Вечер проходил с большим настроением. Великий человек был в ударе, и до полуночи ему удалось сказать три блестящих афоризма: один о совести и два о милитаризме.
По четвергам великий человек обыкновенно принимал у себя своих друзей и единомышленников. О чем они мыслили едино -- собственно нельзя было установить. Надеялись однако, что великий человек напишет книгу, которая все разъяснит с достаточной точностью. Сообщали даже, что такая книга уже готовится -- книга, которая примирит церковь с культурой. Когда великий человек бывал в ударе, его друзья в блестящих импровизациях угадывали отрывки из будущей книги; обыкновенно сдержанный, холодно поблескивающий умными зеленоватыми глазами, он преображался; из его уст вылетали, как стремительные птицы, вдохновенные огненные речи, о которых потом долго говорили в кружках; иногда их даже отмечали газеты. Впрочем, были ли эти импровизации, действительно, отрывками из будущей книги о Христе -- точно никто не знал.
В его рабочей комнате над письменным столом висело большое распятие из кипарисового дерева -- подарок афонского монаха, прежде военного. Все комнаты и даже передняя были загромождены книгами до потолка. Случалось, что хозяин, делая справку в каком-нибудь старинном фолианте, находил между пожелтевшими листами папиросный окурок, украдкой сунутый гостем. Великий человек принимался соображать: кто был этот курильщик? В большинстве случаев он не отгадывал, и кто-нибудь из его старинных друзей -- художник или священник, -- неожиданно начинал испытывать на себе его молчаливо-яростную ненависть, которая могла прекратиться только тогда, когда заподозренный друг оказывал великому человеку какую-нибудь услугу, или когда курильщика постигала крупная неудача.
Философ не искал земных благ; деньги не имели для него никакого значения; он едва замечал их; мало интересовался своим здоровьем, мог спать три часа в сутки и годами носил один и тот же серый пиджачок. Но в одном из ящиков письменного стола находился прочный желтый конверт, в который он прятал все, даже самые незначительные газетные заметки, почему-либо упоминавшие его имя.
Почти все гости были в сборе. Около двенадцати часов явился служитель который сообщил доктору Верстову, бывшему в числе гостей, что в больницу доставлен больной, которого переехал трамвай. Доктор лениво, поднявшись с дивана, лениво сказал:
-- Сейчас. Посиди.
Верстов был молодой, очень способный хирург, входящий в моду и шутя зарабатывавший тысячи. Он совершенно не понимал, что делал с больными, и поэтому ему все удавалось. Несмотря на молодость -- ему стукнуло тридцать -- он пользовался в медицинском мире большим уважением и об этом он тоже не знал. Доктор относился к себе с нескрываемой иронией, точно к какому-то существу, стоящему неизмеримо ниже; при огромной трудоспособности он был необыкновенно ленив; он лениво сидел, лениво ходил, лениво женился и лениво изменял жене. Когда спрашивали о здоровье его пациентов, он не понимал зачем интересуются подобными вещами. Верстов был очень умен, но его иронический ум ничего не принимал всерьез: уж слишком хорошо знал он анатомию.
Служитель, спешно посланный из больницы, остался в передней дожидаться доктора и время от времени похрапывал. Хирург опять уселся на диван. Молодая девушка с темными волосами, белым лбом и далеко расставленными глазами на серьезном печальном лице спросила хирурга:
-- Не опасно?
-- Что? -- ответил доктор, повернув к ней свое умное, мужественное лицо.
За девушкой, не сводя глаз, наблюдал студент Нил Субботин. Он в первый раз присутствовал на "четверге" великого человека. Студент был широк в плечах, с большими сильными руками, темным цветом лица и равнодушными, серыми умными глазами. Все в нем было прочно, мускулисто, и как бы грубовато. Только красивый, мягко очерченный лоб, нежные виски и маленькие уши говорили о чем-то женственном. Он узнал, что девушку с черными глазами, поставленными по бокам лица, зовут Елена Дмитриевна Колымова. Субботин почувствовал перед ней скрытую робость: ему представлялось, что она молча осуждает его.
Молодой адвокат Нехорошев, у которого было правилом всем говорить только приятное, рассказывал новые сплетни; он бывал всюду и все знал; теперь он выбирал такие истории, который могли быть приятны присутствующим, и особенно хозяину дома. С почти пророческим ясновидением угадывал он слабые струнки людей и свободно играл на них, даже и не преследуя никакой выгоды, как играет виртуоз.
-- Вы очень похудели, Варвара Ильинична, -- сказал он толстой даме, и та благодарно улыбнулась. Дама считала целью своей жизни похудеть; она занялась благотворительностью исключительно потому, что при этой деятельности, требующей движения, легче потерять в весе.
Звучным определенным баском, взволнованно заикаясь, говорил священник Механиков. Эта была очень популярная фигура, любимец масс. Отец Механиков твердо знал, что богатые не должны быть богаты, и бедные не должны быть бедны; если же богатые отдадут часть своих богатств бедным, то они сделаются менее богатыми, а бедные, в свою очередь, будут более богаты. За эти мысли он с молодых лет терпел гонения от одних и пользовался уважением со стороны других. На этой же почве не удалась его семейная жизнь; но от своих мыслей он все-таки не отрекался. Его называли стойким и идейным человеком.
На лице священника была такая редкая растительность, что нетрудно было сосчитать волосы бороды и усов. При этом каждый волос был очень длинен и рос так, как ему хотелось. Это придавало лицу выражение рассеянной, деревенской, не сознающей себя доброты.
Толстая дама, мечтающая о том, чтобы похудеть и потому почти всегда голодная, слушала батюшку и думала: пить ли чай или лучше не пить?
Согнув углом свои непомерно длинные ноги, не делая лишнего движения, сидел, словно застыл, офицер с желтовато-бледным лицом, одетый в блестящую форму одного из гвардейских полков; он был необыкновенно жесток, благороден, хладнокровен, умен и пользовался личной дружбой одной очень высокопоставленной особы. Его лицо было некрасиво, с низким продолговатым лбом, узкими, глубоко сидящими глазами и острыми выдающимися скулами. Ему мерещилось, что после смерти ему поставят бронзовый памятник. Разъезжая по городу, он иногда останавливал своего кучера, похожего на Пугачева, и прикидывал: подходит ли место для будущего памятника?
Нилу Субботину хотелось подойти к Колымовой, с которой за весь долгий вечер не обменялся ни одним словом. Но по дороге натолкнулся на хозяина дома. Он повернул к Субботину свое нервное, обросшее светлой бородой лицо, как бы выжидая, чтобы тот сказал ему что-нибудь приятное.
Нил произнес:
-- Я думал, что вы другой; что у вас темные волосы.
Великий человек не любил, когда ему так говорили: в подобных словах он чувствовал косвенное неодобрение его внешности.
-- Разве вы меня не встречали? -- спросил он до странности тонким, почти женским голосом.
-- Нет, но знаю по фотографиям.
-- Так как же? -- сказал хозяин, которому нравилось длить эту тему.
-- Давно уж ... в провинции, -- небрежно ответил Субботин.
-- То есть, как давно? -- спросил хозяин.
-- Пять-шесть лет, не помню, -- объяснил Нил и даже улыбнулся.
В это время подошла женщина небольшого роста, с густыми светлыми волосами и почти без бровей. Сразу было видно, что гостья здесь чувствует себя очень свободно.
-- Мы незнакомы. Веселовская, -- сказала она, протянув Нилу руку.
Она понравилась ему своим серьезным и приветливым лицом. "Она много пережила", -- подумал Субботин... Встретив великого человека, Веселовская через неделю ушла от своего мужа, крупного чиновника, мягкого и деликатного человека. Теперь она жила одна, от скуки занималась выжиганием по дереву и твердо, молча знала, что ее жизнь разбита. С мужем она встречалась, как с добрым другом, и уговаривала его жениться. Философ покорил ее своим холодным умом, неподкупной смелостью суждений и тем внутренним стремлением к истинно-возвышенному, которое неотразимо действовало на всех, с кем он приходил в соприкосновение. Сразу и просто, словно это было ее предопределением, она превратилась в его рабу, думала его мыслями и спорила его словами. Единственный протест, который она разрешала себе, это -- в присутствии постороннего высказать свое собственное мнение или насмешливо отнестись к словам своего кумира: это была жалкая и трусливая месть за разбитую жизнь. Великий человек замечал эти выходки и молча и скрытно ненавидел ее несколько дней.
Хозяин продолжал, не обратив на нее никакого внимания:
-- На какой фотографии? В витрине или в журнале?
-- В журнале.
-- В иллюстрированном журнале. Я никогда не снимался для журналов, -- брезгливо промолвил хозяин и тут же припомнил о каком издании говорил Субботин. -- В еженедельном или ежемесячном?
Веселовская, чутьем угадывавшая все, что касалось великого человека, неестественно громко засмеялась и заметила:
-- Разве это так важно?
Интонация вопроса была взята у великого человека; но она не заметила этого: по-другому она уже не умела выражаться. Великий человек быстро прикинулся блаженным, который не понимает газетной суеты, но по необходимости принужден ее терпеть.
-- Ежемесячный журнал совершенно другого формата, -- брезгливо произнес он, и судорога злобы кольнула его сердце.
При своем огромном уме, доставившем ему европейскую славу, великий человек ничего не понимал в людях, и они представлялись ему такими, какими он хотел их видеть в данный момент. Этим и объяснялись многочисленные противоречия, в которые он постоянно впадал и которые так изумляли его друзей. Субботин, которого он, несколько дней тому назад встретил в знакомом доме, представлялся ему наивным человеком с высшими религиозными запросами, на которые только он, великий человек, может дать ему ответ.
Надо было сказать что-нибудь гостю, чтобы загладить неловкий разговор.
-- Сквозь реальное лицо, -- произнес хозяин, -- угадывается вечный образ. Когда реальное лицо умирает, становится ясным вечное. Смерти нет.
Веселовской все показалось ясным до очевидности как, впрочем, всегда, когда он говорил. Она удивилась: как это ей самой не пришло в голову? "Конечно, смерти нет", -- подумала она.
Ее лицо сделалось серьезным и покорным, и Кирилл Гавриилович понял, что снова он овладел ею и снова она его раба. Он сделал гримасу, как бы разминая и омывая свое лицо. Эта конвульсивная гримаса появлялась всегда, когда он чувствовал приближение потока мыслей, вереницы слов. Голос стал еще тоньше, и со стороны казалось будто он кричит на кого-то.
-- Я растворяюсь в массе, чтобы воскреснуть. Я воскресаю, чтобы...
В это время в соседней комнате позвонил телефон.
Великий человек притворился будто не слышит, охваченный экстазом; при этом злился на Веселовскую за то, что та не догадывалась его остановить.
-- ... Чтобы стать универсальным. Таков путь человека.
-- "Действительно таков", -- подумала Юлия Леонидовна.
-- Неправда, что чудо умерло! Неправда, что город вне Христа! -- кричал хозяин на Субботина.
-- Кажется звонит телефон, -- вставил Нил.
-- Разве? Где? Ничего не слышал, -- сказал философ, направляясь в соседнюю комнату.
Субботин пробовал сосредоточиться. Великий человек представлялся ему в том ореоле чистоты, ума и подвижничества, в котором он мысленно видел его много лет подряд, будучи еще в провинции. Теперь многое оказалось неожиданным, иное разочаровывало, но обаяние, исходящее от этого приземистого человека с каменным лбом, было очень сильно. Даже многочисленный книги на столах, на полках и в шкафах, гравюры на стенах, изображающие старинные храмы, внушали уважение. Кроме того, во всей квартире было что-то удивительное, что освещало ее -- он не мог указать что именно... Веселовская села у столика, перебирая страницы какой-то книги. Нил заметил, что пальцы ее белой, нежной руки дрогнули; он сообразил, что она не читает, а прислушивается к словам хозяина, говорившего в телефон. Субботин вдруг понял -- точно ему рассказали -- какие отношения между ними.
Вошел философ и сказал, что из театра звонила актриса Семиреченская, осведомляясь, можно ли приехать так поздно.
Великий человек почувствовал, что Веселовская недовольна и рассердился на нее, потому что ее недовольство было беспричинно, и, во всяком случае, она не смела его выказывать. Он досадовал теперь -- зачем говорил о смерти и путях человека.
Субботин понял, что хозяин забыл про него и отошел. С Колымовой опять нельзя было говорить: ей что-то любовно доказывал, взволнованно заикаясь, добрый отец Механиков.