Актриса Семиреченская приехала очень поздно со следами грима и пудры на нервном, хищном, злом, искательном, волнующем и тонко-развратном лице. Она увидела в передней военную фуражку и длинную плоскую саблю в углу, и ей стало весело. Выгнув тонкий стан и слегка прикрыв веками огромные глаза, которые каждому напоминали о том, что для него безвозвратно погибло, она вошла, шумя дорогим платьем с треном.
-- Как я устала. Здравствуйте. Поздно?
Великий человек пошел ей навстречу серьезный и значительный, словно приветствовал величайшего философа.
-- Я испугалась. В передней я увидела какое-то чучело. Я ахнула.
Она говорила всегда только о себе; кроме того, теперь ей хотелось щегольнуть своим грудным "страстным" голосом перед офицером Щетининым, с которым не была знакома.
-- Какое чучело? -- спросил хозяин.
-- Не знаю. Сидит.
-- Это курьер из больницы, -- пояснил Нехорошев. -- Экстренно требуют доктора. Садитесь к нам, Надежда Михайловна. Здесь вам будет удобно.
Он указал на свободный стул рядом с офицером, сразу угадав тайную мысль актрисы. Нехорошев вообще находил радость в бескорыстном сводничании.
Хирург успел задремать. Он так уставал за день, что засыпал всюду, где было мягко. Услышав слово "больница", он сонно проговорил:
-- Что?
Потом сообразил комизм момента, а также и то, что, кроме него, никто не понял этого, и иронически посмеялся над собой.
Офицер не обратил на вошедшую никакого внимания.
-- Скажите нам о Христе, -- попросил он великого человека.
-- О Христе, -- подхватила тотчас же актриса и сделала грустное лицо. -- Когда была девочкой, я мечтала о монастыре.
-- Расскажите... Это ужасно, -- присоединилась Варвара Ильинична и подумала: -- Не буду пить.
Кирилл Гавриилович стал отказываться.
-- Я не умею рассказывать, я не оратор, -- смиренно и лживо пояснял он. Тогда просьбы усилились. Но ему хотелось, чтобы попросила Колымова.
-- Говорите, -- сказала она, глядя мимо его плеча. Актриса, не желая, чтобы зря пропало грустное выражение, которое она уже приняла, настаивала энергичнее других. Знаменитый хирург пошевелился на диване и сказал: "Гм...". Ему очень хотелось спать.
Судорожная гримаса прошла по лицу хозяина и точно смыла с него все суетное и земное. Его зеленоватые глаза посветлели, голос стал тонким и визгливым; каменный лоб побледнел.
Великий человек говорил о том, как Христос шел на Голгофу. Это не было отвлеченное теологическое изложение, -- как ожидали гости, -- а связный трогательный рассказ с реальными подробностями. Он описывал пыльную дорогу; несколько купцов верхом попались на встречу и должны были свернуть в сторону. На том месте, где дорога поднималась в гору, Христос упал... Он говорил так, как будто видел все собственными глазами. В его тоне не было особенного восхищения или преклонения, словно он передавал эпизод из жизни близкого знакомого. Но рассказ производил сильное впечатление. Бледное взволнованное лицо, надменная строгая борода, поблескивающие глаза, сжигаемые холодным огнем, и своеобразный, повизгивающий голос, замолкавший перед особенно метким словом, придавали повествованию терпкое очарование. Актриса опустила свои белые веки еще ниже и молчаливо заплакала, уронив тонкие, изящные руки так, что их все видели.
-- Поразительно! -- громко шепнул Нехорошев. -- Христос, как таковой.
Доктор, удобно устроившись, думал, что завтра надо подняться в семь часов. Великий человек сидел сгорбившись, усталый, всем чужой. Он словно прозрел от тумана непомерного самолюбия, которое хмелило его голову, заслоняя истинное значение событий и лиц; он вдруг увидел души всех этих людей и свою полную отчужденность, свое глухое беспросветное одиночество на земле. Ему мерещилась серенькая церковь где-то на краю света, и в ней простые, бедные, но очень умные люди слушают его проповедь. "Мы пойдем за тобою", -- говорит девушка, стоящая впереди всех; у нее лицо Колымовой... Он взглянул на нее, и за много лет его сердце впервые дрогнуло.
-- Спасибо, -- сказал офицер. Хмель опять одурманил сознание философа, и все окончилось.
В передней позвонили; актриса нервно повела плечами и проговорила, взглянув на офицера.
-- Ах, я испугалась! -- Она засмеялась и таким образом могла сбросить с лица выражение грусти и перейти к другому.
Вошел новый гость в черном сюртуке, который был слишком широк -- словно с чужого плеча.
У него была большая голова на тонкой шее, ясные детские внимательные глаза под старым морщинистым лбом и совершенно бритое, вытянутое лицо с длинным любопытным носом; редкие рыжеватые волосы вихрами торчали на темени.
-- Делаю общий нижайший поклон, -- сказал он, рассеянно и в то же время любопытно оглядывая общество.
-- Потому что... потому что случилось огромное несчастие.
Он стал обходить всех по очереди, незнакомым говорил:
"Слязкин", причем пожимая руку одному, глядел на следующего. Его галстук съехал на бок.
-- Здравствуйте... Это несчастие которое... которое... Здравствуйте! -- Которое поразит весь мир. -- Слязкин, приват-доцент...
-- Какое несчастие? -- сказал великий человек. -- Интересно.
-- Когда я прочел эти несколько строк, я буквально... Здравствуйте, батюшка... Буквально... Позвольте представиться: Михаил Иосифович Слязкин... Буквально... Кто это у вас сидит там, в передней?
-- В какой передней? -- спросил хозяин. -- Рассказывайте.
Слязкин долго еще томил собравшихся и наконец рассказал, что получилась телеграмма, извещающая о смерти величайшего человека; он назвал имя мировой известности.
-- Собственно, он еще жив, -- вскользь заметил Слязкин. -- Но я чувствую, что судьба погрозила ему костлявым пальцем.
Хозяин возразил взволнованному приват-доценту:
-- Болезнь несерьезная. У него крепкий организм.
Михаил Иосифович сказал:
-- Я чувствую, что вы хотите меня успокоить и крайне благодарен вам за ваше старание. Дай Бог, чтобы вы не ошиблись. Но на меня эта сме... то есть, эта телеграмма произвела удручающее впечатление, -- раздвинув большой и указательный палец правой руки он как бы показал приблизительные размеры этого впечатления. -- На всякий случай я решил набросать несколько строк.
-- О чем? -- спросил хозяин.
-- Я попрошу у общества разрешения сесть, потому что положительно я слишком взволнован. Я им всем сказал: Ни за что не допущу, чтобы этот некролог писал кто-нибудь другой, кроме меня... Я его слишком люблю и... вот ммэ... я набросал несколько строк, -- продолжал он и повторил прежнее движение большим и указательным пальцем. -- Я написал сегодня же, чтобы впоследствии скорбь разлуки не омрачила ясности изложения.
Голос его задрожал, и он едва сдерживал слезы.
Актриса ушла в другую комнату, кусая губы. За дверью она так расхохоталась, что заплакала. Нехорошев тотчас же привел офицера.
-- Успокойтесь, -- сказал ей Щетинин, усаживаясь и согнув углом длинные ноги. -- Подумайте о чем-нибудь печальном, например, о смерти вашей матушки.
-- Как вы угадали? -- сказала актриса и в волнении схватила его за руку. -- Вы умеете предсказывать? Скажите мне.
Узкие холодные глаза Щетинина сделались неприятно внимательными.
-- Виноват, -- произнес он, -- вы позволите? -- Он взял ее тонкую изящную руку с оточенными крашенными ногтями, поднес к своему носу и внимательно стал нюхать.
-- Запах вашего тела мне родственен, -- сказал он холодно. -- Между нами могла бы быть любовь, но -- тут он раздвинул рот и оскалил крепкие плотные зубы, похожие на лошадиные, -- но этого никогда не будет.
-- Почему? -- удивленно спросила актриса, немного испуганная необычным тоном.
-- Почему? -- он намеренно сделал паузу, пренебрежительно оглядывая ее. -- Я этого не захочу. Мне этого не хочется. -- И низко поклонился.
В другой комнате Слязкин подошел к Колымовой; прищурив глаз и внимательно оглядывая ее, он произнес:
-- Извините меня, но кажется, мы встречались в Самаре?
Елена Дмитриевна спокойно ответила:
-- Никогда не была в Самаре.
-- Я тоже нет, -- искренно подхватил Слязкин. -- Очень грязный и некультурный город. Еще много веков пройдет прежде, нежели люди поймут... поймут, что есть нечто другое, кроме жранья. Ваше лицо кажется мне знакомым. Если мы и не встретились раньше, то это была непростительная ошибка, ein grosser Fehler der Wirklichkeit, une faute de... de... Одним словом, я знал что встречу вас сегодня. Можно сказать, что я вас ждал. Русская девушка, -- проговорил Слязкин и закрыл глаза, как будто собирался петь, -- русская девушка! Вся наша жизнь есть апофеоз русской девушки потому что... потому что это именно так. Вся страна тоскует по дев... Извините меня, -- он наклонился к ней, -- вы, если не ошибаюсь, девушка?
-- Да -- болезненно отозвалась она, передернув углами рта.
-- Вот именно! -- продолжал Слязкин. -- Вся страна тоскует по девушке. Она спасет Россию. Как это чудесно, что вы именно девушка и то, что мы встретились! Не угодно ли вам стакан чаю?
Он сделал такой жест, как будто чай и все, что в комнате, принадлежали ему. Колымова согласилась. Слязкин пошел к столу и на полдороге забыл поручение. Он увидел Субботина. Прищурив правый глаз и дружески понизив голос, он фамильярно сказал ему:
-- Скажите, пожалуйста, эта Колымова -- кто она такая? Мне кажется в ней что-то подозрительное.
Субботин серьезно и немного враждебно ответил:
-- Посмотрите на нее. Посмотрите на ее глаза.
-- Чудесный ответ! -- умиленно отозвался Слязкин. -- Я именно сразу увидел это. Светлый ангел поцеловал ее в уста. Русская девушка непременно спасет человечество. Я давно уже это подозревал. Позвольте познакомиться: Слязкин.
Бывают люди, которые в чужом мнении ищут подкрепления своих вкусов; они женятся, если невеста нравится их друзьям, и искренно счастливы в браке. После отзыва Субботина, Слязкин почувствовал к Колымовой прилив дружеского расположения. Он вернулся к девушке и, глядя на нее умными детскими ясными глазами, конфиденциально сообщил:
-- На днях разрешится роковой вопрос моей жизни: я развожусь с моей женой.
Колымова, не глядя на собеседника, негромко ответила:
-- Не надо.
-- Что?
-- Вы не должны уходить от жены.
-- А! -- крякнул приват-доцент и восхищенно зашептал: -- Вы чудесная, чудесная! Вы сразу угадали что она для меня. Это моя сестра, моя тихая пристань. Без нее... -- он быстро заморгал глазами и искривил лицо, -- без нее я бы погиб... а! -- Кроме того, если мы разведемся, она, без сомнения, попросит порядочную сумму.
Гости прощались, шел третий час. Хозяин никого не удерживал. Хирург успел соснуть в углу дивана и теперь, разминаясь и потягиваясь, лениво жал руку кому попало.
-- Очень интересный вечер -- сказал он и пошел к дверям.
В передней, заваленной книгами, он сказал больничному служителю:
-- Что же там случилось? Трамвай?
-- Руку отрезало и голову помяло, -- бойко ответил служитель.
-- Руку? -- сказал хирург. -- Галоши. Лезут под трамвай. Пьян? -- И оба вышли.
-- Вы не слышали, как он сегодня говорил, -- шептал Нехорошев Слязкину, но так, что до хозяина долетало каждое слово. -- Вы много потеряли.
-- А! -- не то в восхищении, не то в сомнении крякнул Слязкин. -- Великий человек! О чем же он говорил?
-- Понимаете? Христос среди тупых буржуа. Христос, как таковой.
-- Золотые слова, золотые! -- убежденно забормотал Михаил Иосифович. -- Я не успокоюсь до тех пор, пока он не повторит этого, по крайней мере, в общих чертах.
Субботин подошел к Колымовой и сказал то, что мысленно говорил ей уже более двух часов:
-- Могу я вас увидеть когда-нибудь?
Она не сделала ни одного движения, не подняла глаз. Прошло несколько секунд прежде, чем она ответила.
-- Да, -- проговорила она.
Он почувствовал будто его освободили от чего-то и обременили новым... В передней он молча помог ей одеться. Теперь она была в низкой английской шляпе; руки засунуты в карманы синего жакета и прижаты к телу. Все производило впечатление прекрасной недоступности. Она молча кивнула Нилу и вышла с отцом Механиковым.
Субботин вдруг понял то удивительное, что освещало всю квартиру великого человека: это была Колымова. Он подошел к хозяину и быстро произнес:
-- Я счастлив, что могу пожать руку одного из выдающихся людей Европы. Благодарю.
Кирилл Гавриилович почувствовал, что покраснел от неожиданности; кроме того, Субботин увлекшись слишком сильно сжимал его руку.
Последними ушли Слязкин с Нехорошевым, который продолжал громко восторгаться речью философа.
-- Да, да, -- кивал приват-доцент, делая значительное лицо. -- Я связан с ним пятнадцатилетней дружбой. Он несомненно останется в истории.
Когда дверь за ними захлопнулась, Слязкин остановился, прищурившись глянул на Нехорошева и, указывая тростью на металлическую дощечку, прикрепленную к двери, убежденно проговорил:
-- Извините меня, дорогой мой, но с фамилией "Яшевский" нельзя быть великим.
Когда гости ушли, великий человек оглянулся. Стулья были в беспорядке, на рабочем столе стояли стаканы с пивом и чаем; вокруг лампы были набросаны окурки. В комнате тяжело висел сизый табачный дым. На ковре лежала груша.
Яшевский чувствовал себя вовлеченным во что-то суетное, мелкое, -- как чувствовал это всегда после общения с людьми. Ряд мыслей поплыл в его мозгу. Необычные торжественные слова освещали их, как горящие факелы ночную реку. Он видел мир, который не существовал: Господь Бог забыл его сотворить... Неизъяснимое ощущение превосходства испытывал он. Он позабыл всех женщин, с которыми сейчас говорил и которые улыбались ему. Исчезли все суетные слова и мысли. Его душа омылась, и он опять ушел в родную стихию высокого и ясного мышления.
Глухо подходило утро. Великий человек сидел неподвижно и думал. Перед ним на письменном столе рядом с недопитым стаканом чаю лежало латинское евангелие, раскрытое на 31-ой странице.