Представление в театре окончилось. Три больших шарообразных фонаря, зажженных у фасада, начинали подмигивать, делались красными, как воспаленный глаз гиганта, и угасали. У подъезда стояла коляска Щетинина. Кучер Виталий, похожий на Пугачева, время от времени поглядывал на подъезд, поправляя белые замшевые перчатки, натянутые поверх шерстяных. Зеленоватый свет газовых фонарей отражался в лакированных крыльях экипажа.
В театре все говорили о связи Семиреченской с офицером Щетининым, завидовали, сплетничали и льстили ей. Но никто не знал, что связи не было.
Щетинин был равнодушен к тому, что делала в театре Надежда Михайловна; время от времени он присылал на сцену огромный корзины цветов, но не видел как их подавали. Он приезжал поздно вечером, стараясь попасть к разъезду. Через темные лестницы, мимо комнат, клетушек и кладовых, уставленных всевозможным театральным хламом, мимо грубо размалеванных декораций и уборных актрис, откуда несло гримом, туалетным уксусом, духами и запахом женского тела, он подходил к двери с надписью "Н. М. Семиреченская". Здесь останавливался, его глаза суживались, и он не спеша стучал, сгибая в суставе палец... При этом каждый раз Надежда Михайловна вздрагивала.
Актриса похудела еще больше, ее лицо пожелтело; она играла небрежно, приезжала на репетиции с головной болью, придиралась к суфлеру и дерзила режиссеру. Во время спектакля бесцеремонно смотрела в зал в первые ряды и пропускала реплики. Выходя на вызовы с улыбающимся лицом, она так громко и бойко ругала тех, кто ей аплодировал, что суфлер в своей будке не мог удержаться от хохота.
Отпуская словечки, раздраженная и брюзжащая она шла в свою уборную и сидела среди юбок, кружев, картонок, туфель, обессиленная, с напряженными нервами и усталостью в душе и теле. Она знала, что сейчас послышатся три негромких вежливых стука в дверь, и от этого страдала еще больше. Горничная и портниха помогали ей раздеваться. Она снимала с себя дорогое платье, выписанное из Парижа, и накидывала на голое тело белый халат, похожий на купальный плащ. Потом принималась разгримировываться, смывая румяна жидким вазелином.
За этим занятием ее застали три сухих ровных стука; хотя она ждала их третий вечер, ее лицо передернулось от неожиданности и заныли виски; она проговорила, смотрясь в тройное зеркало:
-- Конюх.
А потом громче:
-- Войдите.
Щетинин, придерживая огромную саблю, вошел в уборную, и горничная с немкой-портнихой, захватив какой-то ворох, неслышно исчезли.
Семиреченская не повернулась к вошедшему, продолжая размазывать по лицу жидкий вазелин, смешавшийся с розовой краской грима. Щетинин концом сабли освободил стул от какого-то тряпья и сел.
-- Не люблю когда смотрят, как я разгримировываюсь, -- сказала актриса.
Офицер не ответил; он не глядел на нее.
-- Сегодня тоже не могли приехать к спектаклю? -- спросила Надежда Михайловна, стараясь скрыть обиду.
-- Не мог, -- спокойно ответил он.
-- Тем хуже для вас. Кстати ваши цветы... Кажется, плотники украли.
Но цветы стояли сзади на столике; она намеренно не благодарила, думая этим его задеть.
Грим был смыт, она получила возможность видеть свое нервное, хищное, злое, теперь похудевшее лицо, которое было желто даже при вечернем освещении. Чтобы сделать неприятность Щетинину, которого считала виновником всего этого, она проговорила:
-- Я сегодня никуда не поеду. Надоело до смерти.
-- Как угодно. Я отвезу вас домой, -- с неизменной вежливостью ответил он.
От злобы и зуда напряженных нервов, из желания досадить ему или себе, она сбросила белый купальный плащ и осталась совершенно голой с маленькими нежными грудями, с тонким изгибом в талии и детской ямочкой под горлом, которая теперь от тени казалась глубже. Поворачиваясь в тесной уборной, чтобы показать себя с разных сторон, она стала жаловаться:
-- У меня испортился цвет лица. Я желтая, как аптекарша. Никогда не была такой добродетельной. Скоро в гувернантки поступлю. Убейте меня, матушки, но я ничего не понимаю. Ты делаешь меня старухой. Не понимаешь? Дай сюда... Да не то...
Щетинин двумя пальцами осторожно и брезгливо взял что-то белое и протянул ей. Гадливый страх перед этим худым, хрупким, прекрасным телом, маленькими грудями и длинными твердыми бедрами, не похожими на женские, охватил его с такой силой, что начало мутиться в голове. Показалось, что запахло чем-то особенным, заглушавшим ее духи и одеколон; душное и темное, било в мозг, напоминая аромат черемухи, от которого у него в детстве начиналась головная боль.
-- Милый мой, -- язвительно продолжала актриса, почти не сознавая того, что говорит, -- если не умеют, то не берутся, а дают место другим. Сидеть и вздыхать около меня, как гимназист -- благодарю покорно! Виталий научит тебя как надо быть с женщиной...
Теперь ее слова тоже представлялись голыми, неприкрытыми, как ее нагое тело. Щетинин мысленно увидел ее вместе со своим кучером Виталием и побледнел, чувствуя, что его мозг расширившись наполнил всю комнату.
-- Перестань, -- попросил он. -- Оденься.
Она накинула сорочку, и в длинных черных чулках, в тонком белье показалась ему похожей на проститутку. Душный запах черемухи уменьшился, голова просветлела, и он опять сделался спокойным и уверенным.
-- Где ты был вчера? -- спросила актриса.
-- Дома.
-- У тебя была женщина?
Щетинин улыбнулся, показав свои многочисленные, крепкие, густо посаженные зубы.
-- Да. Надеюсь, ты не ревнуешь? -- невинно-насмешливо осведомился он.
Она видела его в зеркале и пробормотала сквозь сжатые зубы:
-- Артельщик.
Потом сказала громче:
-- Скоро я прекращу всю эту комедию, мой милый. Мне надоело.
От этой глухой угрозы, высказанной не в первый раз, внутренний холод тронул его сердце. Но теперь, когда она была в белье и своими движениями и вульгарными словами напоминала проститутку, он не боялся ее. Надежда Михайловна, несмотря на свой опыт и чутье, не понимала, что с ним происходит. Этот молодой, сильный и умный мужчина мучил ее тайной, которая обидно грязнила ее. Ее тело, истомленное ожиданием, тонкой едой, винами, близостью мужчины и чувством признательности за истраченные на нее деньги, -- рвалось к нему. Но он не касался ее и уходил к кокоткам. Она ненавидела его, как своего мучителя, как причину, которая в два месяца состарила и иссушила ее. Она видела, что желтеет кожа и отекает лицо, и на тонкой шее образуются поперечные складки. Она думала, что если уйдет от него, лицо и тело останутся желтыми и отекшими, и она никогда не оправится. Он был нужен ей, как секрет молодости, как лекарство для ее тела. А именно к этому голому, гибкому, требовательному телу он испытывал чувство непреоборимого страха. Так, мучая друг друга, жили они рядом, связанные темной силой, которую не понимали.
Они вышли; фонарь с заплывшей стеариновой свечей освещал лестницу. Актриса была закутана в шубу и теплые платки, и Щетинин почти нес ее на руках. Одна за другой громко захлопывались за ними двери. Пахнуло холодом; актриса промычала что-то под платком. Виталий встрепенулся на козлах и перебрал вожжи. Щетинин легко и ловко посадил ее, подняв на воздух. Она еще раз промычала; он нагнулся к платку, пахнущему дорогими духами, и расслышал слово: "кататься". Городовой, вытянувшись, отдал честь обмерзшей рукой. По лакированным крыльям коляски быстро побежали, исчезая и снова налетая, зеленоватые отсветы газовых фонарей.
Переехали мост. Справа и слева мелькнули синеватые шары фонарей и говорили о том, что за ними во все стороны разостлалась неприютная жестокая тьма. Шпицы башен, церквей и куполов точно были вырезаны из черной папки. Потянулась широкая молчаливая пустынная улица. Время от времени попадалась одинокая фигура городового, который казался мертвой принадлежностью улицы. Голова актрисы была укутана так, что оставались свободными только глаза. Она была похожа на больную обезьяну. Щетинин стал говорить спине Виталия о своей любви.
-- Ты похожа на баронессу Л., хотя у тебя другие глаза и лоб. Но есть что-то общее. Баронессу я встретил на балу, она показалась мне похожей на одну девушку, Зину Болтову, которая давно умерла. Несколько месяцев я не мог привыкнуть к тому, что это другая, а не Болтова. Куриозно: ты похожа на баронессу, баронесса на Зину, Зина еще на кого-то. И это любовь!
Он помолчал. Актриса мысленно ответила:
-- Ефрейтор...
-- Болтова напоминала какую-то женщину, которую где-то видел, но позабыл. Путаница... Странно, не могу сообразить на кого похожа Болтова? Очевидно где-нибудь должно же быть начало, исходная точка. В Зиночку влюбился, когда мне было шестнадцать лет. Потом пошли разные женщины не в счет, пока не натолкнулся на баронессу. Тут словно по лбу ударило! Баронесса удивительная женщина, удивительная...
Актриса что-то замычала.
-- Что? -- переспросил он. -- Не слышу.
Она злыми движениями высвободила рот из-под пахучего вязанного платка.
-- Очевидно ты любишь только тех, кого оставляешь в покое? -- ядовито прошипела она.
-- Наоборот, -- серьезно ответил Щетинин, -- я не трогаю тех, кого люблю.
Она опять спрятала рот и неясно ответила; он расслышал только:
-- ...меня... лучше бы...
Офицер продолжал:
-- Когда я с женщиной, мне кажется, что я совершаю преступление, насилие, большую дерзость. Мне душно. Любовница точно сообщник по преступлению.
Актриса глядела на улицу, которая через ряд деревянных мостов уходила к чопорным дачам, теперь заколоченным, обсыпанным снегом и к холеным, словно дрессированным деревьям. Эта местность собственных экипажей, автомобилей и дорогих туалетов всегда наводила на нее горькую грусть. Она чувствовала себя чужой, случайно впущенной, как горничная на бал-маскараде... Бездарные, глупые, некрасивый женщины будут здесь до самой старости, как бы тупы и безобразны не сделались; ее же терпят только временно, покамест она в славе, у нее молодое тело и сверкающие глаза. Улица навевала на нее мысли о смерти и о гнилой старости. Вспомнила свои мечты о том, что Щетинин женится на ней и горько усмехнулась: так далеко было настоящее от этих мечтаний...
-- Кошмар какой-то, -- сказала она своим мыслям.
Щетинин подумал, что она отвечает ему и кивнул головой, низко срезанной у затылка.
-- Да, кошмар. Любовь никогда не приносит мне радости. Связь с кокотками щекочет вроде стакана шампанского или взятой скачки. А сейчас, с тобою -- нет, это совсем другое.
-- Тогда лучше уйти, -- произнесла она.
Офицер слышал слова, но не впустил их в мозг: до того они казались нелепыми.
-- Радости нет никакой. Но есть чувство, что иначе нельзя. Это сильнее радости или боли. Как ребенок рождается: надо, необходимо! Если уйдешь от меня, я, конечно, застрелюсь, -- сказал он просто.
-- Уйду, -- решила Надежда Михайловна и быстро перебрала в памяти четыре мужских имени. Ее глаза сделались насмешливыми и хищно-ласковыми. Она почувствовала себя окруженной теми невидимыми людьми, которые все время восторженно следят за нею и для которых она играет свою жизнь. Эти умные и доброжелательные люди говорят друг другу:
-- У нее дьявольский характер. Из-за нее застрелился Щетинин, очень богатый человек, друг высокой особы. У нее в глазах пляшут черти.
Щетинин не понял выражения ее лица и, нагнувшись к ее похудевшему скуластому лицу, сказал:
-- Ты часть моей жизни. Я перенес на тебя все, что меня занимает. Остались, пожалуй, одни лошади, да и ими меньше занят. Разве только Зорька, прекрасное существо... Ты снишься мне каждую ночь. Любовь моя... Зина...
-- Что? -- злобно и удивленно переспросила актриса. -- Зина?
-- Все равно. Вероятно, ты моя смерть. -- задумчиво сказал он. -- Дай мне руку.
Но рука была холодна, не приближала тела, не устанавливала нежного теплого единения, которое знают все влюбленные.
Виталий повернул экипаж.