Веселовская, решив провести вечер дома, переоделась в просторный пеньюар, оставлявший свободными шею и полные белые руки с маленькими, несколько пухлыми пальцами, сняла все украшения -- браслет, брошку, кольца, и почувствовала себя мирной, ровной и покойной. Она велела горничной -- молодой, чахоточной девушке -- приготовить к десяти часам чай и прошла в маленькую, днем мрачную, а сейчас очень уютную комнату, которая называлась кабинетом. На столе на высокой ножке горела керосиновая лампа: Юлия Леонидовна не любила электричества. Хозяйка несколько раз прошлась по блеклому ковру, который лежал в ее будуаре, когда она еще жила у мужа и, соединив руки ладонями вместе, задумчиво поднесла их к губам. На низком, красиво выровненном лбу, над правой золотистой бровью легла неоформившаяся складка. На лампе был матовый колпак, и в комнату шел ровный свет без теней.
Юлия Леонидовна села к столу, достала из ящика толстую тетрадь в упругом зеленом переплете и принялась писать крупным неженским почерком:
"Сегодня утром я сказала мужу, что не вернусь. Ему было тяжело, но он крепился передо мною. Тяжко было смотреть на Юлю. Девочка хотела что-то сказать, я притворилась, что не вижу и поспешила уйти.
Таким образом, все останется по-прежнему. Между Яш... и Кол..., видимо, что-то произошло, и он опять нуждается во мне. Он этого не сказал, да и не скажет, разумеется. Но я чувствую.
Прежде я спрашивала себя: любит ли он меня? Теперь же я понимаю, что подобные вопросы делают меня смешной. Яш... не способен любить никого. Что может дать ему женщина, кроме своего тела? Он презирает меня.
Я чувствую, как он иногда с брезгливостью смотрит на меня. Он как будто ставит мне в вину мое тело. Если б я могла как-нибудь спрятать его на то время, когда оно ему ненужно! Я стараюсь, чтобы он днем видел меня в простых темных платьях без всяких украшений. Он ни разу не поцеловал меня в губы, не смотрит в глаза. При посторонних держится так, что, хотя он этого и не хочет, но всем тотчас становятся ясны наши отношения.
Ему не дано любить никого; это расплата за гениальность. Он очень одинок, несмотря на то, что вокруг него столько людей. Я убеждена, что он страдает от этого гораздо меньше, чем думают. Чувство одиночества дает ему особенные возвышенные минуты, которые недоступны другим.
Он готовит свою книгу "Христос в Городе", и я волнуюсь, думая о том, как ее встретит общество. Она должна вызвать большое волнение у нас и заграницей. Вероятно, книга выйдет в свет будущей зимою. Это будет для меня большой радостью.
Почти все, что изложено в книге о женщине, родилось через меня. Разумеется, это не мои мысли -- смешно если бы я так подумала! -- но они возникли благодаря тому, что я около него. Конечно, не будь я, была бы другая; я не ставлю себе этого в заслугу. Кролики и лягушки, которых препарируют врачи, тоже могли бы сказать, что участвуют в развитии медицины. Пусть и я такой кролик... Почти треть его новой книги облита моей кровью, скреплена моей жизнью и молодостью. У меня есть своя гордость -- гордость кролика, который четвертый год терпеливо выносит все проделываемые над ними опыты. Однажды я видела забавный рисунок: на препарационном столе в крови лежит кролик с отрубленными лапками, и внизу подпись: "Я страдаю для того, чтобы человек сделался профессором". Это про меня написано: я страдаю для того чтобы Яш... сделался профессором... Это его тайная мечта.
Многие, особенно женщины, не поймут меня и возмутятся: как можно быть до такой степени рабой? Прежде и я так думала. Но нет, это не рабство, mesdames, это наша гордость и наша доля участия в духовной жизни.
Как странно читать и узнавать на бумаге свою жизнь! То, что давно прошло и забыто, неожиданно воскресает. Случай, когда-то причинивший мне боль или радость, под его пером превратился в ряд рассуждений или в гениальную мысль или в тонкий анализ. Всюду я могу узнать свое и вижу откуда получилось то или другое. Иногда это очень сложно и совершенно изменено, но все же я угадываю и волнуюсь... Со стороны кажется, что он не замечает окружающего. Моя любовь служит мостом между его мозгом и тем, что ему нужно от жизни и от меня.
Иногда думаю: почему такое-то событие или переживание, казавшееся мне важным, дало ему так мало, а какой-нибудь пустяк вызвал к жизни целую главу; так, например, глава "Мать-проститутка" -- конечно, следствие нашей весенней ссоры, когда он встретил меня с мужем. Порою даже жаль становится: неужели ничего более нельзя выжать из целых месяцев жизни, как только короткое примечание мелким шрифтом под текстом? Но, разумеется, дело совсем не в количестве. Я слишком женщина.
Странно и то, что он отрицает мое участие в его работе, а если изредка и соглашается признать, то с безразличным видом словно речь идет о пустяках. Для того, чтобы написать книгу; необходима бумага, но разве кто-нибудь думает о ней? Ученый, подаривший миру новое открытие, думает ли о кролике, который служил для опытов? С этим я долгое время не могла свыкнуться и даже спорила, хотя видела, что ему неприятно. Я не должна была этого делать, и, кажется, много проиграла... В конце концов я замолчала. Но скоро я получила удовлетворение. В главе "Навоз искусства" есть замечание о том, что творцы новых ценностей, беря у живых людей материал для своих мыслей, не признают этих людей участниками своего творчества; внутреннее же сознание подобных сотрудников, остающихся в неизвестности, подкрепленное неблагодарностью творца, превращается в самостоятельную ценность. Происходит это в целях равновесия, иначе вновь созданная мыслителем ценность не имела бы первоначальной опоры. Я не сразу поняла; но, когда подумала, что и эта удивительная мысль тоже родилась благодаря мне и моему огорчению, я действительно, почувствовала то внутреннее сознание своей ценности, о котором он говорил. Таким образом, он не только объяснил мне мое чувство, но даже предугадал его!
Забавно, когда мне говорят, что я не имею личной жизни. Правда, она не похожа на ту, какая бывает у других женщин. Все, что я переживаю, идет от него или к нему: это есть моя личная жизнь. Скорее напротив: я слишком живу личной жизнью и отсюда то страдание, которое я приношу мужу и Юле... Но не могу иначе. Теперь это ясно.
Мое место около него, я служу ему и буду служить. Даст ли мне счастье или нет -- об этом не думаю. Ну, разумеется не даст: ведь ничего не изменится в том, что есть сейчас и что было все три года. Не все ли равно? Я не должна говорить о себе, потому что важна его жизнь, а не моя.
Но все же кое-что может измениться: я могу получить от него сына. Он будет недоволен и подумает, что это его свяжет. Но ребенок ничем не свяжет его. Я одна воспитаю его. Это будет замечательный ребенок от гениального отца.
Если когда-нибудь ты прочтешь то, что я здесь пишу, моя девочка, милая, бледненькая Юля, ты не осудишь свою мать. Не расспрашивай обо мне никого и суди только своим теплым живым сердечком. Мы, женщины, вообще плохо рассуждаем. Я тебя люблю глупенькая, и всегда любила: это ты твердо должна помнить. Я не виновата перед тобою: человек не может быть ни перед кем виноват, -- но все же прости мне ту боль, которую причинила тебе в столь раннем возрасте. Моя мать была добрее ко мне, и мое детство было гораздо счастливее, крошка. Я не имела права выходить замуж такой глупой и неопытной; не имела права производить на свет детей, от человека, в котором сама не родилась, как женщина, и не могла родиться. Мужчина рождает дважды: сначала жену, потом ребенка от нее... Помни одно: женщина не может существовать вне мужчины; наша духовная и физическая жизнь -- в нем и от него. Поэтому подумай хорошенько, прежде чем отдашь свою руку. Женщина рождается очень поздно: после того, когда узнает мужчину. Целую тебя, моя беленькая девочка. Господь над тобою!
P. S. Вчера вечером он высказал такую мысль: в истории последовательно сменяются две волны -- мужская и женская, и сейчас наступает эпоха мужской волны. Конечно, он еще разовьет эту мысль. Она пришла ему в голову в то время, когда я говорила о долге матери. Не могу понять каким путем, но все же мой разговор натолкнул его на эту мысль. Я слушала и все забыла... Итак, долг матери все-таки священен!"
Юлия Леонидовна положила перо. Левая щека, на которую падал ровный теплый свет лампы, окрасилась в розовую краску, похожую по оттенку на далекое ночное зарево. Золотистые волосы над низким лбом пришли в беспорядок; она машинально поправила их рукою, которая была оголена выше локтя.
Она прочла написанное, расставила все запятые и поправила описки. Потом сунула тетрадь в ящик стола и заперла на ключ.
Безмятежный мир и покой охватили ее. Медленно, точно в странном танце, ступала она по блеклому ковру. По своей привычке она соединила руки ладонями и, вывернув локти, поднесла пухлые пальчики к губам. Складка над золотистой бровью исчезла, и низкий лоб был ясен. Ни о чем не думала и смутно ощущала свое зрелое тело, облитое мирным вечерним светом.
В дверь постучались, голос чахоточной девушки любовно произнес:
-- Чай приготовлен, Юлия Леонидовна. Десять часов.
Хозяйка очнулась и ответила:
-- Спасибо, Даша. Сейчас.
Подняв голову, она пошла к дверям.