.

Таким образом, наблюдаемое среди зарубежных славян желание уничтожить рознь, разделяющую два главных славянских народа, есть, конечно, желание и вполне законное, и заслуживающее всякого сочувствия и поддержки. Так, конечно, и в прошлом, и в настоящем относились и относятся к этой розни и все русские люди, понимающие значение славянства для России, хотя и не всегда согласны были с теми способами, какие рекомендуются для достижения примирения. Неудивительно также и то, что на русско-польскую рознь обращается ныне больше внимания, чем на другие усобицы, существующие среди славян: это вполне объясняется первенствующим значением этих двух членов славянской семьи. Само собою разумеется, однако, что и другие однородные распри не должны быть оставляемы в тени, но их также следует выяснить и устранить во имя общего блага и обоюдных интересов, на основе территориального разграничения национальных уделов.

Из приведенных выше соображений видно, что общеславянский вопрос не может быть удовлетворительно разрешен в приемлемом и желательном для России смысле без одновременного разрешения польского вопроса в духе славянского братства и национально-политической автономии, т. е. без предоставления польскому народу во всеславянской державе того же положения, какое займут в ней все прочие славянские народы. Без этого все наши усилия поставить славянский вопрос на правильную почву, то есть на почву политического объединения племени вокруг России, будут напрасны, и славянское движение будет роковым образом вращаться в заколдованном круге неославистской культурно-экономической идеи или, что еще хуже для всего племени, попадет в тину австрославизма. Это не значит, разумеется, что мы, русские, не сможем и без разрешения польского вопроса оказывать ценные услуги зарубежным славянским братьям и даже, быть может, приносить ради них тяжкие жертвы: это значит лишь, что без разрешения польского вопроса все эти услуги и все эти жертвы будут оставаться для нас бесплодными, а для осуществления нашей племенной идеи безрезультатными и только будут идти на пользу нашим противникам и соперникам, славяне же к нам не пойдут. Весьма характерные образчики этого мы имели уже однажды в Сербии и Болгарии. При таких условиях нам придется лучше совсем отказаться от славянской политики и от той весьма значительной подмоги, какую славянство может оказать русскому государству в дни тревожного будущего, когда нам придется вести борьбу с новыми, еще неведомыми, но, несомненно, весьма серьезными опасностями. А между тем ввиду как этих опасностей, так и других причин и соображений такой отказ в высшей степени нежелателен во всех отношениях.

Сопоставляя итоги польского вопроса, как они представляются с точки зрения внутренней, национальной политики России и с точки зрения ее политики племенной, видим, что они противоположны друг другу и что в то же время, как с первой национально-политическая автономия не только не нужна, но даже и вовсе нежелательна и принципиально, и практически, со второй она не только желательна, но даже совершенно необходима. Какое же решение, спрашивается, должно получить перевес? Должны ли, при разрешении польского вопроса, взять верх соображения нашей национальной политики или нашей политики племенной? Вот вопрос, к которому в конечном итоге приводит нас рассмотрение польского вопроса.

Отвечаем: по нашему мнению, польский вопрос необходимо решить согласно требованиям нашей славянской политики.

Причина такого решения ясна. Конечно, вообще говоря, национальная политика наша важнее славянской, внутренняя важнее внешней и потому должна идти впереди ее. Но дело в том, что в системе нашей национальной политики польский вопрос занимает, правда, довольно видное, но далеко не первенствующее место: он лишь один из многочисленных у нас окраинных вопросов, притом касающийся такой окраины, которая для самого русского народа наименее нужна и пригодна. Конечно, сами по себе обстоятельства, уменьшающие для нас ценность Польского края, не были бы достаточны для того, чтобы мы решили попросту отказаться от него, как-то находили и находят иные, даже весьма патриотично настроенные деятели. Оставаясь, в русском национальном смысле, наименее ценной окраиной, Польский край все же отнюдь не есть quantite negligeable, и Россия очень хорошо сделала, что сохранила его в своих руках. Это было актом великой государственной мудрости. Но овладеть и сохранить недостаточно: надо еще найти наилучший способ использования. Другие окраины ценны для нас главным образом либо как простор для возможно большего разрастания и распространения русского народа, либо еще, сверх того, как доступ к морям и океанам, как важные и национально-выгодные позиции. Польский край для нашей колонизации непригоден, напротив, он сам непрестанно колонизует всю Россию. Конечно, русский народ покорил Польшу для себя, как для себя же покорил он и Поволжье, и Сибирь, и Финляндию, и Кавказ, и все прочие ближние и дальние окраины необъятной России. Но использовать Польшу он не может, и еще очень недавно многие находили, что самое лучшее, что можно сделать с Польшею, это... продать ее немцам. Думаем, что хотя такая сделка, несомненно, принесла бы нам несколько миллиардов рублей, но что, в конечном итоге, она мало выгодна. Гораздо целесообразнее пожертвовать этой окраиной ради интересов нашей славянской политики, тем более что, во-первых, для успеха последней эта жертва необходима, и, во-вторых, Польша в этом случае не пропадет совсем для нас, но будет продолжать приносить Империи известную государственную пользу. Решение это и потому приемлемо с точки зрения русской национальной политики, что принимается оно не зря, не в силу "принципа справедливости" или иных негосударственных соображений, а в интересах государственной политики, и что, сверх того, такое разрешение нашего польского вопроса, как вытекающее из специальных мотивов, нисколько не влияет на нашу общую окраинную политику, которая должна оставаться впредь вполне национальной, русской. Мы намеренно не коснулись до сих пор еще одной важной стороны вопроса: отношения самих поляков к славянской идее вообще и к установлению всеславянского союзного государства в частности. Отношение это, как известно, является довольно отрицательным -- частью равнодушным, частью даже прямо враждебным. Нет, однако, никаких оснований предполагать, что это -- врожденная черта польского национального характера, то есть, значит, что она неустранима. Прежде всего, поляки не могли иметь никакой уверенности в том, что торжество всеславянской идеи не явится полным разгромом их собственной идеи национальной, на почве которой, как мы ясно видим, стоят все вообще славянские народы, не исключая и нас. Действительно, многие славянофилы, например Данилевский, весьма сдержанно, условно и с большими оговорками говорили о будущем положении поляков в едином славянском государстве. Это, естественно, не могло располагать к племенной политике поляков, раз они не могли ждать от этой политики никаких для себя национальных выгод. Для нас, русских, племенная политика должна явиться источником новых народно-государственных сил, и с этой целью мы ее и предпринимаем; для поляков же она такого приращения сил не знаменует, почему нельзя и удивляться, что они холодно относятся к ней. Более того, объединение всего славянства под верховенством России делает окончательно невозможною всякую мысль о восстановлении исторической Польши, тогда как, напротив, принцип австрославизма, бесспорно, открывает к тому широкую возможность. Наоборот, будущий польский удел всеславянской державы составляет лишь часть земель бывшего польского государства. Таким образом, являясь весьма блестящим по сравнению с нынешним национально-политическим положением польского народа, это будущее положение остается, тем не менее, лишь жалкою тенью прошлого.

Само собою разумеется, что это -- непоправимое следствие многообразных исторических, естественных и иных условий жизни польского народа и что с этим полякам необходимо примириться -- и чем скорее, тем лучше для них. Большая половина исторического польского государства состояла из областей, составляющих нынешний Западный край, областей преимущественно русских как в смысле историческом, так и в смысле преобладающего населения. Естественно, таких областей Россия никогда добровольно не отдаст ни за какие блага, и полякам следует раз навсегда расстаться с мыслью о возвращении их. Но скорбь поляков в данном случае психологически вполне понятна: потерпевший кораблекрушение народ может радоваться, если уцелел и спас часть имущества, но к этой радости естественно примешивается и скорбь об остальной, утраченной части.

Это психологическое настроение необходимо понять и иметь в виду, чтобы воспрепятствовать всяким нежелательным случайностям. Но об этом речь еще впереди.

Впрочем, отсутствие у поляков энтузиазма к славянской идее смущать и останавливать нас не должно, тем более что намечаемая нами политика в польском вопросе предпринимается не столько ради самих поляков, сколько ради прочих славян, для их полного успокоения и разуверения в их тревоге. Предлагая такое изменение политики нашей в польском вопросе, мы, таким образом, имеем в виду не столько русско-польские, сколько русско-славянские отношения и только ради последних находим возможность допустить столь значительное отступление от коренных принципов нашей внутренней национальной политики.

Значит ли это, что мы переходим в этом вопросе на сторону неославистов и поляков и домогаемся предоставления автономии польской окраине Империи? Нет, этого мы не предлагаем. Мы находим, наоборот, что неослависты, выставляя такое требование, совершают крупную логическую ошибку. Как мы старались показать выше, обосновать требование польской автономии на принципах национальной русской политики невозможно: она вытекает исключительно из принципов и соображений политики славянской. А если так, то и учреждать эту автономию Польского края надо не тогда, когда реально существует лишь Российская национальная Империя, а тогда, когда станет реально существовать всеславянская союзная держава, которая ныне является пока еще лишь целью и идеалом для нас и для сознательных представителей зарубежного славянства. Такою же точно целью и идеалом должна остаться пока и национально-политическая автономия польского удела этой союзной всеславянской державы. Чтобы осуществилась такая автономия Польши, необходимо одновременное осуществление и той общей союзной организации, полноправною частью которой призвана быть воскрешенная к новой жизни Польша. Без этой же общей всеславянской организации автономная Польша станет чем-то беспочвенным, каким-то висящим в воздухе жалким и неестественным придатком к Империи.

Этот результат нашего исследования польского вопроса приводит нам на память слова, которые еще в 1850 году сказал один из величайших наших поэтов и глубокий славянофил Тютчев:

Тогда лишь в полном торжестве

В славянской мировой громаде

Строй вожделенный водворится,

Как с Русью Польша помирится.

А помирятся ж эти две

Не в Петербурге, не в Москве,

А в Клеве и в Цареграде.

Какая верная и глубокая мысль! Если Петербург и Москва -- синонимы русской национальной государственности, то Киев и особенно Цареград -- символы объединяющего и уже объединенного славянства. Поэт ясно говорит этими словами, что польско-русское примирение может состояться не на почве русской государственности, государственности национальной, для которой поляки являются инородцами, а на почве возродившейся племенной жизни, на почве племенной всеславянской государственности, в системе которой и русские, и поляки явятся одинаково равноправными и законными хозяевами, одинаково полноправными братьями, хотя старшинство в славянской семье останется навсегда естественным и неоспоримым уделом русского народа, народа -- носителя племенной идеи и главного борца за ее воплощение.

Итак, национально-политическое воскрешение поляков -- дело будущего. Но что же, спрашивается, является делом настоящего? Что же должны мы предпринять в отношении поляков теперь? Каков должен быть наш ближайший великий акт в области польского вопроса?

На это ответим так: теперь мы должны торжественно признать, что конечною целью и идеалом нашей политики в польском вопросе является не обрусение поляков, а сохранение польской нации и национально-политическая автономия ее в составе всеславянской союзной державы. Теперь мы должны перед лицом России и славянства дать польскому народу непоколебимую уверенность в том, что в день возникновения всеславянского союзного государства польский народ займет в нем положение полноправного члена союза.

Этот великий, хотя лишь чисто принципиальный акт России будет иметь огромные и благодетельные последствия для всего дела славянского объединения. Он воочию покажет зарубежному славянству, каковы наши действительные намерения в отношении поляков и вместе с тем как ошибочны утверждения и клеветнические измышления врагов единения и братства славян относительно "русского моря". Он успокоит чувствительные сердца многих наших братьев, не могущих примириться с печальной участью второго в славянстве народа. Он укажет самому этому народу прямой и надежный путь сохранить и навсегда обеспечить свою национальность, хозяйские права на свою землю и свое всестороннее развитие в будущем. Он направит наших польских братьев в русло славянской политики, где им открывается широкая перспектива плодотворной работы на пользу как собственного народа, так и всего племени. Особенно благоприятно в этом отношении положение австрийских поляков. Близкие отношения поляков с австрийской государственностью, которая в течение последних сорока с лишним лет была для них действительно не мачехою, а родной матерью, и польский лоялизм в отношении династии Габсбургов как бы предназначают австрийских поляков к выполнению весьма важной и почтенной задачи -- быть посредниками между Австрией и славянством и таким образом стать настоящим центром всеславянского движения. Избрав этот путь, австрийские поляки не только сослужат действительно добрую и великую службу своей династии и Австрии, а также и всему славянству, но вместе с тем наилучшим образом устроят и свое собственное национальное будущее, притом наиболее честным, и вместе наиболее прочным и быстрым образом. Мирное слияние русской и австрийской государственности в одно более великое всеславянское целое, примирение и согласование панславизма с лояльными чувствами зарубежных славян к их династии -- вот нынешняя историческая задача польского народа, вот драгоценная услуга, которую поляки могут оказать ныне своему племени.

Мы сильно настаиваем на этом пункте, так как придаем ему огромное значение в деле мирного объединения славян, более того -- видим в нем единственный выход из заколдованного круга, в каком вращаются австро-венгерские славяне. Внутренне понимая необходимость объединения славян, сознавая несостоятельность его суррогата -- австрославизм, зарубежные славянские политики либо боятся открыто говорить о необходимости политического единения западною и южного славянства с восточным, либо даже отвергают мысль о таком единении. Первое производит впечатление трусости и фальши, второе -- еще худшее впечатление какого-то затаенного расчета, чего-то такого, что по-русски выражается словами "себе на уме". Замечая такие оттенки чувств и выражений, русские люди испытывают довольно-таки странное ощущение и начинают с недоверием относиться к австрийским славянам вообще. Такое отношение, конечно, глубоко прискорбно, потому что все наиболее неприятные для нас, режущие наш слух выражения зарубежных ораторов на славянских съездах являются следствием не какой-то двуличности, а вытекают из чрезвычайной трудности и щекотливости их положения. Австро-венгерские славяне, с одной стороны, сознают лежащий на них долг лояльности к Австро-Венгрии, с другой -- испытывают сильное и, в огромном большинстве, вполне искреннее чувство тяготения к России, величайшей славянской державе, естественной представительнице и опоре всего племени. Это чувство, именуемое стремлением к всеславянской солидарности, необходимо включает и элемент политический, панславистский в истинном значении этого слова. Политическое объединение славянского мира является, таким образом, естественною целью славянского движения, идущего правильным путем. Всякие разговоры о единении культурном и экономическом, несмотря на всю важность и чрезвычайную желательность того и другого, являются, сами по себе, хождением вокруг да около чего-то другого, еще более значительного и существенного, и этим чем-то другим и является политическое (национально-федеративное) объединение славянского племени, ибо славянский вопрос есть вопрос прежде всего политический. А так как, естественно, меньшее должно примкнуть к большему, а не наоборот, то, следовательно, австро-венгерские славяне должны стремиться к политическому объединению с Россией. Но стремиться к этому -- не значит ли для подданных Австро-Венгрии изменить своему императору или своему королю? По-видимому, да. В итоге создается поистине безвыходное положение между лоялизмом национально-племенным и лоялизмом династическо-государственным, по крайней мере таковым оно кажется австро-венгерским славянам.

И однако из этого невозможного положения один выход есть, и выход хороший, почетный и вполне честный. Если разобраться в чувствах лоялизма австро-венгерских славян, то легко убедиться, что предметом привязанности их является не государство, а лишь монарх, или, лучше сказать, династия. Все проявления национального движения славян Цислейтании и Транслейтании направлены против государства, против Австрии и против Венгрии, и если, тем не менее, эти движения не разорвали еще оба этих государственных организма на клочья, то исключительно благодаря тому, что этому препятствует преданность династии. Благодаря этому в Австро-Венгрии необходимо делать точное различие между лоялизмом династическим и лоялизмом государственным: в то время как последний является чистейшей фикцией, почти не существующим призраком и, во всяком случае, славянам совершенно чужд, первый, напротив, довольно силен и на нем держится все государственное единство монархии. Эту разницу должны хорошо уяснить себе как мы, так и австро-венгерские славяне, ибо она дает ключ к правильной постановке всего вообще зарубежного славянского движения. Лоялизм австрийский и лоялизм венгерский, по существу и ныне совершенно чуждые австро-венгерским славянам, должны быть ими отвергнуты со всей решительностью как начало глубоко враждебное славянству, как источник национального порабощения и племенной слабости. Совершенно иное лоялизм династический, это достойное величайшего уважения монархическое чувство, прочности которого у австро-венгерских славян надо скорее радоваться. Во всяком случае, истинные доброжелатели России и славянства никогда не должны делать этот лоялизм мишенью своих нападок. Стремление подорвать этот династический лоялизм, настолько сильный, что на нем одном и до сих пор держится все государственное здание Австро-Венгрии, могло бы больше всего содействовать видам партий переворота и имело бы самое пагубное влияние на все дальнейшее направление славянского движения, в котором и так уже содержится слишком достаточно революционных элементов и которое при дальнейшем умножении их легко могло бы утратить всякую прелесть для русских людей и превратилось бы в настоящую египетскую язву. Таким образом, мы можем лишь сочувственно относиться к династическому лоялизму австро-венгерских славян, являющемуся результатом многовековой истории и освященному как традициями, так и чувствами народов. Разрушение этого лоялизма было бы в то же время разрушением монархического чувства вообще, а этого, конечно, мы должны всячески избегать. Вместо борьбы с этим лоялизмом, борьбы крайне тяжелой и неблагодарной и, во всяком случае, сопряженной с необходимостью глубоких потрясений и нравственной трагедией, следует поставить целью примирение династического лоялизма австро-венгерских славян с панславизмом, который мыслим лишь в виде объединения с Россией. Поэтому и более удобным и целесообразным, при существующих условиях, нужно признать такой способ объединения славянского мира, при котором не был бы коренным образом задет лоялизм австро-венгерских славян к своей династии, которую они, в конце концов, успели полюбить и с которою порвать им, как видно по всему, совершенно нежелательно или, во всяком случае, нелегко.

Таким образом, задачею австро-венгерских славян является ныне увлечь свою династию на путь самого тесного единения с Россией, целью которого явится образование всеславянского союзного государства, в состав которого войдут народы вместе со своими государями. В деле осуществления этой задачи именно австрийские поляки могут оказаться особенно полезными, ускорив ее выполнение, а с ним и начало столь желанного автономного периода своей национальной истории.

Коснувшись попутно австрийских поляков, не можем не остановиться еще на одной стороне русско-польских отношений -- на положении в Восточной Галиции, где поляки ведут свою национальную политику в ущерб русским интересам. Это обстоятельство вызывает со стороны русских националистов постоянные нарекания, по существу совершенно основательные, но, к сожалению, не считающиеся с некоторыми особенностями местного характера.

Национальная борьба в пределах Галичины обыкновенно понимается, как борьба между русскими и поляками. Такое представление не совсем верно. В действительности, там борются не два, а три национальных идеала -- польский, русский и украинский. Что такое представляет собою, в смысле этнографическом и политическом, эта последняя "нация", ведущая свое происхождение от Мазепы, -- известно слишком хорошо. Даже такой искренне-либеральный писатель, как сенатор Евреинов, в своей книге "Национальные вопросы на инородческих окраинах России", касаясь украинства, говорит: "Ознакомившись со значением украинофильства у нас и в Австрии, на вопрос, что из себя представляют "украинцы", надо ответить так: "украинцы" австрийского толка -- это русские люди, которые изменили русской национальной идее, политиканы, которые, преследуя личные выгоды, передались на сторону чужеземцев, политические интересы которых противополагаются жизненным интересам России и славянского мира". К этому определению остается добавить разве, что сказанное об австрийских украинцах вполне верно и для украинцев "просвитского" толка, орудующих в Российской Империи, тлетворную деятельность которых правительство неизвестно почему терпит, хотя не подлежит сомнению, что в русском народно-государственном организме они представляют собою крайне вредный фермент разложения.

Но если это так, то, спрашивается, какой нам интерес и какая польза сочувствовать этим украинцам в их борьбе с поляками, какой смысл оказывать им хотя бы косвенную, чисто нравственную поддержку? Никаких оснований для этого нет, и украинцы, доколе они желают оставаться таковыми и отвергают свое тождество с русским народом, являются для последнего, в действительности, гораздо более заклятыми и опасными врагами, чем поляки. Отсюда следует, что в Галичине предметом наших забот и нашего сочувствия могут быть лишь те элементы, которые сами признают себя русскими и которые известны под именем партии старорусской, что же касается украинцев, то ни тени сочувствия или поддержки оказывать не должны, так как каждый их успех не только в борьбе со старорусской партией, но даже и в борьбе с поляками является нашим поражением. Отсюда ясно, что мы должны прийти с поляками к соглашению относительно украинцев. В силу этого соглашения мы можем предоставить полякам в отношении украинцев полнейшую свободу действий, можем вполне отдать их на съедение полякам, нисколько не возмущаясь, если последние станут их угнетать, и ничуть не огорчаясь польскими успехами в этой национальной борьбе. Мы должны, так сказать, поставить галицких украинцев вне закона в смысле национальном. Польза такого отношения вполне ясна: усиление польского народа в Галиции несколькими десятками или даже несколькими сотнями тысяч душ ничего особенно опасного для нас не представляет и нисколько не меняет общего соотношения сил народов русского и польского. Напротив, существование нескольких десятков или сотен тысяч душ "украинцев", которые являются не отдельной нацией, а лишь враждебной русскому народу политической партией изменников и головотяпов -- факт для нас крайне нежелательный, потому что может иметь деморализующее влияние на наше малорусское население, которое по происхождению совершенно ведь тождественно с "украинцами", благодаря чему мазепинцам легко вводить его в заблуждение. При таких условиях в высшей степени важно уничтожить самый очаг этой национальной измены, и если поляки, лучше уразумев свои истинные выгоды, захотят это сделать, то мы охотно можем им предоставить carte blanche в этом отношении, хотя бы последствием этого явилось некоторое увеличение польской национальной территории на рубеже польской и русской этнографической области. Взамен этого австрийские поляки должны признать национальные права старорусской партии Галича и прекратить борьбу с ее представителями. И если поляки удовольствуются ополячением украинцев и перестанут посягать на национальные права старорусской партии, то мы увидим в этом первый шаг польской славянской политики и можем немедленно ответить уступками в Привислиньи.

Антирусское и антиславянское значение украинства прекрасно понимали поляки и австро-венгерские государственные деятели, когда всячески поощряли, в своих национально-государственных видах, украинскую измену русскому народу. Как вполне откровенно признает, например, краковский профессор Здзеховский: "При сознательном польском содействии в Галицкой Руси был создан очаг украинского национального движения". Предприятие это, причинив немалый вред русскому народу, большой пользы полякам однако не принесло, и сфабрикованная по специальному заказу "украинская нация" обещает, если устоит, принести не меньший вред самим полякам, чем даже нам, и может принести большую пользу только немцам, которые открыто поддерживают мазепинцев субсидиями из Берлина.

Итак, мы должны охранять и отстаивать лишь русских галичан, полонизация которых для нас совершенно недопустима. В этом смысле и можем мы предложить соглашение полякам, предупредив их, вместе с тем, что если они не пожелают заняться украинцами и истребить их как нацию, то Россия должна будет добиваться обладания всей Галицкой Русью, чтобы своими средствами вывести украинскую плесень и уничтожить очаг измены, если же поляки возьмут на себя их искоренение, то могут надеяться, что некоторая часть Галицкой Руси останется при окончательном размежевании в их руках и войдет в состав польского удела. Никаких промежуточных элементов между русским и польским народом быть не должно, но все должно быть либо польским, либо русским. Такой принцип представляется нам наиболее отвечающим действительным интересам русского народа и русского государства.

Как видно из изложенного, наш принцип примирения польско-русского спора есть принцип территориального разграничения -- способ, который мы находим наиболее выгодным для русского народа и который, сверх того, вполне соответствует основной схеме построения всеславянской державы. Мы вполне разделяем мнение даровитого русского деятеля господина Шульгина, высказанное им весной 1909 года по поводу польско-русских отношений в Западном крае, что необходимо устранить завещанную нам капризами истории чересполосицу и размежеваться. Такое размежевание мы считаем необходимым произвести принципиально теперь же, фактически же -- в день образования всеславянской союзной державы.

Следствием такого принципиального решения должно явиться, конечно, некоторое изменение курса нашей польской политики, которая вполне определенным образом должна преследовать различные цели в областях будущего польского удела и в тех, которым предстоит навсегда остаться национальным достоянием русского народа. Наши задачи в Привислиньи и в Западном крае, очевидно, не могут быть одинаковы, и эта разница должна соответствующим образом выражаться и во всем управлении краем. Различие это, которое должно быть возведено в принцип, следует проводить неуклонно и последовательно во всей системе правительственной политики. Основным признаком этого различия явится полное и сознательное отсутствие обрусительной тенденции в Привислиньи и столь же полная и сознательная наличность ее в Западном крае. В пределах Польского края мы уже не должны стремиться к тому, чтобы поляки забыли свой язык, и должны ограничиться лишь требованием, чтобы наряду с польским всякий житель края вполне усвоил себе и русский язык, и русскую грамоту, так как и после образования польского удела русский язык для поляков будет необходим как орган междуславянского общения. Напротив, в пределах русского Западного края все наши усилия должны быть направлены именно к полному возвращению этому краю его исконного русского облика. Это глубокое различие вполне естественно, и его необходимость сознается всеми, хотя и далеко не в одинаковой мере. Но даже ярые автономисты понимают, что невозможно прилагать одинаковую мерку к областям польским и русским. Понимают это и русские друзья поляков и славянофилы, например А.А. Киреев. Последний прямо говорит полякам: возьмите Царство Польское, но откажитесь от Западного края. Мысль в своей основе верная, но постановка вопроса далеко небезупречна. Легко сказать: откажитесь от Западного края. Но могут ли поляки сами взять да и отказаться от него? Полагаем, что нет и что требовать это от них напрасно, так как все равно сделать они это не в силах. Поэтому нам остается одно: поставить их в Западном крае перед совершившимся фактом, не оставляющим никаких сомнений. Когда Западный край на деле станет вполне русским краем и польский налет в нем будет совершенно устранен, тогда только поляки смогут искренно примириться с его потерею и перестанут стремиться с к нему и мечтать о нем, как о своем национальном достоянии. Это хорошо понимал выдающийся русский ученый и патриот М.П. Погодин, который предлагал восстановить Польшу в пределах польского языка или же предоставить ей полную автономию, но который вместе с тем говорил: "Из западных русских губерний должны быть выжиты поляки во что бы то ни стало, выкурены, высланы, выпровождены по казенной надобности". Писал это Погодин, правда, в 1863 году, во время восстания, чем и объясняется радикальность предлагаемых им мер. Но принцип, проводимый им, вполне верен и, mutatis mutandis, должен лечь в основу нашей национальной политики в Западном крае, политики строго и последовательно обрусительной. Отнюдь не прибегая к мерам демагогическим, вроде принудительного отчуждения земли, мы, тем не менее, должны сознательно стремиться к тому, чтобы все частновладельческие земли в крае переходили в русские руки и оставались в них. Что же касается живущих в крае поляков, то они либо должны быть разными, возможно более безболезненными, способами удалены из края, либо должны обрусеть.

Совершенно иначе мы должны относиться к полякам в Привислиньи, являющемся исконно польским краем. Наша политика там должна быть вполне благожелательна к польскому населению края, в котором мы должны видеть не только инородцев, но и славян. Воздерживаясь до момента образования всеславянской державы от полной передачи края в польские руки, мы, тем не менее, можем исподволь приучать население его к самоуправлению. Если образ действий поляков будет примирителен, то мы не сделаем ошибки, предоставив полякам все земское и городское самоуправление и все вообще местное хозяйство, в противном же случае должны все твердо держать в своих руках. Все же права польского языка могут быть во всяком случае несколько расширены, а требования знания русского языка повышены, так как то и другое одинаково важно и нужно для населения края, как поляков и как славян, и при нынешнем, и при будущем государственно-правовом положении Польши.

Остается сказать несколько слов по вопросу о разграничении польского и русского удела. В этом отношении, естественно, граница, отделяющая ныне Царство Польское от Западного края, не представляет ничего священного и неприкосновенного, и отклонения от нее не только возможны, но даже необходимы, как в одну, так и в другую сторону. Разумеется, отклонения эти не могут быть особенно значительны, и польский удел, в общем, не должен выходить за пределы бассейна Вислы. Некоторая щедрость с русской стороны даже уместна ввиду решительного устранения поляков от Западного края, и особенно сильно торговаться из-за всякой спорной волости нам не к лицу и не следует: в крайности лучше переселить в пределы Западного края или вообще на нашу территорию русских поселян, которые очутились бы за рубежом. Объединение славянских племен и создание всеславянской союзной державы есть предприятие столь огромного значения, что в связи с ним и взамен него Россия может дать полякам весьма много, даже более того, на что они, по-настоящему, имеют право, потому что в этом случае даже значительные уступки полякам окупятся для нас еще более значительными приобретениями в других местах, так что в результате оба народа останутся в выигрыше. Помимо того, некоторая щедрость с нашей стороны имела бы то же значение, какое имела щедрость Суворова, когда из-за какого-то трофея возгорелся спор между русскими и австрийскими офицерами: отдайте им, сказал своим сподвижникам несравненный полководец, им негде взять, а мы себе еще добудем! Оговариваемся, что приводим это сравнение не ради унижения поляков, а потому, что оно вполне отвечает действительности.

Да, мы еще себе добудем, и объединение славянского племени создаст для этого весьма благоприятные условия, так как прочно обеспечит нашу западную границу и вполне развяжет нам руки на других фронтах. В то же время разрешение польского вопроса даст нам возможность обратить более усиленное внимание на другие, несравненно для нас важнейшие окраины, которые нам необходимо поскорее занять как следует не только политически, но и этнографически. Наконец, нам необходимо приобрести еще некоторые новые окраины не столько ради настоящего, сколько ради будущего. Все это усилит нас в несравненно большей степени, чем обладание Польским краем, не поддающимся ни обрусению, ни русской колонизации, так как основою народно-государственной силы всегда была и еще более будет территория, доступная расселению и утверждению коренного элемента. Если в прошлом и в настоящем небольшое государство зачастую оказывалось сильнее гораздо большей державы, то в будущем такого рода явления будут становиться реже, так как высокая культура, составляющая ныне источник могущества некоторых незначительных по территории государств, станет мало-помалу в равной мере достоянием всех народов земного шара и не она, а лишь численность данного народа, находящаяся в прямом соотношении с занимаемой им площадью земли, будет предрешать вопрос о могуществе и значении этого народа и его государства. Поэтому большой территориальный запас есть вернейший залог нашего могущества в будущем, и надо лишь пожелать, чтобы русские окраины оставались таковыми не по имени только, но и по составу населения. Отсюда ясно, что внутренняя колонизация -- одна из важнейших задач нашей государственной политики, а также что особенно ценны для нас те окраины, которые дают простор для такой колонизации. Быстрый рост нашего народа -- также весьма утешительный и отрадный признак для будущего, и недаром он заставляет серьезно задумываться иностранцев, подсчитывающих, что с 1904 года прирост населения в течение года составляет: в Италии- 374 000, в Австро-Венгрии -- 552 000, в Англии -- 690 000, в Германии -- 822 000 и в России -- 2 464 000. Таким образом, население России увеличивается сильнее, чем население Германии, Австро-Венгрии, Англии и Италии взятых вместе.

Конечно, недостаточно народить детей, надо их еще воспитать и сделать верными слугами Престола и Отечества. Но это уже задача внутренней политики.