Основания и задачи нашей славянской политики

В предыдущей главе мы одною из двух главных основных особенностей правильной внешней политики России признали гармоническое соединение направления национального с племенным, русского со славянским, выяснив попутно их взаимное соотношение и причинную, генетическую связь. Теперь обратимся к подробному исследованию второго из этих направлений -- славянской политики России, ее задач и ее принципов.

Под именем славянской политики России мы понимаем совокупность отношений русского народно-государственного организма к остальным отпрыскам великого славянского племени, как достигшим уже политической независимости, так и находящимся еще под властью иноплеменников. В первом случае имеем дело с отношениями межгосударственными, могущими служить предметом официальных дипломатических сношений, в последнем дипломатический путь применим лишь в слабой степени, скорее в виде исключения, и центр тяжести падает на непосредственную, живую общественную связь, хотя и пользующуюся полной поддержкой государства. Вполне естественно, что тому и другому типу русско-славянских отношений присущи особенности, обусловливаемые государственно-правовым положением данного славянского народа, так что русская политика в отношении каждого из славянских народов в отдельности характеризуется известными отличиями, известными специальными оттенками, могущими легко меняться в зависимости от хода событий и требований момента. Эти отличия и оттенки, в соблюдении которых скажутся такт и дарования наших дипломатических агентов и общественных деятелей, обусловливают жизненность нашей славянской политики, и соблюдение их необходимо для успешного развития этой политики и претворения в живую действительность ее общих основных начал и идеалов. Но при всем разнообразии местных оттенков наша славянская политика должна быть основана повсюду на некоторых постоянных и незыблемых положениях, одинаково применимых к славянам независимым и к славянам порабощенным. Наша славянская политика, то есть система русско-славянских отношений, должна быть поэтому построена не на обычных международно-правовых нормах, на каких основываются наши отношения к другим народам и государствам, а на особых началах, вытекающих из факта близкого племенного родства русского народа с его славянскими братьями. Отношения русского народно-государственного организма к славянским народам не могут быть поэтому ни в настоящее время, ни в будущем отождествлены ни с отношениями к немцам или французам, ни в отношении к финнам, армянам и т.д., то есть вообще к инородцам, состоящим в подданстве России. Другими словами, славянская политика России не может быть приравнена вполне ни к политике внешней, ни к политике внутренней или национальной и представляет особую систему отношений, подчиняющуюся особым законам и преследующую особые цели. Выяснение всех этих особенностей и составляет задачу настоящей главы.

Первая и главная особенность русско-славянских отношений заключается в их родственном характере: это отношения братства в полном смысле слова, вытекающие из факта принадлежности к одному и тому же племени. Как во всякой отдельной человеческой семье, так и в семье народов кровная родственная связь создает особые отношения, особые права и обязанности. Хотя идея братства народов стремится подчеркнуть родственную близость всех национальностей и всех людей, однако этот вид родства является слишком отвлеченным, чтобы получить реальное значение, по крайней мере в близкое к нам время. Напротив, племенное родство -- конкретный, осязаемый факт, сказывающийся внешним образом в сходстве языка и многих других характерных признаков, сильно содействующих взаимному сближению и, так сказать, предрасполагающих к нему. Это естественное влечение, совершенно непроизвольное и почти бессознательное, стихийно прорывающееся из глубины души родственных народов, еще более упрочивается при наличности сознания об угрожающих извне, со стороны других племен, опасностях и об обоюдной выгоде взаимного сближения. У русского народа и его славянских братьев такое сознание частью уже возникло, частью может и даже должно возникнуть, так как различным ветвям славянского племени угрожают с разных сторон более или менее опасные внешние силы -- кому немцы, кому итальянцы, кому албанцы, мадьяры, греки и турки, кому пробуждающиеся могучие народности глубокой Азии. Существование всех этих угроз извне, конечно, может только оживлять в сознании славянского мира чувства кровного родства и создавать новые мотивы к сближению, но почвою остается все же сознаваемый всеми факт принадлежности к одному и тому же великому племени, племени слова -- разумной и одинаково понятной всеми речи, сближающей всех славян и отделяющей их от иноплеменников. Правда, взаимные отношения всех этих братских народов далеко не всегда были безукоризненно хороши. Напротив, они нередко омрачались прискорбнейшими распрями, продолжавшимися подолгу и существующими и в наши дни. Распри эти, на которые подчас уходили лучшие силы отдельных славянских народов, временами видевших в них едва ли не главную свою историческую задачу, были с точки зрения общих интересов славянства роковыми ошибками и недоразумениями, как то вполне верно по существу, хотя и в не совсем удачной формулировке, выразили члены пражского съезда 1908 года. Все эти проявления междуславянской вражды причинили враждовавшим массу зла и много раз парализовали силы славянского мира перед лицом его соседей и врагов. Эти печальные распри должны получить для всех славянских народов значение грозных, но спасительных уроков истории, показывающих, как не следует поступать впредь. Славянской политике и славянофильскому движению предстоит высокая и благодарная задача положить предел этим ошибкам и недоразумениям, внушить всем членам славянской семьи народов, что не в них, в этих братоубийственных распрях и жалких победах, лежит будущее славян, а во взаимном согласии и единении, основанном на правильном понимании общих выгод всего племени и каждого народа.

Это сознание приводит нас к уяснению второй особенности славянской политики. В то время как международные отношения, даже самые дружественные и близкие, всегда предполагают постоянную государственную обособленность двух политических тел, отношения междуславянские должны привести к политическому объединению всего славянского мира под сенью крыльев русского державного орла, ибо только политическое объединение даст славянским народам то почетное и видное положение, на какое им дают право их общая численность и их дарования.

Только политическое объединение способно раз навсегда обезопасить славянские земли от всяких поползновений извне и в то же время дать толчок широкому культурному развитию всех разветвлений славянского племени. Одного культурного да экономического сближения тут недостаточно, тем более что при отсутствии политического единства культурные и экономические сношения будут всегда наталкиваться на разные препятствия, создаваемые усилиями враждебных славянству народов. Политическое объединение, таким образом, явится лучшей гарантией прочности и незыблемости славянского племенного братства и согласия.

Причина, почему объединение славянства должно совершиться именно вокруг русского народа, ясна сама по себе.

Из всего славянского племени только один русский народ достиг великодержавного мирового значения и вырос в могучую по силе и численности нацию. Из более чем 150 миллионов всех славян более 100 миллионов, то есть свыше 2/3, приходится на долю одного лишь русского народа, который, таким образом, занимает в братской славянской семье положение старшего в роде, обязанного заботиться о младших братьях. Этот долг свой русский народ неоднократно исполнял, ведя тягостные войны за освобождение славян. Он достиг в этом отношении значительных результатов для южных разветвлений славянства -- сербов и особенно болгар, хотя и не столь значительных, как бы то ни было желательно для окончательного устроения дальнейшей судьбы этих братских народов. Однако большая часть славянских народов, а также юго-западная частица самого русского народа до сих пор еще томятся в подчинении чужим, отчасти даже низшим, племенам, и задача русского народа в отношении их до сих пор еще не исполнена, даже не начата исполнением, а отчасти даже не поставлена на очередь нашим современным народно-государственным сознанием. Идеалисты старого славянофильства создали широкий, хотя и несколько смутный и расплывчатый, план объединения славянства и зажгли яркий светоч славянского сознания, но движение это осталось главным образом чисто идейным и лишь весьма неполно и несовершенно перешло в живое дело. Одною из главных идей старого славянофильства была мысль о необходимости культурного и политического объединения всего славянского мира под скипетром русского Царя. Мысль эта, легшая в основу величественной доктрины панславизма, должна быть сохранена и впредь в полном объеме, лишь с некоторыми поправками и оговорками, необходимыми как в видах более легкого и скорого воплощения идеала в живую действительность, так и ради соблюдения полной гармонии между интересами отдельных ветвей славянского племени. Правильное понимание общих выгод всего племени и, следовательно, каждого народа в отдельности неизбежно требует сохранения в полной силе панславянского идеала, отказ от которого, с чьей бы стороны он ни шел, является поэтому либо результатом прискорбного недомыслия, либо сознательным обманом или изменою. То и другое недостойно славянской политики. Надо откровенно признать, что целью русской племенной политики является панславизм и что к панславизму же мы хотим направить стремления, желания и мечты всех без исключения славянских народов.

Это последнее положение приводит нас к установлению третьей особенности славянской политики: стремясь к политическому объединению славянства, Россия должна действовать не только ради своих национальных выгод, но и в национальных интересах всех славянских народов не только как членов племени, но и как отдельных народных единиц, совершенно таким же образом, как старший брат должен отстаивать достояние младших и более слабых братьев, охраняя, где нужно, их права. Это условие представляется нам действительно не только вполне уместным, но и глубоко необходимым как в силу идеи славянского братства, так и ради проникновения начал панславизма в сердце и мысль всех славян. Действительно, для того чтобы панславизм мог стать идеалом и целью всех славян, необходимо, чтобы он вполне согласовался с разумными и законными национальными стремлениями каждого славянского народа в отдельности. Не надо забывать, что все славянские народы -- страстные патриоты, что и было во все времена одною из главных причин столкновений и розни. Для того чтобы этой розни положить ныне предел и сделать невозможным возобновление ее в будущем, необходимо дать известный простор всякому из этих патриотизмов, твердо установив в то же время раз навсегда законные пределы каждого из них. Девиз "каждому свое" должен стать краеугольным камнем нашей славянской политики, и на основе его должно произойти наконец точное разграничение территории каждого члена славянской семьи, представляющееся нам необходимым условием окончательного примирения враждующих отпрысков родного племени. Только при этом условии и при условии признания каждою из славянских народностей национальных прав остальных славян может возникнуть прочное чувство славянской взаимности, достаточно сильное, чтобы пробудить во всех славянских народах желание объединиться политически вокруг России в тесном братском единении с русским народом. Это политическое объединение, связывая все славянские народы в одно неразрывное целое, должно в то же время оставить каждому из них все преимущества полной независимости, так, чтобы принадлежность к русско-славянской державе была для него не только предпочтительнее принадлежности к другому, иноплеменному государству, но даже предпочтительнее и выгоднее полной государственной самостоятельности.

Итак, заветным идеалом и постоянною целью славянской политики нашей должно быть создание панславянской державы, то есть переход от русского государства национального к славянскому государству племенному. Это и будет в полном смысле слова "великая Россия", носительница всеславянского империализма. Такой переход к более крупным, "империалистическим" государственным единицам вполне в духе настоящего времени, вполне соответствует глубоким и властным течениям современной истории. Он может быть поставлен рядом с однородными стремлениями всех великих мировых держав -- британским империализмом, панисламизмом, панамериканизмом, панмонголизмом. Повинуясь многоразличным причинам и мотивам, все великие мировые народы, для которых не угасло будущее, стремятся избавиться от нынешнего чрезмерного дробления и подняться на более высокую историческую ступень государственного бытия. Так, по слову нашего известного поэта Полонского, "со ступени на ступень века возводят человека"; так время возводит национальные государства к некоторому новому, более сложному виду -- к государственному типу высшего порядка. Таково философско-историческое значение этого движения к "более великому" государственному бытию.

Но может ли, спрашивается, этот государственный тип высшего порядка основываться на том же принципе национальности, на каком прочнее всего строятся государства менее сложного и более однородного национального типа? Нам кажется, что нет и что политический организм типа сверхнационального, племенного, должен основываться на несколько отличном принципе, соответствующем разнице между народом и племенем. Даже в случае сильно развитого чувства племенной солидарности и сознания племенного родства племя никогда не представляет полной однородности, так как каждая из входящих в состав его народностей имеет собственные идеалы и особенности и невозможно ожидать, что в ее жизни получат выражение только сходные, общие всему племени черты или, другими словами, что племенная жизнь поглотит жизнь национальную. Ввиду этого, всячески содействуя поддержанию и развитию племенной жизни, то есть начал сходства, невозможно в то же время надеяться на подавление противоположных им начал различия, коими обусловливается национальная самобытность отдельных звеньев племенной цепи. Да в этом, по крайней мере в сфере русско-славянских отношений, нет никакой необходимости, так как русское национальное ядро останется всегда, при полной национальной самобытности прочих славян, несомненным и вполне достаточным оплотом политического и культурного единства племени.

Таким образом, не льстя себя надеждою свести жизнь славянских народов к одним только племенным началам и не считая ни возможным, ни необходимым построить ее обязательно на русских национальных началах, мы тем самым приходим к признанию, что в основу всеславянского государства ляжет принцип национальный, но не один, а несколько, так что в разных частях этого государства найдут себе полное и всестороннее выражение разные национальные идеи. Так как всестороннему (за исключением территориального) развитию их никаких препятствий и преград создаваться не будет, то вследствие этого идея племенная, объединяющая, нигде не может оказаться в противоречии с идеей национальной, и, таким образом, начала сходства и начала различия будут мирно уживаться в национальном сознании славянских народов точно так же, как уживаются в действительности.

Но не будет ли построенное таким образом государственное единство слишком хрупким и непрочным -- вот капитальный вопрос, мимо которого мы, разумеется, никоим образом не можем пройти без внимания, ибо то или иное решение его затрагивает самую сущность нашей славянской политики. В самом деле, если бы оказалось, что племенное государство, проникнутое не одной какой-либо национальной идеей, а допускающее совместное существование и господство нескольких таких идей, наперед обречено на разложение и распадение, то, понятно, было бы безумием стремиться к созданию такого государства. Иначе говоря, надо решить принципиальный вопрос о том, может ли иметь прочное существование и получить нормальное развитие государство, основанное на начале национальной федерации. Тот или иной ответ на этот основной вопрос и будет решающим для суждения о целесообразности рекомендуемого нами курса славянской политики.

Для решения интересующего нас ныне вопроса мы должны пользоваться как данными исторического опыта и современной действительности, так и указаниями здравого смысла. В этом отношении интересно будет проследить условия прочности государства национального. Можно принять за аксиому, что, при равенстве прочих условий, прочнее всего будет то государство, в котором все население в национальном отношении однородно. Напротив, чем больше в государстве инородцев, тем оно слабее и тем менее прочно. Все же незначительный процент инородцев еще не в состоянии лишить государство его национального характера, особенно если этот процент состоит не из однородной массы, а из ряда разнородных национальных элементов. Таким образом, прочность национального государства с неоднородным населением измеряется, при равенстве прочих условий, соотношением основного национального ядра и посторонних ему элементов. Весьма вероятно, что это реальное соотношение может даже быть выражено математическою формулою по законам небесной механики. Во всяком случае, равновесие национального государства сохраняется даже при значительном -- но не чрезмерном -- проценте инородческого населения, и до известного предела, точное установление которого не входит в настоящее время в наши намерения, инородческая примесь не представляет опасности для прочности государственного организма. И только в том случае, когда общее количество инородческих элементов в национальном государстве переходит за этот предел или когда все эти элементы представляют однородное, тесно сплоченное целое, национальный характер государства может быть признан угрожаемым и равновесие его внутренних сил -- пошатнувшимся.

Нечто подобное должно происходить и внутри государства племенного, основанного на начале национальной федерации. Такому государству, при нормальных, то есть мирных и дружественных, отношениях его союзных клеток, опасность распадения угрожает только в том случае, когда у него не один главный центр тяжести, а несколько таких центров, из которых каждый претендует на первое место, или если между этими центрами нет такого, который бы далеко превосходил все остальные, подчиняя их себе. Если одного центра нет, тогда получается система, напоминающая системы двойных, тройных и так далее звезд, в которых эти небесные тела вращаются одно вокруг другого; если же есть один центр, тогда получается нечто вроде нашей солнечной системы, в которой наличность ряда планет не нарушает доминирующего положения солнца и не разрушает математической стройности системы. Мы не впадем в ошибку, признав, что в том и другом случае тип сложного государства будет иной, совершенно отличный, несмотря на внешнее сходство государственного построения, и что, ввиду этого, также и вопрос о прочности и устойчивости этой формы государства решается различно. Прочность и устойчивость сложного племенного государства, в пределах которого ни одна народность не имеет решительного, абсолютного перевеса, представляется нам крайне сомнительной, а его длительное существование и мирное развитие -- ненадежным; напротив, государство той же формы, но имеющее в своих пределах одну народность, далеко превосходящую своею мощью остальные, едва ли много уступает в отношении прочности обыкновенному национальному государству с неоднородным населением. Возникновение племенных государств второго типа представляется нам дальнейшим фазисом развития простого национального государства, следовательно, явлением прогрессивным и плодотворным. По этой причине возникновение таких государств вполне отвечает современной исторической возможности и может привести к положительным и прочным результатам. Особенно благоприятна для такого процесса именно почва славянского племени, большая часть мелких представителей которого лишена политической самостоятельности и во многих случаях находится либо в угнетенном, либо в недостаточно независимом положении. Уже в несколько худших для этого условиях оказывается германское племя, которое хотя и имеет крепкое ядро в лице немецкого народа и германского государства, однако во всех своих мелких частях, каковы голландцы, датчане, шведы, норвежцы, искони пользуется всеми благами политической самостоятельности и весьма мало проникнуто жаждой объединения вокруг Германии. Но, конечно, в наихудших условиях находятся в отношении видов на племенное государственное объединение народы романские, у которых совершенно нет объединяющего национального ядра и государственное слияние которых на сколько-нибудь глубоких основаниях представляется поэтому совершенно безнадежным.

Если от этих рассуждений, продиктованных соображениями здравого смысла, перейдем к данным исторического и политического опыта, то придем в конечном итоге к тем же выводам. Правда, в науке государственного права вопрос о типах сложного государства решается далеко не одинаково и твердой, окончательно всеми признанной системы классификации этих типов не существует. Существуют, правда, термины "Staatenbund", "Bundesstaat" и другие, но точного разграничения между ними нет, так что среди государствоведов происходят даже иной раз споры о том, к какому же, наконец, типу следует отнести то или иное конкретное государство.

Поэтому для наших целей будет гораздо более удобным, не вдаваясь в тонкости классификации, принять во внимание просто существующие сложные государства в отдельности. Таковы Германия, Австро-Венгрия, Швейцария, Соединенные Штаты Северной Америки и ряд их копий в южной части Американского материка, и некоторые полунезависимые колонии Великобритании. Все эти государственные организмы при всем разнообразии своей конструкции представляют одну и ту же общую черту -- сложность построения: они выкроены не из одного куска, а состоят из ряда отдельных частей, сохраняющих в широких размерах свою особую, отдельную, самобытную и самостоятельную жизнь. Так, в германской империи мы наряду с создательницей объединения -- Пруссией -- видим многочисленные королевства, герцогства, княжества и даже республики (вольные города), сохранившие много прав суверенной власти, и жители этих государств, оставаясь добрыми немцами и гражданами империи и благоговея перед императором, в то же время продолжают быть верными подданными какого-нибудь местного короля или князя. Но огромное большинство населения, несмотря на некоторые местные отличия, все же сыны одного и того же народа, и количество инородцев по сравнению с общей массой населения ничтожно. Поэтому Германия близка к типу чисто национального государства и ее внутриимперское деление основано не на национальных различиях, а на историческом наследии, существовавшем ко времени основания империи и освященном и гарантированном основными положениями имперской конституции. По своему же этнографическому составу Германия -- государство почти однородное.

Полную противоположность Германии представляет ее союзница Австро-Венгрия. Со времени потери руководящего положения в ряду немецких государств и вынужденного выхода из системы германского союза монархия Габсбургов распалась на две почти совершенно самостоятельные половины -- австрийскую и венгерскую.

Этот новый, установившийся окончательно в 1867 году, дуалистический строй монархии представляет смесь федеративных форм с реальной личной унией. В отношении однородности состава населения обе половины находятся, в сущности, в одинаково отчаянном положении, и в них, строго говоря, нет инородцев, так как нет преобладающей нации. Тем не менее государственная жизнь Цислейтании и Транслейтании построена на совершенно различных началах: в то время как в первой весь уклад ее вполне отвечает отсутствию в стране народа-хозяина и склоняется к типу автономии исторических областей, во второй, венгерской, половине установилась система национального государства под знаменем мадьярского народа, который, однако, имеет слишком немного данных на звание народа-хозяина Транслейтании и скорее заслуживает имени народа-самозванца, жестоко угнетающего исконных обитателей страны -- славян. Но, несмотря на весь этот гнет, попытка превратить Транслейтанию в мадьярское национальное государство оказалась неудачною и таковою же, конечно, останется и впредь.

Таким образом, в австро-венгерской дуалистической федерации никакого национального центра тяжести не существует, чем и объясняется постоянно возрастающее ослабление государственного единства этой империи. Но было бы ошибочно думать, что этот процесс распадения остановится после того, как произойдет окончательное отделение Транслейтании и Цислейтании: ни та, ни другая половина монархии также не сможет, вероятно, сохранить своего государственного единства в силу все той же причины -- отсутствия достаточного национального ядра, так что даже применение принципа национальной федерации внутри каждой из двух половин едва ли в состоянии было бы спасти надолго государственное единство габсбургской монархии. С точки зрения высших русско-славянских интересов это, конечно, обстоятельство чрезвычайно важное и отрадное, много облегчающее осуществление заветного идеала панславизма.

Классическим примером федеративного или союзного государства является Швейцария. Несмотря на очень значительную степень самостоятельности кантонов, швейцарское союзное государство представляет, однако, достаточно сплоченный и прочный организм, в основе которого, при всем кажущемся юридическом равенстве кантонов, лежит факт значительного преобладания немецкого населения, вокруг которого, как основного исторического ядра республики, группируются французы и итальянцы западных и южных кантонов, юридическое равновесие которых нисколько поэтому не нарушает общего единства страны. Конечно, эта сплоченность сильно поддерживается и географическими и бытовыми условиями, но все же главным элементом прочности является наличность основного национального аллеманского ядра, позволяющая стране успешно перейти в 1848 году от более шаткой формы союза государств к более компактному виду союзного государства. Весьма близко к Швейцарии подходит по своей форме другое сложное государство -- Северо-Американские Соединенные Штаты, также образовавшиеся в 1787 году из первоначального союза государств. И здесь единство государства явилось следствием наличности преобладающего национального элемента -- англосаксов. Этот основной элемент, несмотря на огромный последующий прилив эмигрантов-инородцев, и до сих пор, хотя и не в столь сильной, как первоначально, степени, служит оплотом общегосударственного единства Соединенных Штатов, на почве которых от смешения разнородных национальных элементов образуется постепенно новая нация, объединенная не единством происхождения, а общностью национального сознания и воспринятого всеми языка. Таким образом, Соединенные Штаты, строго федеративные по форме, находятся фактически, в силу совокупности исторических, бытовых и политических условий, а также империалистических стремлений, на пути к превращению в крупное национальное государство, в котором союзная организация постепенно перейдет в простое историко-административное деление, подобное, например, делению Австрии на "историко-политические", точнее -- административные -- области: Тироль, Штирию, Моравию и пр.

О центральноамериканских и южноамериканских униях, каковы Мексика, Венесуэла, Аргентина и Бразилия, распространяться не стоит, потому что все они представляют сколок с североамериканского образца, притом сколок, образованный совершенно искусственным путем, именно путем произвольного разложения одноименных единых государств на ряд как бы самостоятельных частей, связанных между собою конституцией союзного государства. Но, в сущности, эти искусственные союзные клетки есть просто административные подразделения, возникшие по воле (вернее -- по капризу) единого суверенного государства, пожелавшего наделить их значительной долей самостоятельности. Особенно ясно это выразилось в создании бразильской унии. Такое мнимо союзное государство -- результат политико-юридического самоубийства, совершенного единым государством в силу теоретических соображений или в видах подражания североамериканскому образцу.

Довольно близко к типу образования этих союзных государств подходит тот тип, к осуществлению которого, по-видимому, идет британская империя. Однако тут есть одна весьма существенная разница: в то время как центральноамериканская и южноамериканская унии -- результат произвола основавшего их суверенного государства, постепенное разложение британской империи на ее составные части вызвано в значительной степени разбросанностью и разъединенностью имперской территории, победившими даже влияние единого национального английского начала. В сущности, это -- мирное продолжение того самого процесса, который насильственно начался в XVIII веке отложением североамериканских колоний. Подчиняясь сепаратистским стремлениям своих отдаленных колоний, британская империя действует поэтому не в силу предвзятой теории или подражания какому-либо образцу, а лишь в сознании полной безнадежности сохранить единство государства и из желания замедлить разлагающий процесс и удержать возможно дольше хотя бы только внешнюю связь между частями империи. Чем дальше, тем яснее совершается этот процесс разложения, особенно резко проявившийся с тех пор, как отдельные мелкие автономные колонии, слишком слабые по сравнению с британской метрополией, стали сорганизовываться в крупные группы -- своего рода союзы государств, каковы Канада, Австралия и формирующаяся теперь южноафриканская группа. Все эти своего рода союзы государств (в сущности же союзы автономных колоний), по всей вероятности, превратятся со временем сначала в большие союзные государства, а затем, с выработкой в их пределах новых национальных типов, в единые национальные государства. Будут ли эти единые национальные государства, связанные общностью англосаксонского происхождения и английского языка, сохранять постоянную союзную связь между собой и с метрополией, это вопрос будущего, о котором возможно ныне лишь гадать. По всей вероятности, будущие отношения частей распавшейся британской империи определятся в зависимости от общего развития, какое к тому времени получит международная жизнь человечества.

От этого сжатого обзора конкретно существующих сложных культурных государств спешим вернуться к нашему панславянскому идеалу. Мы видели выше разнообразие существующих форм государственных соединений и заметили постепенное движение некоторых из них к типу единого национального государства. Однако такое движение, движение к полному слиянию ряда объединившихся славянских народов хотя бы в виде слившегося вновь племени или же в виде новой великой нации, не может и не должно быть целью при образовании всеславянского государства. Панславизм должен, напротив, дать каждому славянскому народу возможность жить и устраиваться по-своему, сохраняя свою полную национальную самобытность и поступаясь в пользу общеславянского целого только известными, строго определенными общеславянской конституцией (в широком значении этого термина) условиями. Поэтому панславянское государство не может вдохновляться теми образцами сложных политических организмов, которые находятся на ясно очерченном пути к превращению в единое национальное государство, государство новой, постепенно возникающей нации. Ни русские, ни чехи, ни сербы не могут, конечно, проникнуться желанием отречься от своей национальности, чтобы вместо этого превратиться просто в славян или же в некий новый народ будущего. Если это когда-нибудь и случится, то случится естественным путем и должно произойти помимо всякого преднамеренного воздействия со стороны союзной государственной организации. Поэтому форма панславистского государства должна скорее приближаться к такому типу, в рамки которого удобно укладывается все разнообразие национальных разновидностей и политических форм. Этот тип может быть образован путем органического соединения особенностей швейцарской республики и германской империи.

Не входя пока в более близкое рассмотрение этого типа, обратимся к очень важному вопросу о взаимном отношении славянских народов друг к другу и к русскому народу. Эти отношения должны быть, конечно, основаны на началах разумной равноправности, нисколько не исключающей, разумеется, надлежащего внимания к реальному соотношению сил. Славянское племя содержит несколько малых народов, несколько средних и только один великий народ, призванный своею чудною судьбою к мировой роли, и говорить об абсолютном равенстве всех их было бы просто нелепо. Идея равенства всех славянских народов, по-видимому, возникла под влиянием известной теории международного права, под влиянием едва ли случайного намерения свести междуславянские отношения к обыкновенным международным отношениям. Не нужно, однако, забывать, что теория об абсолютном равенстве государств по существу своему настолько противоестественна, что и в международных отношениях находит лишь крайне призрачное применение и обыкновенно голос одной великой державы значит больше голоса десятка мелких государств. То же явление сказалось бы, конечно, и в недрах славянского мира, если бы к его народам когда-либо вздумали применять эту превратную теорию. К этому необходимо добавить, что тут теория эта еще менее уместна ввиду того, что и в настоящее время славянские народы (кроме Сербии да Черногории и отчасти Болгарии) совершенно не пользуются правами суверенных государств и таким образом ссылаться на теорию международного права не могут, так как теория эта находит применение только в области отношений межгосударственных, а отнюдь не международных в смысле этнографическом. А когда объединение славянского мира уже совершится, он составит не союз государств (Staatenbund), а единое, хотя и союзное государство (Bundesstaat), каждая из составных частей которого явится либо совершенно не суверенной, либо, по меньшей мере, не вполне суверенной единицей, так что и в этом случае применение принципов международного права представляется неуместным.

Если, тем не менее, мы хотим основать междуславянские отношения на началах национальной равноправности, то, конечно, это касается лишь положения каждого славянского народа в пределах его территории, а отнюдь не в пределах всей русско-славянской державы. Полагаем, что такое понимание равенства славянских народов, как вытекающее из естественного соотношения сил, не встретит возражений со стороны любого из славянских националистов-патриотов, тем более что оно вполне совместимо с признанием хозяйских прав каждого народа на его землю. А чтобы при таком понимании междуславянского взаимоотношения отдельные славянские народы могли не опасаться и за свое будущее, для этого в основу всеславянского государства должны быть положены соответственные незыблемые и не подлежащие изменению принципы, совокупность которых составит общеславянскую имперскую конституцию (в широком смысле этого термина).

Это обеспечение национальной жизни каждого из членов славянского племени представляет, по нашему глубокому убеждению, естественный результат разумной племенной политики, которая дает в итоге и государство не национальное, а племенное.

Итак, мы понимаем панславизм отнюдь не в смысле этнографического панруссизма, не в смысле пушкинского "русского моря", в котором должны слиться "славянские ручьи". Хотя картина эта, говоря принципиально, весьма заманчива и могла бы душевно порадовать все русские сердца, но поляки, чехи, болгары и т.д. были бы на этот счет совсем другого мнения. А так как и на будущее время нет никакой надежды на то, чтобы поляки, чехи, болгары и т.д. пожелали добровольно всей массою стать русскими, то, следовательно, доктрина "русского моря" и "славянских ручьев" не может лечь в основу нашей славянской политики. Да и сам Пушкин сказал эти слова отнюдь не в смысле основного принципа нашей племенной политики, а в смысле правила политики национальной, русской, и в качестве пламенного русского патриота. А сверх того, во времена Пушкина национальная обособленность отдельных славянских народов была еще не в такой мере определенна и ярко подчеркнута, как ныне. Для того чтобы осуществить ныне идеал "русского моря", пришлось бы силою, против воли местного славянского населения, покорять славянские страны, создавая в каждой из них новую мятежную Польшу. Само собою разумеется, на это не пойдет ни один благоразумный русский патриот, понимающий значение славянства для нашего народно-государственного организма. Было бы действительно величайшим и гибельным заблуждением смотреть на славянские народы как на источник для пополнения новыми струями русского народного моря: это было бы роковым недоразумением, способным в корне подорвать великую и прекрасную идею панславизма. Вместо того чтобы, рассудку вопреки, наперекор стихиям, добиваться этого, несравненно разумнее и целесообразнее взять от славянской политики то, что она нам может дать сама по себе, тем более что и это -- далеко не quantite negligeable. А с другой стороны, задачи нашей национальной политики и без того огромны и нет смысла еще более усложнять их распространением принципа обрусения на область междуславянских отношений. Славянская политика России, хотя и призванная служить интересам русского народно-государственного организма, имеет, тем не менее, другие задачи, чем русская национальная политика, и покоится на других, отличных от последней, основаниях. Лишь при условии признания этой истины славянская политика России имеет смысл и ценность для русского народа и государства, в противном же случае она принесет нам только уйму хлопот и нуль пользы, то есть явится в нашем народно-государственном балансе величиной чисто отрицательной. Одно из двух: либо племенная, славянская политика наша должна быть основана на подходящих для нее началах и свободна от неуместной в данном случае национальной примеси, либо этой племенной политики совсем вести не стоит. То и другое решение имеет свои преимущества, средний же путь обещает одни только неудачи и разочарования. Со своей стороны считаем, что племенную политику нам вести следует, нисколько не смущаясь тем, что ее результатом не будет слияние славянских ручьев в русском народном море. И без поглощения этих ручьев последнее останется морем и в силу благоприятных естественных условий, в особенности же большого территориального запаса, будет еще значительно возрастать, если только наша внутренняя и наша внешняя национальная политика будут разумно и последовательно идти к осуществлению русских народно-государственных задач. А славянские ручьи сыграют свою роль и исполнят свое назначение: они оросят и оживят всю прилегающую к морю территорию и наполнят славянскую землю рощами и садами.

Итак, наша славянская политика должна вполне считаться и мириться с фактом, что славянское племя не составляет и не будет, по всей вероятности, никогда составлять цельного единого народа, говорящего одним и тем же родным языком, а семью народов, каждый из которых обладает и будет обладать своими ясно выраженными национальными отличиями и самобытной национальной индивидуальностью. Надо лишь наблюсти за тем, чтобы каждая из этих индивидуальностей не выходила за отведенные ей территориальные пределы и не нарушала таких же прав других родственных народов.

Мы полагаем, таким образом, что значение для нас славянской политики лежит не в возможности обрусения славян. Тем самым возникает капитальный вопрос о значении этой политики как для прочих славянских народов, так и для русского народа в особенности, народно-государственные интересы которого и обязана ведь блюсти и поддерживать вся вообще русская политика. Так вот, мы и обязаны дать ответ на вопрос, действительно ли славянская политика России нужна и полезна и не лучше ли, подобно большинству других государств, ограничить свои желания, надежды и мечты областью одной лишь национальной политики, тем более что у России она так обширна, разнообразна и богата. Такое ограничение нисколько ведь не помешает России успешно стремиться к осуществлению тех задач внешней политики, какие необходимы и желательны для русского народно-государственного организма, даже более, оно могло бы, пожалуй, значительно упростить и облегчить осуществление их, избавив Россию от хлопотливых забот о славянских делах. Ведь разве Германия, например, не согласилась бы с радостью на занятие нами Константинополя, если бы мы взамен дали согласие на присоединение к ней чешской Праги, Вены и Триеста? Или разве немцы не уступили бы нам Галиции с Буковиной за согласие на захват ими Венгрии? Так думают и говорят иные русские люди, искренность и патриотизм которых не подлежат ни малейшему сомнению, и нужно признать, что подобные взгляды вполне последовательно вытекают из идеалов строго национальной политики. Действительно, нельзя отрицать, что русский народно-государственный организм может существовать, развиваться и даже разрастаться без всякой славянской политики, ограничиваясь одной лишь политикой национальной. И, тем не менее, мы глубоко убеждены в том, что мысль некоторых русских патриотов-националистов о ненужности для России славянской политики есть мысль неверная: искренность и патриотизм сами по себе еще нисколько не гарантируют верности взгляда и не исключают возможности ошибок.

Да, если вникать только в прошлое, отчасти даже в нынешнее положение нашей родины, то легко может показаться, что можно обойтись одною только национальной политикой. Но государственная мудрость не может ограничиваться изучением только прошлого и настоящего в их взаимной прагматической связи, в их внутреннем преемстве: нет, она должна еще искать в настоящем зародышей будущего, должна предвидеть это будущее в его общих очертаниях, в его основных движениях. Она должна понимать таинственный шепот грядущего, слышать его далекий еще голос, непонятный и неслышный массе; она должна видеть его очертания, выходящие огромными тенями из таинственного полумрака, внимать его голосу, как внемлет неаполитанец глухому гулу родного вулкана. Этот голос грядущего настойчиво и повелительно указывает нам идти навстречу братьям славянам, соединиться с ними, чтобы в недалекий уже день положенного судьбою кровавого пира не выйти одинокими на поле брани. Так некогда, перед грозными днями Батыя, голос грядущего звал разделенную Русь к единству и согласию; так и теперь, в бесконечно более грозный час, он сзывает разбежавшуюся славянскую семью на всенародное вече, на праздник единения и согласия. Там, на Дальнем Востоке и Юге, рождается новый мир-великан, носитель вековечной культуры, полный скрытой энергии и накопленных тысячелетиями сил, мир трезвого ума и твердой воли, мир настойчивости, терпения и упорного, всепобеждающего труда. Он долго и упорно отгораживался от белой расы и жил идеалами мира, но не оградил себя от внешних напастей и от вторжения нахальных и докучливых пришельцев, нарушавших его великовечный покой, смутивших грубою, жадною рукою его мирную, трудовую жизнь. Потревоженный ими, он проснулся и очень скоро оценил положение и понял свои слабые и сильные стороны. Он увидал, что первые легко устранимы, а вторые непреодолимы, и, приободрившись, идет быстрыми шагами вперед по своему многообещающему пути, идет, чтобы занять свое царственное место среди народов мира. А на пути его лежит Святая Русь, наша родина... Огненный вздох желтого Дракона уже обжег ее спящее лицо...

А с далекого Юга на нее же глядят с ненавистью другие взоры, взоры, которые много уже раз приходилось встречать нашим витязям на полях кровавых сечь. Там вьется в судорогах возрождения старый и грозный своим фанатизмом мир Ислама, властелин и поныне для многих славян. И он также не оставит нас в покое, как, впрочем, и мы не могли оставить в покое его.

А на ближнем Западе притаился третий сосед, старый враг славянского племени, его телом упитанный, его кровью упившийся, и с нетерпением ждет того благоприятного момента, когда надвинется на Русь гроза с Востока и когда можно будет еще раз поживиться на счет русско-славянского мира.

Да этому соседу и в самом деле тесно и душно на его скудной территории, и хотя теперь он устремил главное внимание за море, в сторону Англии, но он будет рад разгуляться и на приволье славянской земли, в степях и полях России. И когда пойдет на нас с Востока желтая рать, наш западный сосед, одним из первых узревший и понявший предвестье будущего, протянет нашим врагам руку... через наши головы.

Все эти тучи, собирающиеся с трех сторон над нашей родиной, должны пробудить нашу бдительность и внушить нам сознание необходимости быть готовыми ко всему. В это опасное время наша политика должна проникнуться широтою замысла и энергией исполнения. Мы не можем стоять на одном месте, уставившись в бездушный status quo ante и не считаясь с тем, что происходит вокруг нас, а должны принимать решительные меры предосторожности, диктуемые здравым смыслом и политическою мудростью. Мы сами по себе довольно сильны и при желании и умении можем стать еще значительно сильнее, но ограничиваться этой силою не должны, помня, какой враг нам угрожает. Поэтому, кроме постоянных забот о собственном могуществе, мы должны открыть новый источник силы, создать подспорье, которое могло бы стать для нас надежным заслоном хоть с одной стороны и тем дать нам возможность сосредоточить свои силы в других местах. Таким заслоном и должно стать для нас на Западе объединенное вокруг России славянство. Несколько десятков миллионов славян вместе с союзной нам Францией вполне способны уравновесить всю силу германского народа, благодаря чему все силы необъятной России будут свободны для того, чтобы уладить наши дела на Юге и обеспечить нашу безопасность с Востока, где мы, конечно, должны занять своевременно хорошую оборонительную позицию.

Приведенные здесь соображения -- главный, но отнюдь не единственный мотив, делающий для нас весьма ценною и желательною племенную политику. Другой мотив -- это идеализм русского народа, сознающего свои обязанности в отношении угнетенных и угрожаемых братьев-славян. Этот идеализм представляет сам по себе положительное и ценное начало, с давних пор присущее русскому народу и бывшее причиною многих великих дел, запечатлевшихся золотыми буквами на скрижалях истории. Эти идеалистические, пожалуй, даже мистические стремления не угасли и по сей день, и мир славянства откроет им широкое и полезное для родины поприще. Это чисто идейная, культурная сторона явится могучей движущей силою для всей нашей славянской политики, которая будет, таким образом, для русского народа не только актом глубокой политической мудрости, но и высоким подвигом, служением истине и воплощением любви.

Итак, для нашего народно-государственного организма славянская -- и, конечно, славянофильская -- политика явится источником новых, необходимых нам сил, как материальных, так и нравственных, и таким образом станет оплотом величия и развития русского народа и его государства.

Но еще более, чем славянство России, нужна Россия славянству. При всех ошибках и упущениях нашей славянской политики, при всем гибельном влиянии на нее некоторых немецко-петербургских сфер имя России доныне велико и священно в славянстве. И этого нельзя приписывать одному лишь чувству благодарности за былые услуги, тем более что услуги эти оказаны были далеко не всем отраслям славянского племени. Что, в самом деле, мы сделали для хорватов и словенцев, чехов и словаков? Ничего, и однако, невозможно сомневаться в искренности и глубине добрых чувств, какие эти братские народы питают к нам. Это бессознательное влечение, которым мы должны дорожить, отвечая на него полною взаимностью, есть акт инстинктивного, но безошибочного понимания будущей роли русского народа в судьбах его меньших братьев, оно относится к будущему, так как прошедшее и настоящее не дают для него достаточных оснований. От нас самих, от нашего дальнейшего отношения к славянству зависит укрепить это инстинктивное влечение и превратить его в ясное, неизменное сознание, что в лице русского народа и государства все славянские народы имеют лучшего друга, естественного покровителя и защитника их материального и духовного достояния и что, вместе с тем, судьба славянских народов может считаться обеспеченною лишь тогда, когда наступит их политическое объединение вокруг России. Это объединение, не требуя от них национального самопожертвования, явится, напротив, гарантией свободного национального развития и вместе с тем даст им возможность участвовать в мировой жизни и не смотреть на своих иноплеменных соседей так, как смотрит лилипут на великана. Вместо того чтобы находиться постоянно под угрозой удара, который может разрушить их идеалы и надежды и разбить их жизнь, славянские народы, объединившись вокруг России, получат возможность спокойно смотреть на течение событий, зная, что за каждым из них стоит огромная сила всеславянской державы. Одно это преимущество могло бы быть достаточным основанием для объединения, но к нему присоединяются еще разные другие преимущества порядка экономического и культурного, еще более увеличивающие для всех славян ценность политического панславизма.

Построение союзного всеславянского государства должно, таким образом, соответствовать основному положению, что за всяким славянским народом признается одинаковое право на самобытное развитие и национальное существование в пределах гарантированной ему территории, на которой он являлся бы полновластным хозяином. Из этой формулы следует, что всеславянская держава должна состоять из ряда автономных национальных областей -- русской, болгарской, сербской, хорватской, словенской, словацкой, чешской и польской (о последней, впрочем, мы еще поговорим особо). Но осуществление этого плана создает одно неудобство: для этого необходимо было бы разрушить все ныне существующие в славянских землях политические организации, границы которых нередко резко расходятся с этнографическими границами отдельных славянских народностей. Ввиду того, что это сильно усложнило бы задачу и замедлило бы ее выполнение, следует, на наш взгляд, обратиться к тому же способу, какой применили в 1871 году пруссаки, основывая германскую империю. Не желая создавать новых крупных затруднений, они, вместо того чтобы пытаться разрушить многовековую государственность Баварии, Саксонии и других германских уделов, предпочли включить их целиком, с их королями, герцогами и князьями, в рамки новой общегосударственной союзной организации. Эта гениальная мысль, легшая в основу имперской конституции Германии, много облегчила дело создания империи, а вместе с тем дала возможность достигнуть объединения, не затрагивая чувств лояльности многих миллионов немцев в отношении своих государей, чувств, заслуживающих, конечно, полного уважения и симпатии.

Эту мудрую особенность следует перенять и нам, так как ею значительно облегчится и ускорится успех всеславянского дела. К тому же она прекрасно укладывается в рамки организации союзного государства и вполне приемлема и даже желательна с точки зрения монархического легитимизма, которым, вообще говоря, русская политика пренебрегать никогда не должна. Австрия, Черногория, Сербия, Болгария и еще некоторые другие политические единицы должны поэтому войти в состав всеславянской державы со своими монархами, с династиями которых история связала сердца их подданных. Только, разумеется, составными единицами нашего союзного государства будут не эти государственные территории, а этнографические области, не Австрия, а Чехия, Словачина, Хорватия и т.д., хотя венценосным представителем их может считаться один и тот же член дома Габсбургов.

Мы говорили до сих пор все время о славянах и о всеславянском государстве. Однако даже самого беглого взгляда на этнографическую карту славянского племени достаточно, чтобы понять, что в состав этого государства волей-неволей, в силу непреодолимых географических и иных условий, придется включить и несколько других, не славянских народов, каковы румыны, греки, албанцы, мадьяры и, быть может, австрийские немцы, не говоря о более ничтожных элементах. Что, спрашивается, делать со всеми этими народами неславянского происхождения, но вкрапленными в среду славянского племени? Разумный и практичный ответ, на наш взгляд, может быть только один: всех их надо принять на равных правах со славянами в состав союзного государства. Для некоторых из них такое включение будет даже весьма выгодно, так как, помимо общих преимуществ принадлежности к великой мировой державе, даст им возможность объединить свои разрозненные ныне национальные элементы. Разве не выгодно будет, например, грекам слить в одну национальную территорию независимую нынешнюю Грецию с Эпиром, частью Македонии, Критом, Кипром и островами Архипелага? Или разве не будет для румын отрадно включить в состав румынской территории Семиградье и Южную Буковину, хотя бы даже взамен этого пришлось уступить населенную славянами Добруджу? Точно так же и албанцам выгодно будет получить возможность спокойно отдаться работе над своим национальным возрождением, не опасаясь честолюбивых намерений заадриатической соседки. Только для одних мадьяр возрождение славянства принесет не только гибель безумных мечтаний о "венгерском глобусе", но даже потерю того "венгерского полушария", которое сказалось для них непосильным бременем. Но и мадьяры, в сущности, лишатся только того, что, по всей справедливости, им абсолютно не принадлежит и что лишь случайно, по капризу истории, так долго оставалось в их власти: национальное существование мадьяр не подвергнется разгрому, и они, вернувшись на лоно действительности, смогут спокойно жить и развиваться на тучных пажитях своей благословенной Богом этнографической территории. Что же касается, наконец, придунайских и альпийских немцев, то им должна быть предоставлена полная свобода либо войти в состав союзного всеславянского государства на правах одного из его членов, либо составить вполне самостоятельное государство, либо, наконец, присоединиться к Германии.

Из всего сказанного выше следует, что в вопросе о национальных правах славянских народов мы вполне стали на точку зрения так называемого неославизма, хотя и внесли в него некоторые весьма существенные изменения, признав необходимость политического панславизма. Таким образом, нисколько не отказываясь от славных заветов и идеалов старого славянофильства, мы признали необходимым претворить эти заветы и идеалы согласно современным условиям и указаниям практики и обосновать все славянофильское движение заново. В этом и должна заключаться первая задача неославянофильства, понимаемого правильно.

Такое неославянофильство, примирив с собою тех, кто до сих пор относился к нему не сочувственно, избегнет в то же время одной крупной логической ошибки, не делающей чести теперешним неославянам. Отстаивая принцип национального самоопределения, они в то же время нарушают его, предопределяя устами некоторых своих ораторов (например, генерала Володимирова в Праге весной 1908 года) тот строй, какой должен существовать в России. Они недвусмысленно намекают, что-де неославизм требует установления в России конституционного строя и что он якобы несовместим с господством в ней триединого девиза -- Православия, Самодержавия и Народности. Не предполагая входить здесь в обсуждение постороннего вопроса о желательном строе русской государственности, не можем все же не отметить, что в данном случае неославяне выставляют требование, которое не вытекает из их собственной теории национального самоопределения и которое совершенно выходит за пределы славянского вопроса, являясь вопросом чисто русским, внутренним делом России и создавшего ее народа. Ввиду этого мы с полным сочувствием относимся к протесту против этой стороны неославистского движения, выраженному с особенною яркостью почтенным славянофильским деятелем А.А. Башмаковым, который в своей речи о славянских традициях в Славянском обществе, сказанной на "Кирилле-Мефодиевском" торжественном собрании общества 11 мая 1908 года, отстаивал идеалы старых славянофилов и закончил вдохновенным призывом "старых знамен не сдавать". Нельзя, действительно, ни на минуту забывать, что всеславянский идеал создан и завещан потомству именно носителями и яркими представителями этих старых традиций. Но это -- русские традиции, и потому было бы ошибочно и непрактично считать их безусловно обязательными для всех вообще славянских народов в их внутреннем устройстве; форма союзного государства открывает им в этом отношении чрезвычайно большой простор для наиболее полного выражения их особых, индивидуальных традиций, воззрений и идеалов.

Но, предоставляя столь широкий простор национальному самоопределению отдельных ветвей славянства в отношении политическом и культурном, мы не должны забывать и о началах объединяющих, племенных, которые также нуждаются в заботливой поддержке и развитии. К числу этих начал, к сожалению, нельзя в настоящее время причислить вероисповедного единства, так как, хотя большинство племени -- свыше 103 миллионов (около 70 процентов всех славян) -- исповедует православную веру, все же очень значительная часть его принадлежит к другим вероисповеданиям -- римско-католическому (более 34 миллионов, или около 23%), униатскому (4 миллиона, или 2,7%), раскольничьим и сектантским толкам (около 3 миллионов, или 2,3%), протестантизму (1,5 миллиона, или 1%) и исламу (более 1 миллиона, или менее 1%) -- и пока нет надежды, чтобы в этой области, по крайней мере, в близком будущем, могло наступить в какой-либо форме желанное объединение. Конечно, при счастливых условиях и оно не невозможно, но все же мы не вправе возлагать на эту возможность слишком большие надежды и строить на ней планы будущего.

Ввиду этого придется довольствоваться поддержанием и развитием культурных и экономических связей, единством военной и морской организации, объединением направляющих органов внешней политики и таможенной унией в связи с необходимым приведением к единой норме денежных знаков и единиц меры и веса. Но главною связующей силою наряду с единством происхождения должен стать единый общеславянский язык, без которого все прочие элементы объединения явились бы лишь призраком, лишь пустым звуком без всякой реальной жизненной силы. На этом вопросе нам необходимо поэтому остановиться более подробным образом.

С той отдаленной поры как наше племя утратило свой общий "словенский" язык, оно выработало ряд отдельных наречий, хотя и близких между собою, но все же представляющих довольно значительные отличия, увеличивающиеся с течением времени. Это разноязычие было и продолжает быть для славян истинным бедствием, которым и до сих пор с большим успехом пользуются враги славянского племени. Особенно тягостно оно отражается на судьбе австро-венгерских славян, сводя на нет столь благоприятное для них численное соотношение народов габсбургской монархии. Действительно, общее количество населения Австрии, по данным 1900 года, выражалось цифрою 26 150 708, а Венгрии -- 19 254 559, то есть вместе 45 405 267 (без Боснии и Герцеговины).

Из них славян было:

в Австрии -- 15,69 миллиона (около 60% населения);

в Венгрии -- 5,18 миллиона (около 27% населения).

Для всей Австро-Венгрии это составляет, следовательно, 20,87 миллиона, или почти 46%. Население Боснии и Герцеговины еще более увеличивает этот процент. И тем не менее немцы (сравните, например, последнее немецкое юбилейное издание Brockhaus'a Konversations-Lexikon, Leipzig, 1908) с удовлетворением отмечают, что австро-венгерские славяне имеют в государстве лишь кажущийся перевес, ибо ни одно из остальных племен монархии не распадается на столь значительное число народностей, различающихся между собою по языку, религии, образованию и правам.

Это замечание, особенно в части, касающейся языка, верно определяет причину политической слабости австро-венгерских славян, а вместе с тем косвенно указывает и на то, что им прежде всего необходимо предпринять, чтобы помочь горю и занять наконец подобающее положение в государстве, как того требуют насущнейшие интересы настоящего и задачи будущего.

Помочь этому славянскому горю можно, разумеется, не устранением существующих ныне языков, получивших высокое развитие и обработку в литературе и ставших неотъемлемою частью национального достояния отдельных ветвей славянства. Стремление устранить их и вывести из употребления было бы поэтому делом совершенно безнадежным, да и нужды в этом никакой нет, так как для общеславянских целей и для надобностей всеславянского государства вполне достаточно будет дать в распоряжение всего племени один главенствующий язык, язык междуславянских сношений, способный стать органом и оплотом племенной жизни и общегосударственного единства. Этот общеславянский язык должен иметь силу на всем протяжении русско-славянской державы, при полном, впрочем, равноправии языков местных в соответственных частях союзного государства. Так как первенствующая роль общеславянского языка будет определятся одними лишь соображениями общей пользы без всяких притязаний на исключительное господство или на вытеснение языков местных, то можно надеяться, что никакой враждебности к такому общеславянскому языку возникнуть не может. Таким образом, этот язык станет крепким, хотя и совершенно безобидным для национального патриотизма отдельных славянских народов, связующим началом общегосударственной, культурной и деловой жизни нашего племени.

Потребность в таком языке давно уже живо чувствуется и сознается в славянском мире, а в Австро-Венгрии в особенности, ибо там именно существующее среди славян многоязычие особенно вредно отражается на положении племени и на интересах отдельных его частей. Неудивительно поэтому, что там и возникла большая часть проектов, направленных к созданию общеславянского языка. Однако если там гораздо живее ощущалась всегда потребность в общеславянском языке, то, вместе с тем, местные условия были всегда крайне неблагоприятны для удовлетворительного разрешения этой важной проблемы.

Действительно, рационально решить ее, не выходя за пределы тесного австро-венгерского горизонта, немыслимо, так как в Австро-Венгрии находится в общем всего лишь 16,8% славянского племени, то есть всего около одной шестой части всех существующих славян. А с другой стороны, внеавстрийское решение вопроса было бы, при господствующем в государстве положении немцев и мадьяр, встречено крайне враждебно и сочтено настоящей государственной изменой, нарушающей самые основы специфического австро-венгерского лоялизма и патриотизма. При таких обстоятельствах нет ничего удивительного в том, что правильное решение вопроса сильно затормозилось и что предлагались такие решения, появление которых при других условиях было бы абсолютно немыслимо.

Действительно, австро-венгерским славянам было бы чрезвычайно трудно остановить свой выбор на одном из местных славянских языков, так как ни один из них не имеет особых прав на избрание. Статистика показывает, что в пределах Австро-Венгрии, без Боснии и Герцеговины, живет (поданным профессора Т.Д. Флоринского) круглым счетом около 3,7 миллиона сербохорватов (к ним можно бы прибавить еще 1,9 миллиона живущих в Боснии и Герцеговине), 1,3 миллиона словенцев, 6,7 миллиона поляков и 4,4 миллиона малорусов. Эти цифры показывают, что в пределах Австро-Венгрии ни одно из разветвлений славянства не имеет решительного численного перевеса перед другими. Поэтому остановиться на каком-либо из местных славянских языков весьма трудно, ибо по крайней мере три языка -- чешский, польский и сербохорватский -- имеют приблизительно одинаковое на то право, а о четвертом -- русском -- не могло бы быть речи не только в силу австро-венгерской боязни панславизма, но, между прочим, также и потому, что значительная часть австрийских малорусов сама отвергает русский язык, а "украинская мова", естественно, не может рассчитывать на успех даже среди австро-венгерских славян.

И, однако, находятся люди, предлагающие остановиться на одном из этих языков, притом даже и не в роли языка специально австро-венгерского, а общеславянского. С таким предложением выступил еще очень недавно в видном чешском научно-литературном журнале "Освета" за февраль 1908 года известный чешский ученый, историк славянского права доктор Герменегильд Иречек.

В своем "открытом письме" под заголовком "Слово об общем языке сношений всех славян", сведения о котором мы заимствуем из краткого резюме в No 42 "Московских ведомостей" за 1908 год, господин Иречек отмечает чрезвычайную важность вопроса об избрании общего языка, который для всех ветвей славянства служил бы органом взаимных сношений. Он вполне справедливо находит, что чем далее, тем настойчивее будут усилия разрешить его, ибо дело касается средства, при помощи которого можно было бы объединить отдельные ветви стопятидесятимиллионного племени, притом так, чтобы, не поступаясь своей самобытностью и самостоятельностью, все эти ветви пришли к соглашению относительно единого для них дипломатического языка. Немцы в насмешку говорят, что эти поиски излишни и что общеславянским языком в действительности давно уже является немецкий. Это отчасти верно относительно людей науки, тогда как простолюдины, принадлежащие к различным славянским народам, обыкновенно легко и быстро понимают друг друга. Но все же надо стремиться к созданию такого органа общения, который сблизил бы и классы образованные: славянам необходимо иметь единый, общий для всех язык. Господин Иречек полагает, что таким общим языком для всех славян может сделаться легче всего язык сербский (или сербохорватский), а именно его южное наречие, на котором говорят герцеговинцы и дубробичане. Оно обладает, по мнению господина Иречка, всеми данными для того, чтобы выступить в высокой роли объединителя всего славянства. Сербский язык занимает-де среди славянских языков то же место, что итальянский среди романских, он отличается гармоническим благозвучием, делающим его мужественным, но при этом и нежным, в высшей степени певучим, в сербском языке нет-де излишней мягкости, нет неприятных шепелявых звуков, он не знает, мол, диалектических отклонений, по крайней мере они все более и более исчезают. Правописание сербское просто, а потому и легко усваивается: пишут -- как говорят, а говорят -- как пишут. Правда, сербский язык не имеет богатой литературы, особенно научной, но он обладает зато блестящей поэзией, прекраснейшими народными песнями. Еще одно преимущество его: сербская речь одинаково удобно изображается письмом латинским и кирилловским (гражданской).

Резюмировав содержание статьи доктора Иречка, "Московские ведомости" замечают, что мысль его не представляет в сущности ничего нового и оригинального: более 30 лет тому назад на страницах того же журнала "Освета" совершенно аналогичное мнение было высказано известным чешским филологом профессором Мартином Гатталой в статье "О всеславянском языке" (1871 -- 1872), впрочем, в весьма умеренной и условной форме. "Если бы мне пришлось выбирать, руководствуясь единственно своим желанием, -- говорил профессор Гаттала, -- то я остановился бы на сербскохорватском языке, считая его прекраснейшим из славянских". Но тут же он делал оговорку: "красота преходяща, добродетель же вечна", и последнюю, т.е. основными качествами, силою и распространенностью языка, а никак не личным вкусом и предпочтением следует руководиться в вопросе об избрании того или другого славянского языка, как общеславянского органа [Очень много интересных данных по вопросу об общеславянском языке можно найти в обширной и выдающейся монографии профессора А.С. Будиловича "Общеславянский язык в ряду других общих языков древней и новой Европы". Т. I -- II. Варшава, 1892.].

Этих простых соображений, к сожалению, не приняли во внимание господин Иречек и его единомышленники (если таковые имеются). Но зато их не упустили из виду многие его соотечественники, быть может, менее ученые, но зато более чуткие к действительности, ее запросам и идеалам. Не упустили их из виду и многочисленные славянские деятели, давно уже уяснившие себе культурно-исторические и чисто практические доводы, говорящие в пользу русского языка. Не позабыли о них и деятели политические, которые, как словенский депутат Ленарчич (в 1899 г.) в Люблянском сейме и доктор Шаманек (в марте 1900 г.) в Чешском сейме, энергично требовали введения русского языка в качестве обязательного предмета во все средние школы. В этой своей речи, привлекшей к себе в то время общее внимание и сочувственно встреченной всею славянской печатью, депутат Шаманек, между прочим, отметил, что "Россия играет ныне огромную роль в ареопаге мировых держав, и мы должны помнить об этом ее значении. Введение русского языка в наши средние учебные заведения имело бы прежде всего значение для развития нашего материнского языка. Русский язык есть мировой язык и по числу говорящих на нем -- первый среди мировых языков.

В области научной русские достигли такой высокой степени развития, что для чешской науки непосредственное обращение к русскому источнику принесло бы огромную пользу" ("Московские ведомости", I. I).

Но и старые чешские ученые и писатели, и Ленарчич и Шаманек, и многие другие их последователи, даже будучи добрыми австрийцами, стояли все на почве общеславянской и имели в виду язык, который бы служил органом общеславянской мысли и жизни. Если бы они пожелали держаться исключительно в австро-венгерских пределах, то задача оказалась бы абсолютно неразрешимой, так как ни один из австро-венгерских славянских языков не имеет достаточных преимуществ перед другими.

Таким образом, австро-венгерские славяне сами по себе в вопросе о междуславянском языке находятся приблизительно в таком же беспомощном положении, в каком находятся все великие и малые народы земного шара в вопросе о международном языке. И как там затруднительность, если не полная невозможность обоснованного выбора между существующими языками, толкнула человеческую мысль на путь создания многочисленных искусственных языков (воляпюк, эсперанто и многих других), так и среди австро-венгерских славян те же причины породили то же следствие -- возникновение искусственного "неославянского языка". Этот дар поднес австро-венгерскому славянству один чешский учитель, выпустивший в 1907 году немецкую книгу под заглавием "Grammatik der neeuslavischen Sprache (einer Vermittlungssprache fur die Slaven der osterreichisch-ungarischen Monarchic), verfasst von Ignaz Hosek, Professor an der bohmischen Landes-Oberrealschulsein Kremsier". Как видно из этого заглавия, дело идет о языке искусственном, придуманном автором книги, досужим чехом, со специальною целью -- служить для австро-венгерских славян средством взаимного общения, своего рода международным языком. Этот язык, названный им ради краткости "неославянским", представляет сочетание северославянских и южнославянских элементов. Автор ссылается при этом как на параллельное явление на возникший в XIV -- XVII веках новый верхненемецкий литературный язык, образованный из верхненемецких и средненемецких языковых элементов чиновниками имперской и саксонской канцелярий и развитый затем Лютером и другими писателями. Язык этот не был-де первоначально живым разговорным народным языком, а лишь языком искусственным, возникшим на бумаге. Правда, как этот язык, так и александрийское общегреческое наречие koine, которое также привлекает к сравнению автор книги, возникли путем постепенного исторического процесса, тогда как "неославянский язык" просто выдуман автором. Прибавим, что главная масса лексического запаса взята автором из чешско-словенского (словацкого) языка как наиболее многочисленной в Австро-Венгрии славянской группы и что славяне, пользующиеся кириллицей, смогут писать ею и слова "неославянского" языка, применительно к орфографии, принятой в сербском языке. Остальная часть лексического запаса, которую почему-либо казалось автору неудобным позаимствовать из чешско-словацкого языка, взята им из других славянских языков. Хотя автор все время говорит об австро-венгерских славянах, однако в действительности мы имеем перед собою попытку создать именно общеславянский язык. В своей грамматике автор вводит в сочетание не только чешско-польско-сербо-словенские элементы, но и "рутенские", то есть малорусские, русские. Таким образом, придуманный им "неославянский язык" представляет сочетание всех основных языков групп, на какие распадается славянское племя, то есть, другими словами, представляет набросок общеславянского языка. Не касаясь вопроса о том, насколько этот набросок удачен или неудачен, мы не можем, однако, не спросить себя, насколько вообще нужен искусственный общеславянский язык. Мы полагаем, что на такой вопрос ответ может быть только отрицательный. Искусственный язык вообще лишь в том случае может приниматься в расчет, если не имеется налицо язык естественный, самою природою предназначенный для той же цели. Но в данном случае такой язык есть, и это -- русский язык. Если для современного человечества, когда перед ним встанет вопрос о международном языке, крайне труден и даже совершенно невозможен выбор между такими языками, как немецкий, французский или английский, то для славянина в междуплеменном круге выбор не представит, конечно, никаких затруднений. Чешский или русский? Польский или русский? Сербский или русский? Выбор тут совершенно ясен для всякого, кто не ослеплен предвзятыми суждениями и кто умеет считать, так как за русский язык говорит грандиозный численный перевес говорящих на нем и более или менее понимающих его славян, как за него же говорит и огромное богатство русской изящной и научной литературы и оригинальной, так -- что, пожалуй, в данном случае не менее важно -- и переводной. В его же пользу говорят и соображения экономические, и огромное политическое значение русской державы. С этими бесспорными преимуществами не может даже в отдаленной степени сравниться ни один из славянских языков. Да и по красоте своей, и силе, и выразительности, и музыкальности, и нежности, и глубине язык великих художников русского слова не уступит, конечно, ни одному из славянских языков, не исключая и столь прославленного господином Иречком и Гатталой языка сербской народной поэзии. Последний прекрасен, бесспорно, и достоин удивления, как и славные песни наших сербских братьев, но нам кажется, что он обладает тем же органическим недостатком, каким, только в еще гораздо более сильной степени, отличается малорусское наречие русского языка: он поистине роскошен в народной поэзии, но несравненно менее удачен в серьезной литературе и даже в области художественной прозы, точно так же, как и малорусское наречие достойно удивления в народных думках и песнях, неподражаемо в мелком юмористическом жанре, но поистине уморительно, нелепо и несоответственно в серьезной литературе, как научной, так и публицистической, и даже в обыкновенной художественной прозе, выходящей по своему сюжету за пределы народного малорусского быта. Скала тонов наречия герцеговинцев и дубровичан, как и наречия малорусского, далеко уступает поэтому по своей широте всеобъемлющему по своим качествам общерусскому литературному языку, этому неподражаемому органу всех видов и оттенков мысли и чувства, органу, в котором гармонически сочеталось столько разнородных и драгоценных качеств, столько унаследованных с разных сторон редких свойств и удачных заимствований. И нет языка, более приспособленного самой природой для роли общеславянского языка. И только если мы добровольно закроем глаза на русско-славянский мир и ограничим себя узкими рамками австро-венгерского горизонта, только тогда выбор языка, способного стать посредствующим звеном между славянскими народами, может сделаться вопросом мудреным и настолько неразрешимым, что придется действительно подумать об искусственном языке вроде "неославянского". Эта узость и чувствуется в "неославянской" попытке чешского учителя -- чувствуется, как удручающее помрачнение славянского ума и как триумф специально австрийского над общеславянским. С этой точки зрения она может порадовать немцев.

Но попытка создать "неославянский" язык имеет также и другое значение -- значение отрадное и бодрящее. Она свидетельствует о назревающей потребности, которая пока не находит еще своего исхода, но со временем должна будет найти и найдет его. Эта попытка свидетельствует, что в среде австро-венгерских славян зреет сознание необходимости избавиться от унизительной гегемонии немецкого языка в роли органа славянского общения и создать новый способ, новый путь этого общения. Это движение -- вполне естественное при численном перевесе славянских стихий в монархии Габсбургов -- должно, разумеется, в конце концов привести австро-венгерских славян к усвоению идеи, что только русский язык может стать органом общеславянского общения и что все славянские племена, сохраняя каждое в полной неприкосновенности сокровища родной речи, только выиграют, усваивая русский язык как язык взаимного общения не только культурного, но и политического. Главное, чтобы эта идея проникла глубоко в сознание австро-венгерских славян; остальное приложится само собою, особенно если русское общество, в свою очередь, обнаружит большой интерес к жизни славянских народов и сознательно займет то положение, какое ему принадлежит по праву в великой славянской семье. Это его священный долг, которым оно так сильно пренебрегало до сих пор; но вместе с тем это и завидная привилегия, потому что установление тесного общения со славянским миром, будь оно даже -- на первых порах -- чисто культурное, вольет в душу России струю новой силы. Почва славянства живительна и благотворна: она сторицей окупит посвященные ей труды и заботы и выведет Россию на широкий и верный путь ее исторического призвания.