Субботин недолго ждал в большой неуютной комнате, в которой вся мебель была в чехлах, похожих на саваны. Щетинин вышел к нему, и гость подумал, что пришел не вовремя так как лицо офицера было помято и недовольно, как у человека, которого не вовремя разбудили. Офицер, идя на встречу с протянутой рукой, несколько подозрительно приглядывался к Субботину.
-- Мы познакомились у Яшевского, осенью, -- пояснил Субботин. -- Я по одному делу.
-- Очень рад, -- ответил офицер, по-видимому мало вникнув в слова гостя. -- Вы не заметили на дворе ничего особенного?
-- На дворе? Нет.
-- И никого не встретили? Дело в том, что я сейчас застрелил свою кобылу и... Все еще идет снег? -- спросил Щетинин.
-- Снега нет. Звезды.
Офицер задумавшись, доверчиво и беспомощно пожаловался:
-- Ужасно голова болит.
Он не мог иными словами выразить то, что с ним происходило. А когда произнес эту фразу, действительно, стало казаться что чувствует сильную головную боль, как после попойки. Это успокоило его.
Субботин коротко изложил цель своего прихода. Он рассказал про Женю и объяснил план с меблированными комнатами: три или четыре комнаты будут сдаваться, а в одной поселится Женя; на обзаведение нужно триста рублей; он отдаст их через год или, самое позднее, через полтора. Жаль хорошую девушку с простым, чистым сердцем. Если угодно, он готов подписать вексель.
Щетинин, не выходя из своей задумчивости, внимательно слушал. Когда Субботин, разволновавшись к концу повествования замолчал, офицер усмехнулся. Нил вздрогнул, услышав высокомерный смешок, в котором была жестокость и обидная снисходительность.
-- Отчего же? -- сказал офицер. -- Я вам дам деньги. Я дам больше. Хотите пятьсот?
Он механически расстегнул две пуговицы мундира, чтобы достать бумажник, но тут же забыл свое намерение и опустил руку.
-- Проститутка? -- повторил он, впадая в задумчивость.
-- Была, -- мягко поправил Нил.
-- Проститутка, -- сказал он. -- Это ужасно.
Субботин, не поняв, ответил:
-- Да, их жизнь ужасна.
Опять офицер не расслышал и, проведя рукой по своим коротко остриженным волосам, спросил:
-- Который час?
-- Десятый. Извините, что я так поздно, но по дороге я встретил...
-- Только десятый? -- обрадовался Щетинин. -- Я думал -- позже. Значит впереди еще вся ночь.
Ему хотелось спросить, знает ли гость про дворцовый переворот в Болгарии, но он сдержался из скромности: очевидно знает, раз пришел с просьбой.
-- Хотите вина? -- спросил офицер и, не разобрав что ответил Субботин, неожиданно заговорил:
-- Я все думаю и думаю, Как это страшно -- женщина! Вам не кажется? Очень, чрезвычайно страшно, как змея в лесу. Змея ничего вам не сделает, медленно уползет, а жутко. Снится потом. Дать ей уползти -- страшно, а убить еще страшнее... Но лучше убить, -- после паузы добавил он и неожиданно нежно улыбнулся.
Субботин слушал насторожившись. Многое из того, что говорил Щетинин показалось ему близким.
-- Есть люди, -- продолжал Александр Александрович, -- которые чувствуют себя на земле очень свободно, о животных и змеях и не думают. Иной умрет в глубокой старости и во всю жизнь ящерицы не видел. Многие змеи цветом похожи на мозг человеческий; возможно, что они выползли оттуда. Как вы полагаете?
Офицер уставился на гостя, но не дождавшись ответа, продолжал:
-- Самое страшное животное -- женщина. Я не ругаюсь. Я чувствую, что женщина ближе к ним, чем к нам. Они заодно с ними.
-- С кем?
-- С ящерицами и змеями. Вы не смотрите на то, что женщины красиво и привлекательно одеты; по существу своему они голые.
Субботин засмеялся, полагая, что офицер шутит, но тот серьезно взглянул на него, удивленный его смехом.
-- Войти в общение с чужим телом -- ведь это очень страшно. От этого можно с ума сойти. Женщина -- раскрытые ворота, и через нее входишь и сливаешься с кишащим миром змей, мышей и волосатых гусениц. Гнусное преступление -- проникнуть в тело женщины. Не удивительно, что столько сумасшедших на свете.
Нил не совсем понимал его. Он осведомился:
-- Вы хотите сказать: вызвать новую жизнь? Чувство ответственности?
-- Нет, вообще, -- ответил офицер, и Субботину почудилось, что он так же, как и Сергей, говорил откуда-то издали. -- Ребенок это хорошо. Ясно: не было, а вдруг есть. Из ничего, из чувства. Очень просто. Но все предшествующее -- невообразимая, тупая загадка. Знаете, в этом есть что-то тупое. Каждый дурак умеет... Вы сказали: звезды. Как быстро переменилась погода!
Хозяин совершенно забыл про обещанные деньги, и Субботину было неловко ему напомнить.
-- Двое тут спорили все время, -- невнятно пробормотал Щетинин. -- Я им сказал... Ничего нельзя было понять.
Сизый туман, угнетавший запахом черемухи, наполнял голову и не давал разобраться в мыслях. Ему хотелось знать: застрелил он Зорьку или и это тоже померещилось?
-- Постойте, -- сказал Щетинин голосам, которые сидели где-то очень глубоко. -- Сейчас...
Он забыл про присутствие Субботина, и тот с удивлением слушал как Щетинин разговаривал сам с собою:
-- Я ей сказал: "Дайте коньяку", она вошла и сразу изменилась... на глазах. Погодите... Я хотел... Что хотел?
Он поднял голову и встретился с изумленным взглядом Субботина. С трудом припомнил он зачем здесь сидит незнакомый человек.
-- Вы наблюдаете за мной? -- сказал он. -- Видите ли, я действительно, немного нездоров. Проституток надо убивать, -- без перехода заявил он. -- Каким-нибудь безболезненным способом, например, электрическим током. Для чего убивать? Хе! Они-то наиболее голые. Уж совсем голые, насквозь. От них не получите ребенка. Голые. Только ворота. Змеи.
Он два раза украдкой глянул в угол, где у окна стояло большое кожаное кресло. Вероятно, ему что-то померещилось. Но отвел глаза, и продолжал говорить, некстати посмеиваясь.
-- Я открою вам еще один секрет: женщины не существуют. Она есть до тех пор, пока на нее глядит мужнина. Но как только он отвернулся, ее нет. Боли они тоже не испытывают или, во всяком случае, очень незначительно, как жуки, например... Я хотел -- знаю! -- произнес офицер.
Субботин понял, что перед ним сумасшедший. Он не испугался, но подумал, что надо дать знать домашним.
Щетинин вспомнил свое намерение застрелиться. "Вот и прекрасно, -- сказал он себе, -- Еще есть время".
-- Странно сложилась моя жизнь, -- продолжал Щетинин, и Нилу показалось, что он говорит вполне разумно. -- Собственно я любил только трех женщин, и они причиняли мне страх и мучения. Все три походили на одну женщину, которую я никак не мог вспомнить. Я думал об этот несколько лет, а в последнее время -- не переставая. Кто она, эта первая? Где я мог видеть? А вот полчаса тому назад я припомнил. Хе! Они похожи на мою мать! Как?
Он наклонился и узкими серыми воспаленными глазами, впился в лицо гостя.
-- На мою мать! Теперь все понятно -- не так ли? Я не смел их трогать, этих трех... Смертный грех -- как это называется? Гнусно...
Он некстати хихикнул.
-- Последняя была совсем моя мать. Но я не узнал. Случилось так, что мы убили человека, и когда на колесах экипажа увидели кровь, это было как разрешение. Кровь... понимаете? При этом всегда кровь... Я ненавижу эту женщину. Мне омерзительно.
-- Сумасшедший, -- подумал Нил и сказал вслух. -- Я должен уйти.
Щетинин дотронулся до его плеча, ласково усаживая.
-- Погодите. Вот что непонятно: вся наша жизнь зависит от впечатлений детства, от случайных мелочей, которых нельзя предвидеть... Помню, мне было четыре-пять лет, когда я всмотрелся в свою мать; она тогда была очень красива и молода. Этот образ первой женщины так крепко вдавился в душу, что через двадцать и тридцать лет я все еще помню и ищу ту, которая напоминала бы ее. Нелепо! Ищу именно того, что мне недоступно и что по всем законам божеским и человеческим должно быть противно и запретно. Но ищу, ищу!.. Представлялось, что летишь за своим счастливым роком, что нечто таинственное заставляет идти к этой женщине, а не к другой. Так многие думают, и ваши поэты даже говорят о роковом вечном предопределении, о родственной душе и прочем. Вздор. Никакого предопределения нет! Или, если угодно: -- да, предопределение, но самое нелепое и смешное: родственная душа, предназначенная судьбой, всегда похожа на ту женщину, которую ребенок в возрасте пяти лет впервые увидел глазами мужчины: кормилицу, няню, сестру, мать. Я двадцать лет гонялся за умершей, за тенью моей матери. Из миллионов женщин, все были доступны и все разрешены -- кроме одной. И именно за этой одной я погнался! Она одна была мне нужна! Но именно она умерла, и только тень ее три раза встретилась мне. Необыкновенно нелепо!
Нет большего греха, большего преступления, чем любовь. Преступно, гнусно проникнуть в чужое тело, родниться с миром плоти, со змеей, мышью и обезьяной, со всем, что движется, извивается, ползает. Призрак женщины, будто бы предназначенной судьбой до нашего рождения, не более, как хитрая ловушка. Это вроде красного плаща на арене, который привлекает быка и мешает ему смотреть по сторонам. Этого им и надо: чтобы мы не смотрели по сторонам. Постигаете? Водить меня около двадцати лет по самой запутанной дороге, заставить гнаться за тенью умершей и в конце концов объявить, что этот сложный путь попросту круг! Постигаете? Законченный круг! Они решили, что человек не должен выходить из цепей рода. Его надо вернуть к матери, вовлечь обратно в кишащее, ползущее и голое, не выпускать за ворота никуда. Что? Хитро-с?
-- Теперь, когда я понял их хитрости, мне тут уж нечего делать. Не могу примириться с тем, что женщина, составляющая мое счастью, определяется глупой случайностью, которая имела место двадцать пять лет тому назад. Вы понимаете, что влечение к такой женщине -- есть внутреннее стремление организма не выходить за пределы рода, остаться с копошащимся и извивающимся... Но это смерть -- абсолютная, окончательная! Человек бесследно растворяется в бесконечном, вечно меняющемся океане плоти. Для того и заманивают нас! Для того и размахивают красным плащом! Им нужно нас убить! Теперь вам ясно: либо физическая любовь, либо бессмертие! В конце концов это очень просто: не ходите туда, куда вас заманивают. Пора догадаться: раз заманивают значит что-нибудь да неладно! Но когда вы выскочите из круга, выйдете из указанных путей, тогда, скрепя сердце, они дадут вам бессмертие. Потому что -- как же им с вами быть? Вас уж некуда девать. Насильно не потащишь обратно, раз сам не идет. Тогда вы будете свободны! Я их всех обманул! Всех!
Он рассмеялся, широкий рот раздвинулся, и оскалились белые плотные зубы. Опять он тревожно оглянулся на кожаное кресло, как бы всматриваясь в крохотный предмет, лежащий на ручке.
Субботин встал.
-- Рано подняли флаг, -- рассеянно забормотал Щетинин. -- Испортили дело. Сторонники старой династии хотят посадить меня в сумасшедший дом... Уже поздно?
Он вдруг засуетился.
-- Уйдем отсюда. Вы проводите меня? Я уеду в Всесвя... в Нововратский монастырь; меня там знают. Пожалуйста, поедем вместе -- вам все равно, а мне вы окажете услугу, за которую -- за которую я сумею вас отблагодарить. Вы знаете болгарский язык? В театр не поеду. Здесь пахнет чем-то, вам не кажется?
Он опять посмотрел на кожаное кресло, и вдруг его лицо исказилось брезгливым ужасом, белки глаз засверкали, и рот раздвинулся; он был похож на японскую маску.
-- Негодная! Бесстыдница! -- крикнул он, схватил со стола фарфоровую вазу и изо всей силы швырнул в кресло, словно целил в кого-то. Дорогая ваза с грохотом разбилась. Щетинин, испуганный видением и звуком удара, опустился на стул.
-- Бесстыдница. Гулюшка, -- задыхаясь от отвращения, прошептал он. -- Гадина!
Робко, как бы извиняясь, взглянул он на Субботина.
-- Я вас перепугал, извините. Но, понимаете, я не мог этого стерпеть. Вот такая крохотная женщина, -- (он показал на сустав пальца) -- голая сидит на ручке кресла и поднимает ноги. Фу, какая бесстыдница! Дразнит...
Он поднял отскочивший осколок вазы и, болезненно-печально улыбаясь, объяснил:
-- Совершенно крохотная -- как если глядеть в бинокль с другой стороны. Отчетливо видел. Убить негодяйку!
Субботин решительно встал и пошел к двери. Щетинин, глядя в землю, произнес:
-- Очень печально жить на свете. Гнусно и печально. Куда вы?
Он поднялся испуганный и встревоженный.
-- Я... сейчас... вернусь, -- лживо ответил Субботин и быстро вышел.
Он слышал, как сумасшедший кричал ему вслед:
-- Никому не надо говорить! Вы меня погубите! Послушайте!
Субботин не останавливался.
-- Предатель! -- неслось из кабинета. -- Убийца! Предатель!
В доме давно уже говорили о странном поведении барина. Поэтому, когда Субботин, выскочив на двор, рассказал о больном кучеру и управляющему, они мало удивились.
Осторожно подошли к двери кабинета и попробовали отворить но она была заперта изнутри. Офицер передвигал тяжелую мебель, и отрывисто хохотал. Кучер Виталий вызвался проникнуть в кабинет через окно. Собрались люди и давали нелепые советы; про барина стали думать и говорить, как про дикого зверя, которого надо истребить. Тихонько приставили к окну второго этажа лестницу, и Виталий крадучись полез по ней. Добравшись до окна, он заорал диким голосом, как орал на лошадей, и повар, дворники, управляющий и вся женская прислуга подхватили внизу этот неистовый крик, который способен был напугать лагерь краснокожих. Послышался звон разбиваемого стекла, и Виталий, нырнув головой, с воем бросился в комнату. За ним в открытое окно кинулся повар.
Когда управляющий вошел в кабинет -- дверь отпер повар, отодвинув тяжелый стол с нагроможденными на нем стульями -- он увидел такую картину: Виталий, обхватив барина сзади, крепко держал его и волок к окну, желая посадить в кожаное кресло. У обоих лица были искажены борьбой, и оба громко пыхтели.
-- Веревок, ремней, эть! -- крикнул задыхаясь Виталий.
Офицер повернул голову и узнал управляющего. Его страх перед кожаным креслом уменьшился, он перестал сопротивляться, и Виталию удалось его посадить. Управляющей, не снимая шапки, глядел на Щетинина так, как будто не был с ним знаком. Виталий ловко обыскал барина, думая найти оружие.
-- Сильный, чёрт, -- сказал он отдуваясь.
В это время Щетинин посмотрел на него и приветливо улыбнулся. В первую минуту ему представилось, что через окно с диким криком ринулись на него демоны. Теперь он узнал близких и преданных людей.
-- Я не стрелял в Зорьку, -- сказал он кучеру, поднимаясь.
Виталий не понял, подошел и молча ударил Александра Александровича кулаком по лицу сверху вниз. Потом, подумав, еще раз.
Щетинин опустился, ошеломленный ударом и болью.
-- Зачем... меня бьете? -- пробормотал он, и кровь из носа потекла по лицу и закапала на мундир. -- Не надо бить... Телеграфировать брату... матери...
От удара у него окончательно спутались мысли. Он перестал сознавать окружающее, сделался тихим и покорным. И только инстинктивно страшился облокотиться о правую ручку кресла, где сидела крохотная омерзительная женщина и дразнила голыми ногами.
Через два дня Надежда Михайловна Семиреченская посетила Щетинина в психиатрической больнице. Он был в халате, небрит и под глазом виднелся большой кровоподтек. Ее недавний друг сидел на койке и раскачиваясь и напевал про себя грустную песню. Актриса прислушалась и уловила:
То-то наша бабья доля
Глупость на-аша...
Глупость на-ша...
Надежда Михайловна зарыдала, приложив платок к глазам, и тихо позвала:
-- Саша.
Больной не узнал ее. Он рассеянно взглянул на доктора, потом на нее и произнес:
-- Мама... Не надо бить.
И продолжал раскачиваться. Актриса поспешно вышла и побежала по длинному коридору, так быстро, что врач едва поспевал за нею... В приемной Надежде Михайловне сделалось дурно, и ожидавший ее молодой инженер, бережно сняв ее огромную шляпу с желтым пером, принялся обрызгивать актрису водою...