Так началась для Субботина та жизнь, которая привела его в иной, до сего незнакомый и им презираемый мир, сломила и очистила его сердце и надолго наполнила душу любовью и глубоким состраданием ко всему, что живет. И потом, когда многое неожиданно было прервано, а другое незаметно угасло, -- уже не было возможности освободиться от потрясения, которое пронзило светом душу и наложило глубокий отпечаток на все дальнейшие переживания.
Приторно-сладкий запах пудры и помады, которую, как ему вообразилось, употребляют только проститутки, преследовал его и будил темное чувство гадливости и непреоборимого презрения. Минутами представлялось, что он выпачкался в чем-то липком, грязном; это было очень мучительно. Но опять налетала волна огромной нежности, когда он всем отдавал свое сердце, думал с любовью об извозчиках, дремавших на козлах, о бродягах, отправляемых ранним утром в полицейскую часть, о городовом, стоящем на перекрестке улиц и обдуваемом холодным ветром. Тогда не замечал он приторного запаха, его мозг светлел, и грусть горячей волной била из сердца.
-- Благодарю судьбу, что встретил тебя, Женя. Погоди, я все устрою, твоя жизнь изменится.
Они сидели в недорогом ресторане за столиком, покрытом несвежей скатертью.
-- Грех дурно говорить про родителей, -- шепелявя начала Женя, -- но сколько раз просила я: мама, отдай меня в магазин шляп. Я была бы хорошей модисткой, люблю убирать шляпы.
-- А теперь уж поздно? -- грустно спросил Нил.
-- Куда я теперь пойду? Деньги нужны.
-- Деньги будут. У меня есть знакомый офицер: Щетинин. Если ему рассказать, как они необходимы, то он даст, я уверен. Он богатый, хороший человек. Только надо подождать. Ладно?
-- Ты добрый, Нил. Почему та девушка не любит тебя?
-- Не нужно о ней говорить, -- мягко попросил Субботин.
-- Если она узнает, что ты со мной, то никогда не простит тебе.
-- Она знает, -- помолчав ответил он. -- Я ей писал.
В первый раз он увидел, что мягкое лицо Жени приняло тупое, злое выражение.
-- Что писал? Зачем?
-- Она тебя полюбит.
-- Не надо было писать, -- упрямо оборвала девушка.
Временами в нем просыпался прежний ограниченный человек, пропитанный логикой и всей суетой трусливой жизни. Он со страхом оглядывался и соображал мелким умом практического человека:
-- Зачем я с нею? Разумно ли губить себя из-за полуобразованной, никому ненужной проститутки? Я был бы полезнее в другом месте. И, наконец, разве это решение вопроса?
Доверчивость девушки, искренно, без фраз и порывов страсти, привязавшейся к нему, обременяла, как тяжесть, привешенная к ногам. Со злым чувством вспоминал он белье, которое так часто отдавалось в стирку, шляпу, платье и фальшивые волосы, взятые на выплату.
Но опять слышал ее голос, видел милые, сестрины глаза, юные и свежие, как черешни; ему делалось стыдно: он молча сжимал и гладил ее руку, как бы прося прощения.
Приходила и другая мысль:
-- Завтра или послезавтра она пойдет с кем-нибудь. Я только мешаю ей.
Он боялся и в то же время втайне желал, чтобы это случилось. Вероятно, поэтому он медлил пойти к Щетинину за деньгами. Может быть, хотелось испытать последнюю степень жалости, проверить себя последним испытанием?.. Или желал вызвать в себе такое отвращение и ненависть, которые излечили бы от нежданного увлечения и освободили от мучительной тяжести? Он опять будет прежним, вернется в мир комфорта, чистых девушек, дружественно улыбающихся мужчин, в атмосферу всеми признанного и установленного порядка. А может быть, боролась душа с последним препятствием, с чванливым самолюбием мужчины? И желал преодолеть и пережить все до конца, чтобы были сказаны все слова и пройдены все пути?..
Однажды в ясное свежее утро они гуляли. Снег давно улегся плотной массой и уж не казался чуждым и необычным. Стояла бодрая тесная зима.
Коричневый сани, запряженные парой гнедых лошадей, накрытых голубой сеткой, промчались мимо. Молодой, неестественно толстый человек с пухлым бритым лицом, приподняв цилиндр преувеличенно вежливо поклонился Жене. Она покраснела от удовольствия под слоем румян, не заметив иронии.
-- Кто это? -- спросил Нил.
-- Этот и дал мне в кредит платье и шляпу. У него три магазина. Страшно богат.
У Нила свело горло, он неясно проговорил:
-- Ты ему отдавалась?
Женя улыбнулась своей добродушно-циничной улыбкой, словно, речь шла о невинной шалости.
-- Да. А что?
-- Он тебе заплатил?
-- Говорю: он дал мне в кредит платье и шляпу. Кроме того, мы пили шампанское. Ты любишь шампанское?
-- Он тебе нравится? -- жестоко продолжал Субботин.
-- Такой жирный. Жирных я люблю.
"Бежать, уйти!" -- пронеслось у Субботина.
-- Значит, это не так уж страшно?
-- Что?
-- То, чем ты занимаешься.
Она опустила голову.
-- Что я тебе сделала? -- грустно произнесла Женя.
-- Ты говоришь: он тебе нравится...
Она ответила просто:
-- Ведь я женщина. Ты забываешь об этом.
Он устыдился; кроме того, понял скрытый упрек.
-- Я не хочу быть с тобою, как все. Когда придет время, и я захочу тебя, как женщину, ты будешь моей.
Она молчала.
-- Разве я тебя обижаю?
-- Я хочу, чтобы ты был моим мужем.
Он понял это, как условное выражение, как жаргон.
-- Да, да. Это придет... со временем. Вот увидишь.
Коричневые сани с голубой сеткой повернули и теперь шагом следовали за ними. Толстый молодой человек с неестественно разбухшим лицом улыбаясь кивнул Жене.
-- Он сделал тебе знак? -- спросил Субботин с тревожным сердцем.
-- Нет, какой знак? Я ничего не видела, -- ответила Женя.
Он поверил, но через несколько минут, когда говорили о другом, она спросила:
-- Когда ты пойдешь к тому офицеру?
Тогда он понял, что толстый молодой человек намеренно поехал шагом и сделал ей знак приглашения. Субботин ясно читал в ее маленькой нехитрой душе: не хотелось идти, но идти надо, необходимы деньги, потому и спросила про Щетинина -- в первый раз за все время... Нил принял беззаботный вид и небрежно ответил:
-- На днях... На будущей неделе.
Теперь он толкнул ее: так долго она не могла ждать... Женя замолчала. Но уж он знал, что случится. Он украдкой взглянул на нее: но ничего не прочел на напудренном, слегка подкрашенном лице. Оно было так же приветливо и ласково, как минуту назад.
-- Где твоя подруга? -- спросил он, чтобы что-нибудь сказать.
-- Какая?
-- Та, с которой я тебя встретил?
-- Варя? Она не моя подруга. Варя гораздо старше меня -- не говори никому. У нее есть друг. Он ее бьет.
-- Бьет?
-- Да, и забирает деньги. Но она его любит. Нет, спасибо. Уж лучше быть одной.
-- Ведь я твой друг.
-- Ну да, ты.
-- А она получает много денег?
-- Нет, меньше меня.
-- Тебе дают больше?
-- Да.
-- Почему же ей дают меньше?
Ответ Жени был так удивителен, что еще долго после этого Нил думал над ним. Она слегка запнулась, как бы подыскивая точные слова, и проговорила:
-- Во-первых, что у нее за белье!
"Разумеется, -- думал Субботин, -- ежели все люди одинаковы и приходится расценивать их на деньги, то как же иначе различать, если не по белью?" Жестокая мудрость была в этих словах, и внутренне он опять приблизился к девушке, которую посылал на поругание... Он спросил:
-- Ты думала о самоубийстве?
-- О, много раз! Я хотела бы умереть, но боюсь, что это очень больно. А если меня спасут в больнице? Второй раз уж не сунешься.
Он поверил ей: так отчетливы и просты были ее слова.
-- Ты боишься больницы?
-- Не дай Бог! Не дай Бог!
Он давно заметил ее панический, почти сверхъестественный страх перед больницей -- подобный страху вора перед тюрьмой.
-- Вечером увидимся? -- спросил он, глядя в сторону.
-- Вечером надо зайти к одной подруге. Я обещала.
Он сжимал ее руку, как бы благословляя на позор.
-- Хорошо. Я завтра зайду.
Он пошел, она окликнула его.
-- До свидания, -- повторила она. -- Жаль, что не могу тебя чмокнуть.
Он постарался сделать улыбку; она не выпускала его руки.
-- Почему ты не можешь навсегда со мной остаться? -- задумчиво произнесла она.
Этот вопрос, как острый удар, мучил его во весь длинный вечер.
Непонятно двоился ее образ. Утром ничего не стоило отпустить ее к толстому молодому человеку; он видел ее равнодушно-милое лицо, подведенные брови, шляпу с пером, полученную на выплату. Все было обычно; никто не кричал, не произносил жалостливых слов, и произошедшее представлялось заурядным, незначительным делом. Но теперь именно от обычности и покорности накрашенного лица становилось больно до внутренних рыданий. "Самое страшное не в крике, -- думал Нил, -- а в немом безмолвии жертвы. Страдание, которое сознает себя, тем самым нашло исход. Страшно закрытое, немое, внутренне сгнивающее страдание с равнодушными пустыми глазами".
-- Продал, продал, -- говорил он себе, растравляя боль...
-- Почему я не борюсь? Почему она пошла? -- думал Субботин.
Деньги? Нет, не только в них дело. Здесь другое, что сильнее денег. Что же?
Весь вечер бродил он по улицам "второго сорта", где встретил Женю. Ярко светили фонари. В кофейне, где пахло сдобным хлебом, он сидел один и медленно думал. Некоторые женщины уже знали его, но не подходили. Белые жилки на поверхности мрамора заставляли вспоминать вечер, когда он в горе и обиде шел по улицам, не зная куда деваться. Прежняя боль вспоминалась уж с благодарной усладой. Чувствовалось, что пройдут еще месяцы, годы, и боль любви представится необыкновенным счастьем, которое принесла молодость... Было отрадно думать об этом, и рождалась надежда, что настоящее тоже благословится и наполнит сердце гармонией... Вспомнились пурпурно-золотистые закаты этой осени и железный воздушный мост, по которому экипажи и автомобили в быстром беге уносили изящных женщин. Он вспомнил актрису Семиреченскую и длинного офицера Щетинина... Их любовь казалась непостижимо-заманчивой, светлой, обставленная роскошью и интимной тайной...
Два раза возвращался Субботин в кофейню. Был поздний час. Говорили громче, шутили грубее. Пьяный студент громко жаловался на то, что его не уважают. Женщина с тупым белым лицом ждала: возьмут ли ее с собой? Субботин понял, что весь вечер бессознательно ждал и искал Женю.
На холодных улицах было пустынно. Низкая ночь залила жизнь, и электрические фонари представлялись одиночными бессильными вспышками сознания. Казалось, никогда, никогда не наступить рассвету...