С утра был сильный туман. Пришлось зажечь лампу, и необычно занявшийся день, похожий на вечер, придал всем переживаниям отсвет неестественного. Когда впоследствии Нил оглядывался на прошлое, этот день, наполненный черным воздухом в коротких обрывках улиц, пронизанный звонками невидимых трамваев, стоял отдельно, как меланхолический памятник о пережитом. Нередко в течение этого дня, который казался то длинным, то коротким, представлялось, что он на иной планете -- или еще не проснулся и в нелепой логичности переживает томительный сон.
-- Что с тобою, Сергей?
Тот, положив руки на стол, приник к ним головой. Желтый умиляющий свет лампы, зажженный в необычный утренний час, освещал его голову. Когда он взглянул на брата, его глаза блестели силой и умом, а похудевшие щеки порозовели.
-- Мне трудно дышать, Нил. Понимаешь? Когда вдыхаю, мне кажется, что вместе с воздухом я вбираю в себя мысли. Будто я дышу счастьем.
-- Да, да, -- задумчиво проговорит Нил. -- Всюду боль, страдание и несправедливость. Но все вместе -- безмерное счастье.
-- В моем мозгу не умещается весь мир, который я вдыхаю. Я переполнен через меру. Мне хочется молиться.
-- Что? -- изумился Нил.
-- Мне хочется пойти в церковь и молиться. Это так огромно. Скоро я все узнаю.
-- Что ты узнаешь?
-- Скоро. Ты хорошо сказал: всюду боль и несправедливость, но все вместе безмерное счастье.
-- Мне хорошо Сергей... Я печален и вместе с тем рад.
-- Нил! Подлинная радость лежит только на самом дне печали.
-- О, да!
-- И тот, кто подносит к твоим губам чашу печали.
-- Он ближе лучшего друга.
-- Ну, вот, ты это понимаешь, Нил. Я счастлив.
Сергей глядел на зазубренный огонь лампы. Сердце Нила раскрывалось, он чувствовал биение крови своего брата: точно это был он сам, но нежнее, тоньше, хрупче. Подумал, что нечто обрекающее висит над головой Сергея; и это не испугало Нила.
-- Сергей, я мало рассказываю тебе, потому что и сам еще не знаю. Я говорил, что уйду. Вероятно, это скоро случится.
Сергей ответил:
-- Зачем рассказывать? Если события важны, человек преображается, и тогда видишь то новое, что в нем есть. Если же нет, то события неинтересны. В человеке важно его новое.
-- Да.
-- А это новое невозможно скрыть.
Он опять светло посмотрел на брата, и Нилу показалось, что в словах брата есть еще какой-то смысл: словно Сергей извинялся или обещал что-то. Только впоследствии ему все стало ясно.
Нил вышел на улицу. Из черного тумана, густеющего в десяти шагах, выделялась чугунная решетка набережной; но чугун казался призрачным, точно оплотнел, затвердев туман. И раньше, осенью, когда над огромным городом и над рекою, вырвавшейся из-под мостов, горели золотые закаты, Субботину казалось, что он улавливает кажущуюся твердость предметов; но никогда так ясно, как сейчас, не ощущал он вечной текучести неподвижного; теперь он знал, что мир вокруг него призрачен, и сам он в печальной маске блуждает среди масок. "Я счастлив", -- говорил он себе и был необычно бледен. Но это было еще больше, чем счастье, потому что не чувствовал суетной радости. Все в нем и вокруг него было серьезно, как при торжественной церемонии. Он понял то, о чем говорил Сергей: о счастье, которое приходит вместе с дыханием.
Приближалась девушка, похожая на Колымову; Нил всмотрелся, и сходство исчезло; он даже подивился своей минутной ошибке. Против сердца в одной точке заныло знакомой болью, и почему-то мелькнула лестница, покрытая красным сукном... Слышались звонки невидимых трамваев; в этих звуках тоже была длинная мысль о текучести того, что представляется неподвижным. Прошли три гимназиста, одна дама, еще дама, офицер и потом из тумана вышла Елена Колымова.
На одно мгновение она погрузила свои глаза в его, но отвела их, прикрыв длинными белыми веками. На ней была английская шляпа и синяя жакетка. Руки были засунуты в высокие карманы, прижаты к телу, и локти сзади выступали острыми углами.
-- Я знал, что встречу вас, -- сказал Нил.
Она сжала его руку, удержав в своей; он не заметил этого.
-- Я в другой обстановке, среди других людей -- продолжал он, -- мне хорошо.
-- Вы писали, -- молвила Колымова, глядя мимо его плеча.
-- Больше не буду писать. Как вам живется?
-- Благодарю. Скоро уеду.
Он не спросил: куда, зачем? Она не уходила.
-- Как просто мы встретились. Прощайте, -- сказал Нил. -- Благодарю вас.
-- Прощайте, -- тихо шепнула она и вдруг побледнела; на ее высокой шее трепеща забилась жилка.
У него перехватило дыхание. Блеснула мучительная мысль: он испугался ее, и она тотчас исчезла.
Они разошлись. Туман поглотил ее.
Захотелось скорее увидеть Женю. Он заметался и внутренне заспешил; силой воли подавил воспоминание о Колымовой; с облегченным чувством сказал себе, что встреча не волновала больше. "Она скоро уедет", -- успокоил он себя окончательно.
Туман не рассеивался. В некоторых узких улицах были зажжены фонари. Был первый час. Лестница, по которой поднимался Нил, была совершенно темна. Он думал, что продолжается какой-то сон. "Неужто я сейчас разговаривал с Колымовой?" Очертания реального стирались, расплываясь. Он нащупал медную дощечку и ниже узенькую визитную карточку с закругленными углами.
-- Артистка, -- мелькнуло у него печальным, насмешливым укором.
Веселая горничная отперла дверь.
-- Барышни нет.
-- Не возвращалась с вечера?
Горничная смущенно повторила:
-- Нет ее. Не сказала когда придет.
-- "Не ночевала", -- сказал себе Нил. Когда спускался с лестницы, его колени подгибались. "Я с утра не ел", -- вспомнил он.
Субботин сидел в дешевой кухмистерской и ел мало. Он думал о людях, которые входили сюда; все говорили тихо, боязливо, словно извинялись в том, что живут. "Милые", -- шептал им Нил, и сердце билось в гармонии с этим словом. Оставив недоеденный обед, он вышел. "Милые", -- повторил он, но уж не знал к чему это относится.
Люди в тумане наскакивали друг на друга, бормоча извинялись и, хмуро улыбнувшись, расходились. За поворотом Субботин увидел молодого, очень худого человека с необыкновенно равнодушными, оттянутыми вниз глазами и резко очерченным характерным носом.
-- Липшиц! -- сказал Нил. -- Вот чудесно! Марк Липшиц.
Это был товарищ по гимназии, которого он давно потерял из виду; неожиданная встреча обрадовала Субботина.
-- Мне плохо живется, -- говорил Липшиц, -- иду к знакомому приват-доценту.
-- Слязкину? -- неожиданно для себя проговорил Нил.
-- Да. Откуда вы узнали? Может, даст работу. Совсем плохо. Но не в том дело.
-- Я вас всегда любил, Марк Липшиц, -- сказал Нил. -- Помните, я дразнил вас, когда был мальчиком, и кричал: "жид".
-- Ничего -- равнодушно отозвался Липшиц.
-- Должно быть, я тогда завидовал вам. В вас есть удивляющее спокойствие, но в то же время вы фантаст. Я вас люблю, Липшиц. Сегодня для меня многое должно стать ясным -- в этом тумане. Такой странный туман! Вам плохо живется? Знаете, а мне не жаль вас. Странно? Других жаль, а вас нет. Вам идет то, что вам плохо живется.
Липшиц усмехнулся толстыми, плотоядными губами.
-- Это вы хорошо сказали.
-- Когда у вас будет покой, вы потеряете свое удивляющее спокойствие, Липшиц.
-- Что с вашим братом, Нил? Прекрасная, ясная голова. Его погубит гипертрофия сердца. Слишком большое сердце -- это вредно.
-- Скажите обо мне. Вы умный человек.
-- Вы? -- Липшиц задумался. -- Смотрите: к быку приближается матадор, понимаете? Во-первых, надо не испугаться и подойти; во-вторых -- выбрать момент, в-третьих -- ударить шпагой загривок; а в-четвертых, -- погрузить ее до самой рукоятки. Тогда бык неминуемо упадет. Вы все сделаете, но на последнем задумаетесь: "А вдруг он не упадет?" И у вас дрогнет рука. Тогда бык, действительно, не упадет.
-- Милый, милый... Вы даже говорите, как фантаст. Но именно сегодня все изменится.
-- Что-то мешает вам дойти до конца. Вы окружность -- понимаете? Вы возвращаетесь на то же место.
-- Что? Что? Это поразительно! А надо быть?..
-- Надо быть прямой линией.
-- Поразительно! Одна девушка сказала мне это в тех же словах. Давайте будем на "ты"? В память о... об этом тумане, хотите? Я должен вас часто видеть. В Христа вы верите, Марк Липшиц?
-- То есть, как в Христа? Что такое?
-- Что Он был, что ходил босиком по дорогам, что скорбел о людях.
-- Конечно, верю. А что?
-- Ну вот! Больше ничего и не надо: Он был! Прощай, Марк. Спасибо.
Нил побежал дальше. Радостное беспокойство наполняло его, точно сообщили ему что-то очень важное.
Но Жени он опять не застал. Нил не расспрашивал горничную, чтобы не услышать того, чего не хотел. День под покровом тумана неприметно перелился в вечер, оставив по себе ощущение необычности, похожее на то, какое испытывают животные и люди при солнечном затмении. Многие мысли беспорядочно наполняли мозг Субботина.
-- Ты свободен, -- говорил он себе, -- ее нет. Ее зарезали, увезли искалечили ... Хочешь ты этого?
Он прислушивался к себе и отвечал:
-- Ей-Господи, не хочу. По совести говорю: не хочу.
Он оглянулся; кругом были огороды и бесконечные заборы. Туман рассеялся, и фонари светили важно и скромно всем, кто проходил мимо. Полоска пушистого снега лежала на верхней доске забора.
Нил заспешил обратно. Уже не думалось ни о чем: только бы застать ее. Он побежал по лестнице; не хватало дыхания.
-- Дома?
Горничная молча впустила Субботина.
Женя лежала на кровати с заплетенной, как у девушки, косой, с измятым, извиняющимся, оскорбленным и жалко-улыбающимся лицом.
-- Я так устала, -- сказала она тоскливо.
Нил бросился к ней; мозг его осветился мудростью и всепрощением. Он понял, что уготовил ей и себе тяжкое испытание, что, толкнув ее к другому, пытался вызвать гадливость в себе и ожесточение в ней. Еще понял он, что за вчерашний вечер и за весь странный необычный день в его сердце выросла подлинная любовь мужчины к женщине, что болезненно ревновал ее и искал, как жених невесту. Он обнял ее, и вдруг она почувствовала его; ее измученное лицо преобразилось, и взгляд осветился. Густая краска радостного стыда залила ее щеки, она заломила руки, и в счастливом изнеможении он склонился над нею.
Радостный толчок, вольный, как порыв высочайшей свободы, потряс его. Его охватила незыблемая уверенность в том, что наступила минута высокого смысла. Жизнь его взметнулась порывом в свой зенит и благословила все прошедшее.