Щетинин подошел к своему дому. Были сумерки, но все же он рассмотрел над воротами большой черный флаг. Это ему не понравилось. Дом, в котором жил Александр Александрович, был старинный, богатый, немного мрачный с виду. Офицер прошел по двору, стараясь не смотреть на черный флаг, который неподвижно и даже угрожающе поднимался в небе. По его мнению этот флаг -- боевой флаг новой болгарской династии -- подняли несколько преждевременно. Если враги заметят, то воспользуются этой оплошностью. Поэтому офицер сказал управляющему, которого встретил во дворе:
-- Зачем подняли флаг? Я не приказывал.
Управляющий вежливо поклонился и, не поняв, переспросил:
-- Чего-с, виноват?
Щетинин прошел, не ответив. В доме, видимо, знали про перемены, происходившие в Болгарии, потому что прислуга держала себя особенно почтительно и подобострастно... В столовой, где висел большой портрет его отца, умершего на маневрах, было накрыто к обеду. Около салфетки лежал небольшой узенький конверт. Щетинин узнал почерк Семиреченской. Он подошел к окну и прочел несколько строк, набросанных крупным размашистым почерком, каким пишут гении.
-- "Милый, милый. Сейчас вернулась домой устала адски думаю о тебе. Я счастлива. Н.
P. S. Завтра в одиннадцать, да?"
Офицер удивился, что и она уже узнала про Болгарию и самодовольно улыбнулся. Потом подумал: верно, в театре рассказали. Все же, поздравление казалось несколько преждевременным и неосторожным.
Горничная в белом переднике с белой крахмальной наколкой на волосах внесла чашку супа. Офицер недолюбливал ее, покосился и сухо произнес:
-- Не буду обедать. Я прилягу.
Горничная начала убирать и загремела тарелками. Щетинин, намеренно раздражая себя, надменно заметил:
-- Не стучите. Уходите.
Он прошел в спальню, снял мундир, прилег на диван и тотчас же заснул.
Вдруг что-то случилось, и во сне ему сделалось страшно за себя. От мысли, что необходимо проснуться и принять то, что произошло, становилось еще страшнее. Поэтому он старался оттянуть пробуждение и продолжал спать. Два голоса, мирно обсуждая что-то, говорили в его голове. Говорили они несомненно по-русски -- это было слышно по течению фраз -- и громко, не стесняясь тем, что могут его разбудить -- что было невежливо, -- но в то же время невозможно было разобрать ни одного слова. И все-таки Щетинин во сне понял, что беседа идет о нем, Александре Александровиче, который де сошел с ума и которого надо отправить в сумасшедший дом. Вылечится ли он там -- неизвестно, но во всяком случае его теперешняя жизнь окончилась и начнется совершенно другая на долгий ряд лет... Надо проститься со службой, мундиром, каретой, Надеждой Михайловной, лошадьми, и со всеми привычками, которые, казалось, вросли в него... Голоса, говорившие на непонятном русском языке, не издевались над ним и не жалели, а просто и деловито обсуждали случившееся. По-видимому, это были посторонние и даже незнакомые люди, иначе, хотя бы из вежливости, притворились бы огорченными. "Вероятно врачи", -- догадался Щетинин и сказал им как можно более хладнокровно:
-- Я, господа, совершенно здоров, и только немного возбужден оттого, что у меня... что я переживаю исключительно счастливое время.
Но, чтобы они не подумали про болгарский переворот, он развязно усмехаясь, добавил:
-- Понятно -- женщина. Cherchez la femme... Вы понимаете, господа, что я не могу сообщить подробностей.
Тут он вспомнил про черный флаг, который неосторожно подняли над воротами и который, таким образом, выдает его головой. Голоса продолжали говорить, как будто и не слышали его. Он покраснел от досады. "Надо убрать флаг -- подумал он, хитря, -- и порвать письмо Нади. Никаких улик".
-- Какие улики? -- тотчас спросили голоса все на том же непонятном языке.
Щетинин испугался; он сообразил, что беспокойство об уликах -- тоже улика и, оскалив плотные лошадиные зубы, хитро ответил голосам:
-- Эта женщина, господа, не свободна, и, если найдут ее письма, выйдут неприятности. И вообще прошу оставить меня в покое... оставить меня...
Он пошевелился, и голоса сделались глуше и тише. Можно было даже притвориться будто их совсем нет. Но странным казалось следующее: только за секунду, были сумерки, теперь же, как только он пошевелился, рамы исчезли, и в спальне сделалось совершенно темно. Щетинин подошел к кнопке и зажег электричество. Во всем доме стояла тишина. Он надел мундир и пошел в переднюю не через столовую, чтобы не встретиться с горничной, а по коридору, заваленному вещами покойного отца.
Александр Александрович отпер дверь и очутился на дворе. Поднялся ветер с мелким снегом. Небо сразу опустилось до высоты второго этажа, и Щетинин понял, что с этих пор он будет жить и ходить по свету, как по низкому подземному коридору. Из инстинктивной предосторожности он наклонил голову. Чувство безысходной замкнутости не давало свободно дышать. Фонарь освещал падающие снежинки; казалось, что они летали только вокруг пламени, как бабочки вокруг свечи. Сквозь непогоду Щетинину померещилось, что над воротами маячит черное полотно флага новой болгарской династии. Он пошел под низким небом в воображаемый коридор и вдруг очутился в своей спальне.
Он испугался: так это было неожиданно. Зажженное электричество освещало очень знакомую обстановку, смятую подушку на диване и два окна без занавесей.
-- Беда, -- сказал он себе. -- С ума схожу. Узнают.
Надо было спасаться. Узнают они только утром и схватят. До утра надо что-нибудь придумать. Он вспомнил сон, который часто мучил его ужасом: бежит с вещами на вокзал, бросает их на площадку вагона, поезд двигается, уходит, а он остается... Теперь было такое же ощущение: куда-то уносится переполненный пассажирами поезд, который не подобрал его.
-- Поеду в театр, -- решил Щетинин. -- Оттуда в ресторан с Надей. Домой не вернусь, переночую в гостинице.
При имени актрисы им овладело непонятное волнение, похожее на злобу. Он вышел той же дорогой через загроможденный коридор. Опять низкое небо, не выше второго этажа, сжало тисками душу. Он понимал, что не может зацепить небо фуражкой, уговаривал себя поднять голову, но забывшись опять начинал горбиться.
-- Уеду куда-нибудь ночным поездом... Ага! Уеду в тот монастырь, -- решил он. -- Как он называется?
Сердце заныло предчувствием страшной беды, которая разразится над ним, в случае, если не припомнить названия. Он шел, волоча по тротуару свою огромную саблю; теперь она не гремела, потому что попадала в пелену мягкого свежего снега.
-- Всесвятский, нет... погодите... -- сказал в тревоге Щетинин и почувствовал, что мучительно вспотел. -- Ну да... Нововратский! -- подсказали сбоку.
Он облегченно вздохнул, хотел повернуть в боковую улицу, и вдруг опять очутился в своей спальне.
-- Конец, -- сказал себе Щетинин. -- Не могу выйти.
Он прислушался: голоса не исчезли, а только где-то спрятались и говорили, точно из подземелья. Они продолжали беседовать о том, как теперь устроится жизнь Александра Александровича: он будет самый обыкновенный сумасшедший в больничной одежде, к нему будут приходить на свидание друзья и Надежда Михайловна...
-- Поеду к его вы-ству, пусть заступится, -- подумал офицер. -- Я никому не мешаю. Я выздоровею. А в больнице они меня замучат.
Щетинин представил себе, как шутливо скажет высокопоставленному лицу:
-- Ваше вы-ство, я немного сошел с ума от злоупотребления счастьем.
Снег продолжал падать. Низкий свод коридора опустился над его мозгом. Часть мыслей была занята тем, что он скажет его вы-ству, а другая тем, что не дойдет и кто-то, вернув с полпути, швырнет его обратно в спальню. Обе части мозга думали самостоятельно, и чтобы они не перепутали, он принялся размахивать правой рукой в одну сторону, а левой в другую. Это было нелегко, он сбивался, и страх охватывал его. Робко всматривался он, опасаясь увидеть темные окна без занавесей, круглый стол и диван; но видел падающий снег и ряд темных домов; они сливались со стенами коридора, прорезанного во вселенной, по которому отныне он должен двигаться, как крот. Он озирался, отыскивая сани, и думал, что если сядет, то его уж не вернут с полдороги.
-- Вы здесь? -- пренебрежительно сказал он голосам и ответил самому себе: -- Зде-есь.
Сквозь туманную пелену падающего снега он различил в конце воображаемого коридора извозчичьи сани. Там небо было совсем низко и, казалось, коридор, прорубленный во вселенной, уж не имел никакого выхода; было страшно войти туда, потому что не выберешься обратно.
-- Извозчик! -- крикнул он хрипло и помахал рукой. Но от этого перепутал движения и потерял равновесие обеих половинок мозга. -- Извозчик, -- повторил он совсем тихо, потому что раньше, чем произнес второй слог, увидел себя стоящим в спальне у круглого стола.
-- Застрелюсь, -- сказал он. -- Нет никакой возможности жить. Голоса и все такое. Застрелюсь, к чёрту.
Щетинин стал припоминать, какие дела надо уладить перед смертью. Казалось много -- целая куча, но когда стал припоминать вышло, что надо написать два письма: к старшему брату полковнику в Польшу и к Надежде Михайловне. Все остальное легко обрывалось и не нуждалось в том, чтобы быть законченным.
-- Этого не может быть, -- подумал Александр Александрович. -- Что-нибудь не так.
Он вспомнил Зорьку, любимую кобылу -- трехлетку, и обрадовался, что нашлось еще дело. "Пристрелю ее", -- решил он.
Опять надо было выходить под неестественное, низкое небо, которое давило сердце тоскою и предчувствием всех бед. Сунув заряженный револьвер в задний карман брюк, Щетинин вышел, стараясь не думать о страшном небе. Так же падал снег, как будто это были одни и те же снежинки, которые только делали вид, что падают на землю, а на самом деле висят между небом и землею, кружась вокруг фонаря. Александр Александрович пошел в глубь длинного двора к конюшням и оглянулся, чтобы посмотреть на флаг; его не было.
-- Сняли, -- подумал он. -- Беда. Переворот не удался. Династия осталась.
По счастливой случайности дверь в конюшню была открыта настежь, и на полке стоял зажженный фонарь, очевидно, забытый Виталием. Запахло теплым навозом, который сейчас же вызвал представление о другом запахе -- черемухи в цвету; заломило голову ниже темени, и все заволоклось сизоватым туманом. Теперь уж никак нельзя было знать, что совершается наяву и что -- в бреду.
-- Прикончу. Там видно будет, -- решил Щетинин.
Он подошел к стойлу. Зорька стояла крупом к нему и испуганно косилась, насторожив ухо. Щетинин скупо погладил ее по хребту и быстро вынул револьвер. Ему жаль было лошади; кроме того, выходило, что, стреляя в нее, он убивал себя.
-- Ничего не поделаешь, милая. Пропадем мы, -- утешил он Зорьку и, вложив дуло револьвера в теплое шершавое ухо животного, выстрелил.
Зорька упала, глухо ударившись о барьер, скользнув ногами и потянув привязанный мордой за ремень. Звук выстрела был негромкие. Офицер ощупывал себя.
-- Теперь спасайся, брат, -- забормотал он.
Он бросился бежать, опасаясь, что на выстрел явится Виталий, все узнают, что он сошел с ума, и его заберут. Выбежав за ворота под низкое небо, он почувствовал себя спокойнее.
-- Чуть не попался, -- пробормотал он, усмехаясь, как человек, которому удалось перехитрить врагов.
Ощущение угарного запаха застилало дымкой всю жизнь. Щетинин подумал, что надо ехать в веселое заведение, которое посещал, будучи еще пажом. Там искать не будут... Подъехали сани. Щетинин уселся, брезгливо укрывшись оснеженной полостью. Снежинки падали на ресницы и усы, коротко подстриженные по английской моде. Ночь обещала тянуться долго; под ее защитой можно было скрыться от тех, кто хотел засадить его в сумасшедший дом и таким образом отнять болгарский престол.
-- Лучше смерть. Не хочу, -- подумал он.
Подъезд веселого дома был уже освещен; изнутри через горизонтальный разрез, проделанный для писем, глядели на него два воровских глаза швейцара. Щетинин стал так, чтобы швейцару была видна офицерская форма. Дверь отворилась. Он поднялся. В зале никого не было; офицер подошел к хозяйке.
-- Дайте коньяку, -- обратился он к толстой женщине, у которой жирный подбородок свисал на огромную грудь.
-- К вам пришли, -- ответила женщина, и Щетинин с ужасом увидел, что она сразу изменилась, сделавшись похожей на горничную с белой наколкой в волосах.
-- Что? -- хрипло спросил он в безумном страхе.
-- Господин Субботин желают вас видеть, -- также испуганно повторила горничная.
-- Хорошо... сейчас -- ответил Щетинин, недоуменно оглядываясь и с трудом собирая остатки своего рассудка. -- Я сейчас выйду.