В вечер знакомства с Женей, Нил вернулся домой поздно. Он был измучен долгой прогулкой и необычными впечатлениями дня. Но спал плохо, урывками, просыпаясь от внутренних толчков. Желтый мирный свет лампы, прикрытой зеленым колпаком, наполнял комнату. Спиной к нему сидел Сергей и работал. Нил видел, как скрестились под стулом его ноги. Образ Колымовой был в комнате, и мысль о ней будто внушалась ему извне; словно кто-то беседовал с ним о девушке. Нил заворочался на кровати.
-- Ты не спишь? -- тихо спросил Сергей.
Нил заснул и через полчаса опять проснулся. Сергей писал. Мысль о Колымовой опять была в комнате. Не оборачиваясь, Сергей спросил:
-- Я мешаю тебе? Потушить лампу?
-- Сергей, -- сказал Нил и поднялся на локте, -- я рассказывал тебе о девушке, с которой встретился у Яшевского. Пожалуйста, не вспоминай о ней никогда.
-- Хорошо, -- ответил Сергей помолчав и откинулся на спинку стула. Нил увидел его раннюю лысину.
-- Она для меня умерла. Кроме того, быть может, я уйду... на некоторое время.
Сергей прикрыл глаза рукой.
-- Уйдешь? -- прошептал он, все не оборачиваясь. -- Куда?
-- Еще не знаю. Нельзя жить так, как все живут... Который час?
-- Начало третьего.
-- Нельзя. Необходимо что-то сделать, -- повторил Нил.
Он заснул. Утро было бодрое. За ночь выпало много снегу, и белый свет, идущий через окно, придавал комнате что-то новое. Сергей еще спал. На его столике все было аккуратно прибрано. Топилась печка; Нил достал письма Колымовой, полученные в разное время, и бросил в огонь. Ее последнюю записку "Мы больше не должны встречаться" он перечел, думая уловить в ней что-то. Но и ее бросил. Бумага быстро сгорела. Сделалось очень грустно, но в этой грусти было что-то освободительное. "Кончено, -- подумал он, -- теперь иная жизнь".
-- "Женя", -- сказал он вполголоса, желая звуком этого имени прогнать другое. Он силился вообразить ее лицо. Но в то время, как Колымова вспоминалась легко, без усилий и даже против воли, образ Жени не давался воображению. Приходилось добывать его, частями, как бы выкапывая из-под обломков рухнувшего дня; вот черные свежие, как черешни, глаза... широкий рот с детским выражением... маленькие уши с бирюзовыми сережками. Вдруг ясно почувствовался запах ее духов и пудры, имевший невыразимо гадкий привкус. Его лицо поморщилось, и у него вырвалось: "Проститутка"...
-- Мне нужны деньги, -- сказал он Сергею за обедом. -- Можно взять?
Он отправился к Жене. Ему казалось, что люди оглядываются на него, догадываясь куда он идет, и пожимают плечами. Он волновался, горестно досадуя на то, что цельность решения оставила его.
Но все же шел. Он поднялся по чисто прибранной лестнице и остановился перед дверью; на ней была медная дощечка с незнакомой фамилией и ниже узкая визитная карточка с золотым обрезом и закругленными краями:
-- Евгения Ивановна Сизова, артистка.
Опять вспомнился приторный запах пудры и помады.
Он позвонил: девушка с веселым умным лицом отперла дверь.
-- Дома Евгения Ивановна?
Он вошел в полутемную переднюю, уставленную шкафами и картонками.
-- Барышня, к вам пришли, -- дружелюбно сказала девушка, постучав в дверь.
Изнутри что-то ответили; горничная передала:
-- Просят. Пожалуйте, -- и продолжала ясно и добродушно улыбаться.
Нил вошел. Посреди комнаты стояла высокая женщина с маленькой головкой и редкими светло-каштановыми волосами; она была в одном белье: в свеженакрахмаленной юбке, и нижней ажурной кофточке без рукавов. Из-под хрустящей колоколообразной юбки были видны тонкие, костлявые ноги в дорогих черных чулках и лакированных туфельках, на высоких гнутых каблучках. Женщина улыбалась бедным, маленьким безбровым лицом, и бледные губы открывали зубы, похожие на Женины.
Нил с разбегу поздоровался с ней и, увидев чужое лицо, готов был спросить:
-- Где ваша подруга?
-- Все-таки пришел, -- проговорила девушка и потянулась поцеловать в губы.
Тут он сообразил, что это и есть Женя. Чувство омерзения, жалости и близящейся, непоправимой ошибки охватило его.
-- Почему ты не одета? -- спросил он недоброжелательно.
-- Я только что пила кофе. Я ждала тебя.
-- Меня не надо ждать неодетой, -- жестко ответил он, намеренно придавая ее словам особый смысл.
Она простодушно и цинично улыбнулась, как привычной шутке.
-- Если бы я ждала для этого, -- поясняла она, -- то не надела бы крахмальной юбки. Извини, -- продолжала она, -- только что принесли белье. Можно?
Она подошла к двери и кликнула девушку.
-- Очень хорошая девушка, весной выходит замуж, -- сообщила она, словно делилась радостной вестью.
Вошла просто одетая деревенская баба с серьезным лицом; она бережно несла вымытое и выглаженное белье проститутки. Баба мирно взглянула на Нила и сказала:
-- Здравствуйте, барин.
Две женщины за его спиной повели сдержанный деловой разговор. Он прислушивался с занывшим сердцем. Говорили о паре лиловых чулок, которую жаль подарить: можно починить; совещались также о лифчике с желтыми лентами... В их беседе чувствовалась доверчивая деликатность и доброта: словно мать и дочь беседовали... Чувство тяжести, которое Субботин не мог осмыслить, увеличивалось. Баба тихо вышла. Женя, обняв голой костлявой рукой, наклонилась над ним.
-- Как хорошо, что ты пришел, -- сказала она, потянулась и в изумлении спросила: -- Почему ты плачешь? Я сказала что-нибудь?
Нил схватил ее руки. Он ощутил приторный запах помады и пудры, но тотчас забыл его.
-- Как ты живешь! Женя! -- не то спросил, не то удивился он. -- Ведь страшно!
-- Что же мне делать? Я должна жить, -- оправдываясь произнесла она. -- Но никогда в вечер не иду больше, чем с одним. Нет, никогда.
Он, не стыдясь, глядел на нее, и из его глаз текли слезы.
-- Ты много зарабатываешь?
Он спрашивал так, как сейчас говорили о белье.
-- Слава Богу, я не должна идти с первым встречным, могу выбирать. Но каждые три дня надо отдавать за квартиру двенадцать рублей.
-- Как? -- изумился Нил.
-- Иначе она меня прогонит. Не любят сдавать комнаты, потому что беспокойно. Хотя днем ко мне не приходят. И вообще очень порядочные господа.
-- А дальше? -- спросил Субботин, не сводя с нее глаз.
-- Что? Если бы я могла скопить рублей двести, двести пятьдесят.
-- Зачем?
-- Сняла бы квартиру. Три-четыре комнаты сдавала бы, а одну для себя. Мебель можно на выплату. С ванной. Не могу без ванны, я уж привыкла.
-- Я достану деньги. Погоди. Я непременно достану, -- сказал Субботин.
Женя наклонилась и поцеловала его в лоб без особенного энтузиазма.
-- Спасибо. Ты добрый мальчик. Теперь я оденусь? -- спросила она осторожно, и Нил понял, что она деликатно предлагала себя: не нужна ли?
Он принялся ходить по комнате. На стенах висели картины, изображающие озеро и охотника, встретившего в лесу велосипедистку. У окна стоял дорогой письменный стол, но в чернильнице не было ни капли чернил. Субботин выдвинул ящики один за другим, все были пусты; ни лоскутка бумаги, ни старого конверта. На хрупкой черной этажерке не было ни одной книги, полки были покрыты пылью. Пустые ящики поразили его больше всего.
Они так ярко говорили о ее жизни, которая ни с чем не связана и никого не могла заинтересовать. Опять болезненно защемило сердце.
-- Тебе пишут? -- спросил он.
Она не поняла.
-- Пишут ли тебе письма? -- повторил Нил.
-- Нет, кто же? -- равнодушно возразила она. -- Иногда один полковник. Пожалуйста, застегни мне сзади.
Субботин путаясь застегивал крючки, видел худые лопатки и длинную худую, почти детскую шею.
-- Что же он пишет?
-- Он редко пишет, -- нехотя отозвалась Женя.
Никаких фотографий, столь обычных в комнате каждой девушки, не было. Все предметы были голы, одиноки, не связаны между собою. Ни на минуту нельзя было забыть про огромную низкую кровать белого клена, которая нагло лезла в глаза.
-- Хочешь мою карточку? -- спросил он.
-- Да, милый. Теперь пойдем куда-нибудь?
-- Я тебе подарю. И также портрет одной девушки.
-- Эта та, которую ты любишь?
-- Я больше не люблю ее.
Она быстро подняла глаза и посмотрела на него совершенно так, как делала Колымова.
-- Правда?
Перед ним стояло совершенно другое существо.
-- Правда, что ты ее не любишь?
Она опустилась на колени, чтобы лучше видеть его лицо. Длинные худые ноги в лакированных туфлях на гнутых каблучках далеко высунулись из-под подола серого платья.
Он почувствовал себя преображенным со светлым сердцем. Его юношеское горе, боль отвергнутой любви, раненное самолюбие заменились чувством огромной жалости и сострадания к ней.
-- Эта злая гордая девушка, -- сказал он, -- сама не знает чего хочет. В сущности она даже некрасива.
Нил протянул к ней руку.
-- Ты будешь мне сестрой. Хочешь? К тебе приходят и уходят, но я не уйду. Ты добрая, чистая. Будем вместе? Хочешь?
Женя не поднимала головы; он поцеловал ее. Она ответила деловым и спокойным поцелуем. Ему показалось, что она чем-то разочарована.
-- Конечно, хочу, -- сказала она и поцеловала его руку. -- Как ты желаешь: остаться нам здесь или уйти?
Она была уже прежняя, шепелявая, накрашенная, с фальшивыми локонами; она надевала перед зеркалом шляпу.
-- Эта очень дорогая шляпа -- пояснила Женя: -- Мне дали ее в долг, на выплату.
-- И платье?
-- Платье тоже. Хочешь, пойдем в одно местечко, будет весело.
-- Куда? -- безучастно спросил Нил. Женя по-прежнему была ласкова и мила, но словно ушла от него.
Она живо сказала:
-- Сегодня открывается новый ресторан "Олимпия". Будет много народу.
-- Тебе-то что?
-- Ну, весело... Мы не должны пить вина, -- успокоительно прибавила она. -- Можно и пиво. Будет музыка. Впрочем, как хочешь.
Субботину казалось, что, если уйти из этой комнаты, где стоит широкая кровать белого клена и где пусты все ящики, то можно будет говорить о другом, многое выяснится, сделается легче и свободнее.
-- Пойдем, -- сказал он. -- Тебе нужны деньги? Возьми.
Она опять поцеловала его в рот своими крашенными губами и была вчерашняя, непохожая на ту незнакомую девушку с маленькой головкой и костлявыми руками, которую он увидел, войдя в комнату.
-- Прости, -- сказала она сконфуженно. -- Я не предложила тебе папиросы. Но, признаться, я не люблю, когда курят в моей комнате. Ведь с тобою я не должна стесняться.
Они вышли. В передней Женя дружественно улыбнулась горничной, как подруге, которая посвящена в какую-то ее девичью тайну. От этой улыбки у Субботина опять болезненно зашевелилось сердце.