Мы подошли, наконецъ, въ третьей великой идеѣ XVIII вѣка: къ человѣчности. Къ этой идеѣ должны были придти философы, исходя изъ первыхъ двухъ: изъ природы и разума. По ихъ мнѣнію, существуетъ въ сущности только одна наука, наука о природѣ; и, въ самомъ человѣкѣ, та же природа служить основой нравственности. Но и науку о природѣ, и естественную нравственность создалъ разумъ. Наконецъ, природа имѣетъ свое высшее выраженіе, а разумъ ocyществленье въ человѣчности. Эти три плодотворныя идеи XVIII вѣка, въ ихъ тѣсной взаимной связи, представлены въ слѣдующей фразѣ Вольтера: "Разумъ, говорилъ Андре, понемногу переходитъ съ сѣвера на югъ въ сопровожденіи своихъ двухъ близкихъ друзей: опыта (или науки о природѣ) и терпимости (или человѣчности)" {L'homme aux quarante écus.}.
Напомнимъ въ немногихъ словахъ, что внушила философамъ эта высшая идея человѣчности, которая завершала и какъ бы увѣнчивала собою ихъ раціоналистическій натурализмъ.
Прежде всего эта идея была прямо противоположна нетерпимости, нераздѣльной съ большинствомъ религіи, которыя блекнутъ и умираютъ съ того дня, какъ вѣрующіе перестаютъ смотрѣть на свою вѣру, какъ на лучшую, и не стараются дать ей перевѣсъ надъ другими. Если мы ограничимся только католицизмомъ съ которымъ боролись философы, то можно сказать, что нетерпимость существовала уже на зарѣ ея жизни. "На первыхъ соборахъ велись такіе же споры, какіе бываютъ и въ наше время. Въ I вѣкѣ проявлялась такая же нетерпимость, какую позже, въ XVI вѣкѣ проявлялъ Лютерь, Цвингли и Кальвинъ {Sabatier: Esquisse d'une philosophie de la religion, p. 220.}.
Надо прибавить, что нетерпимость католической церкви была особенно ужасна: "Это католицизмъ, -- говорилъ Гольбахъ, -- изобрѣлъ искусство тиранить мысль и мучить совѣсть людей, искусство, незнакомое языческимъ религіяхъ". Въ самомъ дѣлѣ, римская имперія если и преслѣдовала философовъ и христіанъ, то только, какъ враговъ государства, за политическія послѣдствія, которыя могли вытекать изъ ихъ ученія, такъ какъ "ей было мало дѣла до души человѣка. Средневѣковое католичество, -- говоритъ Ренанъ, -- ополчилось огнемъ и мечомъ на самыя души, на совѣсть людей, такъ что мы имѣемъ право сказать, что католическіе средніе вѣка въ ужасныхъ пыткахъ душили свободу мысли".
Выше мы видѣли, до какой степени церковь оставалась нетерпимой еще въ ХVIII вѣкѣ, такъ какъ, но словамъ Гольбаха, "еретикъ и невѣрующій, не люди въ глазахъ суевѣрныхъ". Послѣ всего, что было нами сказано о той продолжительной борьбѣ, которую философія, во имя человѣчности, вела противъ религіознаго фанатизма, трудно не признать, что этой великодушной философіи принадлежитъ, по прекрасному выраженію Вольтера, честь "притупить мечи".
Прошли уже времена, когда выдающійся католическій прелатъ міра, показавъ, что церковь "заставляетъ склоняться надменныя головы и не даетъ никому возвыситься выше намѣстника Петра", съ восхищеніемъ, раздѣляемымъ въ то время всѣми, приводилъ слова англійскаго короля, произнесенныя имъ на одномъ соборѣ: "Я держу въ рукахъ мечъ Константина, а вы -- мечъ Св. Петра: дадимъ другъ другу руки и присоединимъ мечъ къ мечу". Это, -- прибавилъ Боссюетъ, въ своей "Проповѣди о единствѣ церкви", "традиція, которую завѣщали намъ апостолы". Борьба съ традиціей, въ этомъ ея пунктѣ, велась счастливо, и философы имѣли право поздравлять другъ друга съ успѣхомъ.
Одинъ протестантскій богословъ, разсказывая объ юридическомъ убійствѣ Каласа, писалъ недавно: "Взрывъ негодованія, вызванный этимъ послѣднимъ преступленіемъ и поддержанный краснорѣчіемъ Вольтера, подвинулъ дѣло протестантизма больше, чѣмъ іюль вѣка безвѣстныхъ мученіи". Затѣмъ, говоря объ эдиктѣ 1787 г. о вѣротерпимости, на который такъ яростно напали духовенство и парламентъ, тотъ же авторь прибавляетъ: "Ничто такъ не отвѣчало общественному чувству, какъ эти уступки, которыя дѣлались протестантамъ съ тѣхъ поръ, какъ ихъ дѣло стали защищать философы" {De Pressensé: L'Église et la Révolution franèaise.}.
За послѣднее время такъ часто порицалось поведеніе Вольтера и его друзей въ дѣдѣ Каласа и другихъ несчастныхъ, что, можетъ быть, не безполезно напомнить, что теперешніе протестанты, -- а они могутъ судить объ этомъ, -- не думаютъ отрицать, насколько они обязаны своимъ благодѣтелямъ прошлаго вѣка.
Человѣчность враждебна фанатизму, увлекающему во взаимную вражду послѣдователей различныхъ религіи, и также осуждаетъ и національную ненависть, которая вооружаетъ другъ противъ друга народы. Она стоитъ выше всякихъ религіозныхъ и политическихъ различій и призываетъ отдѣльныхъ людей и цѣлые народы къ общему дѣлу цивилизаціи и мира. Слѣдуетъ ли изъ этого, что философы были плохими патріотами? Въ ихъ время, а еще больше въ наше, ихъ обвиняли въ недостаткѣ патріотизма: "У Какуаковь, говоритъ авторъ памфлета, озаглавленнаго этимъ именемъ, нѣтъ отечества". Разберемъ добросовѣстно, насколько это обвиненіе заслужено.
Правда, что философы не были горячими патріотами;-- но кто же въ ихъ время имѣлъ право ставить имъ это въ вину? Ужъ не генералы ли M-me ли Помпадуръ, которые въ семилѣтнюю войну, такъ весело позволяли войскамъ прусскаго короля побѣждать себя? и если, какъ утверждаетъ Вовенаргъ, служба родинѣ, даже военная, "считалась устарѣвшей модой и предразсудкомъ", то не слѣдуетъ ли смотрѣть снисходительно на писателей того времени, которые, конечно, не предали, какъ ихъ обвиняли, Францію, но смотрѣли дальше границъ и хотѣли чтобы ихъ отечество было всюду, куда проникала, гдѣ сіяла французская мысль. Извѣстно, впрочемъ, какова была настоящая цѣна дореволюціонному патріотизму. Въ XVI вѣкѣ, -- чтобы не идти дальше, -- писатели считали, что Франція это -- страна на сѣверъ отъ Луары, и Маро, напр., говоритъ, что онъ покинулъ Кагорь въ Керси (Cahors en Quercy), чтобы отправиться во Францію { L'Enfer, I, 60.}. Одинъ историкъ половины XVII вѣка сообщаетъ вамъ, что Францискъ I, пробывъ два дня въ Марселѣ, "уѣхалъ во Францію" {Ruffi: Histoire de Marseille, 1642, p. 224.}. Если въ этихъ словахъ увидятъ только географическія погрѣшности, то исторія можетъ указать на другія погрѣшности поважнѣе: она можетъ напомнить современнымъ писателямъ, которымъ такъ хочется найти у философовъ недостатокъ патріотизма, что предки послѣднихъ давали имъ въ этомъ отношеніи плохой примѣръ. Извѣстно, чѣмъ была Фронда, и съ какимъ легкимъ сердцемъ Конде и его друзья переходили къ испанцамъ; а измѣна одного изъ Тюренновъ не говоритъ ли намъ, что достаточно было прекрасныхъ глазъ какой-нибудь герцогини, чтобы поколебать патріотизмъ честнаго солдата? Если къ религіозной розни и къ раздорамъ политическихъ партій прибавить различіе въ обычаяхъ, воздвигавшее нравственныя преграды между провинціями, раздѣленными внутренными таможнями, то станетъ понятно, почему до 1889 г. національная связь была такой непрочной и слабой и почему самые благородные люди не гнушались такими союзами, которые мы бы назвали теперь измѣной и подлостью. Увѣряютъ, что тогда король воплощалъ въ себѣ отечество, и поэтому преданность королю была равносильна нашему патріотизму. Но на это не трудно возразить, что, хотя король былъ прежде всего хранителемъ привилегій и благодѣтелемъ дворянства, но оно все-таки не задумывалось ставить свои интересы, если имъ угрожала опасность, впереди интересовъ короля и страны. Если же интересы короля и дворянства совпадали, но шли въ разрѣзъ съ интересами страны, то дворянство нисколько не сомнѣвалось въ выборѣ: такъ эмигранты нашли вполнѣ естественнымъ по выраженію М-me де Сталь, "призывать европейскую жандармерію для вразумленія Парижа".
Дѣло въ томъ, что, въ концѣ концовъ, истинный патріотизмъ родился во Франціи вмѣстѣ со свободой. Общественныя дѣла стали близки сердцу народа только съ того дня, какъ ему позволили принимать въ нихъ участіе. До этого времени они считались дѣлами короля и его министровъ. "Отдѣльныя лица, -- говорилъ съ грустью Тюрго въ своемъ проектѣ муниципальнаго устройства, -- плохо знакомы съ обязанностями, которые связываютъ ихъ съ государствомъ. Семьи едва сознаютъ, что составляютъ часть государства. Не существуетъ общественнаго настроеніи, такъ какъ нѣтъ видимаго общаго интереса". Энциклопедисты, какъ всегда бери на себя роль выразителей ростущихъ народныхъ стремленій, писали: "Мы хотимъ, чтобы народы были добродѣтельны?-- Тогда внушимъ имъ прежде всего любовь къ отечеству; но отечества нѣтъ безъ свободы" {Encyclopédie, art. Economie politique.}. Въ самомъ дѣлѣ, кто станетъ интересоваться дѣломъ государства, которое требуетъ отъ васъ только податей и повинностей? "Въ деспотическомъ государствѣ добродѣтель гражданъ -- добродѣтель глупцовъ" {Даламберъ: Essai sur les gens de lettres: "Основу характера Римлянина, сказалъ Боссюетъ, составляла любовь къ свободѣ и къ отечеству; "ты два чувства взаимно вызывали другъ друга".}.
Философы были патріотами столько же, сколько и всѣ, и, прибавимъ мы теперь, сколько можно было быть въ ихъ время. Они, по крайней мѣрѣ, своими произведеніями съумѣли прославить и заставить полюбить свою родину. Въ то время, какъ генералы короля обнаруживали свою неспособность или легкомысліе на полѣ сраженія, философы одни сохранили Франціи ея обаяніе и славу, которыми она пользовалась до конца столѣтія въ цѣлой Европѣ. Энциклопедія была одной изъ тѣхъ работъ, которыя принесли намъ больше всего славы въ глазахъ иностранцевъ, такъ что Ривароль, въ своемъ. сочиненіи "Распространенность французскаго языка", имѣлъ право сказать: "Блескъ этого предпріятія озарилъ всю націю и скрылъ неудачи нашей арміи".
Только принявъ во вниманіе всѣ эти факты, можно но нашему мнѣнію приступать къ оцѣнкѣ идеи человѣчности и того широкаго примѣненія, которое надѣялись сообщить ей философы. Побѣды надъ цивилизованнымъ міромъ, которую нѣкогда одержалъ Римъ при помощи войны и грабежа (grande latrocinimn), которую позднѣе средніе вѣка осуществляли при помощи вѣры и гоненія, философы въ свою очередь мечтали создать мирнымъ путемъ при помощи науки и человѣчности. Гордые тѣмъ, что благодаря имъ въ Европѣ основывалась по выраженію Вольтера "громадная Республика образованныхъ людей", они хотѣли, чтобы люди стали говорить французскій міръ, какъ раньше говорили римскій міръ, а затѣмъ христіанскій міръ. Въ этомъ отношеніи они оставались вѣрны тому духу гуманной пропаганды, который составлялъ славу Франціи въ теченіе исторической жизни. Подобно тому, какъ франки были воинами Бога, а потомки Франковъ были проповѣдниками рыцарства, они хотѣли быть и были воинами философіи въ Европѣ и предприняли въ свою очередь, во имя разума, настоящій крестовый походъ. Онъ былъ удачнѣе многихъ другихъ и долженъ былъ привести къ самой прочной и самой благородной изъ побѣдъ: къ деклараціи правъ человѣка и къ постепенному торжеству, въ цѣломъ мірѣ, того, что получило имя принциповъ 89 года. Сравнивая свое время съ средними вѣками, Дибро воскликнулъ: "Говорятъ: вѣкъ рыцарства! Ахъ! если бы можно было сказать: вѣкъ добра и человѣчности!" То же самое скажетъ. думаемъ мы, и безпристрастная исторія и навѣрное она прибавитъ, что XVIII вѣкъ расширилъ понятіе о милосердіи, которое и тогда и до сихъ поръ еще исповѣдуютъ нѣкоторые фанатики, такъ какъ ХVIII вѣкъ училъ, что нужно "творить добро" и быть кроткимъ по отношенію не только къ членамъ религіознаго общества, но и ко всему человѣчеству.
Пусть же не подвергаютъ больше анаѳемѣ, какъ сдѣлалъ Боссюэ, этихъ отверженныхъ, этихъ проклятыхъ евреевъ, "которые всегда и всюду были рабами, лишенными чести и свободы, потому что рука Божія давитъ ихъ" {Boseuet: Disc. sur l'Hist. univers., p. II, ch. XX.}; эти евреи -- наши "братья", -- такъ называетъ ихъ самъ Фернейскій патріархъ; эти евреи, которыхъ преслѣдуютъ, потому что они "не вѣрятъ всему тому, чему вѣрятъ христіане", осмѣливаются, наконецъ, сказать имъ, устами Монтескьё: "Ваше старинное предубѣжденіе противъ насъ вытекаетъ изъ вашихъ страстей. Вы смотрите на насъ скорѣе, какъ на своихъ личныхъ враговъ, чѣмъ какъ на враговъ вашей религіи. Мы должны заявить вамъ слѣдующее: если кто-нибудь въ будущемъ осмѣлится когда-нибудь сказать, что въ нѣмъ, въ который мы живемъ, народы Европы были просвѣщенными народами, то въ доказательство варварства укажутъ на васъ. И это дастъ о васъ такое представленіе, что оно заклеймитъ вашъ вѣкъ и перенесетъ ненависть на вашихъ современниковъ" {Esprit des Lois, I. ХХѴ, ch. XIII.}.
Вычеркните, въ самомъ дѣлѣ, изъ исторіи XVIII вѣка эту проникнутую великодушіемъ философію, которая вдохновляла людей, какъ Монтескье и Вольтеръ, на такіе краснорѣчивые призывы къ человѣчности. Что останется тогда отъ исторіи литературы той эпохи? Только извѣстныя произведенія, которыя только подтвердятъ, что эти времена были варварскія, и что, какъ говорить тотъ же Монтескье, "религію позволяли искажать грубымъ невѣжествомъ".
Мы знаемъ, что обнимало собою то понятіе о человѣчности, которой тогда дышали всѣ произведенія: "состраданіе, говорить Кондорсе, ко всѣмъ бѣдамъ, угнетающимъ родъ человѣческій, отвращеніе ко всему тому, что въ общественныхъ учрежденіяхъ, въ правительственныхъ актахъ и въ поступкахъ частныхъ людей прибавляетъ новыя страданія къ неизбѣжнымъ страданіямъ, причиняемымъ природой". И мало по малу изъ произведеній философовъ разливалось, по всѣмъ классамъ общества, трогательное чувство, подсказывавшее имъ, что "жестокость есть настоящая болѣзнь", какъ выражается Мерсье, простои истолкователь общественнаго мнѣнія, и что "если что нибудь составляетъ великое преступленіе, такъ это сердечная жестокость". Въ другомъ мѣстѣ онъ прибавилъ съ искреннымъ восторгомъ, что слово человѣчность "самое прекрасное во французскомъ языкѣ; не указало ли оно на равенство людей, не заставило ли оно обратить вниманіе на пахаря?" Не все ли равно, дворянинъ ли ты или мужикъ, протестантъ, католикъ или еврей? Съ этихъ поръ достаточно быть человѣкомъ, чтобы возбудить, если несчастіе несправедливо обрушится на тебя, негодованіе философа и всеобщее сожалѣніе: "Дѣло идетъ только о неизвѣстной и бѣдной семьѣ изъ Сенть-Омера; но самый презрѣнный гражданинъ, несправедливо поражаемый мечомъ правосудія, дорогъ націи и королю, который ею управляетъ" {Вольтеръ: La méprsie d'Arras.}.
Идея того, что жизнь человѣка, кто бы онъ ни былъ, дорога для всѣхъ, родилась несомнѣнно во Франціи въ XVIII вѣкѣ. Наши философы провозглашали ее не только у насъ: они привили ее Европѣ. которую просвѣтили своими произведеніями. "Они боролись съ несправедливостью и тогда, когда, совершаемая за предѣлами ихъ родины, она не могла принести имъ вреда". Вездѣ они создавали учениковъ, и "похвалы французскимъ писателямъ -- говоритъ Кондорсе, -- бы.га наградой за вѣротерпимость, на которую согласилась вся Европа".
Эта вѣротерпимость, или, вѣрнѣе, уваженіе къ личному достоинству, должна была логически привести къ достоинству національному: поэтому Франція, вся проникнутая философскимъ духомъ XVIII вѣка, провозгласивъ первая права человѣка, явилась на защиту народнаго права, т.-е., права народа свободно располагать своей судьбой. Здѣсь мы встрѣчаемся опять таки съ теоріей договора, или добровольнаго соглашенія, который былъ перенесенъ съ лицъ на цѣлые народы. Эта теорія находилась въ полнѣйшемъ противорѣчіи съ политическими положеніями Боссюэ, неумолимыми, какъ и законъ Ветхаго Завѣта, откуда они были почерпнуты. Жюрье, который, какъ реформатъ, былъ сторонникомъ политическаго договора, дошелъ, говоритъ Боссюэ, "до утвержденія, что и завоеваніе есть чистѣйшее насиліе". И Боссюэ думаетъ заставить его замолчать, напоминая ему о принципахъ, которые самъ считаетъ вѣчными, потому что для него они священны: "Институтъ рабства согласенъ съ правдой, такъ какъ имъ осуществляется право побѣдителя надъ побѣжденнымъ такъ же, какъ я цѣлый народъ можетъ быть побѣжденъ и поставленъ въ условія необходимости отдаться въ полное распоряженіе побѣдителя, цѣлый народъ можетъ быть рабомъ. Его господинъ можетъ располагать имъ, какъ своей собственностью и даже отдать его другому, не спрашивая его согласія, подобно тому, какъ Соломонъ отдалъ Гираму, королю Тирскому, двадцать Галилейскихъ городовъ" {Avert aux Protest, V No LI.}.
Что могли бы мы возразить теперь на эта жесткія слова ученаго XVII столѣтія, на что могъ бы опереться нашъ облеченный въ трауръ патріотизмъ, еслибы подобные принципы не были навсегда уничтожены, по крайней мѣрѣ для насъ, философіей людей XVIII вѣка, которыхъ обвиняли въ томъ, что они были плохіе "французы" {Своимъ Discours sur l'inégalité Pycco осудилъ право завоеванія въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "Не будучи правомъ, право завоеванія не могло лечь въ основу другого права, такъ какъ завоеватель и завоеванные народы продолжаютъ оставаться во враждебныхъ отношеніяхъ, если только народъ, получивъ снова полную свободу, не изберетъ добровольно побѣдителя въ свои вожди".}? За границей свободолюбивые умы относятся съ громаднымъ уваженіемъ къ нашимъ философамъ XVIII вѣка, изъ массы свидѣтельствъ, которыя я могъ принести въ пользу этого, ограничусь ссылкой на слона одного современнаго критика, который прекрасно знакомъ съ нашей литературой, что онъ доказалъ своими произведеніями. Лотеиссенъ (Lotheissen), -- читатель пойметъ, почему я нарочно ссылаюсь на нѣмецкаго писателя, -- говоритъ сперва, что, "чтобы славить заслуги, которыя оказали міру Вольтеръ "и его друзья, всякій голосъ будетъ всегда слишкомъ слабъ". Затѣмъ старались опредѣлить исключительно французскую черту ихъ философіи и то, чѣмъ она отличается отъ нѣмецкой мысли, онъ говоритъ: "Они провозглашали идею человѣчества, а мы -- идею неравенства племенъ; имѣемъ ли мы право смотрѣть н& нихъ свысока {Zur Culturgesch. Frankreichs im XVII jund ХVIII ahre Wien, 1889, p. 245.}?".
Имя Боссюэ часто встрѣчается въ этомъ очеркѣ, и это потому, что никто, какъ извѣстно, не утверждалъ съ большимъ, чѣмъ онъ, авторитетомъ то, что отрицалъ или стремился разрушить XVIII вѣкъ. Считаютъ, что въ немъ воплощается XVII вѣкъ, какъ въ Вольтерѣ -- ХVIII-й; и проводя эту избитую параллель между епископомъ и философомъ, никогда не упускаютъ случая поставить на видъ, что философъ велъ менѣе примѣрную жизнь, чѣмъ епископъ. Въ этомъ спору нѣтъ, но это ничего не доказываетъ ни за, ни противъ тѣхъ идей, который защищаетъ каждый изъ нихъ: Боссюэ могъ бы быть и еще святѣе, но его взгляды не стали бы отъ этого вѣрнѣе для насъ, людей XIX вѣка. Какая религіи не имѣла своихъ свитыхъ и своихъ мучениковъ? Вольтеръ, котораго мы, во всякомъ случаѣ, не щадили въ этой книгѣ, могъ бы быть и еще хуже: его недостатки и даже пороки нисколько не могли бы вредно отразиться на философіи, которой онъ былъ несовершеннымъ, даже дли своего времени, выразителемъ, и которой, впрочемъ, никто не будетъ въ состояніи назвать себя послѣднимъ и высшимъ истолкователемъ. Дѣйствительно, философія, какъ ее понималъ XVIII вѣкъ, должна будетъ идти рядомъ съ безпрерывно двигающейся впередъ наукой.
Для насъ не можетъ быть и рѣчи о томъ, чтобы соглашаться со всѣми безъ исключенія взглядами XVIII вѣка, держаться и на будущее время того, что зналъ и думалъ XVIII-й вѣкъ. Если есть что нибудь, чему учитъ энциклопедія во всѣхъ своихъ статьяхъ, такъ это, что никакая наука, нравственная ли или другая, никогда не говорила своего послѣдняго слова. И самъ Вольтеръ помогъ намъ идти дальше Вольтера и исправлять его. Изъ всей совокупности произведеній Боссюэ, ярко выступаетъ та мысль, что все уже сказано разъ навсегда. Напротивъ, современную науку, распространенную энциклопедіей, характеризуетъ и будетъ вѣчно спасать отъ "банкротства" та особенность, что у нея есть, такъ сказать, вѣрительное письмо къ будущему времени, письмо, по которому всегда будутъ производиться платежи, такъ какъ наука всегда платежеспособна для тѣхъ, кто умѣетъ работать и умѣетъ мыслить.
Впрочемъ, XVIII вѣкъ самъ иногда сознавалъ, что, поглощенный главнымъ образомъ борьбой и ломкой, онъ долженъ былъ больше, чѣмъ другіе, довольствоваться временными рѣшеніями и недостаточно доказанными истинами. Мерсье, на котораго я люблю ссылаться, такъ какъ онъ вѣрно передаетъ общее имѣніе, написалъ гдѣ то: "На нашъ вѣкъ, несмотря на его преимущества, слѣдуетъ смотрѣть не какъ на вѣкъ истинъ, а какъ на вѣкъ перехода къ самымъ важнымъ истинамъ". Это въ одно и то же время вѣкъ разрыва съ предшествующей эпохой и подготовки къ послѣдующимъ.
Напомнимъ, въ заключеніе, три основныя идеи, которыми я постарался выразить весь духъ энциклопедіи. Мы отказываемся теперь видѣть въ природѣ одни только постыдныя вожделѣнія плоти, которыя Боссюэ предавалъ анафемѣ. Мы находимъ въ ней просто хорошіе и дурные инстинкты, которые разумъ учить насъ не приносить безразлично въ жертву, а подчинять другъ другу. По нашему мнѣнію однимъ изъ лучшихъ нашихъ инстинктовъ является то "вожделѣніе глазъ", которое католическая церковь презрительно называла libido sciendi (вожделѣніе знанія). Это есть не что иное, какъ благородное желаніе знать какъ можно больше, чтобы сдѣлаться, -- не больше человѣка, на что способны только святые, -- но "больше человѣкомъ", какъ говорилъ Рикороль. Наконецъ, сама человѣчность есть, по выраженію Вольтера, не только первый характерный признакъ мыслящаго существа; это самая высокая идея, до которой можетъ подняться это существо, такъ какъ Богъ не можетъ быть никогда познанъ иначе, какъ по образу человѣка.
Мы знаемъ къ тому же, или, вѣрнѣе, не хотимъ больше же знать, какъ это дѣлалъ Вольтеръ, все, чѣмъ различныя религіи возвысили и облагородили человѣческое начало: но мы просто отбрасываемъ изъ этихъ религій то, что насилуетъ нашу природу и противорѣчитъ нашему разуму.
Что касается разума, то философы знали такъ же, какъ и мы, что не онъ управляетъ міромъ; но они старались, какъ постоянно повторяетъ Вольтеръ, водворить "немножко больше разума" среди людей, и мы должны быть имъ благодарны за ихъ усилія, если думаемъ, что польза и цѣль человѣчества состоятъ въ томъ, чтобы на землѣ все больше и больше воцарялся разумъ.
Безъ сомнѣнія, ихъ разумъ создалъ такія химеры, которыя время сумѣло оцѣнить по достоинству; однако, если мы станемъ на ту именно почву, на которой, какъ говорятъ, они оставили послѣ себя одни развалины, я хочу сказать -- на почву политическую, то ихъ теоріи напрасно пытались замѣнить другими и лучшими Самый принципъ, вдохновлявшій ихъ, остался неприкосновененъ; ибо идея, провозглашенная ими, что разумъ долженъ узаконять всякое правительство и контролировать все, что въ немъ совершается, эта идея уже обошла весь свѣтъ. Она готова, какъ извѣстно, преобразовать классическую страну правительственныхъ традицій, Англію, и о подобной идеѣ можно было говорить, что она была душой политической исторіи ХІХ вѣка.
Но если будемъ говорить только о Франціи: то правительство, о которомъ мечтали философы, т.-е. основанное не на традиціяхъ или народныхъ предразсудкахъ, но только на разумѣ, развѣ это не наше современное правительство, не французская демократія, которая ни на что не опирается, кромѣ раціональныхъ принциповъ, кромѣ нашихъ идей права и свободы? Именно эти свойства нашего правительства, на которыя обратилъ вниманіе еще Шереръ, именно его.гибкій раціонализмъ даетъ ему возможность "приспособляться" и удерживаться въ нашъ вѣкъ непризнанія авторитета, когда люди желаютъ во всемъ отдавать себѣ отчетъ.
Что касается католицизма, то никто не думаетъ больше ни оскорблять его, какъ это дѣлалъ Вольтеръ въ пылу битвы, ни уничтожать. Если философы и дѣлали видъ, что стремятся "раздавить" его, то это стремленіе было несомнѣнно дутое, и сами они прекрасно знали всю его тщету: не даромъ самый смѣлый изъ нихъ, Гольбахъ, писалъ: "Совершенно невозможно заставить народъ забыть свою религію" {Syat. de la Nat., II, 419, 421.}. И, однако, какъ ни малы переходы, которые, какъ говорилъ Вольтеръ, дѣлаетъ разумъ, какъ ни возвращается онъ назадъ, что мы можемъ видѣть на нашей собственной исторіи, все-таки, мало-по-малу, онъ расширяетъ свои завоеваніи: "Маленькое стадо" значительно увеличилось, такъ какъ оно обнимаетъ въ данное время громадное большинство во Франціи; поэтому я полагаю, что, при всемъ искреннемъ уваженіи къ чужимъ взглядовъ, мы должны шествовать рѣшительными шагами, не оглядываясь больше назадъ, по пути, открытому философами.
При разрѣшеніи задачъ, которыя поставитъ на очередь XX вѣкъ, лучшимъ путеводителемъ для демократіи будетъ служить то, что я назвалъ бы съ удовольствіемъ "французскимъ разумомъ". Я разумѣю подъ этимъ разумъ, которому мало быть научнымъ, который заполняетъ и, въ случаѣ надобности, ставить выше науки человѣчность, ибо для него ничто не можетъ быть положительно научнымъ, что въ то же время не удовлетворяетъ чувству справедливости и гуманности. Во всякомъ случаѣ, этотъ именно разумъ внушилъ самыя благородныя страницы въ "Духѣ законовъ", въ Энциклопедіи и въ "Трактатѣ о вѣротерпимости". И подобныя страницы заставятъ человѣчество вѣчно указывать на французскихъ философовъ ХVIII вѣка, какъ на борцовъ за право и человѣчность.
"Міръ Божій", 1906