Два дня над городом висела сизая туча, словно угроза. Дул холодный ветер; все предметы сделались громоздче, тяжелее. Золотисто-пурпурные закаты, которые в продолжение трех недель, словно феерия, горели в небе, исчезли и вспоминались, как счастье, нечаянно упущенное. Теперь в воспоминании они казались еще обаятельнее.
К вечеру из сизой тучи повалил снег. Наступила зима.
Нил бродил по городу; бессознательно выбирал он незнакомые улицы, чтобы никого не встретить.
-- Похоронили, -- бормотал он. -- Могила...
Но сквозь тяжесть горя, обиды и самопрезрения иногда просвечивала надежда. Нет, это было еще тоньше и неопределеннее. Воображение рисовало Колымову в английской шляпе, с руками, засунутыми в высокие карманы синей жакетки. Ее глаза далеко расставлены и не глядят на него. Что-то сонное было в этой картине. Щемящая тяжесть горя и обиды начинала таять и наконец оставалась лишь в небольшом месте, в груди против сердца. Эта ноющая точка, увеличивавшаяся при вдыхании, делала боль почти приятной.
Мечты уносили его; он плохо замечал улицы. Снег продолжал падать.
...Пройдет несколько лет. Он приедет в приморский город за границу. У него будут дорогие кожаные чемоданы, швейцар отеля низко снимет фуражку. "Мне нужны две комнаты с балконом. В гостинице тихо?" Швейцар с золотым галуном не успеет ответить. На лестнице, покрытой красным сукном, появится Колымова. Он поклонится ей и скажет: "Я помню, когда на вас была английская шляпа и синяя жакетка". "Пойдемте со мной, -- скажет Колымова. -- Я кокотка". У него защемит сердце от боли, и он пойдет за нею...
Картина была так ясна, что он ощутил ту боль, которая проникнет в сердце. Нил приходил в себя и соображал, что это боль не будущего, а настоящего...
Шел снег, становилось холоднее. Если смотреть вдаль, то все фонари сливаются в ряд тускло блестящих точек, выровненных, как на скучном солдатском ученье.
-- Откуда кожаные чемоданы? Какая такая заграница? -- насмешливо говорил Субботин, унижая себя. -- Глупо. Маленький, серенький, самолюбивенький человечишко...
Сделалось стыдно, краска прилила к щекам, и под фуражкой вспотел лоб.
-- Кора деревьев похожа на кожу слонов. Боже мой, глупо, глупо! Надо спрятаться от всех, надо научиться говорить, думать...
Ему показалось, что есть выход из того мрака, который спустился над всей его жизнью. Как только он начинал думать о других -- делалось легче, и выходило, что жизнь имела смысл. Когда же уходил в свое горе, все тяжелело и казалось безысходно печальным.
-- Но мне нет дела до других, -- возражал он себе. -- Ни до кого, кроме Сергея... Я совсем забыл его.
С четкой ясностью вспомнил он лицо брата; вспоминался тихий свет лампы из-под большого зеленого колпака, вечерняя комната, складки белых штор, спущенных на окна.
Жизнь для других представлялась холодной улицей, где фонари сливаются в ряд тускло блестящих точек; жизнь для себя походила на уютную комнату при вечерней лампе.
-- Никуда не уйду, -- сказал себе Нил. -- Через месяц забуду Колымову. Бог с ней! С кем не бывало?
Субботин вышел на широкую улицу. Здесь было шумно, светло, проходило много молодых женщин, в которых не трудно было узнать проституток. Нил старался не глядеть на них. Чаще попадались освещенные подъезды трактиров, гостиниц, ресторанов. Фонари светили ярче и веселее. В освещенных витринах были разложены заманчивые товары. Но и люди и предметы в этой местности как будто подражали тому, что есть у богатых.
-- Второй сорт, -- без насмешки подумал Нил.
Он почувствовал себя виноватым перед вторым сортом, перед этими людьми, которые тянутся к веселью. Его раненое сердце ощущало глубже и тоньше.
Две молодые женщины шли за ним в близком расстоянии. Он ускорил шаг; женщины тоже пошли скорее, и одна из них нечаянно задела его носком. Нил обернулся, она сказала:
-- Ох, простите, -- и улыбнулась.
Он смотрел на нее. Это была высокая, выше его, девушка с черными, свежими, добрыми глазами; только мелкие зубы, посаженные частоколом, портили молодое красивое, вероятно, накрашенное лицо. Она была в короткой шубке, сером дорогом платье и в большой серой шляпе с черным пером. Все было со вкусом и изящно. Рядом шла женщина с таким безразличным лицом, что его, вероятно, нельзя было бы зарисовать; она была ниже ростом, и хорошо сложена.
Несколько времени девушка и Нил молча, сердечно и внимательно смотрели друг другу в глаза.
-- Глаза... похожи, -- неясно подумал Нил.
-- Пойдем, -- произнесла девушка заученной интонацией, но добрые, ясные и твердые глаза смотрели приветливо.
-- Куда пойдем? -- ответил Нил одними губами, продолжая взглядываться в ее лицо.
-- Ты мне нравишься, -- проговорила девушка.
Он понимал, что перед ним проститутка, но ему хотелось ошибиться. Рассказы о странных приключениях и прихотях женщин пришли ему в голову.
Своей длинной тонкой рукой она оперлась о его руку. Сразу сделалось удобно; то, что прежде казалось трудно достижимым и требовало много усилий и времени -- ощущать женщину, дотрагиваться до нее, близко смотреть в глаза -- здесь оказывалось легким и простым.
-- Милая девушка, -- благодарно подумал он и спросил: -- Как вас зовут?
-- Женя.
Она не поинтересовалась узнать его имя; Нил заметил это.
-- Холодно -- промолвила Женя шепелявя. -- Можно мне кофе?
Нил напустил на себя личину веселого, доброго малого:
-- Кофе? Превосходная идея! Признаться, я плохо знаю эту местность.
-- Пригласи и ее, -- шепнула Женя, указывая глазами на подругу.
-- Конечно и она пойдет с нами, -- пробормотал он, устыдясь чего-то.
Он подошел к подруге и сказал несколько обычных слов. Странная мысль пришла ему в голову: почудилось, что эта женщина, старше его летами, приходится ему родственницей, вроде тети; непонятным образом получил он над нею власть, которая тяготила его. Вот-вот она насмешливо улыбнется...
Но она не улыбалась и пошла рядом -- с молчаливым лицом, которое не было ни красиво, ни безобразно и которое нельзя было бы зарисовать.
-- Проститутки, -- сказал он себе.
Все было гораздо сложнее, чем раньше думалось. Несколько минут был он с ними, и уж столько необычных впечатлений... Исчезла гадливость: об этом и не вспоминалось. Было непонятно-страшно, как в лесу, когда мальчиком гнался за юркой ящерицей. Так же стучало сердце, так же было ее жаль и так же чувствовал необъяснимую глубокую вину перед нею. Но назло себе и кому-то другому он продолжал гнаться за нею и бить веткой по хрупкой головке животного, от чего ящерица опрокидывалась на спину и лежала, повернувшись белым брюшком наружу.
Подруга Жени смущала Нила: он не мог отделаться от мысли, что она его старшая родственница. Та, чувствуя себя лишней, все время молчала. Эта внимательная деликатность тронула Субботина. Женя шепнула ему:
-- Она скоро уйдет. Только обогреется.
-- Вы добрая, -- сказал Субботин, прижав локтем ее руку.
Она не поняла, подумав, что он спрашивает.
-- Нет, -- сказала она. -- Моя старшая сестра добрая. А я красивей.
-- Что сестра делает?
-- Портниха. Сейчас в больнице. Простудилась.
Женя рассказывала небрежным, безучастным тоном, который был в несоответствии с только что проявленной заботливостью. Сердце Субботина сжалось.
Они вошли в кофейню. За мраморными столиками сидели хорошо одетые женщины в больших шляпах. Некоторые были с молодыми чиновниками, юнкерами, студентами; эти проститутки, видимо, были для привилегированных; здесь встречались также певички, содержанки, ищущие бескорыстных знакомств и начинающие, которые ждут более или менее надежного спутника. Женя села, ни с кем не поздоровавшись, как будто никого не знала. Другие тоже не обратили на нее внимания: такова была традиция.
Пахло теплым сдобным хлебом и топленым маслом, и это напоминало детство. Лакеи в белых передниках и белых брюках вежливо и без смешка прислуживали, стараясь не глядеть на женщин.
-- Можно спросить папирос? -- сказала Женя, сразу признавая ту власть Субботина, которая далась ему неизвестно как.
-- Пожалуйста, -- ответил он болезненно. -- Я не курю.
Женя подозвала лакея; было видно, что она здесь свой человек.
-- Пажеские, -- заказала она. -- с золотым мундштуком. -- Она тоже будет курить? -- добавила она, указывая Нилу на подругу.
Та молча пила кофе, глядя куда-то в угол, выше голов, причем старалась не менять позы; этого тоже требовала установившаяся традиция.
-- Почему такой невеселый? -- спросила Женя, вкусно затягиваясь папиросой и выпуская струйку дыма в сторону, как делали ее знакомые юнкера.
Ее черные твердые девичьи глаза глядели приветливо; теперь в них искрились золотые точки. Бледная рука с длинными, худыми пальцами держала папиросу. На безымянном пальце было обручальное кольцо.
-- Нет, я весел, -- нехотя ответил Субботин; но затем, словно сбросив что-то, начал говорить:
-- Мне нехорошо. Я любил одну девушку. Очень любил. Она мне сказала: мы никогда не встретимся.
Женя перестала курить, внимательно слушая:
-- Ты не был с ней? -- деловито спросила она.
Субботин немного удивился.
-- Нет.
-- Вот, вот, -- сочувственно отозвалась Женя. -- Всегда представляется что-то особенное, -- заметила она не в насмешку, а деловито объясняя. -- Очень любишь?
-- Да, -- ответил Субботин и ласково дотронулся до ее руки.
Она так же ласково отодвинулась, сказав:
-- Не надо здесь.
Потом сбросила пепел с папиросы и заметила:
-- Тебе со мною будет нехорошо.
-- Почему? -- удивился Нил.
-- Когда думаешь о другой, то никакой приятности. Уж я знаю. Какая она? Красивая?
Субботину казалось, что в словах Жени чувствовалась трезвая и умная правда.
-- Ты замужем? Невеста? -- спросил он, указывая глазами на обручальное кольцо.
-- Нет. Для рекламы, -- ответила она улыбаясь, и Нил понял, что она повторяет чью-то чужую шутку, вероятно, уже много раз сказанную.
Подруга Жени поблагодарила и стала собираться. Накинув на шею дешевое боа, она со смешным достоинством подала руку и, не глядя по сторонам, чуждая, недоступная, готовая отозваться на любой кивок, вышла из кофейни.
-- Я не пойду с тобой, -- сказал Нил. -- Что тебе нужно? Денег?
Она посмотрела добрыми, сестриными глазами и шепелявя ответила:
-- Должна же я жить.
Нил быстро достал кошелек.
-- Вот деньги. Довольно?
Она взяла золотой и опустила в изящную сумочку из серой кожи, которая вместе с пахучими перчатками лежала на мраморной доске столика.
-- Спасибо, -- проговорила она. -- Не знаю.
Нил понял, что ей платят больше и даль еще пять рублей.
-- Ты очень добрый, -- сказала Женя, не выказывая особенной благодарности. -- Как тебя зовут?
Их лица были близки, ближе чем обычно. Он видел черные свежие, как черешни, глаза, широкий рот, в милой детской улыбке открывающий мелкие, отдельно посаженные зубы, подкрашенное лицо, пахнущее приторно сладким запахом пудры и помады, светло-каштанового цвета волосы, тщательно выложенные на лбу и как бы составлявшие с шляпой одно целое. Вот она вся! С нею можно делать, что угодно. Не надо ни сдерживать себя, ни лгать, ни стесняться, ни думать о том, что будет после. Великое сострадание, присутствие которого глухо томило его еще в детстве, -- зашевелилось в сердце.
-- Женя, -- тихо молвил он. -- Женя, зачем это?
На несколько минут все, что было вокруг, сделалось воздушным. Как будто он посмотрел на вещи и на себя с какого-то другого места. Такие минуты приходили вместе с чувством сострадания и надолго, насквозь врезывались в память. Не оглядываясь, не прислушиваясь, он понимал и видел все, что совершается в комнате. Чиновники, юнкера, приказчики в расстегнутых пальто -- все были одиноки, несчастны... Где-то далеко в тумане снежной ночи, оставшейся за дверью, угасал призрак Колымовой, странной милой девушки, пославшей его на горе и высокий отказ.
Нил почувствовал, что готов разрыдаться.
-- Полюбить ее, -- подумал он. -- Быть с нею всегда, всю жизнь.
Женя тихо поласкала его руку и сказала приветливо-безразлично:
-- Пойдем ко мне. Ты мне нравишься.
-- Не надо. Я провожу тебя.
Ощущение скорбной воздушности, временности, текучести всего существующего продолжалось. Человек в белом переднике и белых брюках убрал чашки. Нил почувствовал к нему любовь и жалость. Опять слезы покатились по щекам.
-- Перестань, -- уговаривала Женя, стараясь заслонить его от любопытных. -- Ты очень любишь ее? -- соболезнуя шепнула она, не поняв его слез.
Они вышли на улицу, сели в пролетку. Тень от лошади побежала сбоку и косо ложилась на белой мостовой, вытягиваясь и исчезая. Нил не выпускал ее руки.
-- Сегодня ты ни с кем не должна пойти, -- попросил он.
-- Нет, даю тебе слово, -- встрепенулась Женя и наклонившись, стала вытягивать шею, чтобы поцеловать его в щеку. Но поля большой серой шляпы мешали, и поцелуй не удавался. Тогда она крепко стиснула его руку.
У ворот дома он ласково сказал:
-- Ведь лучше, что я не пошел с тобой?
Она улыбнулась немного цинично, привычная к словам.
-- Не знаю.
Опять он был один; тоскливо оглянулся...
-- Пусть спит спокойно, -- сказал он громко и не мог бы ответить кого имел в виду: Колымову, Женю или всякого другого кто, устав за день, закрывает глаза и видит во сне несбыточное, нездешнее...