Сельское население в Московском государстве носит разные названия. Чаще всего оно называлось "крестьяне". Это наименование возникло после татарского завоевания, когда все русское население в отличие от поганых татар именовало себя "христиане". Но очень скоро термин удержался только для обозначения массы сельского населения. Сами крестьяне нередко называли себя, обыкновенно в обращении к вел. князю или государю, "сиротами". Встречается и термин "черные люди". Кроме того, отдельные разряды сельского населения назывались "половниками"; "серебрениками", "складниками", "бобылями", "соседями", "подсоседниками", "захребетниками", "подворниками" и др. в зависимости от хозяйственного и тяглого их положения.
Вышеотмеченный процесс обезземеления мелких собственников смердов привел к тому, что в московское время масса сельского населения не имела собственных участков и проживала на чужой земле в качестве арендаторов. Лишь в северных частях бывших новгородских владений еще и в XVI в. удерживались немногие остатки мелких землевладельцев в лице "земцев" или "своеземцев" (свод мнений о них см.: Помяловский М.И. Очерки из истории Новгорода в первый век московского владычества // ЖМНП. 1904. N7); но они исчезли, разбившись на два слоя, из которых один слился с мелкими поместными слугами, а другой - с крестьянами. Крестьяне же все оказались съемщиками участков чужой земли, будь то в черных или оброчных волостях, в дворцовых имениях или в монастырских или частных вотчинах и, наконец, в поместьях. По различию положений и дальнейшей судьбе следует проводить разницу между крестьянами, поселившимися на черной волостной земле, с одной стороны, и крестьянами, проживавшими на вотчинных и поместных землях - с другой. Первые назывались государевыми, черными, волостными, тяглыми; вторые - помещиковыми и вотчинниковыми, монастырскими, дворцовыми, короче - владельческими крестьянами. С точки зрения податной или тяглой между этими группами крестьян нельзя провести никакой разницы. Как прежде, смерды являлись главными плательщиками дани, так в рассматриваемое время крестьяне составляли главную массу тяглых земледельцев, почему и назывались еще, в зависимости от способов исчисления и раскладки прямых сборов, "численными", "вытными" или "письменными людьми".
По памятникам XIV и XV вв. все эти земледельцы - вполне свободные люди, пользующиеся свободой перехода и сначала без всяких ограничений. По междукняжеским договорам обеспечивалась свобода перехода из одного княжения в другое вольных людей или крестьян: "А межъ насъ людемъ и гостемъ путь чисть безъ рубежа"; или: "А которые люди съ которыхъ месть вышли добровольно, ино тымъ людемъ вольнымъ воля, гдъ похотять, туть живуть"; или: "А хрестiаномъ межъ насъ волнымъ воля" (ААЭ. СПб., 1836. Т. 1. N 14; Сб. Муханова. N7; СГГД. М., 1813. 4.1. N95, 127). Только в договорах московских великих князей с удельными стороны обязывались не принимать черных людей: "А который слуги потягли къ дворьскому, а черный люди къ сотникомъ, тыхъ ны въ службу не приимати", но в большинстве грамот этого вида выражения "в службу" опущено (СГГД. Ч. I. N 27, 33, 35, 45, 71, 78, 84). И действительно, было бы не понятно, почему черных людей нельзя принимать в службу и возможно было принять в крестьяне. Самая служба в данном случае понимается не в смысле военной службы, а службы под дворским, т.е. в качестве бортников, садовников, бобровников, псарей и пр., которые за эту службу получали участки земли, как и крестьяне. Обязательство не принимать черных людей объясняется тем, что князья взаимно обязывались "блюсти их с одиного", как и численных людей, т.е. сообща о них заботиться. Черные люди тянули к сотникам или к становщикам уплатою прямых сборов, в частности татарской дани, а эту дань или татарский выход вел. князь московский уплачивал совместно с удельными князьями по долям. Вот почему эти князья и должны были сообща заботиться о черных и численных людях и не должны были переманивать их один у другого. Таким образом, это ограничение нисколько не умаляло свободы перехода черных людей; оно, наоборот, косвенно подтверждает ее существование.
Не только выход крестьян за пределы княжений был невыгоден для княжеских правительств; столь же невыгоден был переход крестьян и в пределах одного княжения с тяглых участков на льготные. Поэтому во многих льготных грамотах на имя духовных и светских землевладельцев встречалось указание, что вотчинники могли призывать поселенцев в свои имения из иных княжений, своих старых жильцов, тех, "кого окупивъ посадять", и безвытных людей, и вместе с тем запрещалось принимать "тутошныхъ людей волостныхъ или становыхъ", "моихъ людей вел. князя", "изъ моихъ волостей и изъ моихъ селъ", "изъ нашел вотчины", или еще чаще - "тяглыхъ, писменныхъ и вытныхъ людей" (ААЭ. Т. I. N4, 17, 18, 20, 21, 31, 34, 36, 39, 41, 43, 44, 46, 53, 102; РИБ. СПб., 1875. Т.П. N 12 - 14, 21 - 23; АЮБ. СПб., 1857. Т. 1. N 31; Акт. Юшк. N 4, 15, 26, 27, 40, и др.). Всегда было много охотников поселиться на льготных условиях; но князья заранее ограждают свои интересы и представляют льготы лишь под условием не принимать их тяглецов. Хотя сохранились льготные грамоты, в которых такого запрещения не содержится, но отсюда нельзя заключать о том, что в таких случаях никаких ограничений в приеме поселенцев и не предъявлялось. Наши древние грамоты писались не всегда с исчерпывающей полнотой, и из умолчания в них делать выводы в ту или другую сторону весьма рискованно; во всяком случае упомянутые льготные грамоты не содержат отмены указанного запрещения не принимать тяглых людей. Весьма характерно, однако, то, что запрет относится к землевладельцам, а не к крестьянам. Запретить последним переселения князья не могли и по очень простой причине: от князя, издавшего такой запрет, если не все, то очень многие крестьяне ушли бы в соседние княжения, где переход не встречал никаких стеснений.
От половины XV в. становятся известны и ограничения другого рода, являющиеся, однако, лишь местными и частными. Князья удельные, белозерский и вологодский, и великие московские за время 1450 - 1471 гг. в грамотах на имя должностных лиц и монастырей отдавали распоряжения о порядке отказа и вывода из монастырей Ферапонтова (вблизи г. Кириллова, Новгородской губернии) и Кирилло-Белозерского их монастырских половников, серебреников и людей. Из грамот видно, что раньше монастырских крестьян отказывали "межень лета и всегды" или "о рождестве Христове и о Петрове дни". Впредь князья предписывают отказывать только в Юрьев день осенний (26 ноября), а именно "за две недели до Юрьева дни и неделю по Юрьевъ дни", или "о Юрьевъ дни да неделю по Юрьевъ дни"; в остальное же время "отъ Юрьева дни до Юрьева дни", из монастырских деревень серебреников и всех монастырских людей князья пускать не велят. Кроме того, в тех же грамотах о серебрениках установлено правило: "который поидеть о Юрьевъ дни манастырьскихъ людей, и онъ тогды и денги заплатить; или: "а коли серебро заплатить, тогды ему и отказъ". В особой грамоте Иван III дал указание местным властям, как им надлежит поступать в спорных случаях при отказе задолжавших крестьян Кириллова монастыря: "которой хриспанинъ скажется въ ихъ серебръ виноватъ, и вы бы ихъ серебро заплатили манастырьское да ихъ христианина вывезите вонъ; а кто ся скажетъ манастырю серебромъ не виновать, и вы бы по томъ манастырю въ ихъ серебре давали поруку" и затем дело решали судом. В одной из грамот дана и санкция нового правила: "а хто откажетъ до Юрьева дни, или послъ Юрьева дни, ино тотъ отказъ не въ отказъ" (ААЭ. Т. I. N48, 73; ДАЙ. СПб., 1046. Т. I. N 198). Итак, в шести грамотах, касающихся двух монастырей, установлены два ограничения относительно отказа или перехода монастырских крестьян: 1) переход допускался один раз в году, около Юрьева дня, в течение срока от одной до трех недель; 2) задолжавшие монастырю крестьяне - "серебреники" - должны были при выходе возвратить монастырю серебро, т. е. уплатить числившийся за ними дол г. Не подлежит сомнению, что подобные же грамоты давались и другим монастырям и, быть может, волостям и светским землевладельцам. Вероятно, большая часть из них погибла. Не сохранилась такая грамота даже у Троицкого Сергиева монастыря, хотя несомненно была выдана. Только потому монастырь и мог жаловаться в 1466 - 1478 гг. вел. князю на своих крестьян, которые вышли из их Шухобальских сел "сей зимы о Сборъ" (т.е. в начале вел. поста). И вел. князь дал им пристава, который должен был разыскать вышедших крестьян и вывести обратно в Шухобальские села "да посадити ихъ по старымъ местомъ, где кто жилъ, до Юрьева дни до осеннего" (ААЭ. Т. I. N 83). Эта же грамота указывает, как надлежит толковать санкцию - "тоть отказъ не въ отказъ" - т.е. как поступали с крестьянами, нарушившими правило о сроке перехода.
Но на указанных ограничениях дело не остановилось. От 1455 - 1462 гг. сохранились две грамоты московского вел. князя Троицкому Сергиеву монастырю, по которым крестьяне некоторых монастырских сел совершенно лишены права выхода. В одной из них, вслед за обычным пожалованием не ездить никому незванным на пиры в село Присеки с деревнями Бежецкого Верха, имеется неожиданно еще другое пожалование: "которого ихъ хрестьянина изъ того села и изъ деревень кто къ собе откажотъ, а ихъ старожилца, и язъ князь велики техъ хрестьянъ изъ Присекъ и изъ деревень не велелъ выпущати ни къ кому". В другой грамоте указано, что из Угличских монастырских сел вышли люди, "не хотя ехати на мою службу вел. князя къ берегу"; князь велел "те люди вывести опять назадь; а которые люди живуть въ ихъ селехъ ньнеча, и техъ людей не велелъ пущати прочь" (АИ. СПб., 1841. Т. I. N 59; ААЭ. Т. I. N 64; АЮБ. Т. I. N37). В первом случае запрещен выход старожильцам, во втором - вообще монастырским людям. Мотивы этих мер не указаны.
В виде общей меры ограничение крестьянского перехода установлено в Судебниках 1-м и 2-м. Там сказано: "А христiаномъ отказыватися изъ волости (во 2-м добавлено: "в волость"), изъ села въ село, одинъ срокъ въ году: за неделю до Юрьева дня осеннего и неделя после Юрьева дня осеннего" (ст. 57 и 88). Так обобщено правило о сроке перехода. Кроме того, в Судебниках установлена с уходящих крестьян плата пожилого за дворы: "Дворы пожилые платять въ полехъ за дворъ рубль (во 2-м добавлено: "да два алтына"), а въ лесехъ полтина" (во 2-м добавлено: "да два алтына"). Во 2-м Судебнике пояснено, что лесистою местностью признается та, "где десять версть до хоромного лесу". Указанная сумма пожилого за дворы установлена за четыре года пользования двором: "А который христiанинъ поживеть за кемъ годъ да поидеть прочь, и онъ платить четверть двора; а два года поживеть да поидеть прочь, и онъ полдвора платить; а три года поживеть, а поидеть прочь, и онъ платить три четверти двора; а четыре годы поживеть, и онъ весь дворъ платить". Пожилое взималось, конечно, в тех случаях, когда крестьянин поселялся в готовом дворе. Но любопытно, что наемная годовая плата за двор определена в четверть стоимости двора, чего нельзя не признать чрезмерно высоким. В Судебнике 2-м прибавлено разъяснение, вызванное, вероятно, возникавшими на практике спорами о порядке уплаты пожилого: "А пожилое имати съ воротъ", т.е. одно пожилое со всех жилых зданий за одною оградою с одними воротами.
Кроме этих общих постановлений обоих Судебников во 2-м имеются еще дополнительные правила касательно крестьянского перехода. Сверх пожилого при отказе крестьянина разрешено с него "за повозъ имати съ двора по два алтына". Повоз - это натуральная повинность, известная еще Псковской грамоте, по которой "старые изорники возы везутъ на государя". В половине XVI в. из сел и деревень Троицкого Сергиева монастыря "въ монастырь ездять съ повозомъ съ монастырскимъ хлебомъ, и съ солью, и съ рыбою, и съ масломъ, и съ сеномъ, и съ хоромнымъ лесомъ, и съ дровы, и со всякимъ запасомъ". Размеры этого повоза нередко определены: по уставной Соловецкой грамоте крестьяне должны были "повозъ везти къ Вологде съ выти по лошади" (ААЭ. Т. I. N 203, 258). В случае отказа крестьян в конце ноября они могли еще и не приняться за выполнение повозной повинности, которая отбывалась главным образом зимой. За эту невыполненную повинность Судебник 2-й и обложил их при отказе платою в 2 алтына. Переложение же натуральной повинности (повоза) на деньги известно по памятникам с конца XV в. Но установив эту новую плату за повоз сверх пожилого, Судебник 2-й прибавляет: "а опричь того на немъ пошлинъ нетъ". Эта последняя прибавка вызвана, конечно, злоупотреблениями практики: землевладельцы, не желая выпускать из-за себя крестьян, требовали, вероятно, с них разные произвольные сборы. Подобные злоупотребления известны по крайней мере и после Судебника 2-го: волости и монастыри жаловались на помещиков и вотчинников, что они не позволяли отказывать из-за них крестьян, и "пожилое на нихъ емлють не по Судебнику, рублевъ по 5 и 10"; или: "емлють за дворы пожилого да полувытнаго по 5 рублевъ" (ДАЙ. Т. I. N 56; АИ. Т. I. N 191).
Наконец, Судебник 2-й предусматривает и еще одно последствие крестьянского отказа: если у ушедшего крестьянина останется на участке озимый посев ("хлеб в земли"), то он с того хлеба должен был уплатить землевладельцу "боранъ два алтына. А по кои места была рожь его въ земли, и онъ подать цареву и вел. князя платить со ржи; а боярского ему дела, за кемъ жилъ, не делати".
Никаких других ограничений при выходе крестьян в Судебниках не указано. В них обойдены молчанием и известные ранее ограничительные меры, например, обязательство уплатить серебро при выходе крестьян-серебреников, не говоря уже о полном запрещении выхода. Но эти ограничения и не отменены, а потому заключать, что все они с изданием Судебников отпали, было бы неправильно. Старые ограничения могли остаться и к ним могли прибавиться и новые, хотя бы они и имели значение лишь местных и частных мер. Что из умолчаний Судебников опасно делать какие-либо заключения, можно видеть на примере постановлений их "о христианском отказе". Эти постановления не имеют никакой санкции, и по ним нельзя судить о тех последствиях, какие наступали при выходе или вывозе крестьян не в срок, без отказа и без уплаты установленных пошлин. Некоторые исследователи сделали отсюда вывод, что крестьян, вышедших не в срок, нельзя было возвращать назад, а к ним можно было предъявлять только иски об убытках. Иски о возвращении крестьян, ушедших с нарушением правил перехода, не могли быть, по их мнению, допущены: 1) потому что тогда пришлось бы крестьян сравнять с холопами или считать их прикрепленными к земле, чего тогда еще не было, и 2) потому что до постановления приговора по такому иску мог наступить Юрьев день, когда крестьянин по праву мог воспользоваться правом перехода (Н.И. Костомаров. Арх. ист. и практ. свед. 1859. Кн. 3. С. 70 - 71; проф. B.И. Сергеевич. Русские юридические древности. 1-е изд. СПб., 1890. Т. I. C. 240 - 242). Но это мнение не может быть принято, так как известны отдельные случаи возвращения крестьян, вышедших не в срок и без отказа, на прежние места жительства. Так, помещики Вотцкой пятины Шубины били челом государю на помещиков Собакиных детей Скобельцына, что "вывезли изъ за нихъ за себя силно, не по сроку, безъ отказу и безпошлинно, крестьянку ихъ съ детми, и та (крестьянка) дворъ свой и сожгла: и они того на нихъ искали, и темъ было Собакиньмъ ту ихъ крестьянку со крестьяниномъ и съ детми привезти за нихъ, и дворъ было имъ той крестьянке поставити, и самимъ было имъ къ нимъ прiехавъ за то насилство добивати челомъ и выдаватися головою". Правда, Собакины всего этого не исполнили, но челобитчики сослались в подтверждение своих слов на записи, хранящиеся "за третьими" (судьями). В другом случае помещики той же Вотцкой пятины жаловались на других, что они "ихъ крестьянецъ отъ нихъ розвезли не по сроку и безъ отказу и безпошлинно". Государь предписал новгородским дьякам "техъ крестьянъ подавати на поруки и велети имъ (за прежними помещиками) жиги по нашему уложенью, по судебнику, до сроку, и на помещика дела делати и доходъ давати". Любопытно, что крестьяне вывезены летом 1555 г., а грамота о возвращении их помечена 17 дек. того же года, т.е. по прошествии Юрьева дня, и не могла быть исполнена иначе, как водворением крестьян на прежние места жительства до ближайшего Юрьева дня следующего года (ДАЙ. Т. I. N 51, V и XVIII). В обоих приведенных примерах дела о возвращении вышедших не в срок крестьян возникают по почину заинтересованных. Но такие же меры принимались и по распоряжению правительства. Так, в грамоте 1559 г. белозерским властям сказано: "которые крестьяне въ Белозерскомъ уъздъ выходили изъ нашихъ изъ черныхъ волостей въ Кирилова монастыря села и деревни, и за князей и за детей боярскихъ не въ срокъ безъ отказу, и вы де, по нашему наказу, техъ крестьянъ изъ Кирилова монастыря селъ и деревень, изъ-за князей и изъ-за детей боярскихъ выводите назадъ въ наши въ черные волости, на тъ же места, где которой жилъ напередъ сего" (РИБ. Т. II. N 36). Известны даже случаи, когда крестьян, вышедших в срок, но не уплативших пошлин, так как некому их было отдать за отсутствием помещика и его приказчика, вывозили по сыску в старые деревни (Арх. мат. М., 1909. Т. П. С. 48 - 59).
Итак отсутствие санкции к статьям "о христианском отказе" вовсе не означает, что нельзя было принудительно возвратить обратно крестьян, покинувших свои участки с нарушением правил о выходе. Но могли быть случаи, когда иные землевладельцы не пользовались этим правом и не предъявляли соответственных исков по соображениям целесообразности. Наши древние суды не отличались доступностью, скоростью и дешевизной, а потому заинтересованные нередко предпочитали кончать дела миром, без судебного разбирательства. Но это было делом практической политики, а не права.
Правила Судебников о крестьянском переходе сохраняли свою силу до самого конца XVI в. В конце 70 - 80-х гг. и в начале 90-х о них вспоминают правительственные документы, монастырские и частные акты. Так, в грамоте 1577 г. предписано о спорных крестьянах произвести сыск, "сколко давно они вышли, о сроке ли о Юрьевъ дни и сь отказомъ, или не о срокъ, безъ отказу и безпошлинно". В грамоте 1580 г. дворцовому приказчику стоит предписание: "а вперед бы есте из за монастырьской вотчины (Покровского Суздальского монастыря) крестьянъ не возили не по сроку, и без атказу, и безпошлинна, и не по их хотеню". В частной, по-видимому, переработке Судебника 1589 г. правило об отказе крестьян за неделю до Егорьева дня и неделю спустя воспроизведено лишь с дефектами относительно платы пожилого (ст. 178). В уставной грамоте 1590 г. Новинского монастыря предусмотрено: "а которой крестьянинъ выйдеть за волость по сроку съ отказомъ, и та выть пахати того села крестьяномъ, а тягле царя и вел. князя и монастырокiе подати давати всякiе и дело делати". Наконец в 1592 г. власти Никольского Корельского монастыря жаловались на двух своих выбежавших не в срок крестьян и про одного сказали, что он выбежал "безъ отказу, безпошлинно", а про другого, что он выбежал, "а пошлинъ монастырскихъ на нынешнiй годъ не платилъ никакихъ". По этому поводу предписано произвести сыск о том, живали ли указанные крестьяне за монастырем "и въ нынешнемъ году изъ за Николского монастыря безъ отпуску выбежали ли" (Акт. тягл. нас. Юрьев, 1897. Вып. 2. N27; Акт. Увар. N53; Судебник царя Федора Иоанновича 1589 г. М., 1900. С. 46; ВОИДР. 1849. Кн. П. Смесь. С. 19; РИБ. СПб., 1894. Т. XIV. С. 136 - 137). В последнем случае "выйти без отказа" и "выйти без отпуска" оказалось уже синонимами.
За рассматриваемый период времени, с 1550 по 1592 г., не было издано никаких общих указов о крестьянах; по крайней мере такие до сих пор неизвестны. Однако частные и местные меры для упорядочения крестьянских переходов несомненно предпринимались. Среди новых актов, изданных Д.Я. Самоквасовым, обращают на себя особое внимание обыски о крестьянах, вышедших или вывезенных в "заповедные годы" или "лета". Все они относятся к разным погостам Деревской пятины и помечены 1585, 1588 и 1589 гг. (Арх. мат. Т. II. N 16 - 20, 54). Ранее были изданы только три документа, упоминающие о заповедных летах, и притом два из них, обратившие на себя внимание, говорили о запрещении вывоза в заповедные лета или о возвращении назад разошедшихся; третий же документ совсем ускользнул от внимания исследователей; все они точно датированы 1590 - 1591, 1592 и 1608 гг. (РИБ. 1894. Т. XIV. N 72; Побойнин И. Торопецкая старина // ЧОИДР. 1902. Кн. 2. С. 353 - 359; Кунцевич Г.З. Грамоты Казанского Зилантова монастыря. Казань, 1901. С. 14 - 19). В новых актах речь идет о том, что из-за разных помещиков вышли или разбежались, или же вывезены сильно крестьяне такие-то в заповедные годы или лета, каковыми названы 7090 - 7095 годы. Из этого надо заключить, что выход или вывоз крестьян в эти годы запрещен.
Что же значит "заповедныя лета"? "Заповедь" есть правило или запрещение, исходящее от установленной власти; "заповедью" называется и наказание за нарушение установленного запрета; "заповедати, заповесть" значило еще объявить ко всеобщему сведению, например, "заповесть на торгу"; "заповедной" - значит запрещенный, например "заповедное хмельное питье", "заповедной товар", "заповедной лес", обозначают питье и товар, запрещенные к продаже, лес, запрещенный к рубке или к въезду в него. И "заповедные годы" в одном ответе обыскных людей названы "государевыми заповедными годами" в том, конечно, значении, что заповедь о годах исходит от государя. Но что значит "заповедать годы", объявить их заповедными? На основании тождественного свидетельства всех указанных документов, кажется, трудно сомневаться в том, что применительно к крестьянам заповедные годы имеют лишь один смысл: в эти годы запрещен выход и вывоз крестьян.
Всех ли крестьян касается эта заповедь или только каких-либо отдельных разрядов среди них? В вопросах, обращенных к обыскным людям, речь идет о крестьянах, вышедших или вывезенных без каких-либо дальнейших определений. Но в ответах обыскных людей имеются указания, что крестьяне вышли в заповедные годы "съ тяглыхъ деревень", или что крестьяне вышли в государевы заповедные годы "съ тяглые пашни, а у техъ детей боярскихъ живуть на пустыхъ деревняхъ, а не на тяглыхъ земляхъ"; в одном случае заинтересованный челобитчик обращает внимание на то, что вывезенные из-за него крестьяне на новом месте жительства "въ писцовыхъ книгахъ не написаны" и "живутъ не на тяглой земле, въ захребетникахъ". Такие указания наводят на мысль, что правила о заповедных годах касались тяглых крестьян. В других же актах подобные намеки отсутствуют.
Если в заповедные годы запрещен выход всем крестьянам или всем тяглым крестьянам, то правило Судебников об отказе в Юрьев день, очевидно, прекращало свое действие. В одном и том же месте одновременное действие правил о переходе в Юрьев день и о заповедных летах нельзя допустить; они взаимно друг друга исключают. Последнее не могло появиться раньше, чем переход в Юрьев день стал общим законом. По всем данным оно могло появиться лишь после Судебника 1550 г. Но был ли указ о "заповедныхъ летахъ" в свою очередь общим законом? Утвердительно ответил на этот вопрос Д.Я. Самоквасов. По его мнению, после 1582 г. "не упоминается о Юрьевском сроке выхода" и вывоза и о платеже отказа, выхода и пошлин за крестьянский выход и вывоз. С 1582 г. все вышедшие и вывезенные крестьяне поместных и вотчинных владений именуются беглыми. При таком толковании перед нами получается законодательная отмена Юрьева дня. Но такой вывод не может быть принят, так как он стоит в прямом противоречии с только что приведенными свидетельствами памятников о продолжающемся действии правил Судебника 2-го о крестьянском переходе в Юрьев день до самого конца XVI века. Последний из приведенных документов заслуживает особого внимания. Власти Никольского Корельского монастыря жаловались, что один их крестьянин выбежал в Филиппов пост, о Николине дни "безъ отказу, безпошлинно"; другой выбежал в великий пост, о зборном воскресенье, а пошлин не платил никаких. Власти приводят и другие основания в подтверждение своих прав на выбежавших крестьян, но ссылаются и на нарушение ими правил о крестьянском переходе: они вышли не в установленный срок, без отказа и не уплатив пошлин. Если власти ссылаются на нарушение крестьянами правил о переходе, значит в их глазах эти правила продолжают сохранять силу и в 1592 г. В грамоте предписано произвести сыск и проверить жалобу монастыря, и в заключение указано: "Да и впередъ бы есте из Николскiе вотчины крестьянъ въ заповедные лета до нашего указу въ наши въ черные деревни не во(ло)зили, темъ их Николскiе вотчины не пустошили". По этому указу распространено действие правила о заповедных летах на вотчину Корельского монастыря, в которой до этого указу сохраняло силу правило Судебника о крестьянском переходе. Здесь перед нами наглядное свидетельство частного или местного применения правила о заповедных летах. Значит, это правило не было общим Законом, если для применения его требуется особое распоряжение: общим законом остается правило Судебника о Юрьеве дне и в 1592 г. Правило о заповедных летах отменяет действие этого общего закона для отдельных лиц по особым пожалованиям и для отдельных местностей особыми распоряжениями.
Под влиянием каких условий могли появиться такие изъятия из общего правила о переходе крестьян в Юрьев день? В памятниках нет ответа на этот вопрос. Приходится ограничиваться догадками. Отчасти ответ подсказывается словами только что приведенной грамоты: в ней предписано крестьян из-за монастыря не вывозить, чтобы не пустошить монастырской вотчины. Интересы землевладельцев, стремившихся уберечь свои вотчины и поместья от грозящего запустения, и могли вызвать к жизни, наряду с различными льготами, срочную заповедь о невыходе крестьян. Послужили ли ближайшим к тому поводом вражеские вторжения или внутренние бедствия от мора, голода, тяжелого письма или опустошительных походов государевой опричины; не испугала ли землевладельцев грозная волна массовых выселений, или взятые в опричину новые государевы любимцы выхлопотали для себя такую льготу из боязни, что крестьяне из-за них уйдут к старым владельцам? Нельзя ответить определенно на эти вопросы. Можно только указать, что как некогда по челобитьям заинтересованных вотчинников вводился частными мерами Юрьев день, так и теперь в интересах господ землевладельцев по их ходатайствам и теми же частными мерами стали вводиться заповедные лета.
Самое правило о заповедных летах намечается прежде всего из той же царской грамоты 1592 г. В ней имеется предписание - вперед из монастырской вотчины крестьян в заповедные годы не возить до государева указа. Такое чисто формальное указание можно дополнить двумя позднейшими указаниями без риска впасть в хронологическую ошибку. В двух наказах от двух властей, мнящих себя правомерною верховною властью Московского государства, даны почти одновременно и почти тождественные предписания о крестьянском переходе. В 1610 г. "государь царь и вел. кн. Владислав Жидимонтович веса Русш", назначив С. А. Левшина приказным на Чухлому, приказал ему на посаде и в черных волостях крестьян ведать и беречь "и крестьян из-за государя никуды не выпускать, а за государя крестьянъ ни из заколь (sic: вместо из-за кого) не вывозить до государева указу". Бояре и воеводы Новгородского государства, Яков Пунтосовичь Делегард и кн. И.Н. Большой Одоевской, от имени государя Густава Адольфа в 1612 г. дали указ Нехорошему Вельяшеву для управления дворцовыми волостями в Обонежской пятине и в наказе специально предписали: "а старыхъ крестьянъ изъ тъхъ погостовъ никуды не выпущати и вози-ти ихъ из-за государя никому не давати, а за государя въ те погосты крестьянъ до государеву указу ни из-за кого не возити жъ, опроче волныхъ людей" (ДРВ. СПб., 1790. Т. XI. С. 368 - 369; ДАЙ. Т. 1. N 167. С. 296). Хотя эти распоряжения исходят не от настоящего московского правительства, но московский характер правил запрета не подлежит сомнению; иначе бы они не оказались столь близкими. В обоих правилах нет только ссылки на заповедные годы, но срочность запрета остается в полной силе, так как запрет сохраняет силу до государева указа. Содержание срочной заповеди здесь, по сравнению с грамотой 1592 г., расширено: не только нельзя из-за кого-либо вывозить крестьян за государя, но нельзя также никуда выпускать крестьян из-за государя. Во втором наказе поставлено и ограничение запрета: он не касается вольных людей. Значит, можно было принимать и выпускать от отцов детей, от братьи братью, от дядь племянников, подсуседников и захребетников, т.е. несамостоятельных членов семьи. Это ограничение запрета стоит в полном соответствии и с показаниями обыскных людей, что такие-то крестьяне вышли в заповедные годы "съ тяглые пашни" или "съ тяглыхъ деревень". Значит, только выход тяглых крестьян был запрещен в заповедные лета; вольные люди под действие этого правила не подходили.
Запрещение выхода в заповедные годы до государева указа по логическому смыслу является запретом временным, срочною заповедью. Выяснить более определенно длительность такого срока не представляется возможным за отсутствием каких-либо данных. Весьма вероятно, что предписание о сроке и не определялось точнее и выражалось лишь общей формулой: "до государева указа". Для устранения возможных относительно срочности запрета недоразумений достаточно привести следующее свидетельство памятников. Давно и хорошо известна грамота 4 августа 1574 г. казанскому воеводе по поводу разных ходатайств Зилантова монастыря. Монастырские власти жаловались между прочим на то, что "которыхъ крестьянъ они на пусто назовутъ изъ за князей и изъ за детей боярскихъ, и князи и дети боярсюе на крестьянахъ которые изъ за нихъ пойдутъ, емлють за дворы пожилого да полувытного по пяти рублевъ". На эту жалобу государь ответил предписанием воеводе: "А коли лучится за монастырь крестьянину пойти изъ за кого-нибуди, и вы бъ съ техъ крестьянъ пошлинъ и пожилого велели имать съ вороть со крестьянина по полтинъ да по два алтына, по Судебнику, какъ и въ лесныхъ местъхъ; а, мимо бъ уложенья, какъ по сроку за монастырь крестьянинъ пойдетъ, пошлинъ и пожилого не имали". Жалоба и ответ на нее всецело исходят из правил Судебника о переходе крестьян в Юрьев день. Гораздо менее известен, по-видимому, другой документ. Зилантов монастырь хлопотал перед царем Шуйским о подтверждении за ним разных пожалований прежних государей и 28 апр. 1608 г. получил сводную жалованную грамоту, в которой приведена и только что указанная выдержка из грамоты 1574 г., но с чрезвычайно любопытной оговоркой: "Да у них же в грамотъ, за приписью дьяка Ондрея Щелкалова 82-го году написано: которому крестьянину лучитца пойти за монастырь из за кого нибуди в выходъ в незаповедные лета, и с техъ крестьян пошлин и пожилого имати с ворот с крестьянина по полтинъ да по два алтына по судебнику, какъ i в волосных (вм. лесных) местах; а мимо уложенья какъ по сроку за монастырь крестьянинъ пойдетъ, пошлинъ (и) пожилого не iмати". Правительство Шуйского не решилось признать действие правил Судебника о крестьянском переходе в установленный срок без всяких ограничений; оно допустило их действие только "въ выходъ", когда, лета не заповедны. Значит, само правительство признало, что для Зилантова монастыря одни годы могли быть заповедными, другие же незаповедньми, когда возможен выход по правилу Судебника. Если же заповедные годы сменяются незаповедными и обратно, то очевидна их срочность. Тот же вывод подтверждает и другой только что изданный документ, из которого видно, что арзамасский воевода получил в ноябре 1596 г. государеву грамоту, в которой сообщено о челобитье сына боярского Миленина по следующему поводу: "въ прошломъ де во 104-мъ году присланъ въ Арзамасъ П. Нефимовъ, а велено ему сыскивати государевыхъ арзамаских дворцовыхъ селъ беглыхъ крестьянъ и вывозить въ государевы дворцовые села. И П. Нефимовъ вывезъ из-за отца его крестьянина Петрушку Толстова (съ дву) ма пасынки... де крестьянинъ Петрушка жилъ за отцомъ его (двад)цеть одинъ годъ въ деревне въ Никушахъ жилъ д(есять?) леть да въ деревне въ Пойской жилъ од(инадцать) леть, а пришелъ де тоге крестьянинъ за отца его жить въ выходные ле(та)". Воеводе предписано обо всем этом произвести обыск (Арз. акт. N 112). Правительство само не знает, были ли в указанное челобитчиком время в Арзамасском уезде выходные или заповедные годы и потому предписало произвести обыск; значит одни годы сменяются другими.
Из только что приведенного документа вскрывается и еще одна подробность правила о заповедных летах. Тот же челобитчик Миленин жалуется еще на то, что свозчик беглых крестьян П. Нефимов "править за того крестьянина на немъ на прошлые годы на де(сять) лъть денежныхъ доходовъ и посоп(наго) хлеба". По этому поводу воевода распорядился также произвести расследование, "по сыску ли свощикъ за, того крестьянина на челобитчикъ править на 10 леть денежные доходы и посопной хлебъ или безъ сыску самовольствомъ". Отсюда вытекает, что за принятых в заповедные годы крестьян установлено взыскание с принявших их за все время укрывательства беглецов денежных и натуральных сборов в пользу прежних землевладельцев. В 1597 г. 24 ноября издан весьма важный указ о крестьянах, значение которого и до сих пор толкуется различно. В нем читаем: "Которые крестьяне изъ за бояръ, и изъ за дворянъ и изъ за приказныхъ людей, и изъ за детей боярскихъ, и изъ за всякихъ людей, изъ поместей и изъ вотчинъ, и изъ патрiарховыхъ, и изъ митрополичьихъ, и изъ владычнихъ, и изъ монастырьскихъ вотчинъ, выбежали до нынешняго 106 году за 5 леть, и на техъ беглыхъ крестьянъ въ ихъ побегъ, и на техъ помещиковъ и вотчинниковъ, за кемъ они выбежавъ живуть, темъ помещикомъ, изъ за кого они выбежали, и патрiаршьимъ и митрополичьимъ и владычнимъ детемъ боярскимъ и монастырскихъ селъ прикащикомъ и служкомъ давати судъ и сыскивати накрепко всякими сыски, и по суду и по сыску техъ беглыхъ крестьянъ съ женами и съ детми и со всеми животы возити назадъ, где кто жилъ". Эта первая и главнейшая часть указа прежде всего обратила на себя внимание историков, и старейшие из них (В.Н. Татищев, Н.М. Карамзин) истолковали ее в том смысле, что за 5 лет до 1597 г., т.е. в 1592 г., издан был указ, отменивший правило Судебников о свободе перехода в Юрьев день, и крестьяне были прикреплены к земле. Но вторая часть указа 1597 г. исключает возможность такого толкования. Там сказано: "А которые крестьяне выбежали до нынешняго 106 году леть за 6, и 33 7, и за 10 и болши, а тъ помещики и вотчинники, изъ за кого они выбежали, и патрiаршьи, и митрополичьи и владычни дети боярскiе и монастырьскихъ вотчинъ приказщики и служки, на техъ своихъ беглыхъ крестьянъ въ ихъ побегъ, и на техъ помещиковъ и на вотчинниковъ, за кемъ они, изъ за нихъ выбежавъ, живуть, до нынешняго 106 году, леть за 6 и за 7 и за 10 и болши, государю царю и вел. князю Федору Ивановичи) веса Русiи не бивали челомъ: и государь ц. и в. кн. Федоръ Ивановичю всеа Русiи указалъ и по государеву цареву и в. кн. Федора Ивановича всеа Русiи указу бояре приговорили: на техъ беглыхъ крестьянъ въ ихъ побегъ и на техъ помещиковъ и на вотчинниковъ, за кемъ они выбежавъ живутъ, суда не давати и назадъ ихъ, где кто жилъ, не вывозити" (Хрест. Вып. III. С. 94 - 96). Впервые М.П. Погодин обратил внимание на то, что здесь речь идет о беглых крестьянах, которые бежали в 1591 - 1587 гг. и еще прежде. Однако и после этого указания Н.И. Костомаров, И.Д. Беляев и Б.Н. Чичерин продолжали говорить о последовавшем прикреплении крестьян в 1592 или 1590 г., причем последний добавил оговорку, что помещики и раньше бивали челом о возвращении вышедших из-за них крестьян, но не ранее 1584 г. В последнее время проф. В.И. Сергеевич защищает положение, что указ об общем прикреплении крестьян надо относить к первому или второму году царствования Федора Ивановича (1584 - 1585). Все упомянутые авторы, за исключением Погодина, не сомневались в том, что издан был указ об отмене Юрьева дня и о прикреплении крестьян, но он до нас не сохранился. По их мнению, только с изданием такого указа могло появиться понятие о беглом крестьянине, когда с отменою Юрьева дня право перехода крестьян уничтожено, и все вышедшие крестьяне считались с этого времени беглыми. Первый М.П. Погодин в 1858 г. высказал мнение, что такого указа никогда не было издано. Что указ мог бы до нас не сохраниться, если бы был издан, это еще можно легко объяснить. Но что он мог исчезнуть бесследно, не будучи ни разу упомянут в последующих указах или официальных актах, этого невозможно допустить. Правда, в указе 1607 г. содержится прямое упоминание о запрещении выхода крестьянам при царе Федоре Ивановиче (во введении к указу сказано, что царь с освященным собором и со своим синклитом слушал доклад Поместной избы, "что переходомъ крестьянъ причинилися великiя кромолы, ябеды и насшпя немощнымъ отъ сильныхъ, чего де при ц. Iоанне Васильевиче не было, п. ч. крестьяне выходъ имели вольный; а. ц. Федоръ Iоанновичъ, по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейшихъ бояръ, выходъ крестьяномъ заказалъ, и у кого колико тогда крестьянъ было, книги учинилъ, и после отъ того началися многiя вражды, крамолы и тяжи. Царь Борисъ Феодоровичь, видя въ народе волненiе велiе, те книги отставилъ и переходъ крестьяномъ далъ, да не совсемъ, что судьи не знали, какъ по тому суды вершити" и пр.); но подлинность этого указа заподозрена еще Н.М. Карамзиным, и М.П. Погодин доказывал его подложность, по крайней мере введения к указу. Проще предположение проф. В.О. Ключевского, что В.Н. Татищев, издавший указ 1607 г., не хотел переписывать длинных выдержек доклада и изложил его своими словами и с собственными пояснениями, основанными на неверной догадке, будто за 5 лет до указа 1597 г., по внушению Бориса Годунова, издан был закон, прикрепивший крестьян к земле. Таким образом, слова доклада: "ц. Федоръ... выходъ крестьянамъ заказалъ" принадлежат не подлинному документу, а составляют неудачное ученое толкование издателя. При таких условиях мнение Погодина получает с формальной стороны твердую опору.
Но если указа об отмене Юрьева дня не было издано, то как мог появиться указ 1597 г.? О каких беглых крестьянах он говорит? Вопреки мнению, что помимо законодательной отмены Юрьева дня не могло бы и явиться понятие беглого крестьянина, наши памятники упоминают о выбежавших или сбежавших крестьянах за несколько лет ранее самого раннего предположенного срока, когда мог появиться указ об отмене Юрьева дня. Так, в судном деле 1554 - 1557 гг. Ворбозомской волости с Троицким монастырем монастырский старец сказал о крестьянине Якуне, что он "жилъ въ томъ почине въ монастырьскомъ въ Судцкомъ 11 летъ, да изъ за монастыря ис того починка выбежалъ вонъ безъ отказу и безпошлинно въ Петрово говейно". Якуня возражал, что он из починка не бегивал, а выметал его игумен; он отрицает факт, но хорошо знает, что значит выбежать. В обыскной книге Корельского присуда 1571 г. перечислено несколько крестьян, которые "збежали безвестно" или "розбежались", оставив впусте свои участки. В Московской десятне 1578 г. отмечено о сыне боярском К. Шипилове, что он отослан "з Дворца сыскивать и вывозити за государя беглыхъ крестьянъ въ дворцовые села". В Тверской писцовой книге 1580 г. дворцовых земель Симеона, Бекбулатовича указано 305 случаев крестьянского ухода; из них в 53 крестьяне "вышли", надо думать, с соблюдением правил перехода, так как иногда пояснено, что "вышли по сроку, пошлины платили", или "вышелъ по отказу, пошлины платилъ"; в 188 случаях крестьяне "вывезены" без обозначения в большинстве случаев подробностей вывоза, иногда с указанием "без отказу и беспошлинно" или "без отказу", "из пошлин", но сроком вывоза обозначены чаще всего великий пост и великий мясоед; в 11 случаях показано, что крестьяне "сошли безвестно"; в 32 - "выбежали", в 16 - "сбежали безвестно" (Акты Фед.-Чех. Т. I. С. 126 - 127; Арх. мат. М., 1909. Т.П. N28; СташевскийЕ.Д. Десятни Московского уезда // Чтения в Обществе Нестора-Летописца. 1911. Кн. 1. С. 13; Лаппо И.И. Тверской уезд в XVI в. М., 1894. С. 44 - 48). Несомненно, что те, которые "сбежали", "выбежали" или "розбежались", и считались "беглыми". Это были те крестьяне, которые ушли не в срок, без отказа и беспошлинно, т.е. с нарушением правил Судебников. В таком смысле понимал термин "беглый" еще Сперанский и соответственно толковал указ 1597 г. "Истинный смысл сего указа, - утверждал Сперанский, - состоял в том, чтоб возвратить беглых, т.е. тех, кои оставили прежнее их жительство или не в положенный срок или не разделавшись с владельцами земли установленным в Судебнике порядком. Сие явствует из следующего соображения. По Судебнику крестьянин мог оставить помещика, заплатив ему пожилые деньги, возвратив скот, хлеб и другие вещи, у него занятые, и удовлетворив его деньгами, взятыми на расплату с прежним помещиком и для нового хозяйственного обзаведения. Кто, не исполнив сих обязанностей, уходил с поместья, тот считался беглым и подлежал возврату на прежнее жилище. Иски о сем возврате были бессрочные или сорокалетние. Легко себе представить, сколь они были многочисленны и сколь разбор их был многосложен и затруднителен. Дабы положить предел сим беспорядкам и уменьшить количество дел сего рода, указ 1597 г. отсек и прекратил все иски, возникшие за пять лет перед тем, и дал ход тем только из них, кои были не старее сего срока. К постановлению сего срока принято было то основанием, что в 1593 г. учреждены были переписные книги (Арх. ист. и практ. свед. 1859. Кн. 2. С. 35). Эта статья Сперанского, написанная гораздо раньше, появилась в печати после статьи Погодина; последний винил в развитии крепостного права "обстоятельства", не определяя их ближе, а Сперанский уже отметил в качестве главной причины крестьянскую задолженность (Там же. С. 50 - 51). Не подлежит сомнению, что беглыми считались и те крестьяне и посадские жильцы, которые ушли самовольно из данного имения или местности после распространения на них заповеди о невыходе: ушедшие или вывезенные в "заповедныя лета" тяглые люди также считались беглыми и подлежали возврату на прежние места жительства или за прежних владельцев с уплатою в их пользу денежных и натуральных доходов, взысканных с тех, кто вывез или приютил беглецов.
Для выяснения той почвы, которая подготовила появление указа 1597 г., необходимо ближе познакомиться с условиями крестьянской аренды. Поселяясь на участках земли, крестьяне заключали с землевладельцами договоры, "ряды" или "поряды", сначала устные, потом письменные: в последнем случае они обычно назывались "порядными записями или грамотами". Самая ранняя из сохранившихся порядных относится к 1544 г. Порядные иногда заменялись "поручными записями", особенно в тех случаях, когда речь шла о поселении на участках черной волостной земли. Сущность крестьянского поряда состояла в том, что порядчик нанимал хозяйственный (преимущественно пашенный) участок и за то принимал на себя ряд обязательств в отношении хозяина или волости. В порядных прежде всего определялось, в чьем имении или в какой волости и на каком именно участке поселялся порядчик. Обычно это выражалось в такой форме, что такой-то или такие-то порядились жить "за монастырем", "за церковью", или "к такому-то", в такую-то деревню, причем размеры участка определялись в обжах ("на обжю", "полобжи", "штину обжи", "полосмину обжи"), вытях ("полвыти", "четверть выти" и пр.) или плугах ("на плугъ", "полплуга"). Нередко, однако, размеры участков вовсе не обозначались, а указывалось только, что порядчик порядился на всю деревню или полдеревни, или же треть ее и пр., так как известно было, какие пашни и угодья составляли хозяйство данной деревни. В таких случаях на порядчика возлагалась обязанность "межъ не спустити", т.е. оберегать свой участок в установленных границах. По отношению к пахотному участку и покосам порядчик обязывался "орати и сеяти, и пары парити, и сено косити, и огороды у поль и у пожень ставити, и гной (навоз, назем, натраву) на землю возити, и земли не запустошити (пашни не запереложити)". Далее во всех порядных имелись условия об усадебных постройках. Они могли быть уже налицо в крестьянском дворе и в таком случае иногда подробно перечислялись, например: "а хоромовъ на той деревни изба да две клети, да хлевъ, да мылня". Такие старые хоромы порядчик обязывался "починивати (охитити) и дертьемъ покрывати". Если же хором не имелось вовсе или они имелись не в полном составе, то порядчик должен был поставить новые хоромы полностью или частью, причем иногда обозначалось, какие именно хоромы и каких размеров надлежало построить.
Обязательства, какие принимали на себя порядчики за предоставление в их пользование хозяйственных участков, были чрезвычайно разнообразны в зависимости от условий поселения и от обстоятельств места и времени. В порядных обязательства съемщиков участков перечислялись нередко далеко не полностью и притом в самых общих чертах, а иногда и совсем не указывались. Иные порядные отличались поразительной краткостью. Вот для примера порядная за Гледенский монастырь: "Се язъ Торопъ да Артемей порядился есмя у Троицкихъ старцовъ на Ботложмъ въ Заболоцкую деревню, на ихъ треть, а порука по Торопъ да по Артемье (такiе то) крестьяня Вотложемскiе волости" (РИБ. Т. XIV. С. 955). Очевидно, что такая запись могла подтвердить лишь наличность договора о поселении, самые условия которого определялись словесно, согласно местным условиям. Краткость и неопределенность порядных записей, к счастью, дополняется и разъясняется другими документальными указаниями, например писцовыми и платежными книгами и выписями, различными хозяйственными документами, духовными грамотами, заемными кабалами и т.п.
Главнейшие виды обязательств поселенцев-арендаторов были следующие.
1) В пользу землевладельца, у которого арендуются участки, крестьяне платят оброк или празгу. Это была натуральная плата разными видами земледельческих продуктов, как-то: рожью, ячменем, пшеницей, овсом и пр., размеры которой обозначались или определенным количеством мер (коробей и четвертей) с участка данной величины, или определенной долею урожая (половиной, третью, четвертью, даже шестою частью; отсюда и название половники) из числа нажатых снопов или умолоченного зерна. Кроме этого главного вида натурального оброка, землевладельцы получали с крестьян еще мелкий доход курами, яйцами, мясом, маслом, рыбой, ягодами, грибами и пр. Натуральный оброк и мелкий доход натурой с половины XVI в. все чаще и чаще заменяются денежными сборами, но окончательно ими не вытесняются. Так, порядчик на церковную Спасскую деревню в Ухтострове (Холмогорск. у.) в 1590 г. обязуется: "а оброку мне давати Спасу въ домъ на церковное строенье въ ту десять летъ на всякой годъ по двадцати алтынъ зъ гривною да по меры жита горного доброго, каково жито въ которой годъ Богъ пошлеть... да мне жъ давати въ те урочные лета спаскому прикатчику за боранъ по гривнъ" (РИБ. Т. XIV. С. 105).
2) На крестьянах-арендаторах лежат и обязательства по уплате различных государственных сборов и отбыванию повинностей. Государственное тягло взималось в XV - XVI вв. с распаханной пашни и распределялось по сохам. Но в пределах податного округа между наличными членами тяглой общины каждый сбор или повинность распределялись не только по размерам владеемых участков, но и по хозяйственной состоятельности каждого тяглеца. Поэтому в порядных большею частью стоит лишь общее обязательство отбывать всякое тягло вместе с прочими крестьянами данной волости или стана, или даже отдельной вотчины, без указания размеров этого тягла, которые могли меняться из года в год. Крестьянин обязуется "государьсюе подати давати въ волость и посошные службы по волостной ровности" (АЮ. N 184; ср.: Веселовский С.Б. Сошное письмо. М., 1915. Т. 1. С. 349 - 350 и прил. XVI); или: "и въ те урочные лета съ тое деревни государевы подати, дань и оброкъ, и служба, и всякiе становые розрубы съ хрестьяны Спаского станку платити мнъ" (РИБ. Т. XIV. С. 105; Т. XII. С. 458). Лишь в редких случаях порядчик избавлялся от уплаты государевых податей, которые в таких случаях падали на самого землевладельца, конечно, с соответственным повышением землевладельческого оброка. Так, один из порядчиков Спасской церкви обязуется "Спасу въ домъ и за все государевы подати давати съ тое деревни въ пять летъ по полутора рубля на годъ да спаскому приказщику за боранъ по гривне, а въ другiе пять летъ давати мне на годъ по рублю и по двадцати алтынъ, да старостъ за боранъ по гривнъ. А государевы подати съ тое деревни платити спаскому приказщику казенными деньгами" (РИБ. Т. XIV. С. 102 - 103).
3) Относительно срока аренды в литературе установилось мнение, что в порядных XVI в. обозначается только срок начала аренды и вовсе не указывается ее продолжительность. Действительно, таких порядных известно около 14. Но во всех северных порядных (Двинск. у.), а таких большинство, точно указан срок аренды, продолжительность которого колеблется от 1 года до 10 лет. Чаще всего встречается срок в 5, 6 и 10 лет. Начало и конец аренды сравнительно редко совпадают с указанным в Судебниках сроком перехода, в Юрьев день ("рядъ и вырядъ Егорьевъ день осенней"); чаще этот "ряд и выряд" выпадают на конец марта и начало апреля, иногда на Николу осеннего. За "недоживъ" до срока, равно как и за досрочный выряд со стороны хозяина установлена неустойка, так что это условие является обоюдным (Там же. С. 93, 101); тогда как в Судебниках правило об отказе в Юрьев день редактировано односторонне, связывая только крестьян.
4) Помимо оброка в пользу землевладельцев крестьяне обязывались еще отбывать на них разные повинности, которые назывались "издельемъ", "боярскимъ деломъ" (отсюда барщина), "помъщицкимъ деломъ" или "крестьянскимъ деломъ". Размеры этих повинностей в порядных не определяются, а установляется только обязанность "на дъло крестьянское ходити, какъ и прочiе крестьяне ходять", или "изделье монастырское делати съ суседи врядъ". Подробное перечисление издельных работ за XV - XVI вв. можно найти, помимо писцовых книг, в монастырских уставных грамотах. В более поздних порядных XVII в. издельная повинность назначается еще более произвольно: "зделье делати безъ ослушанья"; "да и на монастырское зделье ходити, какъ ключники позовуть, безъ ослушания". Здесь размеры зделья определялись усмотрением землевладельца. Лишь в сравнительно редких случаях в порядных точно указано, какое число дней в году порядчик обязан выходить на сдельную работу: "а зделья имъ съ того починка делати на годъ по осми дней"; "ихъ боярское дело делати: въ недели по дни съ лошадью"; "на него всякое зделье делати въ неделю день, а въ другой и два дни съ лошадью"; "а на монастырское зделье ходить на день по два человека". Но и эти нормы не являлись для землевладельцев неприкосновенными. В одной из упомянутых порядных стоит оговорка: "а когда братья похотятъ на всехъ починочниковъ зделья прибавити иль оброкъ наложите, и на нихъ тоже прибавке быть по росмотру и по пашне, и по наживе" (Ак. тяг. нас. Юрьев, 1895. Вып. I. N47; РИБ. Т. XIV. С. 945, 410, 1138; Дьяконов М.А. Очерки из сельского населения в Московском государстве XVI - XVII вв. СПб., 1898. С. 238). Подробное исчисление сдельных повинностей часто встречается в половничьих порядных.
5) Одной из важных подробностей крестьянской аренды является условие о подмоге или ссуде и о льготе. Нужда крестьян в хозяйственной поддержке со стороны землевладельцев несомненно исконное явление. Об этом свидетельствуют правила о покруте Псковской грамоты. На то же указывают и княжеские грамоты об отказе монастырских половников-серебреников, т.е. задолжавших крестьян. По новгородским писцовым книгам конца XV в. нередко упоминаются "великого князя подможные деньги" или семена "за крестьяны". Не вел. князь раздавал эти деньги и семена в подмогу оброчным крестьянам. Подмогу давали новгородские бояре своим крестьянам, а после конфискации земель у новгородских бояр, при перечислении писцами доходов с крестьян, в отдельных боярщинах перечислены по имени прежних бояр деньги и семена, так как на них шел рост. Поэтому доходы эти обозначаются так: "великого князя Олферьевскихъ денегъ за крестьяны" и т.п. (НПК. СПб., 1862. Т. II. С. 36, 666; СПб., 1868. Т. III. С. 601, 803; СПб., 1886. Т. IV. С. 160; СПб., 1905. Т. V. С. 37, 47, 50 - 51, 57, 58; ВОИДР. 1853. Кн. XI. С. 145, 148, 238; Кн. XII. С. 36, 78, 79, 82, 84, 86; Арх. мат. Т. I. С. 221 - 222). В одной монастырской грамоте 1511 г. упомянуто: "того монастыря серебрецо церьковное въ людехъ, и которые де добрые люди христiяне, и они и нынъча ростъ дають, а иные де христiяне ростовъ не платять" (Горчаков. "О поземельных владениях", прил. 42 - 43). О подмоге, ссуде и льготе упоминают и порядные, но далеко не все. Было бы, однако, неправильно из умолчания их делать заключения, что в этих случаях подмога и ссуда не выдавались. Необходимо иметь в виду, что в порядные включались далеко не все условия аренды. Далее выдача подмоги или ссуды могла иметь место после поселения на участке по особому документу - "ростовой кабале" или "подможной записи", а нередко и "безкабально", т.е. без всякого документа, когда стороны между собой "варились Божiею правдою".
О подмоге и ссуде в литературе высказано двоякое мнение. Одни исследователи (Б.Н. Чичерин, В.И. Сергеевич, А.С. Лаппо-Данилевский) понимают подмогу как денежное и натуральное пособие крестьянину за приведение в годный для сельскохозяйственной культуры вид участка пашни девственного или запущенного; выполнением этих работ подмога погашается. Ссуда же понимается как заем денежный или натуральный, подлежащий возврату с истечением срока займа или при выходе крестьянина. Другие исследователи (В.О. Ключевский, М.Ф. Владимирский-Буданов) отказываются проводить такое различие между подмогой и ссудой. Последнее мнение едва ли не ближе к истине. Хотя и существовала большая разница в условиях поселения в зависимости от того, садился ли крестьянин на готовый участок и в готовый двор, или должен был завести хозяйство вновь, так как селился "на суках", "на сыром корню". В последних случаях крестьяне естественно нуждались в особой поддержке со стороны землевладельцев, что и проявлялось обыкновенно в предоставлении им льготного срока, в течение которого они освобождались от государева тягла и землевладельческого оброка и сделья. Несомненно, что весьма важна была в таких случаях подмога или ссуда. Но утверждать, что приведением участка в порядок подмога погашалась, нельзя уж потому, что это противоречило бы прямому смыслу порядных, в которых выговаривалось возвращение подможных денег при выходе, хотя подмога дана именно под условием "на те намъ подможные денги высетчи новины въ первой годъ, а въ другой годъ выжетчи и выпрятати и посеяти"; за невыполнение этого условия назначается заставка (РИБ. Т. XIV. С. 944 - 946, 950 - 954). Имеются и такие порядные, в которых хотя и нет условия о возврате подможных денег, но возврат которых при выходе засвидетельствован припиской на порядной (Там же. С. 877, 878). С другой стороны, памятники свидетельствуют, как только что указано, что на подможные деньги шел рост. Значит, подмога в этом случае являлась процентным займом. Провести же разницу между подмогой и ссудой по памятникам XVII в. еще труднее (Дьяконов М.А. Очерки из истории сельского населения... С. 111 - 125; иначе: Лаппо-Данилевский А.С. Разыскания по истории прикрепления владельческих крестьян в Московском государстве XVI - XVII вв. СПб., 1900. С. 17 - 30).
Подмога или ссуда в значительной мере осложняла условия крестьянской аренды. Хозяева ссужали своих поселенцев, конечно, не даром. Они получали с них, во-первых, проценты, иногда только с истечения срока займа: на ссуженные деньги - "серебро" - шел "ростъ", на ссуженный хлеб - "наспъ". Обычный размер процента в заемных кабалах XVI в. определялся стереотипной фразой: "какъ идетъ въ людехъ на пять шестой", т.е. равнялся 20 %. При таких условиях занятый капитал ("истое") через пять лет удваивался. Столь тяжелые условия займа вызывали неоднократно частные и общие распоряжения о рассрочке в уплате долга без процентов или об уменьшении процентов вдвое (ААЭ. Т. I. N 48: "платитися въ истое на два года безъ росту"; АИ. Т. I. N 154, VII: "правити долги денежные и хлебные въ пять летъ, истину, денги безъ росту, а хлебъ безъ наспу"; в новых долгах "правити вся истина, сполна да вполы на денги ростъ, а на хлебъ вполы насыпъ"). Но, с другой стороны, известны и более тяжелые условия займа: в памятниках упоминается "недельный ростъ", конечно, более высокий, чем 20 %. В указе 1588 г. предписано по старым кабалам "денги правити да росту на 15 летъ, а далъ того росту не присужати". Но уже в переработке Судебника (так наз. Судебник Федора Ивановича) 1589 г. этот 15-летний срок получил исключительно характер давности для исков по кабалам, начисление же роста ограничено 5-ю годами: "а по кабаламъ судити, а ростъ правити за пять леть, а дале пети леть росту не правити" (ст. 23). Это правило подтверждено и указом 1626 г. (АИ. СПб., 1841. Т. III. N92, XIV). Трудность уплаты роста, в частности для крестьян, явствует из той же переработки Судебника, куда занесено, конечно, обычное правило о том, что "кабалы писати на крестиянъ вдвое, а ростъ правити на пять шестой, а въ чемъ кабала писана, то и справити" (ст. 23). Это отнюдь не нелепость и не указывает вовсе на фикцию займа, как думают, а на обычную практику: крестьяне не уплачивали своевременно роста, а потому кабалы писались вдвойне, так как за пять лет занятый капитал удваивался.
Во-вторых, землевладельцы давали подмогу или ссуду на условии, вместо уплаты роста, работать или делать дело на "государя" - землевладельца. Половники, например, получали подможные деньги "на прирядъ", т.е. обязывались выполнить установленные натуральные повинности. От второй половины XV в. и начала XVI сохранился ряд любопытных указаний, что "на серебро" делают какое-либо дело. Так, вышедших из-за монастыря половников-серебреников князь обязал "дело доделывать на то серебро". Крестьяне Борисоглебского монастыря "на серебро монастырское пожни косили". По духовным завещаниям упоминаются "денежки на людехъ въ делъ". Еще гораздо чаще в завещаниях князей и княгинь, и крупных частных собственников упоминается за крестьянами серебро, причем иногда это серебро различается: одно называется "ростовым", другое "издельным". Завещатели нередко половину этого серебра, реже все, прощают крестьянам, конечно, потому что крестьяне в этой милости нуждались. Вел. княгиня Софья Витовтовна половину издельного серебра своим крестьянам простила, но сделала такую оговорку: "кто будетъ отъ техъ изделниковъ охуделъ, а и половины того изделного серебра заплатити не взможетъ, и сынъ мой вел. князь тому велитъ отдати все изделное серебро; а который будеть изделный серебреникъ изможенъ въ животъ, а не охудълъ, взможетъ заплатите и все серебро, и на томъ сыне мой вел. князь велитъ все изделное серебро взята" (СГГД. Ч. 1. N 83, 96, 112, 122; АЮ. N 410, 413, 421; ААЭ. Т. I. N 48; Акт. Фед.-Чех. Т. I. N 94). Крестьянское изделье, значит, возникало или же увеличивалось на почве крестьянской задолженности.
Как широко распространена была эта задолженность, с точностью сказать, конечно, нельзя. Но скорее, надо предполагать, что она составляла довольно обычное явление. Это подтверждают подробные правила Псковской грамоты о взыскании покруты. На то же указывают нередкие упоминания московских памятников о крестьянских долгах и крестьянах-серебрениках. В отдельных княжеских грамотах было даже запрещено допускать переход крестьян до уплаты числящегося за ними долга. Правда, такого правила нет ни в Псковской грамоте ни в Судебниках. Но делать из молчания памятников заключение, что задолженность крестьян и не составляла общего явления, было бы совершенно неправильно. Для половины XVI в. можно отметить еще два общих указания для разъяснения вопроса. В постановлениях Стоглавого собора содержится предписание "отнынъ по священнымъ правиломъ святителемъ и всемъ монастыремъ денги давати по своимъ селомъ своимъ хрестьяномъ безъ росту и хлебъ безъ наспу того для, чтобы за ними христiяне жили и села бы ихъ были не пусты" (Стоглав. Казань: Изд. Казанской духовн. академии, 1868. С. 345). Ссылка на священные правила касается взимания роста, который по этим правилам запрещен. Практическая же бытовая важность этого предписания сводится к тому, что, по мнению собора, без подмоги или ссуды крестьянам владычние и монастырские села могут запустеть. Наглядным подтверждением справедливости такого мнения служит хотя бы тог факт, что во второй половине XVI в. в селах и деревнях Кирилло-Белозерского монастыря арендовалось крестьянами полторы тысячи вытей, из, которых лишь 464 выти засевались крестьянскими семенами, а 1.075 вытей могли быть засеяны занятым у монастыря хлебом (Ключевский В.О. Опыты и исследования. М., 1912. С. 264; Никольский Н.К. Кирилло-Белозерский монастырь и его устройство до второй четверти XVII в. (1397 - 1625). СПб., 1910. Т. 1. Вып. 2. С. 50 - 51). Однако же общего указного правила об уплате крестьянами долгов при переходе или при отказе издано не было. Судебники обходят вопрос полным молчанием, а Псковская грамота предусматривает даже случаи "отрока" без уплаты изорниками покруты. Значит, формально крестьянин мог перейти или в установленный срок ежегодно, если поряд заключен не на срок, или по окончании срока аренды и без уплаты долга. Но долг все же надлежало уплатить с истечением срока займа или с наступлением резолютивного условия (по порядным XVII в. подмога или ссуда подлежала возвращению лишь в случае ухода или бегства крестьянина). При невыполнении обязательства древнее право поступало с неисправными должниками весьма сурово: они отдавались головою на продажу; это же правило подтверждает и Судебник 1 -и (ст. 55). Но уже с самого начала XVI в. это суровое начало смягчается: несостоятельные должники отдаются кредиторам не в полное холопство, а "головою до искупа", т.е. до отработки долга. Такие случаи известны (А.Ю. N 10; Акт. Лих. N 14; Судебник 2-й, ст. 90). Монахи-нестяжатели, противники монастырского землевладения, несомненно, рисуют картины положения таких несостоятельных должников в монастырских хозяйствах, говоря укоризненно и с негодованием о том, как иноки продают своих братии христиан, истязуют их бичом без милости, расхищают их худые стяжанища, изгоняют из сел или порабощают вечным порабощением. Такое вечное порабощение допущено было для крестьян еще и Судебником 2-м. В нем постановлено: "А которой крестьянинъ съ пашни продастъся кому въ полную въ холопи, и онъ выйдеть безсрочно, и пожилого съ него неть" (ст. 88). Такое отступление от правил о крестьянском переходе установлено, конечно, для тех из них, кого мертвая петля долговой зависимости довела до безвыходной нужды. Указ 1606 г. свидетельствует, что крестьянин "не отъ самые бы нужи въ холопи не пошелъ" (ААЭ. СПб., 1836. Т. П. N 40).
Итак, выход без уплаты долга грозил крестьянину вечным или временным порабощением. Невозможность же расплатиться с долгами заставляла таких должников и против воли оставаться за землевладельцами-кредиторами, если те соглашались терпеть у себя неаккуратных должников в положении крестьян. Последние за эту милость принимали на себя новые обязательства в форме новых или увеличенных барщинных повинностей, а это еще более подрывало надежду на облегчение их положения без посторонней помощи. Такая помощь могла прийти или от своих же государей-землевладельцев, которые иногда по завещаниям прощали долги своим крестьянам полностью или в некоторой части, или же от сторонних землевладельцев, которые оплачивали долги крестьян и вывозили их за себя. По-видимому, на такую практику указывает нередко встречающееся в грамотах выражение: "кого окупивъ посадятъ". Но в последнем случае крестьянин-должник менял только своего кредитора-землевладельца, а не свое положение должника.
Указанные условия в положении крестьян-должников привели к следующим чрезвычайно важным следствиям. Во-первых, не имея собственных средств для расчета с собственником земли за ссуду, пожилое, повоз и пр., крестьяне не имели возможности воспользоваться правом перехода, так как от них собственники земли не приняли бы отказа без уплаты всего, что они должны выплатить при выходе. Невыполнение этих требований превращало самый выход в неправомерный акт побега, безвестного выхода и грозило вышедшему иском о возврате к прежнему землевладельцу или же иском об уплате долга и выдаче головой до искупа. Если же нужные для расчета средства платил за крестьянина при выходе другой землевладелец, то этим "выход" превращался в "своз", а "переход" в "перевоз" крестьян, так как новые кредиторы платили за крестьян прежним землевладельцам под условием поселить крестьян за собой. Так постепенно крестьянский выход вытеснялся крестьянским вывозом. О таком крестьянском отказе, когда крестьяне играют только страдательную роль, говорят уже памятники половины XV века (ААЭ. Т. I. N 48). Хотя в обоих Судебниках правило о переходе редактировано в том смысле, как и когда крестьянам "отказыватися", но из памятников, близких к Судебнику 2-му, видно, что не крестьяне отказываются, а их за себя отказывают другие землевладельцы. От 1555 - 1556 гг. сохранился ряд челобитий помещиков друг на друга и волостных крестьян на помещиков и обратно по поводу незаконного задержания крестьян. Так, одни жалуются на других помещиков, что они "вывезли изъ-за нихъ за себя силно" или "оть нихъ развезли крестьянецъ ихъ не по сроку, безъ отказу и безпошлинно". Здесь незаконный вывоз. А вот примеры незаконного задержания крестьян. Помещик Картмазов жалуется на помещика Лизунова: "что деи делалось сее осени за неделю до Юрьева дни, посылалъ онъ своихъ людей отказывати изъ за него дву крестьяниновъ изъ одного двора на свою деревню, и тоть деи Лизуновъ отказъ принялъ и пошлины пожилые взялъ; и онъ посылалъ по техъ крестьянъ возити за собя, и тотъ деи Лизуновъ техъ крестьянъ изъ-за собя не выпустить, а держитъ ихъ за собой силно". Крестьянские выборные головы Ржевского уезда жалуются на ржевских, псковских и луцких помещиков, что они вывозят крестьян из черных Ржевских деревень, "по вся дни, безпошлинно"; "а какъ изо ржевскихъ деревень прiедуть къ нимъ отказщики съ отказомъ въ срокъ хрестьянъ изъ-за нихъ отказывати, которые крестьяне похотятъ итти жити въ тъ черные деревни, в дети боярскiе техъ отказщиковъ бьють и въ железа куютъ, а хрестьянъ изъ-за себя не выпущають, да поимавъ ихъ мучатъ и грабятъ и въ железа куютъ, а пожилое на нихъ емлютъ не по судебнику, рублевъ по 5 и по 10; и отказати имъ крестьянина изъ-за техъ детей боярскихъ не мочно". На незаконные притеснения при отказе крестьян жалуются и монастырские власти (ДАИ. Т. 1. N51, V, XVIII, XXII, XXIV; N 56; АИ. Т. I. N 191). Любопытно, что во всех приведенных случаях не крестьяне отказываются и выходят, а их отказывают и вывозят; за крестьянами организована как бы охота, и на этой почве между землевладельцами происходят постоянные столкновения. Как сказано уже выше, в тверской вотчине Симеона Бекбулатовича на 305 случаев крестьянского ухода приходится 188 случаев вывоза и 59 случаев незаконного выхода и побега. Так, без всякой законодательной отмены постепенно замирал крестьянский выход, вытесняемый крестьянским вывозом.
Не менее важно и второе следствие из указанных условий крестьянской задолженности. Отсутствие средств у обедневших и задолжавших крестьян расплатиться с землевладельцем при выходе лишало их возможности воспользоваться правом перехода. А более или менее продолжительное непользование этим правом в связи с возникновением или нарастанием издельных повинностей, повторенное в ряде случаев повседневной жизни, могло дать начало обычаю, в силу которого крестьяне, лишенные возможности воспользоваться правом перехода, стали считаться утратившими это право в силу давности или старины. Так, простой факт, многократно повторенный, мог дать начало обычаю, т.е. превратиться в право. Именно таким путем крестьяне старинные или старожильцы образрвали первую группу владельческих крестьян, утративших право перехода в силу давности или старины. Это - первые наши крепостные крестьяне.
Старожильство, т.е. известная давность поселения или жительства, само по себе не было основанием крестьянского прикрепления. Применительно к владельческим крестьянам старина жительства явилась лишь формальным обобщением фактической невозможности выхода для задолжавших крестьян. Обычай возник в ограждение интересов землевладельцев-кредиторов. Но раз он возник, то в силу старины жительства считались утратившими право выхода все те крестьяне, которые прожили за владельцем установленный срок давности, уже вне всякого отношения к тому, должны они владельцу или нет. С другой стороны, крепость по старине связывала единственно крестьян и нисколько не ограничивала прав землевладельцев. Они могли и сами отказывать своим крестьянам-старожильцам, т.е. отпускать их на все четыре стороны, или принимать отказы на них от других землевладельцев на известных условиях. Судебники говорят о праве крестьян "отказываться" от аренды в указанный срок и на известных условиях; другие памятники говорят об "отказе" крестьян из-за одних землевладельцев другими с соблюдением тех же правил. А один официальный памятник конца XVI в. предписывает, вследствие жалобы монастырских властей на двух крестьян, выбежавших из-за монастыря, "сыскати накрепко, те крестьяне напередъ того за Корельскимъ монастыремъ живали ли и въ нынешнемъ 100 году безъ отпуску выбежали ли". Так "отказ", т.е. выход или вывоз с соблюдением известных правил, выродился в "отпуск" крестьян, зависящий единственно от усмотрения владельца земли.
Указания памятников о прикреплении старожильцев восходят уже к самому началу второй половины XV века. В жалованной грамоте 1455 - 1462 гг. Троицкому монастырю стоит предписание: "которого ихъ хрестьянина изъ того села и изъ деревень кто къ собе откажотъ, а ихъ старожилца, и язъ князь велики техъ хрестьянъ изъ Присекъ и изъ деревень не велелъ выпущати ни къ кому". Это был частный указ, изданный, конечно, по челобитью монастырских властей, в виде указной санкции слагающемуся обычаю. Но общей указной нормы о прикреплении старожильцев вовсе издано не было. Это, однако, не служит доказательством, что обычная норма перестала действовать. Из грамоты 1577 г. приказчику дворцового села в Ярославском уезде узнаем, что архимандрит Спасского монастыря в Ярославле обжаловал действия дворцового приказчика, который хотел вывести из монастырской вотчины в дворцовое село Давыдково 17 человек крестьян, потому что "те крестьяне села Давыдкова старожилцы". Архимандрит же утверждал, что "тъ крестьяне въ монастырскихъ селехъ и деревняхъ старожилцы, и за монастырь достались те села и деревни съ теми крестьяны". Возник спор о том, старожильцами какого места следует считать перечисленных крестьян. Но такой спор предполагает согласное мнение спорящих, что старожильцев выводить нельзя, а вышедших надлежит вернуть на старые места. Точно так же по жалобе Троицких властей на Переяславского ключника, который "у нихъ взялъ ихъ троетцкого неводчика Левку неведомо почему", в 1587 г. было предписано произвести сыск, "да будетъ въ обыску скажютъ, что тотъ неводчикъ Левка истари троетцкой, а Олексей будетъ Коробовъ взялъ его насилствомъ, и ты бы его отдалъ назадъ къ Троице". В 1592 г. власти Корельского монастыря жаловались на двух выбежавших крестьян, утверждая, что эти крестьяне "ихъ Никольские вотчины искони вечные" (АИ. Т. I. N 59; ср.: АЮБ. Т. I. N 37; Акт. тягл, пас. Т. II. N 27, 29; РИБ. Т. XIV. N 72).
Старина, как основание прикрепления, нашла применение не только среди владельческих крестьян, но и среди крестьян черных волостей и посадских тяглецов. В уставной Важской грамоте 1552 г. посадским и волостным людям предоставлено "старыхъ своихъ тяглецовъ хрестьянъ изъ-за монастырей выводить назадъ безсрочно и безпошлинно, и сажати ихъ по старымъ деревнямъ, где кто въ которой деревни жилъ преже того". Почти дословно это предписание повторено в уставной Торопецкой грамоте 1590 - 1591 гг. с тем лишь добавлением, что речь здесь идет о разошедшихся в заповедные лета; посадским людям предоставлено "на пустые места старинныхъ своихъ тяглецовъ изъ-за князей i изъ-за детей боярскихъ, изъ-за монастырей и iзъ волостей, которые у нихъ съ посаду разошлись въ заповедные лета вывозить назадъ на старинные ихъ места, где хто жилъ напередъ того, безоброчно и безпошлинно" (ААЭ. Т. I. С. 238; Побойнин И.И. Торопецкая старина. С. 359). Согласно этому правилу старинных тяглых крестьян и посадских людей можно было возвращать назад без соблюдения правил Судебника об отказе, конечно, потому, что эти старые тяглецы не имели права покидать своих тяглых участков и дворов в силу давности жительства. Но эта старина для крестьян черных волостей и посадских жильцов имела совершенно другое значение, чем для владельческих крестьян; она крепила первых к их тяглым участкам или к тяглой общине, т.е. имела чисто фискальное значение, тогда как владельческие крестьяне закреплялись за владельцами, попадая к ним в личную зависимость. И основания для возникновения прикрепления старожильцев были в том и другом случае совершенно разные. Для владельческих крестьян, как только что указано, таким основанием послужила невозможность пользоваться правом выхода вследствие их несостоятельности и задолженности владельцам; главным же основанием закрепления крестьян черных волостей и посадских тяглецов явилась необходимость обеспечить правильное отбывание государственного тягла, исправное выполнение которого обеспечивалось круговой порукой членов тяглой общины. Одна старина явилась защитой частных интересов землевладельца, другая защищала фискальные интересы государства. Однако обе эти старины могли между собой переплетаться и сталкиваться. В течение XVI в. значительное количество черных земель с проживающим населением было роздано в поместья служилым людям и в вотчины монастырям. И помещики, и монастырские власти, конечно, были склонны "старых волостных тяглецов" считать крепкими и за собою, хотя в ввозных и послушных грамотах населению рекомендовалось только помещика или вотчинника слушать и оброк им платить, чем их изоброчат. Наряду с этим из-за старожильцев могли возникать споры между землевладельцами, с одной стороны, и тяглыми общинами - с другой. В основе притязаний каждой стороны лежали различные интересы, но они были оформлены одним общим началом давности. Споры о старожильцах вообще представлялись к тому же очень запутанными, так как нам неизвестен тот давностный срок, с истечением которого установлялись старожильство и права на старожильца. Но несомненно, что такой срок существовал. В одной сравнительно поздней государевой грамоте (1630 г.) о вывезенных из-за Владимирского Успенского девича монастыря крестьянах указана неправильность действий свозчика, так как те крестьяне "живутъ за девичьимъ монастыремъ старо, съ сверхъ нашихъ указныхъ летъ, за колько вельно свозить" (Арх. Стр. Т. II. N 386). Значит, продолжительность урочных лет для сыска беглых крестьян со времени ноябрьского указа 1597 г. была признана тем наименьшим сроком, по истечении которого возникало старожильство.
Кроме того, споры из-за крестьян должны были умножиться и осложниться под влиянием двух крупных событий во внутренней жизни Московского государства. С завоеванием Казанского и Астраханского царств открылась широкая возможность колонизационного движения в местности по среднему и нижнему течению Волги, бассейна Камы и верхнего Дона.
Население хлынуло в эти области и по собственному почину, уходя от тяжелых условий хозяйственной жизни и тяжелого тягла, и по призыву испомещенных в новых областях помещиков, которые могли поселять у себя нетяглых людей, т.е. от отцов детей, от братьев братью, от дядей племянников и пр., не имевших никакого самостоятельного хозяйства. В силу этого с 60-х годов XVI в. во многих центральных уездах заметно начало обнаруживаться возрастающее запустение посадов, сел и деревень, а вместе с тем должна была возрасти и ценность крестьянского труда. Поэтому борьба и споры из-за крестьян между землевладельцами, с одной стороны, и между ними и тяглыми общинами - с другой, неизбежно обострились, а стремления удержать за собой крестьян и вернуть обратно беглых вызывались потребностью спасти расстроенные хозяйства от полного разорения.
Этот чисто хозяйственный кризис еще более обострился для землевладельцев под влиянием чисто политической меры, какою явилось учреждение опричины. В настоящее время установлено, что опричина была не только институтом политической полиции, но и сопровождалась крупным хозяйственным потрясением для всех заподозренных в верности землевладельцев. В опричину были взяты многие уезды для испомещения в них служилых людей, взятых в опричину, а "вотчинниковъ и помещиковъ, которымъ не быти въ опричнинъ, велелъ государь изъ техъ городовъ вывести и подавати велелъ земли въ то место въ иныхъ городехъ". Оказывается, что "в опричное управление были введены, за немногими и незначительными исключениями, все те места, в которых ранее существовали старые удельные княжества", так что "опричина подвергла систематической ломке вотчинное землевладение служилых княжат вообще на всем его пространстве" (Платонов С.Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI - XVII вв. СПб., 1899. С. 144 - 146). В результате произошло массовое перемещение вотчинников и помещиков из одних владений на другие, так что во многих уездах многие земли переменили своих владельцев. Такие меры, направленные против служилых людей, существенным образом затронули и крестьянское население. Они не могли не запутать еще более споров из-за крестьян беглых и старожильцев и еще более обострили критическое положение служилого землевладения.
Наконец, обострению этого хозяйственного кризиса значительно содействовал и чрезмерный рост монастырского землевладения как уменьшением государственного поместного фонда, так и усилением податного бремени ввиду тех широких льгот, какими обычно пользовались монастырские власти в ущерб населению непривилегированных землевладельцев, что констатировано не только оппонентами московского правительства, но и самою властью.
Этот хозяйственный кризис вызвал со стороны московского правительства ряд частных мер как в ограждение фискальных интересов государства (запрещения принимать тяглых людей и распоряжения о возвращении разошедшихся тяглецов), так и в интересах служилого землевладения (мероприятия против дальнейшего роста монастырского землевладения и в отмену податных привилегий святительских и монастырских имений). Но эти меры проводились далеко не всегда с необходимою строгостью и последовательностью, а потому и не могли привести к намеченным целям. Интересы же отдельных землевладельцев в их взаимных спорах и с тяглыми общинами из-за крестьян нашли отражение только в указе 24 ноября 1597 г., упорядочившем предъявление исков о беглых крестьянах, и опиравшемся на составленные в 1590 - 1593 гг. по многим уездам писцовые книги, которые и были положены в основу решения споров о беглых крестьянах. (Любопытно отметить, что при описях против имен поименованных крестьян нередко встречались указания, что такой-то крестьянин "приходец"). Такое значение упомянутых писцовых книг подтверждается указом 1607 г., в котором сказано: "которые крестьяне отъ сего числа предъ симъ за 15 леть въ книгахъ 101 году положены, и темъ быть за теми, за кемъ писаны". Вследствие этого по указу 1597 г. назначен пятилетний срок для предъявления исков о беглых крестьянах, а в 1607 г. - пятнадцатилетний.
В недавнее время высказано утверждение, "что никакой прямой связи между этими описаниями (при царе Федоре Ивановиче) и указами о 5- и 15-летней давности не было и не могло быть... Ни в ходе описаний, ни в других обстоятельствах и источниках того времени нет указаний, которые бы подтверждали слова Татищева, что царь Федор предпринял описания с целью прикрепить к тяглу государевых тяглецов и частновладельческих крестьян" (Веселовский С.Б. Сошное письмо. М., 1916. Т. II. С. 184 - 185; ср. С. 175 - 180). Необходимо выждать появления новых данных для более обоснованного решения указанных сомнений.
Во всяком случае постановления Судебника об отказе в Юрьев день в виде общей меры отменены не были. Но одновременно и наряду с ними по разным местам действовали государевы заповеди о невыходе. Такие разнородные порядки не могли не породить большой путаницы в отношениях между землевладельцами и обострили крестьянский вопрос и, в частности, иски о беглых крестьянах. Эти обстоятельства и вызвали, по-видимому, к жизни указы Бориса Годунова 1601 и 1602 гг. о крестьянском выходе.
Эти указы были общими, а не местными, и по этому своему признаку занимают особое положение. Годунов хотел облегчить положение крестьян и велел дать им "выходъ отъ налога и отъ продажъ". Но эта мера, распространенная на все государство, касалась далеко не всех крестьян. Точно перечисленным категориям помещиков и вотчинников предоставлено "отказывати и возити крестьянъ" по правилам Судебника: "А срокъ крестьяномъ отказывати и возити Юрьевъ день осеннего, да после Юрьева дни две недели". Правом отказа и вывоза могли воспользоваться только мелкие провинциальные дворяне и дети боярские. "А въ дворцовые села и въ черныя волости, и за околничихъ, и за митрополиты, и за архiепископы, и за владыки, и за монастыри, и за бояръ, и за околничихъ, и за дворянъ болшихъ, и за приказныхъ людей, и за дьяковъ, и за столниковъ, и за стряпчихъ, и за головъ стрелецкихъ, и изъ за нихъ крестьянъ возити не велено". А в "Московскомъ уездъ всемъ людемъ промежъ себя, да изъ иныхъ городовъ въ Московскш уездъ потому жъ крестьянъ не отказывати и не возити" (ААЭ. Т. II. N 20, 23, 24). Едва ли не добрая половина крестьян оказалась изъятой от пожалования и правом выхода воспользоваться не могла. Мало того. Разрешено было крестьян вывозить с серьезным ограничением: "А которымъ людемъ промежъ себя въ нынешнемъ во 110 году крестьянъ возити, и темъ возити межъ себя одному человеку изъ за одного же человека крестьянина одного или дву, а трехъ или четырехъ одному изъ за одного никому не возити". Отсюда ясно, что годы 1601 и 1602 оказались выходными для одной категории крестьян и заповедными для другой.
В исторической литературе обращено внимание на то, что эти указы хотя и упоминают о крестьянском выходе, но понимают его в смысле отказа и вывоза крестьян землевладельцами; выход по этим указам превращен в вывоз. Такова была сила бытовых условий. Действительно, прямой смысл выражений обоих указов и предписание указа 1602 г., чтобы "во крестьянской возкъ промежъ всехъ людей боевъ и грабежей не было, и силно бы дети боярскiе крестьянъ за собою не держали и продажъ имъ никоторыхъ не делали", как бы не оставляют никакого сомнения в том, что указы имеют в виду не выход, а вывоз крестьян. Но такое настроение правящих кругов при проведении в жизнь этих указов могло претворяться и отливаться на местах в иные формы. Мне посчастливилось в отдельных книгах на поместья 7112 - 7114 гг. Бежецкой, Вотской и Обонежской пятин Московского архива министерства юстиции натолкнуться на нередкие указания при описании дворов в деревнях, что крестьяне "въ прошломъ 111 году вышли о сроке о Егорьеве дни", или что крестьянин "вышелъ", "сшолъ" "въ 110 году въ отказной срокъ" туда-то или за такого-то помещика. И наряду с этим ни одного указания на крестьянский вывоз.
Указы 1601 и 1602 гг. более не возобновлялись. Возможно, что результаты этих мер не оправдали возлагавшихся на них надежд. Но вышеуказанные грамоты 1608, 1610 и 1612 гг. наглядно подтверждают, что крестьянский выход и временная отмена его продолжают существовать и регулируются правительством, хотя и не в виде общих мер, а частными или местными распоряжениями. Известно, что крестьянский выход как раз в то время сильно волновал землевладельческие круги, и высшие, и средние служилые классы добивались официальной его отмены и выговорили при избрании Владислава, чтобы "торговымъ и пашеннымъ крестьяномъ въ Литву изъ Руси и изъ Литвы на Русь выходу не быти, такоже и на Руси промежъ себя крестьяномъ выхода не быть" (ААЭ. Т. П. N 165. С. 284; СГГД. М., 1819. Ч. II. N 200; ср.: Зап. Жолк. Прил. N 20, п. 16). Если этому условию, как и всему договору, не суждено было осуществиться, то оно все же служит показателем землевладельческих пожеланий. Не будь налицо этого тревожного явления, не о чем было бы и хлопотать.
Крестьянский выход и правила о нем Судебника так и умерли без законодательной их отмены. После Смуты нет никаких намеков на их существование в действительной жизни. О них сохранились только одни воспоминания, иной раз чрезвычайно живые, одухотворенные верой в их возрождение. Среди записанных в Псковской приказной избе многочисленных крестьянских порядных половины XVII в. встречаются некоторые со своеобразным условием жить за землевладельцами "до государевыхъ выходныхъ летъ" и "изъ деревни до государевыхъ выходныхъ летъ не сбежать". Воеводская изба никаких возражений и замечаний на это условие не заявляла и беспрекословно вносила такие порядные в книги. Выходные лета, конечно, стоят в тесной связи с заповедными летами, взаимно сменяясь одни другими. Отсутствие выхода в XVII в. претворилось в народном сознании в период заповедных лет, на смену которых должны будут наступить выходные лета. Эта смена должна совершиться по государеву указу, а потому выходные лета называются государевыми, как некогда государевыми назывались заповедные годы. От воли государя зависит выбрать для этой смены подходящий момент. И его ждут. Одни, как псковские порядчики, спокойно, в наивной надежде соглашаясь жить до выходных лет; другие - радостно, предугадывая подходящий для того момент, как случилось в Арзамасе в 1633 г., когда туда дошла весть о рождении царевича: "Далъ намъ Богъ, родился царевичъ, будетъ намъ выходе"; третьи - нервно, с нетерпением и досадой обманутых надежд, как это было в 1646 г. в Шацком, когда на замечание одного идеалиста - "Далъ де намъ Богъ государя молодова; любо де онъ, государь, пожалуеть, дастъ имъ крестьяномъ выходъ" - другой скептически заметил: "До смерти де вамъ, крестьяномъ, выходу не будетъ"; или, как это было в Одоеве в 1647 г., когда пошла молва, что "прежнiе государи выходъ давали и тюрьмамъ роспускъ бывалъ, а нынешнiй государь къ намъ немилостивъ"; или в Ряжском в 1650 г., когда стали говорить, что "при прежнихъ государяхъ бывали выходы, а при нынешнемъ государь выходовъ нетъ" (Новомбергский Н.Я. Слово и дело государевы. М., 1911. Т. I. С. 71, 198, 249; Смирнов П.П. Челобитные дворян и детей боярских всех городов в первой половине XVII столетия // ЧОИДР. 1915. Кн. 3. С. 70). Если псковским порядчикам не возбранялось заносить в условия свои чаяния, то скептиков и критиков не поощряли, и им приходилось иматься за кожу и испытывать встряски. Но выхода по государеву указу в Московском государстве в XVII в. так и не дождались.
После смуты установлена была пятилетняя давность для исков о беглых крестьянах. Правда, еще в указе 1606 г. подтверждено, что "на беглыхъ крестьянъ по старому приговору далъ пяти леть суда не давати", где, очевидно, разумелся старый указ 1597 г. Но эта давность указом 1607 г. изменена в 15-летнюю. При царе Михаиле, однако, состоялся указ и боярский приговор, по которому "на беглыхъ крестьянъ во крестьянства велено судъ давати до челобитья за пять леть, а далъ пяти летъ на беглыхъ крестьянъ во крестьянства суда давати не велено", о чем неоднократно уведомлялись областные приказные люди. По челобитьям заинтересованных эти "урочныя или указныя лета" для исков о беглых крестьянах были постепенно увеличиваемы. Первым такою привилегией воспользовался Троицкий Сергиев монастырь, которому разрешено вывозить беглых крестьян за 9 лет. Затем для дворцовых сел, посадов и черных волостей, по особым пожалованиям, разрешено свозить беглых крестьян и посадских людей за 10 лет. По челобитьям дворян и детей боярских, а потом иноземцев, им "указаны урочныя лета противъ Троице-Серпева монастыря". Наконец, в 1640 - 1641 гг. последовал указ об установлении одной общей исковой давности в 10 лет для всяких беглых крестьян и 15-летний для сыска вывозных крестьян (Дьяконов М.А. Очерки из истории сельского населения... С. 49 - 51).
Урочные лета были, конечно, невыгодны для землевладельцев. Если беглые или вывезенные крестьяне за кем-либо "урочныя лета зажили", то прежние землевладельцы, не предъявившие исков в установленный срок против тех, за кем их крестьяне жили, теряли на них право, так как крестьяне их "изъ урочныхъ леть вышли" и "застарели" за другими землевладельцами. Они, в особенности мелкие среди них дворяне и дети боярские, неоднократно обращались к правительству с просьбами об отмене урочных лет. Такие челобитья сохранились от 1637, 1639, 1641, 1645 и 1648 гг. (АИ. Т. III. N 92, XXXIII; Смирнов П.П. Челобитные дворян и детей боярских... Приложение II // ЧОИДР. 1915. Кн. 3; ААЭ. СПб., 1836. Т. IV. С. 24 - 25; АИ. Т. IV. N30). Правительство впервые в 1646 г., в наказе о переписи дворов, дало обещание, "какъ крестьянъ и бобылей и дворы ихъ перепишуть, и по темъ переписнымъ книгамъ крестьяне и бобыли, и ихъ дети, и братья, и племянники будутъ крепки и безъ урочныхъ леть". Выполнение обещания последовало с изданием Уложения 1648 г., хотя с отступлением от первоначальных предположений.
Глава XI Уложения, под заглавием "Судъ о крестьянехъ", заново нормирует вопрос о сыске и возвращении беглых крестьян и считается некоторыми историками первым законом об окончательном прикреплении крестьян. В какой мере правильно это мнение, видно из дальнейшего изложения. В основание сыска беглых крестьян положены были, однако, не переписные книги, как предполагалось, а писцовые книги, "которые книги писцы подали въ Поместной и въ иные приказы после московскаго пожару прошлаго 134 г.". Права на беглых крестьян должны были доказываться тем, если "беглые крестьяне или техъ ихъ беглыхъ крестьянъ отцы въ техъ писцовыхъ книгахъ за ними (владельцами) написаны, или после техъ писцовыхъ книгъ тъ же крестьяне или ихъ дети по новымъ дачамъ написаны за кемъ во отдельныхъ или во отказныхъ книгахъ" (ст. 2). После издания Уложения беглых крестьян можно было искать "безъ урочныхъ леть", а вместе с тем виновные в приеме и укрывательстве беглых крестьян на будущее время должны не только возвратить этих крестьян со всем их имуществом прежним их владельцам, но, сверх того, должны были уплатить 10 р. в год за владенье каждым крестьянином. Действие этого закона распространялось не только на крестьян-дворохозяев, но и на подчиненных членов семьи, которых раньше разрешалось называть на пустые тяглые места и в тяглые дворы.
Эти постановления Уложения возбуждают ряд сомнений как с формальной стороны, так и по существу. Прежде всего новое правило об отмене урочных лет должно было иметь силу только на будущее время. До Уложения сохраняла силу исковая давность (5 - 10 лет) на беглых крестьян. Как же надлежало согласовать старое правило с новым законом? В указе о переписи 1646 г. имеется об этом совершенно определенная оговорка: "а где наедуть пустые дворы и учнуть имъ помещики и вотчинники сказывать, что отъ нихъ изъ техъ дворовъ крестьяне и бобыли побежали, и имъ о томъ роспрашивать подлинно и писать техъ крестьянъ и бобылей... кто въ которомъ году выбежалъ, въ указные десять летъ, а далъ десяти леть не писать" (ААЭ. Т. IV. С. 26). Значит, выбежавших до 1637 г. крестьян по пустым дворам за старыми помещиками писать было запрещено.
8 писцовых же книгах, представленных после 1626 г., пустые дворы и беглые крестьяне писались по простым заявлениям землевладельцев без всяких ограничений, и этим созданы были большие затруднения при применении нового закона. Хотя в Уложении предусмотрены некоторые из возможных коллизий старого правила с новым законом (XI, 5 и 8), но далеко не все. Поэтому, надо думать, для смягчения резких столкновений между землевладельцами из-за беглых крестьян в Уложении предписано "владенья за беглыхъ крестьянъ на прошлые годы до сего нынешняго Уложенья не указывати и по беглымъ девкамъ мужей ихъ прежнимъ владельцамъ не отдавать, потому что по нынешней государевъ указъ государевы заповеди не было, что никому за себя крестьянъ не прiимати, а указаны были беглымъ крестьяномъ урочные годы" (XI, 3).
Это правило, и в частности его мотивировка в исторической литературе, толкуется как несомнитсльное свидетельство об окончательном, в силу закона, прикреплении крестьян. Но такой вывод едва ли можно признать правильным, так как и указанные постановления Уложения возбуждают ряд сомнений. Правительственной практике первой половины XVII в. хорошо были известны не только взыскание владенья за беглых крестьян, но и пени за прием их. Так, уже по указу 1607 г., помимо возвращения беглых крестьян, предписано было с принявшего "на царя государя за то, что принялъ противо уложения, доправити 10 рублевъ, не принимай чужого, да съ него же за пожилое тому, чей крестьянинъ, за дворъ на всякой годъ по 3 рубли". В отдельных распоряжениях по поводу сыска и вывозки на прежние места беглых крестьян предписывалось взыскивать за них государевы подати и доходы, а также пеню с тех, кто принимал и держал беглых крестьян, "чтобы имъ впередъ не повадно было воровать, сошлыхъ и беглыхъ крестьянъ за себя прiимать и за собою держать". В этих же распоряжениях не раз повторялся "заказ крепкой", т.е. та же государева заповедь, запрещавший принимать беглых крестьян. В указе 1641 г., когда установлена была исковая десятилетняя давность на беглых крестьян, предписывалось "крестьянства и крестьянскихъ животовъ и владенья крестьянского искати вместе со крестьяны" (Дьяконов М.А. Очерки из истории сельского населения... С. 57 - 62). Одним словом, ссылка Уложения, будто до его издания не было установлено государевой заповеди о неприеме беглых крестьян, совершенно неправильна, и предписание его - не указывать владенья за беглых крестьян на прошлые годы - было новостью.
Сомнительно, что правило ст. 3 оказалось более удачным в практическом его приложении и содействовало смягчению столкновений между землевладельцами. Превосходной иллюстрацией тому, какие затруднения вызывало на практике применение правил Уложения о сыске и возвращении беглых крестьян, является челобитье дворян и детей боярских "розныхъ городовъ" около 1660 года, где между прочим сказано: "А изъ за которыхъ, государь, крестьяня и бобыли вышли до переписныхъ книгъ, а въ писцовыхъ книгахъ за помещики и за вотчинники написаны, и тъ люди тъхъ нашихъ крестьянъ и бобылей и готово не отдаютъ потому, что въ твоемъ государеве указе и въ соборномъ Уложенье за техъ крестьянъ и бобылей за владенье ничево не указано, и имъ теми нашими крестьяны и бобыли и впредь мочно владеть безстрашно и безо всякiя боязни, потому что отъ тебя, государя, ни едина заповедь, ни вина не лежитъ; и техъ, государь, намъ крестьянъ ни которыми делы безъ суда и безъ московсюе болыше волокиты сыскивать нельзя, и до днесь мы, холопи твои, отъ техъ своихъ крестьянъ разоряемся" (Библиогр. записки. 1892. N 1). Эта жалоба показывает, какие серьезные неудовольствия вызвали на практике статьи 3 и 5 гл. XI Уложения.
Несомненно, важнейшею новостью гл. XI Уложения была отмена урочных лет, т.е. уничтожение исковой давности на беглых крестьян. Однако и это правило оказалось далеко не столь простым. Выше отмечено, что дворяне и дети боярские неоднократно обращались к правительству с просьбами об отмене урочных лет. В одной из них (1641 г.) челобитчики сослались на то, что "въ прежнихъ годехъ и при прежнихъ государехъ въ тпхъ бпглыхъ крестьянпхъ урочныхъ лптъ не (вы) бывало; и государь бы ихъ пожаловалъ, беглымъ изъ за нихъ крестьяномъ урочные лета велелъ отставить". Какие порядки имелись в виду в этой ссылке? Урочных лет не существовало у нас до указа 1597 г. Не возрождения ли этой отдаленной старины добивались просители? Может быть, хотя им не были знакомы обстоятельства, вызвавшие указ 1597 г. Но они могли иметь в виду и более близкие к ним по времени факты возврата беглых крестьян без урочных лет. Действительно, во многих правительственных распоряжениях первой половины XVII в. о сыске и вывозе беглых крестьян вовсе не упоминается об указных годах, и крестьян возвращают за 8 и 12 лет во время действия пяти- и десятилетней исковой давности. В наказах писцам, отправленным в Тотемский и У сельский уезды в 1645 г., предписано сыскивать и возвращать назад разошедшихся крестьян с 1609 и 1613 гг. (Дьяконов М.А. Очерки из истории сельского населения... С. 67 - 71). Но во всех перечисленных случаях идет речь о старинных крестьянах, записанных в писцовых книгах или неродившихся в данной вотчине или деревне. Поэтому надо признать догадку проф. В.О. Ключевского, что "на старинных беглых крестьян, по-видимому, не простиралась давность побега", заслуживающую полного внимания. А если это так, то, вопреки категоричному указанию Уложения (XI, 3), не всем категориям крестьян "указаны были урочные годы".
Но и отмена урочных лет по Уложению не была столь полной, как можно заключить из категоричного правила Уложения. Они вновь возродились после Уложения в силу специально изданных указов, но в форме гораздо более невыгодной для интересов землевладельцев. Вместо точно определенного и всем заранее известного срока для исков о беглых крестьянах, отдельные указы установляли совершенно произвольные сроки давности, устраняя совсем неожиданно для владельцев приобретенных прав их исковые притязания о возвращении крестьян по принадлежности. Вот примеры такой указной политики. При отписании к посадам прилегающих слобод, поместий и вотчин было разрешено вывозить из них пашенных крестьян, "будетъ которые объявятся по роспросу ихъ поместей и вотчинъ старинные крестьяне" (XIX, 5). Уже в 1649 г. возникло много таких дел. В числе отписанных со слободами и взятых в посады старинных крестьян оказались и беглые. Один помещик бил челом о возвращении беглого своего крестьянина, который сбежал в 1645 г. и жил в с. Спасском за боярином Н.И. Романовым, но вместе с другими жильцами этого села взят в Калугу в начале 1649 г. В июле того же года "по той челобитной и объ иныхъ такихъ же" докладывал государю боярин кн. Ю.А. Долгоруков, которому поручено было заведование сыском посадских жильцов, и государь по всем таким делам указал отказать челобитчикам, "потому что о техъ крестьянехъ на б-на Ивана Никитича и на сына ево б-на Никиту Ивановича государю не бивали челомъ". Со времени бегства крестьянина прошло всего четыре года, и по правилам до Уложения его можно было искать еще в течение шести лет; но с уничтожением урочных лет, сейчас же после издания Уложения, все такие иски признаны не подлежащими удовлетворению только потому, что заинтересованные не били челом о своих крестьянах раньше. Мало того. Уложение, предоставив возвращать из отписанных к посадам слобод старинных крестьян, не установило никакого срока для этих дел. Многие возбудили такие дела уже после приписки разных людей к посадам, объясняя это тем, что иные об этом ранее не знали, а иные и знать не могли, находясь на государевой службе. Но на эти доводы предъявлен был только один формальный отвод: по указу государя все отписанные к посадам люди переписаны в переписные книги, и розыск им был с 19 ноября 1648 г., "а техъ всякихъ чиновъ челобитья съ того году и числа на техъ новопринятыхъ людей не бывало". На этом основании состоялся доклад государю 12 марта 1652 г., "и той выписки бояре слушали и приговорили: челобитчикомъ всемъ сказывать съ сего числа, которые прежъ сего (не) били челомъ о крестьянехъ своихъ и о бобыляхъ, и въ Приказъ Сыскныхъ Делъ челобитья ихъ, какъ селъ б-нъ кн. Ю.А. Долгоруковъ, не было и по се время, и темъ всъмъ отказывать и челобитья ихъ съ сего числа не принимать". Итак, челобитья отклонены единственно в силу того, что не возбуждены были раньше, вскоре после издания указа, хотя с тех пор едва протекло три года. В 1684 г. декабря 17 издан новый важный указ, в силу которого всем крестьянам и бобылям, если они пришли в города после Уложения 1649 г. и записаны в переписных книгах 1678 - 1679 гг. или хотя и не записаны и пришли после составления переписных книг вплоть до указа 1684 г., велено жить на посадах бесповоротно, "а помещикомъ и вотчинникомъ и всякихъ чиновъ людемъ ихъ во крестьянство и въ холопство отдавать не велено, а велено темъ помещикомъ и вотчинникомъ отказать, для того что они великимъ государемъ не били челомъ многiе годы, и на техъ всехъ пришлыхъ людей во крестьянства и въ холопствъ и въ побегь и въ сносныхъ животахъ суда давать не указано" (Дьяконов М.А. Очерки из истории сельского населения... С. 37, 63 - 67). Из этих примеров видно, как неожиданно воскресали урочные годы, и притом без всякой возможности для заинтересованных воспользоваться их применением.
Запретив взыскание владенья за держание беглых крестьян на прошлые годы, Уложение на будущее время установило заповедь, в силу которой не только подлежали возвращению по суду и по сыску беглые крестьяне и бобыли "съ ихъ животы и съ хлебомъ стоячимъ и съ молоченымъ и съ землянымъ" без урочных лет, но сверх того предписывалось на тех, за кем беглые крестьяне "съ сего государева Уложенья учнуть жити, за государевы подати и за помещиковы доходы взята за всякого крестьянина по десяти рублевъ на годъ и отдавати истцомъ, чьи те крестьяне и бобыли" (XI, 10). Эта заповедь, совсем не являющаяся новостью Уложения, не только не прекратила, но и не уменьшила крестьянского бегства. Крестьяне не только продолжали бегать, но, как свидетельствует указ 1658 г., сверх того дворян и детей боярских "разоряютъ, животы ихъ грабять и дома ихъ пожигають, а иныхъ и самихъ и женъ ихъ и детей до смерти побиваютъ". Указ предписал назначить сыщиков для сыска беглых, а последним за разорение помещиков чинить наказанье - бить кнутом нещадно, за убийство же казнить смертною казнью. В 1661 г. назначено наказание кнутом приказчикам имений за прием беглых; а если такой прием допускали сами землевладельцы, то должны были не только доставить беглых на своих подводах, но еще отдать потерпевшим за каждого принятого беглого крестьянина своего крестьянина с семьей и с имуществом. По указу 1664 г. число таких "наддаточных" крестьян за каждого принятого беглого было увеличено до четырех. Дальнейшие указы 1681, 1682, 1683 и 1698 гг. в борьбе с крестьянским бегством то возвращаются к правилам Уложения, то повторяют правила указов 1661 и 1664 гг., то видоизменяют их увеличением платы за крестьянское владенье до 20 р. в год (ПСЗ. N 220, 307, 364, 891, 972, 985, 1623, 1625). Но частое повторение таких указов и усиление строгости наказаний за прием беглых самым наглядным образом доказывают безрезультатность правительственной борьбы с неизбежными последствиями разрастающегося крепостного права.
Правила гл. XI Уложения об отмене урочных лет для сыска беглых крестьян и о взыскании владения за прием беглых еще и потому не могут считаться общим действительным законом о прикреплении крестьян, что ими вовсе не завершается развитие крепостного права. Следить за этим развитием и его характерными особенностями позволяют отчасти данные указной практики, но преимущественно практики бытовой, начиная с конца XVI в. Изменения в условиях крестьянского порядка и рост землевладельческих прав над населением вотчин и поместий заслуживают преимущественного внимания.
Отразилось ли и в какой форме прекращение крестьянского перехода на условиях крестьянского поряда? Этот вопрос в исторической литературе решается весьма различно. Одни думают, что "порядные, писанные при свободном крестьянском переходе, и порядные по прикреплении крестьян и после Уложения 1649 г. совершенно одинаковы, и вся разница состоит только в том, что по прикреплении стали писать: "а съ той земли мнъ не сойти и ни за кого не порядиться и не задаться"; но и это условие, требуемое Уложением (?), не было постоянным" (И.Д. Беляев). Другие, наоборот, полагают, что в положении крестьян произошла существенная перемена: "Указ 1597 г. установил неразрывность договоров между крестьянами и землевладельцами. Таким образом, прикрепленными оказывались только те крестьяне, у которых были заключены договоры с владельцами, и судебные иски о беглых крестьянах должны были опираться на эти договоры, наличность которых предстояло доказывать истцам; по-прежнему речь шла о частно-правовой сделке. Напротив, в писцовом наказе (1646 г.) договор оставлен совершенно в стороне, решающее значение получил факт внесения в переписные книги... Крестьянин и его наследники считались крепкими земле не потому, что они заключили договор об аренде участка земли, а потому, что крестьянин был приписан в книгах к такому-то имению; все его потомки должны были остаться в том же имении, и владелец имел право посадить их на землю, не заключая с ними нового договора" (И.Е. Энгельман). Как дальнейшее следствие нового порядка отмечают далее, что "порядные XVII в. - остаток старины, факт переживания, не более. Они не соответствуют новому строю жизни, а потому Уложение и вводит новый способ поступления в крестьянство: записку в крестьяне в Поместном приказе... Порядные с этого времени долее не нужны. Записка в крестьяне (в приказе) делает вечным крестьянином и без особого на то условия порядной" (В.И. Сергеевич).
Нельзя не признать эти мнения одинаково крайними. Уложение действительно вводит новый порядок поступления в крестьяне. По новому правилу помещики и вотчинники о всех желающих поступить к ним в крестьяне должны подлинно проведывать, не беглые ли они чьи люди или крестьяне, и после такой проверки приводить поступающих к записке в книге Поместного приказа или воеводских приказных изб (в Казани, Новгороде и Пскове), где показания поступающих снова проверялись, их расспросные речи записывались в книги, и при отсутствии сомнений приведенные отдавались под расписку тем людям, кто их к записке приведет. Если бы отданные по записи в приказе или приказных избах оказались чьими-либо чужими крестьянами, то принявшим за плохое проведывание угрожалось взысканием в том же размере, как за заведомый прием беглого крестьянина (Ул. XI, 20 и 21). Но как плохо прививался этот порядок, видно, например, из того факта, что в псковских записных книгах таких "отдачъ" в крестьяне по расспросу отмечено менее 30 на тысячу, по крайней мере крестьянских порядных, записанных в те же книги. Отсюда видно, что порядные записи в течение XVII в., как до Уложения, так и после него, заключались между крестьянами и землевладельцами.
Поряжающимися в крестьяне прежде всего являлись "вольные люди", именующие себя нередко "гулящими людьми". Таковыми являлись отпущенные на волю холопы или крестьяне и бобыли; выходцы из-за рубежа, особенно по польско-литовской границе; дети и родственники тяглых людей, не занесенные еще ни в какие официальные описи, хотя лица последней группы и могли возбудить сомнения и споры касательно их вольности. Гораздо чаще, однако, поряжающиеся в крестьяне, именуя себя вольными людьми, не давали подробных указаний о своем происхождении. Но кроме вольных людей выдавали на себя порядные записи и старинные крестьяне своим прежним господам землевладельцам по каким-либо специальным поводам, например после возвращения из бегов или из полона, в случае утраты прежних порядных записей, при перемене их хозяйственного положения в случае перехода или перевода на другой участок, при переходе имения из одних рук в другие и т. п. Но порядные на старинных крестьян только подтверждали или разъясняли землевладельческие права на крестьян по старине.
Самые ранние порядные XVII в. по содержанию почти тождественны с порядными XVI в., и по ним невозможно отметить какие-либо изменения в условиях крестьянской аренды, кроме лишь одного условия, ранее не встречающегося: о невыходе из-за землевладельца. Сначала это условие формулируется довольно мягко. Порядчики обязуются "изъ за монастыря не сбежати", "за волость имъ не выйдти", "на сторону пнуды никуды не рядитца". Затем уже определеннее: "никуда вонъ не выйти и впредь жити неподвижно", "вонъ не сойти и впредь безъ выходу жити", "а впредь во крестьянства, крепокъ" или "прочен", иногда с прибавлением "безвыходно" или "вечно". Такие условия нередко сопровождались санкцией, в силу которой, если порядившийся сойдет или сбежит, то его "волно взять и вывесть въ вотчину и въ деревню на участокъ посадить", где землевладелец прикажет; или: "и где насъ (помещикъ) сыщетъ, и мы крепки ему во крестьянствъ въ его поместье, на тое деревню, где онъ насъ посадить". Это условие составляет первое существенное отличие порядных записей после прекращения свободы переходов. Правда, И.Д. Беляев совершенно правильно отметил наличность порядных, в которых крестьяне выговаривают себе право перехода. Но если выделить такие среди них, в которых переход предоставлен лишь в пределах владений того землевладельца, на чье имя выдана порядная, то останется совершенно ничтожное число других, которые предоставляют крестьянам право выхода после смерти данного землевладельца, куда им угодно. Вольный человек мог, конечно, ограничить свою аренду любым сроком, и Уложение, вопреки Беляеву, этого вовсе не запрещает. Как редкое исключение, такие срочные порядные нисколько не подрывали обычного правила, что в XVII в. крестьяне поряжались жить "безвыходно" или "вечно".
Вторая существенная перемена в условиях крестьянского поселения возникла на старой почве крестьянской задолженности. Выдача подмоги или ссуды, между которыми едва ли возможно провести какую-либо разницу в XVII в., была явлением широко развитым: как при заведении хозяйства вновь, так и при расширении или поддержании старого призванием новых поселенцев выдача ссуды является необходимым условием и во всех таких случаях всегда предполагается; без средств на выдачу ссуды нельзя и крестьян призвать. Но подмога или ссуда теперь вовсе не являлись уплачиваемым вперед вознаграждением за особые труды и затраты по приведению крестьянских участков в положение, необходимое для сельскохозяйственной культуры: за расчистку пашни, возведение новых построек и т.п. Поряжавшиеся на девственные или запустевшие участки, конечно, и теперь нуждались в особой поддержке со стороны землевладельцев. Но эта поддержка выражалась большею частью не в выдаче подмоги или ссуды, а преимущественно в предоставлении порядчикам льгот от государственных податей и повинностей и от землевладельческих сборов и сделья. Сверх такой льготы подмога или ссуда были необходимым пособием земледельцу исключительно для того, чтобы доставить его самого в возможность приняться за крестьянское хозяйство. Нередко искатели "крестьянской пристани" являлись с очень малыми достатками, даже без всяких достатков, с одним желанием приняться за крестьянское хозяйство. Если порядчик приносил "своего живота полтора рубли денегь да кафтанъ серой", то это можно признать сравнительно благоприятным условием для заведения крестьянского хозяйства. Другой приносил с собой только "шапку да кафтан", третий "своего живота не принесъ ничего". А были и такие, которые характеризовали свое имущественное положение простодушными, но выразительными словами: пришли де они "душою да теломъ". Как можно было при таких условиях приняться за крестьянское хозяйство без помощи со стороны землевладельца? Таким поселенцам нужен рабочий и иной хозяйственный скот, хлеб на посев, да сверх того хлеб же "на емена", "на еству", "на прокормъ" до первого урожая. Все это и выдавалось землевладельцами натурой или деньгами. Денежная ссуда во всех записях второй половины XVII в. определенно выдавалась "на лошади, и на коровы, и на дворовое строенье, и на всякую мелкую животину, и на всякую дворовую спосуду"; или: "на лошади, и на коровы, и на всякую животину, и на хлебъ, и на семена, и на всякой крестьянской заводъ". Размеры этой ссуды колебались от 5 до 10 руб., иногда поднимаясь выше этой нормы, пока указом 1680 г. не было предписано писать крестьянские ссудные записи в 10 р.
Но если без землевладельческой ссуды крестьянин не мог обзавестись необходимым в крестьянском хозяйстве инвентарем, то, значит, все крестьянское хозяйство создавалось землевладельческим капиталом и крестьянским трудом. В тех случаях, когда выговаривалось возвращение ссуды, и она была крестьянином выплачена, еще можно было наглядно выделить собственное крестьянское имущество, созданное его трудом. Но когда ссуда выдавалась бессрочно и возврат ее выговаривался лишь на случай ухода или бегства крестьянина, - а такая практика с половины века становится господствующей, - провести грань между крестьянскими "животами" и господским имуществом не представлялось возможности. На этой почве уже довольно рано и возникла естественная склонность землевладельцев налагать свою руку на крестьянские животы в целом ряде случаев для ограждения собственных интересов. Такая точка зрения нашла свое отражение и в указанной практике. Указы и Уложения, правда, говорят о крестьянских животах, как бы признавая за крестьянином право собственности на его имущество. Но рядом с этим то же имущество часто не отличается от землевладельческого. Например, в 1628 г. возник вопрос, как взыскивать долги с дворян и детей боярских, которые долгов не платят и на правеже отстаиваются, но у которых имелись поместья и вотчины. По этому докладу состоялся указ, предписывавший посылать для взыскания долгов в вотчины и поместья "и велети править на людехъ ихъ и на крестьянехъ". Этот порядок ответственности крестьян за долги землевладельцев всецело сохранен Уложением и новоуказными статьями (АИ. Т. III. С. 101; Ул. X, 262; ПСЗ. N 667). По указам и Уложению предписывалось беглых крестьян возвращать прежним владельцам "со всеми ихъ крестьянскими животы". Об этих животах беглых крестьян мог возникнуть спор, но не между выданным из бегов крестьянином и помещиком, от которого крестьянин возвращен, а между помещиками - укрывшим и тем, которому отдан беглый крестьянин. Собственник имущества остается в стороне, об его имуществе спорят владельцы крестьянина. Мудрено ли, что в практике притязания землевладельцев на крестьянские животы выходили далеко за пределы указных рамок.
Общераспространенностью обыкновения давать крестьянам при поселении ссуду надо объяснить и тот факт, что крестьянские порядные записи все чаще и чаще стали называться ссудными крестьянскими записями. Последнее название встречается в памятниках 20-х годов XVII в. и мало-помалу становится во второй половине века господствующим. Многочисленные новоуказные статьи говорят только о ссудных записях на крестьян. Но изменилась ли крестьянская запись по форме и содержанию, переименовавшись из порядной в ссудную? Сравнение этих двух форм записей дает совершенно ясный ответ на поставленный вопрос. Предметом порядной записи является поселение за кем-либо в крестьянство или бобыльство на определенный участок земли с пашней или без пашни. В XVII в., когда такие записи заключались с условием жить вечно или безвыходно, едва ли можно приравнивать крестьянский поряд договору об аренде земли. Уже в самых древних из известных порядных к условию об аренде участка земли присоединяются обязательства, кроме уплаты государственных сборов и доходов в пользу землевладельца, делать на последнего всякое дело, т.е. нести в его пользу барщинные повинности, которые иногда заменялись оброком. В крестьянской порядной как бы соединены два договора: аренды участка земли (locatio conductio rei) и найма личных услуг (locatio conductio operarum). К этим двум основным сделкам присоединялись нередко и другие побочные условия о льготе, о подмоге и т.д. Ссудная же запись носит совершенно другой характер. Порядчик по ссудной записи прежде всего заемщик. "Се язъ NN взялъ на ссуду у государя своего (игумена) столько-то рублей на дворовое строенье и на всякую животину и на всякую дворовую спосуду". Таково основное условие ссудной записи. Второе необходимое условие крестьянской ссудной записи выдвигается как естественное следствие займа: "а за тое ссуду (или: "и съ тою ссудою") жити мнъ за темъ-то во крестьянехъ или въ бобылехъ на такой-то деревни или въ поместьи или въ вотчине, где онъ государь посадитъ или укажетъ". Поселение в крестьянство здесь отнюдь не главный предмет сделки, а лишь следствие сделки о займе. Возвращение ссуды, пока крестьянин живет за землевладельцем, вовсе не выговаривается, равно как и уплата по ней процентов. Взамен того и другого заемщик должен жить у своего кредитора в крестьянах или бобылях. Это обязательство обыкновенно дополнялось условием - жить безвыходно, не сбежать и ссуды не снести. Все это укреплялось обычной санкцией, в силу которой, если крестьянин сойдет или сбежит, "где ни сыщутъ, взять ссуду, а крестьянство и впредь крестьянствомъ". В словесных расспросах, при записке ссудных в книги, заемщики и кредиторы еще нагляднее вскрывали характер возникающей из займа зависимости. Один заемщик, например, объяснял, что взял на ссуду 15 р. "и въ той де ссуде далъ на себя запись, что ему за тое ссуду жить во крестьянехъ вечно"; другой заявил, что взял у землевладельца 15 р. денег "и за тъ взятые денги билъ челомъ ему во крестьянство". А одна землевладелица, предъявляя к записке запись на выходца, пояснила, что этот выходец "далъ мне робе вашей на себе запись жилецкую за денги за 30 рублевъ".
Указанный тип ссудной крестьянской записи настолько своеобразен, так резко отличается от порядной крестьянской записи, что в исторической литературе ссудную запись приравняли по существу купчей на вольного человека во крестьяне. Название "купчая запись", однако, не могло быть допущено будто бы потому, что по Уложению вольные люди не продаются в крестьяне, а только записываются в это состояние; вследствие этого явилась практическая необходимость площадным подъячим выдумать в обход существа дела подходящую формулу в виде ссудной записи (Сергеевич В.И. Древности русского права. Т. I. С. 285 - 286). Едва ли, однако, надо идти так далеко. Ссудные записи вовсе не вызваны к жизни Уложением, а, как показано выше, существовали до него и были ему хорошо известны (XVIII, 40). Ссудные записи возникли совершенно естественно из необходимости снабжать поселенцев необходимым в крестьянском хозяйстве инвентарем. Тут не оставалось никакого места для игры площадных подъячих в юридическое остроумие; подъячие же, кстати сказать, писали, когда в том оказалась нужда, и купчие на крестьян без всякого смущения и боязни перед Уложением. Ссудная крестьянская запись, конечно, не арендный договор, но и не купчая на вольного человека в крестьянство. Крестьянство по ссудной записи возникает из займа и является вечной и потомственной крестьянской страдой за самый долг или за долг с процентами. В этом отношении ссудная запись самым тесным образом примыкает к служилой кабале до видоизменения характера последней по указам 1586 и 1597 гг. (об этом ниже).
Второй из намеченных выше вопросов о росте землевладельческих прав над населением вотчин и поместий стоит в самой тесной связи с более общим вопросом о характере крестьянского прикрепления. Когда в литературе заходит речь о прикреплении крестьян, то в большинстве случаев под этим выражением подразумевают прикрепление их к земле. Это давнее в литературе мнение покоилось на столь же давнем убеждении об указном прикреплении крестьян при царе Федоре Ивановиче. Дело представляли себе так, что правительство, в его заботах о бездоимочном поступлении тяглых сборов и правильном отбывании тяглых повинностей, а также в видах хозяйственного обеспечения служилых людей для правильного выполнения ими обязательной военной службы, отменило Юрьев день и прикрепило крестьян к земле. Возникшее таким образом в государственных интересах прикрепление крестьян и в законодательных актах XVII в. не теряло этого публично-правового значения. И если тем не менее прикрепление стало принимать уродливые формы крепостного права над личностью крестьянина, то это произошло вследствие злоупотреблений со стороны землевладельцев и вопреки прямым намерениям правительства.
Стать на эту точку зрения тем, кто не верит в указное прикрепление крестьян или убежден в противном, довольно трудно. Если бы даже и допустить мысль об утрате указа о прикреплении, то все же важно было бы узнать, в каком указе более или менее определенно выражена мысль о прикреплении крестьян к земле? В указе 1597 г. о возвращении по суду и по сыску за пять лет бежавших из поместий и вотчин крестьян, правда, предписано, таких беглых крестьян "возити назадъ, где кто жилъ". Но и это далеко не решающее указание парализуется целым рядом других гораздо более определенных официальных указаний. Так, в указе 1607 г. сказано: "которые крестьяне отъ сего числа предъ симъ за 15 леть въ книгахъ 101 году положены, и темъ быть за теми, за кемъ писаны"; беглых крестьян велено "отдавати по темъ книгамъ со всеми ихь животы темъ, за кемъ они писаны"; если же на беглых крестьян челобитья до 1 сентября не будет, "и техъ после того срока по темъ книгамъ не отдавати, а написати ихъ въ книги, за кемъ они ныне живуть". В 1642 г. дворяне и дети боярские просили "ихъ беглыхъ крестьянъ и бобылей отдавати по поместныхъ ихъ и по вотчиннымъ дачамъ и по писцовымъ книгамъ и по выписямъ, кто кому чемъ крепокъ, а людей также отдавати по крепостямъ", и государь указал из-за властей, из-за монастырей, от вотчинников и помещиков, "чей кто нибудь, беглыхъ крестьянъ и бобылей имати и отдавати за 10 летъ". По Уложению точно так же беглых крестьян велено отдавать по писцовым книгам, по челобитьям помещиков и вотчинников, "будеть те ихъ беглые крестьяне въ писцовыхъ книгахъ за ними написаны, или после техъ писцовыхъ книгъ те же крестьяне по новымъ дачамъ написаны" за кемъ во отдельныхъ или во отказныхъ книгахъ. А отдавати беглыхъ крестьянъ и бобылей изъ беговъ по писцовымъ книгамъ всякихъ чиновъ людемъ безъ урочныхъ летъ". В отличие от владельческих крестьян, возвращаемых из бегов владельцам, беглые крестьяне дворцовых сел и черных волостей, по Уложению, подлежали возвращению "на старые ихъ жеребьи" (XI, 1 и 2). Но и относительно крестьян черных и дворцовых трудно говорить о прикреплении их к земле; скорее, можно объяснить их прикрепление, как и посадских людей, к тяглым общинам в обеспечение исправного отбывания тягла.
Отсутствие идеи о поземельном прикреплении в указной политике XVII в. вскрывается из отдельных указных предписаний, когда законодатель не стеснялся отрывать от земли крестьянина даже без всякой с его стороны вины. Так, по указу 1625 г. за неумышленное убийство землевладельцем или членом его семьи или его приказчиком чужого владельческого крестьянина предписано взять из поместья виновного лучшего крестьянина с женою, детьми и имуществом и отдать в крестьянство тому землевладельцу, у которого крестьянина убили. Тем же порядком выдавался и крестьянин, неумышленно убивший другого владельческого крестьянина, или взамен убийцы - лучший крестьянин того же помещика. Этот указ целиком вошел и в Уложение (Хрест. Вып. 3. С. 67 - 68 и 176; Ул. XXI. С. 71 и 73). В Уложении можно отметить, сверх того, ряд статей, допускавших перевод крестьян из одних вотчин в другие в удовлетворение совершенно частных интересов. Например, там предусмотрены случаи, когда будут куплены вотчины с крестьянами, а эти крестьяне по суду и по сыску будут отданы каким-либо истцам, то в возмещение ущерба предписывалось, "темъ вотчинникомъ (из чьих купленных вотчин крестьяне будут отданы) вместо техъ отдаточныхъ крестьянъ взяти на продавцахъ такихъ же крестьянъ изъ иныхъ ихъ вотчинъ" (XI, 7). При мене жилых поместий или вотчин на пустые разрешалось владельцам крестьян своих сводить на иные свои поместные или вотчинные земли (XVI, 7). Правда, в Уложении стоит и категорическое требование: "помещикомъ и вотчинникомъ крестьянъ своихъ съ поместныхъ своихъ земель на вотчинные свои земли не сводити"; но это требование вызвано исключительно желанием в интересах фиска предупредить разорение поместий ("темъ своихъ поместей не пустошити") (XI, 30). Но помимо этого случая Уложение не только не препятствует переводу крестьян из одних имений в другие, но в некоторых случаях даже разрешает совершенно отрывать крестьян от земли. Владельцам загородных дворов и огородов, не имевших собственных людей, можно было держать в дворниках крестьян и бобылей по одному на дворе или огороде. Но наряду с этим запрещалось держать постоянно при таких дворах многих крестьян под угрозой перечисления их за государя; только "на время, для ремесленного дела на вотчинниковъ и помещиковъ" разрешалось крестьянам приходить из вотчин и поместий в загородные дворы своих господ (XIX, 14). Наконец, Уложение предусматривает отпуск крестьян на волю с выдачей им отпускных. Вполне санкционируя такой отпуск крестьянских дочерей-девок или вдов при выдаче их замуж за чьих-либо людей или крестьян и разрешая взимать в этих случаях плату за вывод (XI, 19), относительно отпуска крестьян Уложение не ставит вопроса в такой общей форме и подходит к его решению по совершенно частному поводу и в другом месте. Если помещик или вотчинник отпустит из поместья или вотчины крестьянина на волю и отпускную ему даст, а потом то поместье или та вотчина даны будут кому другому, и новый помещик или вотчинник будет бить челом, что тот крестьянин отпущен "не делом", и чтобы того крестьянина вернуть ему, в таком случае, постановляет Уложение, "который крестьянинъ отпущенъ изъ вотчины съ отпускною, и того крестьянина новому вотчиннику не отдавати; а будеть который крестьянинъ отпущенъ будеть изъ поместья, и того крестьянина отдати по писцовымъ книгамъ новому помещику, потому что изъ поместей помещикомъ крестьянъ на волю отпускати не указано" (XV, 3). Отсюда ясно, что Уложение ничего не имеет против отпуска крестьян на волю из вотчин, но не допускает такого отпуска из поместий опять по чисто фискальным соображениям, чтобы отпуском крестьян временные владельцы поместий "не пустошили" их.
Все приведенные указные правила не знают никакого прикрепления крестьян к земле; в основе их гораздо отчетливее можно подметить предположение о личной крепостной зависимости крестьян от их владельцев. Эта точка зрения в указной практике сказалась не без достаточных оснований. Ее корни надо искать в практике бытовой, а последняя в свою очередь вырабатывалась под влиянием тех отношений, какие складывались между землевладельцами и крестьянами в течение XVI в. Выше было указано, что выход (или вывоз) крестьян обусловлен был по Судебникам отказом в определенный срок. Недостаточно было заявить об отказе; нужно было, чтобы он был принят землевладельцем. Только при соблюдении этого последнего условия уход (вывоз) крестьянина считался вполне правильным и не мог возбудить никаких споров о том, не нарушены ли правила перехода, и не являлся ли вышедший (вывезенный) крестьянин беглым. При возрастающей хозяйственной зависимости крестьян от землевладельцев последние приобретали все большую возможность отклонить отказ под тем или иным предлогом. Прием отказа все более и более зависел от усмотрения землевладельца и естественно превратился к концу века в "отпуск" крестьянина даже в представлении самого правительства. Одна такая санкция владельческого усмотрения при "христiанскомъ отказе" создала весьма благоприятную почву для различных соглашений между землевладельцами по поводу проживающих за ними крестьян. Запутанные споры о беглых крестьянах давали весьма обильную пищу для подобных соглашений. Так подготовлена была удобная почва для возникновения разнообразных сделок на крестьян без земли. Такие сделки успели уже оформиться и получить официальную санкцию еще в конце XVI в. От 1598 г. сохранилась мировая запись старца Гурия, строителя Голутвина монастыря, с подьячим Пятым Григорьевым по предъявленному иску о возвращении подьячим монастырю монастырских крестьян. Старец Гурий "въ техъ крестьянехь, не дожидаясь сказки по судному делу, съ подъячимъ помирился полюбовно": взял в монастырскую вотчину четырех крестьян, "Данила Михайлова розделя съ его затемъ съ Федкою Степановымъ животы ихъ по половинамъ", а подьячему "по сыску поступился" двумя крестьянами обязался на подъячего "въ техъ крестьянъхъ не бити челомъ и впередъ техъ крестьянъ не искати". Из мировой записи не видно тех оснований, в силу которых стороны решили прекратить процесс. Но значение сделки об уступке крестьян от того не умаляется. Гораздо больше подобного рода сделок сохранилось от первой половины XVII в. В некоторых из них сохранились чрезвычайно интересные указания и на главные условия таких поступных или сделочных записей на беглых крестьян. Например, в 1620 г. помещик Писарев бил челом на властей Троицкого Сергиева монастыря о двух своих крестьянах, бежавших из поместной его деревни в монастырскую вотчину. Но, не ходя в суд, Писарев помирился с монастырским стряпчим, уступив своих крестьян "въ домъ Живоначальные Троицы зъ женами и съ детьми и со всъми ихъ крестьянскими животы во веки", и при этом обязался за себя, свою жену, детей и свой род впредь "въ техъ крестьянеъхъ не бити челомъ, потому что я Дорофей (Писарев) за техъ крестьянъ у троецкихъ властей взялъ 50 рублевъ денегъ". Значит, Писарев не даром уступил своих крестьян монастырю: за каждую крестьянскую семью он получил по 25 р., т.е. продал своих беглых крестьян. Любопытно, что крестьяне были не вотчинные, а поместные, а запись не названа купчею, да и само упоминание в ней о полученных за крестьян деньгах проскользнуло в запись для подкрепления обязательства не искать впредь крестьян. В поступной записи 1632 г. есаула Вельского сказано, что он поступился Троицкому Сергиеву монастырю вотчинным своим крестьянином с женою и детьми, потому что "тово моево крестьянина Гришку взяла бедность, и была жена ево въ закладъ у стародубца у Родивона Гринева, и онъ строитель старецъ Симонъ Азарьинъ жену ево изъ закладу выкупилъ монастырскими казенными деньгами". На каких условиях состоялась такая уступка, в записи опять не сказано. А в 1647 г. братья Протопоповы, поступившись своим вотчинным крестьянином помещику Веригину, откровенно признали, что отдали крестьянина "за долгъ безповоротно" и предоставили его перевести с семьей, "опроче животовъ, что мы ему Титку (крестьянину) давали въ подмогу". В других случаях уступка беглых крестьян мотивировалась тем, "что тоть крестьянинъ въ троецкой вотчинъ застарелъ, изъ государевыхъ указныхъ леть вышелъ"; или что крестьяне "изъ урочныхъ леть вышли, и мне до нихъ дела нетъ, что они въ троецкой вотчинъ давно". Но едва ли не в большинстве таких поступных записей вопрос об условиях уступки крестьян обходится полным молчанием (Акт. тягл. нас. II, N 33, 42, 60; ср. еще N 44, 45, 50, 63, 71, 74; Беляев И.Д. Крестьяне на Руси. Изд. 4. М., 1860. С. 168). Широкое распространение такого рода сделок на крестьян засвидетельствовано Уложением, которое все их санкционировало: "у которыхъ помещиковъ и у вотчинниковъ о беглыхъ крестьянехъ и бобыляхъ въ прошлыхъ годехъ, до сего государева указу, была полюбовная зделка, и по полюбовной зделкъ кто кому своихъ крестьянъ поступился и записми укрепилися или челобитные мировые подали, и темъ всемъ деламъ быти по тому, какъ тъ дела вершены, а вновь техъ делъ не всчинати и не переговаривати" (XI, 8). Значит, эти сделочные записи могли быть признаны и документальным подтверждением прав на крестьян, о чем мельком упоминает и Уложение, говоря о крестьянах, написанных за кем-либо в писцовых или отдельных книгах и в выписях "или въ иныхъ въ какихъ крепостяхъ" (XI, 15). А писцовые наказы 1664 и 1683 гг. уже определенно указывают, когда "сделочные крепости" на крестьян должны иметь даже преимущественное значение перед писцовыми и переписными книгами, именно когда владельцы, за которыми проживают люди или крестьяне, "полежать изъ приказовъ какую отдачу или по полюбовному съ кемъ договору вместо беглаго или убитаго человека или крестьянина взятую крепость или поступную запись", то тех людей или крестьян новым помещикам и вотчинникам по писцовым и переписным книгам не отдавать, "а быть темъ людемъ и крестьяномъ за теми помещики и вотчинники по сделочнымъ крепостямъ" (ПСЗ. N 364 и 998, п. 29 и 46).
Так признанная Уложением практика распоряжения личностью крестьянина была окончательно узаконена. Тем, конечно, открытее и безобразнее она становится. Владельцы меняют крестьян на крестьян и даже на людей, закладывают, дарят, продают. В хозяйстве своем владельцы бесконтрольно распоряжаются трудом своих крестьян, облагают их по усмотрению сборами, а за ослушание своим распоряжениям подвергают их наказаниям включительно до битья нещадно кнутом. Судебная власть владельцев над населением их вотчин имеет весьма отдаленные корни в жалованных несудимых грамотах. От жалованных льготных грамот ведет свое начало и податная ответственность землевладельцев за исправное отбывание тягла проживающими за ними крестьянами. Так мало-помалу землевладелец становится между государственною властью и крестьянином. Чем более землевладелец заслонял собой крестьянина, тем шире разрастался его произвол над последним. Правда, Котошихин свидетельствует, что землевладельцам предписывалось "крестьянъ своихъ отъ стороннихъ людей, отъ всякихъ обидъ и налогъ остерегатi и стоятi, а податi съ нихъ иматi по силе, съ кого что мочно взятi, а не черезъ силу, чтобъ темъ мужиковъ своихъ исъ поместей и изъ вотчинъ не разогнать i въ нищие не прiвесть, и насилствомъ у нихъ скота и животины никакой и хлеба всякого и животовъ не имати". Далее он указывает, что если "помещикъ i вотчинникъ, не хотя за собой крестьянъ своихъ держати... учнетъ съ нихъ iматi поборы великие, не противъ силы, чемъ бы привести къ нуже и къ бедностi", то у таких отбирались поместья и вотчины безденежно, а взятое с крестьян "черезъ силу и грабежемъ" возвращалось потерпевшим, именья же раздавались "не таким разорителям" (Котошихин Г.О России. Изд. 4. С. 141 - 142). Но борьба с такими злоупотреблениями была не под силу московскому правительству, хотя бы оно желало с ними бороться. Такое стремление законодателя станет вполне естественным и понятным, если его сопоставить с целым рядом мер, какими законодатель добивался более мягкого обращения и с холопами.
Постепенное принижение крестьянской личности в области хозяйства и права неудержимо влекло крестьянина к сближению и к слитию с холопом. Смешение крестьян и холопов сначала в практике, в области хозяйства, мало-помалу находило отражение и в указах. Во второй половине XVII в. наступил момент, когда это направление практики бытовой и указной завершилось почти полным юридическим слиянием двух некогда столь различных групп населения: свободного крестьянства и холопства. Это произошло одновременно с введением дворового обложения, когда значительная часть холопства включена была в состав тяглого населения (об этом ниже).
Литература
Сергеевич В.И. Древности русского права. СПб., 1909. Т. 1. С. 230 - 298; СПб., 1911. Т. III. С. 448-468, 486 - 594; Владимерскнй-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. 4-е изд. СПб.; Киев, 1905. С. 134 - 151; Сперанский М.М. Историческое обозрение изменений в праве поземельной собственности и в состоянии крестьян// Арх. ист. и практ. свед. 1859. Кн. 2; Погодин М.П. Должно ли считать Бориса Годунова основателем крепостного права? // Погодин М.П. Историко-критические отрывки. М., 1867. Т. II. С. 199 - 274; Костомаров Н.И. Должно ли считать Бориса Годунова основателем крепостного права? // Арх. ист. и практ. свед. 1859. Кн. 2 и 3; Вельтман А. Исторический взгляд на крепостное состояние в России // Журнал землевладения. 1858. N 1; Калачев Н. В. Договор вольных людей конца XVII и начала XVIII в. о поступлении в крестьяне и дворовые на срочное время // Арх. ист. и практ. свед. 1859. Кн. 1; Чичерин Б.Н. Холопы и крестьяне в России до XVI в. // Чичерин Б.Н. Опыты по истории русского права. М., 1858; Беляев И.Д. 1) Законы и акты, укрепляющие в Древней Руси крепостное состояние// Арх. ист. и практ. свед. 1859. Кн. 2; 2) Крестьяне на Руси. М., 1860; Победоносцев К.П. Исторические очерки крепостного права в России // Победоносцев К.П. Исторические исследования и статьи. СПб., 1876; Аксаков К.С. О крестьянстве в Древней России // Аксаков К.С. Поли. собр. соч. М.. 1861. Т. 1; Черкасский В. А. Очерк истории крестьянского сословия до отмены Юрьева дня и Юрьев день// Русский архив. 1880. N 3; 1882. N 1; Энгельман И. История крепостного права в России/ Пер. с нем. под ред. А.А. Кизеветтера. М.. 1900; Ключевский В.О. Происхождение крепостного права в России // Ключевский В.О. Опыты и исследования. М., 1912; Сергеевич В.И. Вольные и невольные слуги московских государей// Наблюдатель. 1887. N1. С. 63 - 176; Латю-Данилевский А.С. Организация прямого обложения. СПб.. 1890. С. 76 - 112, 132 - 179; Милюков П.Н. Крестьяне// Россия. Энциклопедический словарь Брокгауз и Ефрон. СПб.. 1895; Дьяконов М.А. 1) К истории крестьянского прикрепления // ЖМНП. 1893. N 6: 2) Очерки из истории сельского населения в Московском государстве. СПб., 1898; 3) "Заповсдные лета" и "старина" // Сб. статей по истории права, посвящ. проф. М.Ф. Владимирскому-Буданову. Киев, 1904; 4) К вопросу о крестьянской порядной записи и служилой кабале // Сборник в честь В.О. Ключевского. М., 1909; 5) Заповедные и выходные лета// Известия Петроградского Политехнического ин-та. 1915. Т. XXIV; 6) Поместье и крестьянская крепость// Сб., посвящ. А.С. Постникову. Пг.. 1917; Лаппо-Данилевский А.С. 1) Разыскания по истории прикрепления владельческих крестьян в Московском государстве // Отчет о XLI присуждении наград гр. С.С. Уварова. СПб.. 1900; 2) Очерк истории образования главнейших разрядов крестьянского населения в России // Крестьянский строй. СПб., 1905; Дебольский Н.Н. 1) К вопросу о прикреплении владельческих крестьян// ЖМНП. 1895. N И; 2) Гражданская дееспособность но русскому праву до конца XVII в. СПб., 1903; Помяловский М. Очерки из истории Новгорода (о своеземцах) // ЖМНП. 1904. N 7; Рождественский С.В. Из истории отмены "урочных лет" для сыска беглых крестьян в Московском государстве XVII в. // Сб. в честь В.О. Ключевского. М., 1909; Лебедев А.С какого года в России началось крепостное право? // Материалы Саратовской губернии по крепостному праву. Саратов. 1911; Греков Б.Д. 1) Новгородские бобыли в XVI и XVII вв.// ЖМНП. 1912. N7; 2) Новгородский дом Святой Софии. СПб., 1914. Гл. VIII; Сташевский Е. Очерки по истории царствования Михаила Федоровича. Киев, 1913. Passim; Вулих Е.З. К вопросу о своеземцах в составе новгородского общества// ЖМНП. 1914. N7; Островская М. Земельный быт сельского населения русского севера в XVI - XVIII вв. СПб., 1913; Смирнов П.П. Челобитные дворян и детей боярских всех городов в первой половине XVII в.// ЧОИДР. 1915. Кн. 3; Гневушев А.М. Очерки экономической и социальной жизни сельского населения Новгородской области после присоединения Новгорода к Москве. Киев, 1915; Беляев П. И. Древнерусская сеньория и крестьянское закрепощение// ЖМЮ. 1915. Октябрь и ноябрь; Материалы по Нижегородскому краю XVII века/ Под ред. А.К. Кабанова. Вып. 1. Ссудные записи крестьян князя В. Ф. Одоевского. Нижний Новгород, 1912.