Несогласия между принцами. -- Следствие ссоры между герцогом Немурским и герцогом де Бофором. -- Дуэль насмерть. -- Принц Конде получает пощечину. -- Красное словцо президента Бельсара. -- Герцог Орлеанский лишается единственного своего сына. -- Новая оппозиция Парламента. -- Новое удаление Мазарини. -- Король вступает в Париж. -- Затруднительное положение принцессы де Монпансье. -- Отъезд принцев. -- Они объявлены виновными в оскорблении величества. -- Призвание Мазарини. -- Причина возвращения. -- Неблагоразумный поступок коадъютора. -- Придумывают, как бы от него отделаться. -- Воля короля начинает обнаруживаться. -- Арест кардинала Реца. -- Конец второй войны Фронды. -- Возвращение Мазарини.
Одержав свою политическую победу, принцы естественно пришли к несогласию друг с другом. Собрались было учредить совет благоустроеннее прежнего, и все пожелали принять в нем участие, однако между герцогом Немурским, происходившим из Савойского дома, и герцогом Вандомским, из дома Французского, начались споры по вопросу о председательстве. Это произвело тем больший страх среди приверженцев обоих герцогов, что повторялась сцена в Орлеане, когда герцог де Бофор дал пощечину герцогу Немурскому, а тот сорвал с головы противника парик.
Узнав о ссоре, герцог Орлеанский и принц Конде заставили герцога Немурского дать честное слово в течение 24 часов не предпринимать ничего против герцога де Бофора, относительно которого не беспокоились, поскольку он демонстрировал столько же благородства, сколько герцог Немурский запальчивости. Однако герцог Немурский, без сомнения, сделал какую-нибудь хитрость, позволившую ему не сдержать слово, и при первой возможности он стал искать своего противника. Де Бофора было найти нетрудно -- самый беспокойный человек во всем Париже он везде оставлял след своего посещения. Узнав, что де Бофор прогуливается в саду Тюильри вместе с приятелями, герцог Немурский немедленно отправился туда же. Придя в сад, он увидел де Бофора с четырьмя приятелями -- графами Бюри, Ри, Брилье и Герикуром.
Подойдя к де Бофору, герцог Немурский вызвал его на дуэль. Де Бофор остался спокоен и нисколько не сердился на герцога Немурского, поэтому он сделал все возможное, чтобы избежать дуэли, говоря, что он не может покинуть друзей и лучше отложить это дело до другого дня. Тогда герцог Немурский громко отверг эти соображения, говоря, что приведет сейчас же равное число своих друзей, после чего не оставалось уже никакого средства уклониться, поскольку на формальный вызов друзья де Бофора не могли не ответить согласием. Положено было немедленно начать битву на Конной площади, куда герцог Немурский обещал привести своих секундантов.
Вернувшись к себе домой, герцог Немурский, к несчастью, нашел необходимое число молодых дворян -- г-д де Вильяра, ла Шеза, де Кампана и де Люзерша, которые приняли приглашение и тотчас отправились туда, где их ожидали. Герцог Немурский, чтобы не терять времени, наперед зарядил пистолеты, и пока секунданты выбирали себе противников, подошел к де Бофору в намерении немедленно начать поединок. Де Бофор вновь попытался решить дело миром.
-- Любезный брат! -- говорил он. -- Стыдно нам так горячиться, останемся лучше друзьями! Может быть забудем прошлое!
Герцог Немурский, бросив заряженный пистолет к ногам де Бофора и отступив на надлежащее расстояние, крикнул:
-- Нет, бездельник! Надобно, чтобы или я тебя убил, или ты меня!
С этими словами он спустил курок своего пистолета, а когда противник остался невредимым, бросился на него со шпагой в руке. Бофор выстрелил почти не целясь, и герцог Немурский упал. На шум бросились гулявшие в саду отеля Немур, в том числе и аббат Сен-Спир, который устремился к раненому. Герцог успел лишь сказать "Иисусе! Матерь Божья!", и, пожав аббату руку, испустил дух. В это время трое секундантов де Бофора упали, тяжело раненные: граф Бюри со временем поправился, но Ри и Герикур умерли от ран.
На другой день началась борьба между принцем Тарентским, сыном герцога де Тремуйля, и графом Рие, сыном герцога д'Эльбефа, и снова по вопросу о председательстве. Присутствовавший при этом принц Конде принял сторону принца Тарентского, своего близкого родственника. Во время спора граф Рие сделал движение, которое принц Конде принял за оскорбление и дал ему пощечину, на что граф ответил тем же. Принц Конде, у которого не было при себе шпаги, схватил шпагу барона Миженна, Рие захватил свою, но герцог де Роган бросился между ними и заставил графа выйти, вслед за чем герцог Орлеанский отправил его в Бастилию. Принц Конде порывался последовать за графом Рие и требовать удовлетворения, но присутствующие успокаивали его, утверждая, что граф ударил его кулаком, а пощечины не было. После долгого сопротивления принц Конде рассудил, что не раз выказанная им храбрость ставит его выше всякого оскорбления, и уступил уговорам, но, входя вечером к м-ль де Монпансье, все-таки сказал:
-- Сударыня, вы видите во мне человека, которого, клянусь вам, били сегодня первый раз в жизни!
Подобное едва не случилось и в первую Фронду, но было остановлено шуткой президента Бельевра. Герцог де Бофор, встретив в герцоге д'Эльбефе сопротивление своим намерениям, с негодованием воскликнул:
-- Если я дам д'Эльбефу пощечину, не изменит ли это вида наших дел, как вы думаете?
-- Нет, герцог, -- отвечал президент Бельевр, -- я думаю, что это изменит только вид г-на д'Эльбефа!
Через несколько дней после этого приключения умер единственный сын герцога Орлеанского, мальчик двух лет, который не говорил и не ходил по причине совершенно кривых ног. Герцог Орлеанский был чрезвычайно огорчен этой смертью, и, уведомляя о несчастии двор, просил разрешения похоронить принца в Сен-Дени, но получил в весьма грубом письме отказ, где, между прочим, говорилось, что смерть сына -- Божье наказание ему за интриги против короля.
Мы уже говорили, что королевским указом парламенту повелевалось перебраться в Понтуаз. Повиновение и неповиновение были одинаково затруднительны, однако парламентарии заявили, что не могут повиноваться указам короля и даже читать их, пока кардинал находится в пределах Франции. Сверх того парламент опубликовал запрещение своим членам удаляться из Парижа, а отсутствующим приказал немедленно приехать. В королевском Совете поняли -- и сам Мазарини на этом настаивал -- что такое положение не может продолжаться. Кардинал сам предложил свое удаление и это предложение было принято; 12 августа король издал соответствующий указ. Это было правильной политикой, ибо события вокруг Городской думы, во время которых было убито несколько советников, двое старшин и около 30 горожан, лишили парламент расположения к принцам; назначение герцога Орлеанского генерал-наместником имело оппозицию из 69 против 74; удаление Мазарини ликвидировало предлог к возмущениям и парламентская оппозиция обретала силу, поскольку все не хотели продолжения утомительной войны.
Указ об удалении кардинала пришел в Париж 13 августа и произвел ожидаемое действие. Принц Конде и герцог Орлеанский прибыли в парламент и объявили, что главная причина войны более не существует и они готовы положить оружие, если только его величеству будет угодно дать всем амнистию, удалить войска из окрестностей столицы и из Гиени. Переговоры тянулись долго, поскольку принцы желали охранительных грамот, а король принимал свои предосторожности, поскольку принцы предлагали предать все забвению, а король предполагал кое-что в свое время вспомнить. И, конечно же, под предлогом забот об общем деле каждый хлопотал о своем -- герцог Орлеанский через посредничество кардинала Реца, принц Конде -- через де Шавиньи, но ни тот, ни другой не имели успеха. Герцогу Орлеанскому отвечали в неопределенных выражениях, а принц Конде не смог получить желаемого и вынужден был уехать из Парижа. Полагая, что де Шавиньи плохо защищал его интересы, Конде перед отъездом так на него рассердился, что де Шавиньи перепугался и, как пишет Сен-Симон, через несколько дней умер. Г-да де Бофор и Брус-сель подали прошения об отставке -- первый от должности парижского губернатора, второй ,от должности купеческого старшины.
17 октября король прибыл в Сен-Жермен, куда немедленно отправились начальники городской стражи и депутаты от города и возвратились, ведя с собой прежнего купеческого старшину Аефевра и прежнего губернатора маршала д'Опиталя. Известие о том, что назавтра король назначил свой въезд в столицу, вызвало всеобщую радость, громкие изъявления которой герцог Орлеанский мог слышать в своем дворце, собираясь ее разделить. В это же время принцесса де Монпансье получила от короля письмо, в котором его величество просил ее освободить Тюильри для герцога Анжуйского, поскольку для него нет другого помещения. Принцесса отвечала, что повинуется королю и немедленно переедет во дворец отца.
Перед отъездом она позвала к себе двух своих постоянных советников -- президента Виоля и советника Круасси.
Они явились немедленно, и президент Виоль сообщил, что ему стало известно о частном договоре, заключенном между двором и герцогом Орлеанским, и даже показал ей статьи этого договора, говоря:
-- Принцесса, вы знаете его высочество так же хорошо, как и я, поэтому ни за что отвечать не приходится!
Принцесса де Монпансье знала герцога лучше, чем кто-либо другой -- она нашла его весьма неспокойным относительно своего будущего и поэтому вовсе нечувствительным к тому, что могло бы случиться с другими. По этой же причине Гастон даже не предложил дочери поместиться в своем Люксембургском дворце, и она попросила у него позволения занять квартиру в Арсенале, на что тот со свойственным ему легкомыслием согласился. Возвратясь к себе, принцесса нашла г-жу д'Эпернон и г-жу де Шатийон, которые пришли посетовать по поводу повеления короля и узнать, куда принцесса намерена переехать.
-- В Арсенал, -- ответила м-ль де Монпансье.
-- Ах, Боже мой! -- вскричала герцогиня де Шатийон. -- И кто же подал вам такой совет?
-- Г-да Виоль и Круасси -- сказала принцесса. -- Однако в чем дело?
-- Да они с ума сошли! -- продолжала кричать де Шатийон. -- Что вы думаете делать в Арсенале? Не думаете ли вы строить баррикады? Не собираетесь ли вы удержаться там против двора в том положении, в котором теперь находитесь? Выбросьте, умоляю вас, все это из головы и подумайте о том, где можно найти убежище! Я вам говорю, что герцог заключил договор только для себя, я знаю это из верного источника, он за вас не отвечает, напротив, герцог оставляет вас!
Оставшаяся часть дня прошла в приискивании пристанища. Квартир двадцать было осмотрено, но ни одна не нанята. До самого вечера принцесса де Монпансье ни на что не решилась и, наконец, отправилась ночевать к госпоже де Фиеск.
Однако же никакого договора на сей раз заключено не было, и не потому, что герцог не предлагал его, но потому, что король, точнее его Совет, не захотел его подписать. На самом деле 21 октября утром герцог Орлеанский получил от его величества письмо, которым ему предписывалось оставить Париж. Прочитав письмо и никому не говоря ни слова, Гастон отправился в парламент, чтобы уверить всех в отсутствии всякого договора, что он никогда не отделял своих интересов от интересов других и что готов положить за них свою жизнь. Поскольку никто не знал о действительном положении дел, то герцога поблагодарили, а он вернулся домой в настроении весьма скверном и ища, на ком можно было бы выместить досаду.
Именно в это время в Люксембургский дворец приехала принцесса де Монпансье и, войдя в кабинет его величества, сказала:
-- Боже мой! Правда ли, что вы получили приказ выехать из Парижа?
-- Получил или нет! -- рассердился герцог. -- Какое вам до этого дело! Я не обязан давать вам отчет!
-- А что касается меня, -- продолжила принцесса, -- вы, конечно, можете сказать, буду ли и я изгнана?
-- Правду сказать, -- проворчал Гастон, -- в этом не было бы ничего удивительного! Вы, дочь моя, вели себя довольно дурно по отношению ко двору и можете от него ожидать многого. Это, может быть, научит вас не следовать в другой раз моим советам!
Как ни хорошо знала принцесса де Монпансье своего отца, но такой ответ поразил ее, она на минуту оробела, однако оправившись, хотя и побледнев, снова обратилась к герцогу:
-- Отец мой! Я не понимаю, что вы говорите, если я и была в Орлеане, то по вашему приказу. Правда я не имею его в письменном виде, поскольку он был устным, но у меня есть ваши письма, весьма, могу сказать, обязательные, в которых вы хвалите мое поведение!
-- Да, да, -- забормотал герцог, -- поэтому я и не говорю об Орлеане! Но ваше сент-антуанское дело, вы думаете оно не повредило вам при дворе? Вы были очень рады разыграть роль героини и вам было бесконечно приятно слышать, что вы дважды спасли нашу партию! Теперь, что бы с вами ни случилось, вы можете утешаться, вспоминая об этих похвалах!
Принцесса де Монпансье, конечно, могла бы растеряться, если бы вообще какой-нибудь поступок ее отца мог заставить ее растеряться.
-- Я думаю, ваше высочество, -- сказала она, -- что я служила вам у заставы Сент-Антуан не хуже, чем в Орлеане, и оба подвига, столь, по вашему мнению, непохвальные, я совершила по вашему приказанию, и если бы их нужно было повторить, то я не задумалась бы, поскольку мой долг этого от меня требует! Я -- ваша дочь и не могу вам не повиноваться и не служить вам, и если вас постигло несчастье, то справедливость требует, чтобы я разделила неблаговоление
К вам короля и злую вашу участь даже если бы я лично не была ни в чем замешана! Мое происхождение налагает на меня обязанность никогда не делать ничего, кроме великого и возвышенного. Пусть это называют как хотят, а я называю это идти своей дорогой! Принцесса хотела уйти, но мачеха-герцогиня ее удержала, и тогда, обратясь снова к отцу, она сказала:
-- Теперь, отец мой, вы знаете, что я изгнана из Тюильри. Не соблаговолите ли вы позволить мне жить в Люксембургском дворце?
-- Я бы позволил с большим удовольствием, -- ответил герцог, -- но у меня нет здесь свободной квартиры.
-- Но здесь никто не откажется уступить мне свою! -- удивилась принцесса. -- Позвольте только выбрать такую, которая годилась бы мне.
-- Но здесь, -- возразил герцог, -- нет также ни одной особы, которая не была бы мне нужна, и здесь живущие не уступят вам своего помещения.
-- Так вы решительно отказываетесь принять меня у себя? -- спросила принцесса. -- Тогда я займу квартиру в отеле Конде, где теперь никто не живет.
-- О! -- воскликнул герцог. -- На это я решительно не согласен!
-- Но куда же мне теперь деваться? -- снова удивилась принцесса.
-- Куда хотите! -- сухо ответил герцог и удалился. Принцесса провела ночь у г-жи Монтмор, сестры г-жи де Фронтенак, все еще ожидая от отца письмо, которое позволило бы ей ехать вместе с ним, однако на другой день утром она получила записку, уведомлявшую ее, что его высочество уехал в Лимур. Принцесса де Монпансье послала вслед отцу состоявшего у ней на службе графа Голана, который и догнал его близ Берни.
-- А! -- сказал Гастон, увидев графа. -- Я очень рад вас видеть! Передайте м-ль де Монпансье, чтобы она ехала в Буа-ле-Виконт и утешала себя надеждами, которые ей подадут де Бофор и герцогиня де Монбазон, и что какой-нибудь важной услугой принцу Конде она сможет поправить свои дела. Делать в Париже больше нечего, поскольку когда я уезжал и ко мне народ не обнаружил никакого участия, хотя любил и уважал меня более ее. Так что посоветуйте ей уехать и ничего более не ожидать!
-- Таково и ее намерение, -- отвечал граф Голан, -- поэтому принцесса, зная избранную вами дорогу, немедленно отправится вслед.
-- Нет, нет! -- энергично возразил герцог Орлеанский. -- Пусть она едет в Буа-ле-Виконт, как я уже сказал и опять повторяю!
-- Позволю себе заметить, -- возразил граф, -- что это невозможно, ведь замок Буа-ле-Виконт стоит посреди открытого поля, войска двигаются и грабят все, что попадется. В этом замке принцесса лишится даже дневного пропитания, к тому же, как вам известно, она устроила там госпиталь для раненых в сражении при заставе Сент-Антуан. Принцессе положительно невозможно ехать в замок Буа-ле-Виконт!
-- Ну, в таком случае, -- сказал герцог, -- пусть едет, куда может, но только не со мной.
-- Может быть, в таком случае, -- предложил граф, -- она поедет с вашей супругой?
-- Невозможно, невозможно! -- не соглашался Гастон. -- Моя жена скоро должна родить и принцесса будет ей в тягость.
-- Я должен сказать вашему высочеству, что несмотря на ваше запрещение, -- не успокаивался граф Голан, -- я думаю, принцесса намерена к вам присоединиться.
-- Пусть она делает, что хочет, -- рассердился герцог, -- но да будет ей известно, что ежели она ко мне приедет, я ее выгоню!
Более настаивать было нельзя, граф вернулся и пересказал принцессе этот разговор. Герцог продолжил свой путь в Лимур, а принцесса, будучи так же нетерпелива как ее отец, на следующий день выехала из Парижа сама не зная куда. Мы рассказали все подробности этой истории, чтобы показать, как герцог Орлеанский в трудных обстоятельствах отнесся к собственной дочери, а что можно сказать о том, как он оставлял одного за другим Шале, Монморанси и Сен-Мара!
Король въехал в Париж, сопровождаемый радостными восклицаниями. В его свите находился один из наших старых знакомых -- сам Анри де Гиз, реймсский архиепископ, победитель Колиньи, завоеватель Неаполя и пленник испанцев. Недели две тому назад он прибыл во Францию и по ходатайству принца Конде был принят при дворе.
На другой день король объявил милость герцогам де Бофору, Ларошфуко, де Рогану, десяти советникам парламента, президенту государственного контроля Перо и всем состоящим на службе при доме Конде.
Во время второй войны с королем, кроме нами рассказанного, произошли и другие события: эрцгерцог отнял у Франции Гравелин и Дюнкерк; Кромвель без объявления о военных действиях захватил семь или восемь французских кораблей; французы потеряли Барселону -- ключ к Испании, и Казале -- ключ к Италии; Шампань и Пикардия были разорены приходившими на помощь принцам лотарингскими и испанскими войсками; Берри, Ниверне, Сонтонж, Пуату, Перигор, Лимузен, Анжу, Турень, Орлеан и Бос остались опустошенными междоусобицей; наконец, на Новом мосту перед статуей Анри IV развевались испанские знамена, а желтые шарфы лотарингцев носили в Париже так же открыто, как голубые -- дома Орлеанского и светло-желтые -- дома Конде.
Как ни казались на первый взгляд дела запутанными, через несколько дней политический горизонт несколько прояснился. Король и королева въехали в Париж при радостных криках, доказывавших, что королевская власть осталась единственным; учреждением, вокруг которого неизменно соединялся народ. Коадъютор, державшийся все это время в стороне, был в числе первых, явившихся поздравить короля с возвращением. Герцог Орлеанский, несмотря на все заверения в верности, удалился с согласия двора в Блуа. Принцесса де Монпансье, довольно долго блуждавшая по разным направлениям, водворилась, наконец, в Сен-Фаржо. Герцог де Бофор, герцогини де Монбазон и де Шатийон выехали из Парижа. Герцог Ларошфуко, тяжело раненный, был отвезен в Банье, где почти вылечился и от любви к междоусобицам и от любви к герцогине де Лонгвиль. Принцесса Конде, принц Конти и герцогиня Лонгвиль жили в Бордо, но уже не в качестве владетелей города, а как гости. Наконец, герцог де Роган, которого считали одним из самых верных приверженцев принцев, устроил свои дела столь хорошо, что король и королева спустя восемь дней после своего прибытия в Париж стали восприемниками его сына при обряде крещения.
Итак, оставался только один неприятель -- принц Конде, но удаленный от общества он потерял по крайней мере три четверти силы. Поэтому король в заседании парламента 13 ноября велел всенародно объявить, что принцы Конде и Конти, герцогиня Лонгвиль, герцог Ларошфуко, принц Тарентский и все их приверженцы упрямо пренебрегли предложенной им милостью и, став таким образом недостойными прощения, подлежат наказанию, заслуживаемому оскорбителями величества, возмутителями общественного спокойствия и врагами отечества. Парламент беспрекословно признал декларацию, и король, видя эту покорность, сожалел, надо думать, что не прибавил статьи о возвращении Мазарини; тем не менее двор видел, что возвращение кардинала не встретит особенных затруднений, почему королева отправила к нему аббата Фуке с поручением сообщить, что в Париже все спокойно и Мазарини может вернуться, когда ему это будет угодно.
Мазарини знал уже обо всем из частного письма королевы, но долго рассуждал с аббатом о мире в своем убежище и беспокойствах в Пале Рояле. Аббат Фуке из усердия ли, из сомнений ли в искренности сопротивления так настоятельно упрашивал кардинала, что тот начал колебаться. Они прогуливались в лесу, и кардинал предложил:
-- Знаете ли, г-н аббат, посмотрим, что посоветует нам судьба в столь важном деле. Я решил последовать ее внушению.
-- А каким образом вы, ваше преосвященство, с ней посоветуетесь? -- поинтересовался аббат.
-- Нет ничего легче, -- сказал кардинал, -- видите вы это дерево? -- И он указал на сосну, которая росла в шагах десяти от них.
-- Конечно, вижу, однако? -- спросил аббат.
-- Я заброшу свою трость на это дерево, -- продолжал Мазарини, -- и если она там останется, это значит, что возвратившись ко двору я останусь при нем, но ежели она упадет, то, очевидно, мне следует оставаться здесь.
С этими словами Мазарини забросил свою трость на дерево, где она зацепилась так хорошо, что на нее смотрели еще три года.
-- Ну, что же, -- сказал кардинал, -- решено! Небу угодно, чтобы я вернулся, и мы, г-н Фуке, выедем сразу, как только я получу одно ожидаемое мной известие.
В Париже в это время проводили последнее важное мероприятие. Мы уже говорили, что коадъютор -- теперь уже кардинал Рец -- первым явился к королю и королеве, чтобы поздравить их с возвращением в свою столицу, и так как Анна Австрийская при всех сказала, что возвращением обязаны именно ему, то кардинал, когда его решили удалить из Парижа и с этой целью предложили на три года посольство в Рим, уплату долгов и приличный доход, чтобы он мог блистать в столице христианского мира, вместо благодарности начал предлагать свои условия. Так, он попросил губернаторство для герцога де Бриссака, место для графа де Монтрезора, должность для г-на Комартена, патент на достоинство герцога и пэра для маркиза де Фоссеза, некоторую сумму денег для советника Жоли и, как он сам говорит, некоторых других безделиц, как-то, аббатств, мест, патентов.
Со стороны кардинала Реца, как друга, было весьма неблагоразумно требовать чего-нибудь в то время, когда вопреки принятым обычаям даже враги ничего не получили. И в Совете короля, а точнее в Буйоне, где тогда находился Мазарини, было принято твердое решение освободиться от столь требовательной особы.
Кстати, кардинал Мазарини еще сохранял свое влияние, хотя и пребывал в изгнании, но его друзья замечали, что положение становится затруднительнее. Юный король подрастал и время от времени начинал обнаруживать свой характер, который позднее выразился в знаменитых словах: "Государство -- это я!" Два случая показали проницательным людям степень твердости воли, до которой дошел Луи XIV. Когда президент Немон, прибыв в Компьен с депутацией парламента, читал его представления и просил удалить Мазарини, король, покраснев от гнева, остановил оратора посреди его речи и, вырвав из его рук бумагу, заявил, что рассмотрит это дело в своем Совете. Немон хотел было сделать некоторые замечания насчет такого поступка, но венчаный отрок, нахмурив брови, остановил его и сказал, что поступил так, как должен поступить король, а депутация была вынуждена удалиться так и не получив другого ответа. Другой случай также показателен. Прибытие двора было назначено на 21 октября, и в отсутствие юного короля решили, что он поедет верхом подле кареты королевы, окруженной полком швейцарской гвардии, но Луи XIV не согласился и захотел въехать в Париж верхом во главе полка французской гвардии. И действительно, он въехал именно таким образом при свете тысяч факелов, окруженный бесчисленным множеством народа, на который это произвело впечатление, превзошедшее все ожидания. Надо сказать, во Франции весьма ценят горделивую лихость.
Друзья кардинала Реца советовали не раздражать юного короля, который, будучи лишен наставлений людей умных, использовал уроки событий. В числе других свои опасения высказывал и президент Бельевр, но кардинал Рец отвечал:
-- В руках у меня имеются два весла, которые не позволят моему кораблю опрокинуться, это -- жезл кардинала и жезл парижского архиепископа!
Даже публика, казалось, предупреждала Гонди об опасности, ибо когда он был на представлении трагедии "Никомед", при чтении стихов "Кто входит во дворец, тот несет свою голову королю" весь партер обратился к свежеиспеченному кардиналу, видя в нем живую иллюстрацию к тексту. Мало того, принцесса Палатинская, присоединившись ко двору, но сохранив к Гонди все свое уважение, приезжала к нему и уговаривала бежать, говоря, что уже решено удалить его во что бы то ни стало, даже ценой его жизни. Но кардинал Рец не хотел верить принцессе как не верил президенту Бельевру и гласу народа -- "гласу Божию".
Наконец случай вывел гнев короля из границ. Мы уже говорили, что в заседании 13 октября король объявил принца Конде виновным в оскорблении величества и прочем, а накануне он послал церемониймейстера Сенто пригласить кардинала Реца на это заседание. Кардинал отвечал, однако, что всепокорнейше просит его величество уволить его от этой обязанности, поскольку по его, Гонди, отношениям с принцем Конде было бы несправедливо и неприлично ему подать голос против принца.
-- Подумайте, -- возразил Сенто, -- ведь кто-то уже предсказывал королеве извинение, которое вы мне сейчас сообщаете, а королева ответила, что это извинение ничего не значит, и герцог де Гиз, обязанный свободой принцу Конде, бесспорно будет присутствовать, так что она не понимает, почему вам это покажется более щекотливым, чем герцогу де Гизу ?
-- Милостивый государь! -- отвечал кардинал Рец. -- Если бы я был бы в таком же высоком звании как г-н де Гиз, то почитал бы честью ему подражать, особенно в его подвигах в Неаполе!
-- Итак, -- подытожил Сенто, -- вы остаетесь, ваше преосвященство, при своем мнении?
-- Совершенно! -- гордо ответил Гонди. Намерение удалить кардинала Реца к этому времени
Уже вполне созрело, и поскольку он, не боясь угроз, не покидал Париж, не появляясь, впрочем, в Лувре, было решено арестовать его в любом месте. Капитан гвардейского полка Прадель, получив устное приказание, заметил королю, что желал бы иметь приказ в письменном виде, так как кардинал, без сомнения, окажет сопротивление и даже, может быть, попытается бежать и тогда его нужно будет убить. Король согласился и Прадель получил следующее повеление:
"От имени короля приказывается г-ну Праделю, капитану пехотной роты полка французских гвардейцев его величества, арестовать кардинала Реца и препроводить в Бастилию для содержания под надежной стражей впредь до другого повеления. В случае, если кто-нибудь, какого бы звания он ни был, вздумает препятствовать исполнению этого приказа, его величество повелевает г-ну Праделю арестовать его и заключить в тюрьму, употребив для этого силу, если это окажется нужным. Всю ответственность в этом деле его величество берет на себя, повелевая всем офицерам и нижним чинам способствовать г-ну Праделю под страхом наказания за ослушание.
Дано в Париже, 16 декабря 1652 года.
Подписано: Луи".
Рукой самого короля приписано:
"Я повелел г-ну Праделю исполнить этот мой приказ относительно кардинала Реца и взять его живым или, в случае сопротивления, мертвым".
Приняты были различные меры, чтобы исполнить королевское повеление. Тутвиль, начальник телохранителей, нанял дом поблизости от дома г-жи Помере, где бывал иногда Гонди, и расставил там людей, чтобы захватить его, а артиллерийский капитан ле Фей попытался подкупить лакея Гонди По, чтобы узнать, в котором часу ночи обыкновенно выходит его преосвященство.
Между тем, де Бриссак приехал к кардиналу Рецу с визитом и поинтересовался, не намерен ли тот завтра ехать в Рамбуйе? Рец ответил положительно, и тогда де Бриссак вынул из кармана бумагу. То была неподписанная записка с предостережением не ехать в Рамбуйе, где кардинала ожидает несчастье. Предостережение было серьезным, но отважный кардинал решил узнать, в чем дело, и, взяв с собой 200 молодых дворян, отправился в Рамбуйе. "Я нашел там, -- пишет он сам, -- множество гвардейских офицеров, не знаю, имели ли они намерение меня арестовать, но я был в таком положении, что взять меня было невозможно. Офицеры раскланивались со мной с глубоким почтением; я вступал в разговор со многими из них, мне знакомыми, и возвратился домой таким довольным собой, словно я не сделал никакой глупости". В самом деле, король мог видеть, как может быть опасен человек, способный в полдня найти 200 молодых людей, готовых сопровождать его на прогулке.
Кардинал Рец не был в Лувре со второго дня после праздника Всех Святых, когда он произнес проповедь в Сен-Жермене, в королевской приходской церкви. Так как их величества приходили слушать эту проповедь, то кардинал счел своим долгом поехать поблагодарить их за внимание. 18 декабря, на третий день после того, как Прадель получил королевский приказ, к Гонди приехала его двоюродная сестра г-жа Ледигьер и стала рассуждать о том, что неприлично ему не посещать Лувр. Кардинал считал г-жу Ледигьер одним из своих вернейших друзей, поэтому объяснил причины, по которым воздерживался от поездок в королевский дворец.
-- Так вас только это удерживает? -- удивилась г-жа Ледигьер.
-- Конечно! -- отвечал Гонди. -- Кажется, довольно и этого!
-- В таком случае поезжайте туда без всяких опасений! -- уверенно заявила гостья. -- Нам известны все тайны двора, будьте спокойны, при дворе не только не замышляют что-нибудь против вас, напротив, в заседании после больших споров решено было помириться с вами и сделать для ваших друзей то, о чем вы просили. Поезжайте! Завтра же поезжайте!
Так как г-жа Ледигьер, как она обычно утверждала, знала все тайны двора, то кардинал Рец, забыв обо всех грозных донесениях, решил на другой же день отправиться в Лувр. Иногда Провидение ослепляет людей умных и дальновидных!
Кардинал прибыл ко двору так рано, что их величеств еще нельзя было видеть, поэтому он зашел к Вильруа подождать времени представления. В это самое время аббат Фуке пошел к королю и сообщил о том, что кардинал Рец находится у маршала Вильруа. Король немедленно отправился к королеве, но на лестнице встретился с кардиналом, и, как пишет г-жа Моттвиль, "с благоразумной скромностью, которую он показывал и впоследствии столь превосходно во всех своих поступках, обратился к нему с ласковым лицом, спросив, не видел ли он королеву". После отрицательного ответа король пригласил кардинала идти к ней вместе с ним. Королева также хорошо приняла Гонди и он оставался у нее некоторое время, а король между тем слушал обедню. Когда же кардинал вышел от королевы, дежурный капитан телохранителей Вилькье арестовал его и отвел в свою комнату для обыска. У кардинала не нашлось ничего, кроме письма от английского короля, который просил его похлопотать в Риме о присылке денег, и наполовину готовой проповеди, которую он намеревался произнести в соборе Нотр-Дам в последнее воскресенье Филиппова поста. Между прочим, эти бумаги и теперь находятся в королевской библиотеке.
После обыска кардиналу принесли обед, уведомив, что через несколько часов он должен будет выехать из Лувра. Около 3 часов дня за ним пришли и повели через большую галерею и павильон принцессы Орлеанской к королевской карете. Вслед за Гонди в карету сели Вилькье и пять офицеров дворцовой стражи, и она отправилась в дорогу, сопровождаемая жандармами под начальством Миоссана, отрядом легкой кавалерии под предводительством Вогюйона и г-ном Вьенном, подполковником телохранителей. Карета выехала через ворота Конференции, проехала по загородным бульварам мимо нескольких караулен, где стояли наготове батальоны швейцарцев, и часов в 9 прибыла в Венсенн. Дорога была хорошо известна Миоссану -- одного за другим он возил по ней герцога де Бофора, принца Конде, а теперь и кардинала Реца.
Арест кардинала наделал много шума; хотя народ, уже утомленный множеством событий, остался спокоен, зато друзья Гонди беспокоились, как бы его не отравили, дабы без особого разбирательства избавиться от опасного противника. Эти друзья даже собрались для обсуждения вопроса, как доставить кардиналу противоядие. Г-жа Ледигьер, не без оснований себя упрекавшая, взяла на себя это дело. Г-н Вилькье, доставивший кардинала в Венсенн, ухаживал за ней, и он согласился доставить арестанту кувшин опиата. Однако, получив кувшин, г-н Вилькье пошел попросить позволения на передачу у королевы, которая предложила химику сделать анализ препарата. Узнав, что опиат содержит противоядие, королева очень рассердилась и сообщила об этом своим министрам, и тогда Сервьен предложил налить в кувшин настоящего яда. Впрочем, удовольствовались тем, что оставили кардинала без противоядия.
Так закончилась вторая война Фронды. Кардинал Рец был вождем первой и последней жертвой второй. В первом акте трагикомедии он сыграл роль деятельную и блистательную, во втором он был вял, нерешителен и делал главным образом ошибки. Этот хитрый политик, пожелавший соперничать в дерзости с Ришелье и в хитрости с Мазарини, поверил словам ребенка, наученного его врагами; прелат-волокита, искусный в любовной интриге, поддался коварному кокетству старой королевы, которая его ненавидела; наконец, этот проницательный наблюдатель, едва ли не на глазах которого арестовали герцога, провозглашенного честнейшим из людей и два дня отвечавшего, по желанию королевы, за ее детей, на глазах которого отправили в тюрьму победителя при Рокруа -- этот наблюдатель внес эти события в свои исторические записки -- мог подумать, что те, кто не смутились поднять руку на внука Анри IV и первого принца крови, не осмелятся посягнуть на его свободу! Это было не только ослеплением, это было просто глупостью!
Именно этого дожидался Мазарини, чтобы вернуться в Париж. В ожидании известия об этом, он употреблял время на пользу Франции. 17 декабря, то есть за два дня до ареста Гонди, он выехал из Сен-Дизье и присоединился к армии, осаждавшей Бар-ле-Дюк, а 22-го присутствовал при взятии этого города. После сдался Линьи. Тогда Мазарини, желая ознаменовать свое возвращение победами, захотел взять еще Сен-Менегу и Ретель, но стужа воспрепятствовала осаде, и кардинал удовольствовался осадой Шато-Порсиана. Наконец, узнав, что граф Фуэнсальдан овладел Вервенем, Мазарини так сумел воодушевить уже утомленную зимней кампанией армию, что она охотно поднялась в новый поход, а испанцы оставили Шато-Порсиан, не попытавшись даже его оспаривать. Тогда только Мазарини решил, что может смело вернуться в Париж.
Король выехал к нему навстречу на три лье и привез в столицу в своей карете. Въезд изгнанника стал его подлинным триумфом, а вечером перед Лувром был произведен великолепный фейерверк и с последним его блеском, последним его дымом исчезло воспоминание о принце Конде, герцоге де Бофоре и кардинале Реце -- трех героях Фронды, чья храбрость, народная любовь и влияние были побеждены терпением ученика кардинала Ришелье и учителя министра Кольбера.
В тот же вечер в Париж прибыли в сопровождении принцессы де Кариньян три племянницы Мазарини, которым в первый их приезд, если читатель помнит, маршал Вильруа предсказал блестящее будущее и которые до сего времени терпели лишь горести и изгнание.
В течение этого, столь обильного событиями года, умерли герцог Буйонский, который после войны с кардиналом сделался не только его другом, но и советником, старый маршал Комон-дела-Форс, чудесным образом спасшийся во время Варфоломеевской ночи, и прекрасная м-ль де Шеврез, простившаяся со светом как бы для того, чтобы не видеть падения столь ею любимого кардинала Реца, который отплатил ей черной неблагодарностью. В июне 1652 года Скаррон женился на Франсуазе д'Обинье, внучке сурового сподвижника Анри IV Агриппы, который был вернее своего короля в дружбе и особенно в религиозных убеждениях.