Когда бросились к упавшему под коляску Слязкину, он лежал без движения и казался похудевшим, как человек перенесший изнурительную болезнь. Пальцы левой руки непрерывно двигались, будто подзывали кого-то игривым жестом. В толпе, издали походившей на расплывающееся черное пятно, ругали богачей и правительство. Городовой, погнавшийся за коляской Щетинина, вернулся и с помощью добровольцев уложил Михаила Иосифовича в сани. Тогда Слязкин начал стонать. Извозчик не повернулся на козлах и сидел с таким видом, как будто сзади на его спине совершают благодетельную для него операцию. Городовой стал с боку, и Слязкин стеная обнял его похудевшей рукой за шею. Какой-то низенький толстенький человек волновался больше всех и вместе с пострадавшим поехал в больницу. Толпа разошлась.
Толстенький коротенький человек сидел в санях, вздыхая от усталости и беспрестанно высовываясь, чтобы видеть то, что делается впереди. Рука израненного господина неизменно продолжала обнимать шею городового; человек, натянув рукав своего ватного пальто, принялся чистить упавший цилиндр приват-доцента, вертя его, как на вертеле, и в конце концов придал ему даже некоторую элегантность и блеск. Прохожие оглядывались на медленно подвигавшиеся сани и на господина, который, вытянув руки, держал перед собою старомодный цилиндр, словно драгоценность.
Слязкин, стеная, сказал городовому:
-- ... Больно... Умираю...
-- Не беспокойте себя, господин, -- ответил городовой. -- Сейчас за угол больница.
Слязкин почувствовал к городовому нежную дружбу. У него застучали зубы, точно от холода; он с трудом произнес, шевеля пальцами:
-- Я вас поблагодарю, голубчик... Как только выздоровею...
-- Покорно благодарим, -- ответил бывший унтер. -- А только по службе нашей полагается... пьяный или какой с повреждением...
Городовому было неудобно стоять; у него болел затылок, но он не двигался, чтобы не беспокоить Слязкина.
-- Вот... допрыгался, -- сказал Михаил Иосифович и хотел улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса, и из груди вырвался сдавленный стон. Ветер трепал его редкие рыжеватые волосы, и бил ударами в морщинистый открытый лоб.
У подъезда он увидел вывеску.
-- Я знаю эту больницу, -- обрадовался приват-доцент. -- Ею заведует доктор Верстов, мой хороший знакомый... даже друг... Просто удивительно, что я... что мы... на дне позора...
Он застонал и застучал зубами.
Через несколько минут его бережно внесли в приемный покой. Служители, одетые в белое, хлопотали около него; пришла пожилая женщина тоже в белом, с добрым строгим лицом, в золотых очках.
-- Pardonnez moi, madame, извините меня великодушно, -- обратился к ней Слязкин, -- что я не встаю к вам навстречу. Но, кажется, у меня сломана нога.
Женщина удивленно посмотрела на него и осведомилась сообщили ли врачу.
-- Это мой хороший знакомый. Передайте ему мою визитную карточку, -- вмешался Слязкин. -- Слева, в бумажнике мои карточки. Но осторожнее: там деньги.
Женщина объяснила, что визитной карточки не надо: доктор принимает всех. Больной начал стонать.
Толстенький, коротенький человечек был тут же, помогая по мере сил и шепча: "осторожнее".
-- Доктор Верстов -- будущая знаменитость, -- обратился Михаил Иосифович к одному из служителей. -- Положительно вы должны считать себя счастливым, что работаете под его руководством.
-- Действительно что, -- отозвался служитель Сергей, тот самый, который три часа просидел в передней у великого человека.
-- Замечательная голова, благословенная Богом рука! Светило! Когда-нибудь вы вспомните мои слова, -- продолжал больной и только теперь заметил коротенького черненького человечка. Он всмотрелся в него, его глаза увлажнились, и сухие губы дрогнули.
-- Позвольте познакомиться, -- произнес он прерывающимся от внутренних слез голосом. -- Слязкин, приват-доцент университета. Это вы меня спасли?
-- Спасли! Я был при том, что? -- ответил человечек, картавя, неправильно произнося слова и сразу выдавая свое семитское происхождение.
-- А! -- крякнул Слязкин. -- Как только поправлюсь, я непременно сочту долгом зайти к вам, -- слезы покатились по его щекам. -- У вас, должно быть, чудесная жена!
-- Жена -- это жена, -- с деланным равнодушием произнес человечек. -- У какого еврея нет хорошей жены?
Слязкин пискливо застонал, смешав стон с добродушным умиленным смешком.
-- Чудесно сказано. Мне так и кажется, что я ее где-то видел. Я попросил бы позволения поцеловать вас, если бы был в другом положении. Потому что еврейская женщина ...ммэ... самая удивительная женщина в мире. Вся будущая литература сделается апофеозом еврейской женщины. Иудаизм знает только мать, но никогда не знал проститутку. Вы скоро убедитесь в этом. Однако почему так долго не приходит доктор?
-- Один секунд, -- отозвался служитель Сергей.
Толстенький человечек потянул руку и положил возле больного еврейский молитвенник в рыжем кожаном переплете.
-- Вот, -- сказал он коротко. -- Совсем даже не испортилось.
Слязкин взглянул и тотчас же прикрыл голубыми веками свои умные детские глаза.
-- Эта книга, -- произнес он, не открывая глаз и сделал большую паузу. -- Эта книга, -- он опять помолчал. -- С этою книгой я никогда не расстанусь... никогда... А!
Он взглянул на толстенького человечка и продолжал:
-- Мой покойный отец молился по этой книге. Я только что из синагоги и никогда еще... никогда за всю жизнь я так... Однако, необыкновенно странно, что до сих пор нет доктора. Голубчик, -- обратился он к служителю, -- пойдите и скажите вашему господину доктору, что я кланяюсь и хочу умирать.
Сергей отправился и застал доктора в беседе с дамой, которую часто видел. Доктор Верстов, посмеиваясь над собой, лениво говорил ей:
-- Поздравьте: сегодня жена опять уложила вещи. Даже купила билет в Москву. Непонятная женщина!
Дама уже шесть лет была тайно влюблена в Верстова. Доктор догадывался об этом, но ему лень было что-нибудь предпринять, и их роман вяло тянулся без вспышки и без разрешения. Верстов не хотел замечать, что дама понемногу блекла, ее волосы седели, она начинала горбиться.
-- Зачем вы ее удержали? -- спросила дама и умоляюще-влюбленно посмотрела на него.
-- Сама удержалась, -- ответил небрежно доктор. -- Живуча как кошка. Чего тебе, Сергей?
Сергей, посмеиваясь, доложил:
-- Господин этот кланяются и просят. Непонятные из себя.
-- В самом деле, -- вспомнил доктор. -- Чего это он под лошадь кидается?
Он кивнул даме и повернулся.
-- Я вам завтра позвоню, -- сказала дама.
-- Ну, звоните.
Слязкин думал поразить доктора Верстова, и в тревоге, которую тот должен был обнаружить, Михаил Иосифович заранее черпал некоторое успокоение.
Но Верстов совершенно спокойно осведомился, как будто встречал здесь Слязкина каждый день:
-- Чего вы под лошадь кидаетесь? Это вредно для здоровья, молодой человек.
Приват-доцент ответил:
-- Доктор, спасите меня... Допрыгался... Калека... пришли полюбоваться...
Он начинал заговариваться. Его раздели, и начался осмотр. Теперь больной кричал и выл так, что было слышно по всему длинному коридору.
Толстенький низенький человечек терпеливо ждал в приемной более часу. Верстов вышел к нему.
-- Вы родственник?
-- Почему родственник? Я случайно видел, что?
-- Поправится. Немного помяло, мы перевязали. Вообще люди так легко не умирают. Через две недели встанет с... сын. Можете зайти к нему; он просил, кажется.
Человечек вошел в светлую, необыкновенно чистую комнату, где за ширмами против окна лежал больной. Он был забинтован, и в чистом свежем белье производил впечатление бодрого, благообразного человечка.
-- Вот какой я! -- произнес Слязкин. -- Где та книга? Эти палачи мучили меня воистину инквизиторскими приемами Вельзевула и его свиты. Мне было бы несравненно легче, если бы эта чудесная книга была со мной.
Человечек опять протянул ему еврейский молитвенник.
-- Положите ее ко мне на одеяло, -- промолвил Слязкин ослабевшим голосом. -- Этот квадратный шрифт, в который впитались... впитались слезы... слезы несчастного народа, который первый... ммэ... У меня к вам просьба, дорогой мой. Вы видите, я всеми покинут... и ваш знаменитый доктор, между нами говоря, оказался свиньей... Впрочем, его ждет огромная будущность и куча денег... Бели бы вы позвонили по телефону Яшевскому и сообщили ему все то, чему были грустным свидетелем, то он еще сегодня навестил бы меня.
-- Хорошо, -- картавя отозвался человечек. -- Его номер в телефонной книжке?
-- Яшевский. Кто же его не знает? Это великое имя, но в его сердце положительно пустыня Сахара. Мой лучший друг. И затем, дорогой мой... -- Слязкин закрыл глаза, и человечек подивился страдальческому выражению его осунувшегося лица. -- Отыщите мне священника.
-- Что? -- спросил человечек. -- Какого священника?
Приват-доцент спокойно ответил:
-- Уверяю вас, мой дорогой, что мне безразлично какого: толстого или тонкого, даже горбатого, если уж он так вам понравился. Но только православного священника. Ваш знаменитый хирург пытается меня обмануть, но я чувствую, что кровавый призрак пригрозил мне костлявым пальцем. Перед тем, как кончить свое земное странствование, я должен сделать кое-какие распоряжения.
Слязкин открыл глаза и невинно поглядел на толстенького человечка.
-- Я до сих пор не знаю как ваша фамилия? Может быть, вы сказали, но я не запомнил, извините.
Человечек старался не встретиться со взглядом больного.
-- Что за разница как моя фамилия? -- уклончиво сказал он и забегал глазами по комнате, как будто стыдился чего-то. -- Я уже иду.
-- Прошу вас назвать себя, чтобы я знал кому обязан...
-- Ничего не обязан и все равно, -- жестко ответил незнакомец. -- Ну, так выздоравливайте себе.
Он пошел к двери. Лицо Слязкина искривилось, рыдания рвались из груди.
-- По... слу... слушайте, -- хрипло крикнул Михаил Иосифович. -- Я вас прошу... покло... клониться вашей чудесной же... не от ме... меня.
Человечек обернулся взволнованный и удивленный. На долгие годы запомнил он искривленное мольбой и в то же время злобное лицо, которое глядело на него с подушки, в белой рамке чистого белья.
-- Я сделаю. И священника тоже, -- сказал незнакомец, махнул жалостливо рукой и быстро вышел.
Слязкин забылся. Он никогда не узнал о том, как толстенький низенький человечек задыхаясь от усталости и голода с кислым лицом искал православного священника -- человек, о котором был уверен, что он никогда в жизни ему не понадобится. Человечек входил в мелочные лавки и картавя расспрашивал молодцов в белых фартуках, на что те нагло-насмешливо отвечали:
-- Незнаем-с, господин.
Скрепя сердце, он обратился к городовому, и тот наконец направил его по адресу. И затем толстенький, черненький, низенький человечек и его чудесная жена, какая бывает у всякого еврея, навсегда исчезли из жизни приват-доцента Слязкина; Михаил Иосифович так основательно старался не вспоминать о нем, что очень скоро вытравил его из своей памяти.
Священник, упитанный, могучий человек непомерной жизненной силы, пришел в больницу раньше Яшевского; его ввели к больному.
-- Батюшка, -- сказал ему Слязкин. -- Меня еще рано хоронить. Но я прошу вас присутствовать при составлении моего завещания.
-- Одобрительное изъявление, -- ответил батюшка владимирским "оканием" и могучей волосатой рукой атлета наотмашь перекрестил приват-доцента, словно дрова рубил. -- Устроющий дела земные, приобретает покой душевный.
Слязкин прищуренным глазом оглядел священника и пискливо хмыкнул, не то застонав, не то усмехаясь.
-- Страждете? -- любопытно спросил священник и погладил могучую девственную, не знающую ножниц бороду.
-- Смотрю я на вас, -- ответил больной. -- Какой вы сильный и сколько в вас здоровья, батюшка. Адам в первый день, вышедший из рук природы, без сомнения, был похож на вас.
-- Н-дэ, -- неопределенно ответил батюшка.
-- Только в первый. Потому что уже на второй день Адам начал гоняться за женщиной.
-- Земное земному, -- проговорил священник.
-- Положительно я любуюсь вами, -- продолжал Слязкин. -- Так и вижу вашу супругу. Это наверное чудесная женщина.
-- Попадья-то? -- живо подхватил батюшка, и его могучее лицо, в полтора раза больше обычного, осветилось добродушной улыбкой. -- Попадья? Она хорошая; это вы обстоятельство заметили. Хорошая попадья. Пожалуй, ширше меня будет.
-- А! -- крякнул больной. -- Удивительно!
Он хотел было по инерции заговорить о будущей русской литературе, которая начнет воспевать женщину-христианку, но батюшка, введенный в заблуждение его бритым лицом, перебил вопросом:
-- А вы сами из артистов будете?
Узнав, что перед ним человек университетской науки, батюшка заговорил о смертной казни, решив, что это самая подходящая тема:
-- Мода теперь на смертные казни пошла, -- заявил он громогласно. -- Также и мне пришлось одного смертника напутствовать. Полковой я, в полку служу. "Вот, батюшка, говорят мне, напутствуйте благословением креста, вышло у нас такое". Хорошо. Захватил в карман яблочко и пошел к нему, в камеру, значит. Хорошо. Вхожу. Ничего, сидит такой, лицо даже, скажу, благонравное, беспокойствия в глазах не заметно. "Батя, говорит, не желаю я ни про что слушать. И креста не поцелую". -- "Не надо, милый, не буду. Зачем крест?" -- "И не разговаривай". -- "Милый, не буду. Зачем разговаривать? А яблочко хочешь, милый?" -- "Яблочко, давай".
-- А! -- в восхищении крикнул Слязкин, силясь уловить и уяснить себе что-то. -- Яблочко! А когда вы брали с собой яблочко, так о чем думали?
-- А на всякий случай взял.
-- Нет думали, думали о чем? -- допытывался Слязкин с необыкновенным, вдруг разгоревшимся любопытством.
Могучий батюшка, похожий на атлета, неловко и как бы стыдливо усмехаясь, ответил:
-- А думал, признаться сказать, чтобы попадья не заметила. Не любит она того, когда я хозяйства касаюсь. Строгая у меня попадья.
Михаил Иосифович, не мигая глядел на священника; казалось, он неожиданно понял что-то. Опять его глаза увлажнились слезами.
-- Вот и ты мне тоже... яблочко принес... и дал, -- сказал он тихо.
Но батюшка, всегда разговаривающий громогласно, был непривычен к шепоту и не расслышал того, что произнес больной.
-- Я искал... и думал, что это далеко и очень сложно, -- в волнении продолжал приват-доцент, -- а оказывается, что совсем близко, под руками и на вид такое маленькое, как... как яблочко. Простите меня, батюшка, у меня... нервы...
-- Поплачьте, что ж, -- ответил батюшка, ничуть не растроганный
-- Когда вы вошли я подумал: что может быть в таком упитанном теле и в такой грубой, извините меня, оболочке? А между тем вы принесли мне яблочко.
-- Ндээ... -- промычал священник.
-- "Зачем разговаривать? Не надо разговаривать. И креста тоже не надо. А яблочко хочешь?" -- "Яблочко давай!" Ведь этот смертник -- я.
-- Еще поживете. Что уж вы так? -- утешил священник.
-- Я -- этот смертник. "А яблочко хочешь?" -- "Давай яблочко". О, Боже мой, Боже...
Слязкин через пух нащупал головой края старой книги, засунутой под подушку, и продолжал:
-- Я искушал Бога. Я просил Его послать мне час испытания. Потому что не могу дольше жить в позоре и на дне темной ямы. С головы до ног я выпачкан, батюшка. Я ничуть не брежу. Наклонитесь, батюшка, чтобы я мог поцеловать вас.
-- Отчего же? Облобызаемся, -- с готовностью отозвался священник и грузно наклонился над больным.
Голубые детские глаза, которые совершенно не гармонировали с морщинистым древним лбом, доверчиво глядели на священника.
-- Я чувствовал, что увижу вас, -- сказал приват-доцент с необыкновенным убеждением и прищурился. -- Я именно о вас думал.
-- Возможно, -- ответил батюшка нисколько не недоумевая, потому что не задавал себе вопросов, и в три приема поцеловал лежащего, словно дрова рубил.
В этот момент женщина в золотых очках и строгим добрым лицом ввела Яшевского. Кирилл Гавриилович остановился в дверях, полагая, что не туда попал. Он не любил больных, мертвецов, священников, запах карболки, считая все это обидным напоминанием о чем-то неприятном. Батюшка склонил свою огромную голову, которая была в полтора раза больше обыкновенной, и великий человек увидел Слязкина.
-- Кирилл Гавриилович! -- радостно воскликнул тот. -- Полюбуйтесь на меня. Я смертник.
Яшевский, злясь на своего друга за то, что тот навязал ему неприятную ему обстановку, кисло ответил:
-- Я был занят срочной работой. Через две недели вы выздоровеете. Зачем устраивать себе такую рекламу?
Бедный Михаил Иосифович надеялся, что встреча будет иной. Впрочем, всю жизнь он так ошибался. Ему постоянно казалось, что когда увидится с тем или другим, -- произойдет глубокий, задушевный разговор, который все выяснит и окончательно сблизит беседующих. Несколько десятков лет тосковал он по такой беседе, и ему думалось, что теперь она наконец состоится. Но философ был такой же, как всегда, даже холоднее обычного. Скорбь ущемила обожженное сердце Слязкина.
-- Я только вас одного хотел видеть, -- сказал он, горестно разочарованный и мягко упрекая.
-- Прекрасно. Но ведь вы здоровы. Впрочем, что с вами произошло? -- ответил великий человек.
-- Они желают изъявить при двух свидетелях свое духовное распоряжение, -- вмешался батюшка.
Яшевский принужден был взглянуть на священника снизу вверх, так как был значительно ниже ростом. Это тоже обозлило его: он не любил людей, которые были выше его.
-- Вот как, -- сказал Кирилл Гавриилович с гримасой. -- Конечно, вы все оставите вашей жене?
Приват-доцент университета Михаил Иосифович Слязкин поднял глаза на великого человека, ясно поглядел на него и ответил:
-- Я не женат. Я и моя жена невенчаны. Разумеется, я должен сделать распоряжение в пользу моих ближайших бедных родственников.