Дѣтство. Первыя впечатлѣнія. Чатамскій домъ. Фабрика и долговая тюрьма. Школа. Стенографія и репортерство. Начало литературной дѣятельности.
7 февраля 1812 г. у Джона Диккенса, скромнаго чиновника морскаго интендантства, родился въ одномъ изъ коттеджей Портси (Portsea), составляющаго предмѣстье Портсмута, ребенокъ, до такой степени хилый и слабенькій, что по мнѣнію всѣхъ кумушекъ околодка, онъ не могъ прожить двухъ часовъ. Но вопреки этимъ предсказаніямъ онъ остался живъ. Это былъ Чарльзъ Диккенсъ. Отецъ его, за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, женился на сестрѣ одного изъ своихъ сослуживцевъ миссъ Елизавитѣ Барроу. У него была уже дочь Фанни, когда родился ребенокъ, которому суждено было прославить его имя. Чарльзу было два года, когда служебныя обязанности вызвали отца его въ Лондонъ; но у него сохранились нѣкоторыя, очень живыя воспоминанія о жизни въ Портсмутѣ. Онъ любилъ описывать палисадникъ, находившійся передъ ихъ домомъ. Онъ видѣлъ себя барахтающимся на травѣ или гуляющимъ въ аллеѣ, съ своей старшей сестрой, между тѣмъ какъ старуха нянька наблюдала за нимъ изъ полуоткрытаго окна кухни. Онъ помнилъ также, какъ его водили однажды смотрѣть на парадъ, и двадцать пять лѣтъ спустя узналъ плацъ, на которомъ происходилъ этотъ парадъ. Онъ помнилъ, наконецъ, что семья покинула Портсмутъ во время снѣжной мятели. А между тѣмъ ему было тогда не больше двухъ лѣтъ. Эта обширная память, эта изумительная способность къ наблюденію были первыми признаками генія у великаго романиста. И эти свойства онъ сохранялъ всегда, за исключеніемъ послѣднихъ пяти лѣтъ, предшествовавшихъ его смерти. Этотъ писатель, произведенія котораго изобилуютъ глубокими и точными наблюденіями дѣйствительной жизни, никогда ничего не заносилъ въ памятную книжку, не дѣлалъ никакихъ замѣтокъ. Садясь за свой рабочій столъ, онъ вызывалъ изъ темной камеры своего мозга нужные ему лица или пейзажи, покоившіеся тамъ въ ожиданіи своей очереди въ теченіи пяти, десяти и даже двадцати лѣтъ!
Джонъ Диккенсъ не долго оставался въ Лондонѣ. Его перевели въ Чатамскіе доки. Чарльзу было тогда отъ четырехъ до пяти лѣтъ. Въ этомъ-то старомъ городѣ онъ получилъ первыя, прочныя впечатлѣнія дѣтства. Судьбѣ угодно было, чтобы и въ послѣдніе часы его жизни, его окружалъ тотъ-же пейзажъ, тѣ-же знакомыя сцены, посреди которыхъ воображеніе его пробудилось къ жизни и дѣйствительности. Gadshili-Place -- домъ гдѣ угасъ Диккенсъ расположенъ между Рочестеромъ и Гревезендомъ. Онъ стоитъ на холмѣ, господствуя надъ дорогой и высокомѣрно посматривая на сосѣднія жилища. Романистъ былъ истинно счастливъ только въ тотъ день, когда онъ получилъ возможность пріобрѣсти этотъ домъ. Въ дни своего дѣтства -- онъ чувствовалъ къ нему такое благоговѣніе, что сворачивалъ съ дороги для того, чтобы посмотрѣть на него. "Какъ знать? говорилъ ему тогда отецъ, если ты будешь много, много работать, то можетъ быть, ты и самъ когда нибудь будешь жить точно въ такомъ-же домѣ". Въ одномъ изъ тѣхъ очерковъ, которые онъ безъ счета разбрасывалъ по разнымъ "ревю", мы находимъ страницу, посвященную этимъ воспоминаніямъ дѣтства.
"Большая дорога была такая гладкая, лошади такія бодрыя, и мы ѣхали такъ скоро, что я точно какимъ то волшебствомъ вдругъ очутился между Гревезендомъ и Рочестеромъ; по широкой рѣкѣ лодки съ бѣлыми парусами и пароходы съ пестрыми флагами плыли въ море... Вдругъ на краю дороги я увидалъ пресмѣшного, крошечнаго мальчугана.
-- Эй! крикнулъ я этому смѣшному мальчугану. Гдѣ выживете?
-- Въ Чатамѣ, сказалъ онъ.
-- Что вы тамъ дѣлаете?
-- Хожу въ школу.
Я схватилъ его и рррр... мы опять покатили... Вдругъ этотъ смѣшной мальчуганъ сказалъ мнѣ: мы ѣдемъ въ Gadshill, гдѣ спрятался Фальстафъ, чтобъ обокрасть путешественниковъ.
-- Такъ вы слышали о Фальстафѣ? спросилъ я.
-- Я! я знаю всю его исторію, сказалъ смѣшной мальчуганъ. Я, сударь, старъ, мнѣ девять лѣтъ, и я читаю всякія книги... Но ахъ!.. позвольте, сударь, остановиться на возвышенномъ берегу... чтобъ посмотрѣть оттуда на домъ... можно?
-- Вамъ нравится этотъ домъ?
-- Какже, сударь... мнѣ еще не было и половины девяти лѣтъ, когда уже меня водили, въ видѣ награды, смотрѣть на него. А теперь когда мнѣ девять лѣтъ, я самъ хожу любоваться имъ. Давно, давно, съ тѣхъ поръ какъ я запомню себя, отецъ мой зная, какъ я люблю этотъ домъ, повторяетъ мнѣ часто: "если ты будешь очень прилеженъ, будешь трудиться усердно, усердно... то можетъ быть будешь со временемъ жить въ немъ", но я знаю, что это невозможно, прибавилъ смѣшной мальчуганъ, вздохнувъ, и вытаращилъ глаза на домъ. Признаніе этого мальчугана удивило меня... потому что этотъ домъ, мой домъ, и я имѣю нѣкоторое основаніе думать, что то, что онъ говорилъ тогда -- нынче осуществилось".
Въ Чатамѣ маленькій Чарльзъ, ходилъ туда каждый день съ сестрой своей Фанни. Едва только онъ научился бѣгло читать, какъ страсть къ чтенію овладѣла имъ. Въ скромномъ отцовскомъ домѣ была маленькая комнатка, носившая громкое названіе библіотеки. Тутъ находились сочиненія Фильдинга и Смоллета, Векфильдскій священникъ, Донъ-Кихотъ, Жильблазъ и Робинзонъ. Онъ проводилъ здѣсь свои воскресенья, сидя на желѣзной кровати,-- единственномъ украшеніи этого чердака, читая съ необычайнымъ рвеніемъ. Результаты было легко предвидѣть. Онъ самъ началъ писать. Онъ прославился между своими товарищами -- сочиненіемъ трагедіи Султанъ Macмаръ, основанной на сказкѣ изъ Тысячи одной ночи. Это была только одна сторона его таланта. Онъ кромѣ того разсказывалъ исторіи лучше, чѣмъ кто-либо, и такъ пѣлъ комическія пѣсни, что даже взрослые, слушая его, хохотали. Онъ имѣлъ тогда союзника и покровителя въ своемъ двоюродномъ братѣ Джемсѣ Лемертѣ,-- который былъ гораздо старше его. Этотъ кузенъ въ первый разъ свелъ его въ театръ. Представленіе Макбета произвело на него очень сильное впечатлѣніе, но и тогда уже проявилась его наблюдательность. "Я замѣтилъ, говоритъ онъ гдѣ-то, въ своей интимной корреспонденціи, что у страшныхъ вѣдьмъ и у добрыхъ тановъ, предшествовавшаго акта, были однѣ и тѣ же физіономіи; мнѣ показалось также, что король Дунканъ не могъ спокойно оставаться въ своей могилѣ, но все выходилъ на сцену, то подъ однимъ, то подъ другимъ именемъ".
Въ первые два года проведенные имъ въ Чатамѣ, онъ посѣщалъ школу молодого пастора по имени Вильяма Жилля. Чарльзъ былъ въ эту эпоху слабымъ ребенкомъ, подверженнымъ нервнымъ припадкамъ, которые продолжались во все время его первой юности. Физіономія его была чрезвычайно привлекательна. Въ глазахъ и въ улыбкѣ, во всей манерѣ его держать себя, было что-то кроткое и задумчивое. Его воображеніе и познанія удивляли всѣхъ. Они казались странными въ такомъ молодомъ существѣ. Живость и чувствительность его были необычайны. Такія свойства могли сдѣлаться опасными, если-бы они не были дисциплинированы. И въ этомъ смыслѣ, вліяніе его перваго учителя Вильямса Джильса было ему полезно, приготовивъ его переносить съ твердостью тѣ суровыя испытанія, которыя ему предстояли въ юности. Ему было немножко побольше девяти лѣтъ, когда отецъ его снова былъ перемѣщенъ въ Лондонъ. Уже нѣсколько лѣтъ, какъ семейныя дѣла ихъ шли все хуже и хуже. Джонъ Диккенсъ, скромный чиновникъ, по происхожденію и вкусамъ своимъ, былъ однако-же джентльменъ. Къ сожалѣнію, доходы его не соотвѣтствовали его наклонностямъ. Это былъ прекрасный человѣкъ, услужливый, щедрый, очень нѣжный къ своимъ, но съ необычайно слабымъ характеромъ, и до нельзя легкомысленный. Онъ принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые все откладываютъ до завтра и живутъ иллюзіями. Погрязшій въ долгахъ, осаждаемый кредиторами, онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что мечталъ о какомъ-нибудь проблематическомъ наслѣдствѣ и продолжалъ жить со дня на день, сокращая свои расходы только тогда, когда уже нельзя было сдѣлать иначе. Такимъ образомъ, онъ мало-по-малу прожилъ капиталъ оставленный ему отцомъ, и значительную часть женинаго приданаго. Послѣ появленія на свѣтъ Чарльза, родились еще трое дѣтей и нужда окончательно свила гнѣздо въ ихъ домѣ. Переселившись въ Лондонъ, несчастный Джонъ Диккенсъ вынужденъ былъ прибѣгать къ ростовщикамъ, и вообще извертываться всячески, занимать подъ жалованье... и т. д.
Вслѣдствіе всего этого, первыя впечатлѣнія ребенка въ большомъ городѣ -- были печальныя. Онъ присутствовалъ при этой ежедневной борьбѣ должника съ цѣлой сворой кредиторовъ, -- борьбѣ унизительной и удручающей. Онъ сохранилъ живое воспоминаніе объ этихъ, то патетическихъ, то шутовскихъ сценахъ и въ Давидѣ Копперфильдѣ, этой весьма прозрачной исторіи юности Диккенса; онъ съ поразительнымъ реализмомъ изобразилъ всѣ перипетіи, черезъ которыя прошло его семейство въ эту эпоху.
Диккенсы должны были поселиться въ одномъ изъ самыхъ бѣдныхъ лондонскихъ кварталовъ, гдѣ наняли нѣчто въ родѣ маленькаго коттеджа, съ жиденькимъ садикомъ позади его. Здѣсь бѣдный ребенокъ жилъ одинокій, печальный, безъ сверстниковъ, почти заброшенный своими родителями. "Чего бы я не далъ, пишетъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, за то, чтобъ меня послали въ какую-бы то ни было школу!" Деньги въ скоромъ времени стали такъ рѣдки, нужды такъ настоятельны, что и мать должна была серьезно подумать о томъ, чтобы добывать себѣ хлѣбъ работой. Отецъ объявилъ, что онъ знаетъ вѣрнѣйшее средство разбогатѣть. Г-жа Диккенсъ, говорилъ онъ, рождена быть воспитательницей юношества. Она должна стать во главѣ какого-нибудь учрежденія, и черезъ нѣсколько лѣтъ они всѣ будутъ богаты. "Авось хоть тогда, думалъ маленькій Чарльзъ, отдадутъ меня въ школу!"
Вслѣдствіе этого новаго рѣшенія, наняли домъ въ Gower-Street-North, No 4, и на дверяхъ прибили прекрасную мѣдную дощечку съ надписью: "Заведеніе г-жи Диккенсъ". Распространили огромное количество программъ, и г. Диккенсъ-отецъ заснулъ исполненный вѣры въ будущее. Ч. Диккенсъ разсказываетъ, каковы были послѣдствія этого чудеснаго проэкта:
"Я роздалъ безчисленное множество циркуляровъ, призывая вниманіе каждаго на достоинства нашего заведенія. Никто, однако-же, къ намъ не приходилъ никогда, никто не предлагалъ никому придти, и никогда не дѣлалось у насъ никакихъ приготовленій, чтобъ принять кого нибудь; но за то у насъ безпрестанно происходили сцены съ мясникомъ и булочникомъ. Мы часто обходились безъ обѣда и однажды отецъ мой былъ взятъ и отвезенъ въ долговую тюрьму Marshalsea". Всѣмъ, кто читалъ Копперфильда и Крошку Дорритъ, извѣстны малѣйшіе уголки этой мрачной тюрьмы, когда-то позорившей Лондонъ, и о которой, благодаря перу великаго юмориста, теперь осталось только воспоминаніе. Всѣ эти эпизоды, рисующіе жизнь заключенныхъ, ихъ страданія, или нравственное паденіе -- все это реальныя сцены, пережитыя ребенкомъ и запечатлѣвшіяся въ его памяти.
Между тѣмъ, въ пустынномъ домѣ Gower-Street, гдѣ мать осталась одна съ дѣтьми, которыхъ ей нечѣмъ было кормить, борьба съ нищетой становилась съ каждымъ днёмъ все труднѣе. Всѣ предметы, составлявшіе это маленькое хозяйство, перешли въ руки скупщиковъ и ростовщиковъ. Дошло дѣло и до сокровищъ бѣднаго Чарльза -- до его книгъ, и онъ самъ отнесъ ихъ съ надорваннымъ сердцемъ, къ пьяному букинисту. Наконецъ, въ комнатахъ осталась одна кровать. Мать проводила всѣ дни въ слезахъ, между тѣмъ какъ дѣти окружавшія ее, дрожали отъ холода и просили ѣсть. Но все это было для бѣднаго Диккенса только прологомъ къ еще болѣе мрачной драмѣ.
По смерти великаго писателя, въ бумагахъ его нашли рукопись, заключавшую въ себѣ мемуары, начатые имъ еще до того времени, какъ задуманъ былъ Давидъ Копперфильдъ. Извлекаемъ изъ этой неоконченной автобіографіи, нѣсколько страницъ, гдѣ Диккенсъ рисуетъ свое дѣтство и юность.
"Въ это время существовала вакса, фабриковавшаяся нѣкіимъ Робертомъ Уарреномъ, и которая извѣстна была всему міру. У этого Роберта Уаррена былъ свой магазинъ въ улицѣ Страндъ, No 30. Но другой Уарренъ, Іонафанъ, двоюродный братъ перваго, утверждавшій, что настоящимъ изобрѣтателемъ драгоцѣнной ваксы былъ онъ, и что его родственникъ воръ, открылъ въ видахъ конкуренціи, магазинъ совершенно рядомъ съ No 30. Въ своихъ объявленіяхъ онъ слѣдующимъ образомъ поддѣлалъ свой адресъ: Warren's Blacking, 30 Hungerfordstairs Strand, 30". Но не смотря на эту коммерческую хитрость, предпріятіе не удалось и Іонафанъ рѣшился продать свое заведеніе. Онъ нашелъ покупщика въ г. Джорджѣ Лемертѣ, тестѣ моего кузена и бывшаго чатамскаго товарища, Джемса Лемерта. Богу угодно было, къ моему несчастью, чтобъ онъ сдѣлалъ управляющимъ своей фабрикой Джемса; а этотъ, зная наши денежныя дѣла и желая быть намъ полезнымъ, предложилъ мнѣ поступить туда работникомъ, на шесть или на семъ шиллинговъ въ недѣлю. Мнѣ помнится, что для начала положено было шесть, а потомъ семь. Какъ-бы ни было, мой отецъ и моя мать приняли предложеніе съ безграничной радостью, и въ слѣдующій-же понедѣльникъ, я уже направлялся къ фабрикѣ, чтобъ начать свою жизнь рабочаго.
Признаюсь, я никогда не могъ понять, какъ это меня выбросили на мостовую въ такомъ нѣжномъ возрастѣ. Я никогда не могъ понять этого недостатка состраданія со стороны окружавшихъ меня. Ни одного родственника, ни одного знакомаго не нашлось на столько великодушнаго, чтобъ дать тѣ жалкіе гроши, на которые я могъ-бы поступить въ благотворительную школу. Никто пальцемъ не пошевелилъ, чтобъ вытащить изъ грязи ребенка, одареннаго способностями, живого, полнаго энтузіазма, нѣжнаго, впечатлительнаго... Никто! Мой отецъ и моя мать казались столь-же довольными, какъ еслибы сынъ ихъ, послѣ блистательно выдержаннаго экзамена, былъ въ 20 лѣтъ принятъ въ Кембриджскій университетъ.
Фабрика помѣщалась въ старомъ, потрескавшемся домѣ, выходившемъ на Темзу и совершенно заполоненномъ крысами. Между тѣмъ какъ я пишу эти строки, передо мной встаетъ это странное жилище. Я вижу комнаты съ мрачными стѣнами, лѣстницы источенныя червями, по которымъ бѣгаютъ огромныя сѣрыя крысы, издавая рѣзкій пискъ, и сырой погребъ, и пыль, и плѣсень выступающую повсюду. Контора и касса помѣщались въ комнатѣ перваго этажа, окна которой открывались на рѣку. Въ одномъ изъ угловъ этой комнаты помѣстили меня; работа моя состояла въ томъ, что я долженъ былъ покрывать банки съ ваксой, сначала бумагой, пропитанной масломъ, потомъ голубой бумагой, потомъ обвязывать эту покрышку тесемкой и обрѣзывать ея концы. Одѣвъ извѣстное количество этихъ банокъ, я наклеивалъ на нихъ ярлыки. Двое или трое дѣтей дѣлали то же самое внизу, въ погребѣ, и получали то же самое жалованье. Въ день моего поступленія, одного изъ нихъ призвали наверхъ, чтобъ посвятить меня въ тайны работы. У него былъ изодранный фартукъ и бумажный колпакъ на головѣ. Онъ назывался Бобъ Феджинъ (Fagin). Я позволилъ себѣ воспользоваться, долгое время спустя -- его именемъ въ Оливерѣ Твистѣ. Вскорѣ замѣтили, что банки съ ваксой, ножницы, бумага и маленькій, хилый работникъ производили странное впечатлѣніе въ конторѣ, куда отъ времени, до времени заходили кліенты. И потому меня перевели въ погребъ, гдѣ я сдѣлался сосѣдомъ и товарищемъ Боба, и еще другого мальчика Павла Грина. Бобъ былъ сирота и жилъ у своего зятя, водоноса. Отецъ Грина былъ пожарный въ Дрюриленскомъ театрѣ, и его маленькая сестра также какъ и самъ онъ участвовала въ фееріяхъ на сценѣ того же театра, изображая маленькихъ духовъ. Ничто не въ состояніи выразить той душевной агоніи, которую я ощущалъ въ подобной средѣ. Сравнивая своихъ новыхъ товарищей, съ товарищами моего дѣтства, я чувствовалъ, что во мнѣ умираетъ надежда, которую я прежде лелѣялъ, сдѣлаться когда-нибудь образованнымъ и порядочнымъ человѣкомъ. Я такъ глубоко сохранилъ въ своемъ сердцѣ воспоминаніе о своей заброшенности и своемъ безсиліи, все существо мое было такъ проникнуто сознаніемъ унизительныхъ несправедливостей, которыхъ я. былъ жертвой въ эту эпоху, что даже теперь этотъ ненавистный призракъ моего постыднаго дѣтства продолжаетъ посѣщать меня и повергать меня въ дрожь... Я забываю, что я знаменитъ, счастливъ, любимъ, что у меня есть милая жена и милыя дѣти... Я забываю... и въ мрачныхъ мечтаніяхъ переношусь съ сокрушеніемъ, къ первымъ днямъ моей жизни...
Мать моя, мои братья и сестры, продолжали обитать въ опустѣломъ домѣ въ Gower-Street-North. Это былъ для меня далекій путь, и потому я привыкъ брать съ собой свой обѣдъ или покупать его въ сосѣдней лавкѣ. Онъ обыкновенно состоялъ изъ сосиски и двухкопѣечнаго хлѣба, иногда изъ куска сыру и стакана пива, торопливо проглоченнаго въ жалкомъ трактирѣ, имѣвшемъ на вывѣскѣ лебедя. Я помню, какъ я однажды съ своимъ кускомъ хлѣба подъ мышкой храбро вошелъ въ одинъ изъ большихъ ресторановъ. Я усѣлся за столъ, и заказалъ себѣ мясное блюдо, чтобы съѣсть его съ своимъ хлѣбомъ. Я не знаю что могъ подумать гарсонъ, при видѣ этого страннаго явленія. Я еще вижу его, смотрящаго на меня своими круглыми, удивленными глазами, и уходящаго за своими товарищами, которыхъ онъ вызывалъ -- одного за другимъ, чтобъ пристально разглядывать меня. Я предложилъ ему на водку,-- но къ чести его долженъ сообщить здѣсь -- что онъ отказался принять".
Въ рукописи Диккенса есть пробѣлъ. Тамъ ничего не сказано о томъ, что мать и дѣти, лишенныя всякихъ средствъ къ жизни и всякаго кредита, вынуждены были наконецъ послѣдовать за Джономъ Диккенсомъ въ долговую тюрьму. Затѣмъ онъ продолжаетъ: "Ключъ отъ квартиры былъ возвращенъ хозяину, который очень былъ радъ увидѣть его снова, а я (маленькій Каннъ, съ той разницей, что я никому никогда не дѣлалъ ничего дурного), былъ помѣщенъ квартирантомъ -- къ старой, бѣдной дамѣ, знакомой съ моимъ семействомъ, и жившей въ Little College-Strekt, которая брала къ себѣ дѣтей на пансіонъ. Она уже промышляла этимъ въ Брайтонѣ, и послужила мнѣ -- не подозрѣвая этого, оригиналомъ для портрета мистриссъ Пипчинъ, въ Домби и сынъ.
Ей поручены были въ то время еще маленькій мальчикъ и маленькая дѣвочка, чьи то побочныя дѣти, за которыхъ платили очень неаккуратно. Кромѣ того, находился у ней мальчикъ -- сынъ вдовы. Оба мальчика и я -- мы спали въ одной комнатѣ. Я покупалъ себѣ самъ свой завтракъ, состоявшій изъ маленькаго хлѣба и молока, а другой хлѣбецъ и четверть фунта сыра я пряталъ въ ящикъ стола, спеціально предназначенный для меня. Это служило мнѣ ужиномъ, когда я возвращался домой. Естественнно, что этотъ расходъ, дѣлалъ порядочную брешь въ моемъ жалованьи; но мнѣ не откуда было ждать ничего болѣе, въ теченіе всей недѣли. Я полагаю, что отецъ мой платилъ за мою квартиру, но кромѣ этого, я не получалъ ни отъ кого никакой поддержки -- отъ понедѣльника до субботы. Никакой! Ни улыбки, ни совѣта, ни ободренія... ничего, ничего! Призываю Бога въ свидѣтели.
Мы съ Фанни проводили воскресенье въ тюрьмѣ. Я заходилъ за ней въ ея академію, (она въ тотъ годъ, когда отца Диккенса посадили въ долговую тюрьму, поступила ученицей въ королевскую академію музыки) и ночью отводилъ ее назадъ.
Я былъ такой маленькій, такой еще ребенокъ, у меня было такъ мало предусмотрительности (вспомните, что мнѣ едва минуло 11 лѣтъ), что когда я утромъ отправлялся на фабрику, то глядя на пирожки, выставленные въ окнахъ кондитерскихъ, не могъ противостоять искушенію, и часто оставлялъ тамъ деньги, которыя долженъ бы былъ сохранить на обѣдъ. Я обходился тогда безъ него... или покупалъ маленькій хлѣбецъ и кусочекъ пуддинга. Намъ давали полчаса на полдникъ, и когда я бывалъ богатъ, то входилъ въ маленькое кафе и проглатывалъ чашку кофе, съѣдая при этомъ кусокъ хлѣба съ масломъ. Когда же карманы мои были пусты, я расхаживалъ по Ковентгарденскому рынку, созерцая ананасы. Есть тамъ кафе, куда я ходилъ часто и которое всегда буду помнить. Надъ входной дверью, на большомъ овальномъ матовомъ стеклѣ, выдѣлялась надпись: Coffee-Room. И теперь еще, если обѣдая въ ресторанѣ, я съ своего мѣста увижу надъ входомъ эти два слова на выворотъ "mooR-eeffoC", дрожь пробѣгаетъ по моему тѣлу. Я утверждаю, что во всемъ предъидущемъ я ничего не преувеличилъ, даже ненамѣренно. Если какая-нибудь сострадательная душа давала мнѣ шиллингъ, я издерживалъ его на утоленіе голода. Я часто бродилъ но улицамъ, полумертвый отъ голода, и утверждаю передъ Богомъ, что безъ его милосердія, я могъ бы сдѣлаться, благодаря своей заброшенности -- маленькимъ воромъ и маленькимъ нищимъ. Но ему угодно было вложить въ это хилое тѣло полуголоднаго ребенка искру своего божества, возвышавшую меня и дававшую мнѣ силу страдать втайнѣ. Страданій моихъ никто не могъ знать до этого дня. И однако-жъ они превосходили своей интенсивностью все, что можетъ предположить человѣческое воображеніе. Но какъ бы то ни было,-- въ этотъ тяжелый періодъ я всегда держалъ голову высоко и всегда исполнялъ свое дѣло; я скоро понялъ, что, для того чтобы избѣжать презрѣнія своихъ товарищей, я долженъ быть такимъ же хорошимъ рабочимъ, какъ и они. Я очень наловчился въ своемъ ремеслѣ -- наряжать банки съ ваксой.
Хотя я былъ друженъ съ моими товарищами, но своимъ поведеніемъ и манерами такъ отличался отъ нихъ, что это заставляло ихъ держаться отъ меня нѣсколько въ сторонѣ. Они и фабричные рабочіе въ своихъ разговорахъ всегда называли меня "молодымъ джентльменомъ". Однажды Гринъ возсталъ было противъ этого, но Бобъ сейчасъ же осадилъ его. Я не надѣялся больше на освобожденіе, и покорился своей участи, но однакоже не примиряясь съ ней. Я всегда былъ очень несчастливъ, но всего болѣе огорчало меня то, что я былъ разлученъ съ моими родными,-- съ отцомъ и сестрами. Въ одинъ воскресный вечеръ я такъ патетически, и съ такими слезами защищалъ свое дѣло, что все, что было въ моемъ отцѣ добраго, возмутилось, и онъ началъ думать, что судьба, которую мнѣ устроили -- дѣйствительно не вполнѣ соотвѣтствовала справедливости. Я еще въ первый разъ жаловался ему, и можетъ быть, въ моей жалобѣ выражалось болѣе скорби, нежели я воображалъ. Мнѣ наняли мансарду, въ домѣ судебнаго пристава, жившаго въ Lart-Street'ѣ, прославленную впослѣдствіи присутствіемъ въ ней студента Боба Соуэра, веселаго друга знаменитаго Пиквика. Мое маленькое окошко, выходило на старый живописный дворъ, осѣненный большимъ деревомъ, и когда я входилъ въ свое новое жилище, мнѣ казалось, что это былъ рай...
Главное преимущество этого небеснаго жилища состояло въ томъ, что оно меня возвращало въ мой семейный кругъ. Съ этой минуты я завтракалъ дома. (Домъ -- это была увы! тюрьма). Мать моя устроила тамъ отведенное имъ помѣщеніе съ нѣкоторымъ комфортомъ. Пенсія моего отца не могла быть удерживаема, и онъ аккуратно получалъ ее, что давало семьѣ возможность пользоваться матеріальнымъ довольствомъ, котораго она не имѣла, находясь на свободѣ. Родители мои сохранили свою служанку, сироту, вышедшую изъ дома призрѣнія нищихъ въ Чатамѣ. Она отличалась деликатностью и сердечностью, которыя я пытался обрисовать, изображая "Маркизу" въ "Лавкѣ древностей". Она также жила въ мансардѣ, по близости, и мы часто встрѣчались съ ней по утрамъ, на мосту, ожидая, когда отворятся ворота тюрьмы. Я забавлялся тогда, разсказывая ей страшныя и чудесныя исторіи о Лондонской башнѣ, которая возвышалась передъ нами, мрачная и окутанная туманами Темзы и подъ конецъ самъ начиналъ вѣрить изобрѣтеннымъ мною разсказамъ. Иногда, послѣ своего рабочаго дня, я ужиналъ вечеромъ, въ тюрьмѣ, и возвращался въ свою комнату часовъ въ девять. Хозяинъ мой, былъ толстый господинъ, съ отличнымъ сердцемъ; у него была старуха-жена; онъ былъ хромой, и имѣлъ сына, тоже хромого. Они были очень добры и внимательны ко мнѣ, ухаживали за мной когда я былъ боленъ. Всѣ они умерли теперь, но я пытался оживить ихъ, подъ именемъ семейства Garland, въ одномъ изъ моихъ романовъ, озаглавленномъ "Лавка древностей".
Въ раннемъ дѣтствѣ, я былъ подверженъ нервнымъ припадкамъ. Однажды на фабрикѣ со мной вдругъ случился подобный припадокъ. Я чувствовалъ такія страшныя боли, что меня положили на солому въ томъ углу, гдѣ я работалъ, для того, чтобы я могъ кататься по полу. Бобъ, наполняя горячей водой бутылки изъ-подъ ваксы прикладывалъ мнѣ ихъ непрерывно къ боку. Наконецъ, къ вечеру мнѣ стало лучше. Бобъ, который былъ гораздо больше и старше меня хотѣлъ непремѣнно меня проводить. Мнѣ стыдно было признаться, что я живу въ тюрьмѣ, и послѣ тщетныхъ попытокъ отдѣлаться отъ него, я пожалъ ему руку и позвонилъ у дверей одного дома, стоявшаго близъ Соутверкскаго моста,-- какъ будто я жилъ тамъ.
Несмотря на всѣ свои старанія, отецъ мой не могъ избѣжать суда; и надо было подчиниться всѣмъ тяжелымъ формальностямъ, соблюденіе которыхъ только и даетъ возможность пользоваться постановленіями касающимися несостоятельныхъ должниковъ. Въ силу-то этихъ постановленій, несостоятельный должникъ и его семейство не могутъ имѣть вещей или личной собственности, общая стоимость которыхъ превышала бы 20 ф. с. (500 франковъ). И потому, необходимо было, согласно обычаю, чтобы оффиціальный экспертъ видѣлъ одежду, которую я носилъ. Я пошелъ къ нему однажды послѣ полудня; онъ жилъ позади обелиска. Я помню, что онъ вышелъ ко мнѣ изъ-за стола; ротъ его былъ полонъ, и отъ него сильно пахло пивомъ. Онъ потрепалъ меня по щекѣ и сказалъ: "Ну, хорошо, хорошо. Достаточно"! Конечно, едвали бы нашелся такой жестокій кредиторъ, который лишилъ бы меня моей бѣлой войлочной шляпы, моей плохенькой жакетки и моихъ панталонъ изъ бумажнаго бархата; но у меня были въ жилетномъ карманѣ старые, серебряные часы, подаренные мнѣ моей бабушкой до поступленія моего на фабрику, и я ужасно боялся, чтобы у меня ихъ не отобрали; а потому я вернулся въ болѣе веселомъ настроеніи, чѣмъ ушелъ.
Наконецъ, когда всякая надежда на освобожденіе казалась потерянной, мой отецъ вдругъ получилъ наслѣдство отъ одного дальняго родственника, и семейство мое покинуло эту тюрьму, которая съ тѣхъ поръ безпрестанно являлась передо мной, которую я вижу и теперь, какъ въ дни моего дѣтства, и всѣхъ обитателей которой я могъ бы сейчасъ нарисовать, -- если бы только умѣлъ рисовать хоть немножко -- не сдѣлавъ ни одной ошибки въ подробностяхъ ихъ лицъ и одежды...
Всего страннѣе то, что какъ ни малъ я тогда былъ, но я понималъ все, что было комическаго и патетическаго въ сценахъ, при которыхъ я ежедневно присутствовалъ также хорошо, какъ понялъ бы это теперь.
Покинувъ долговую тюрьму, мой, отецъ и моя мать наняли маленькій домикъ въ Сомерстоунѣ, но о томъ, чтобы извлечь меня изъ того печальнаго положенія, въ которомъ я находился, не было и помину. Около этого времени я присутствовалъ при раздачѣ наградъ въ королевской академіи музыки, для того, чтобы видѣть, какъ увѣнчаютъ Фанни, также получившую награду. При этомъ зрѣлищѣ слезы хлынули у меня изъ глазъ. Никогда я живѣе не чувствовалъ своего несправедливаго уничиженія. Ложась спать въ этотъ вечеръ, я молилъ Бога съ горячей, наивной вѣрой ребенка избавить меня отъ этого уничиженія, отъ этой полной заброшенности. Моя молитва была наконецъ услышала.
Насталъ день, когда мой отецъ и мой патронъ (его двоюродный братъ по женѣ) разсорились между собой. Безъ всякаго сомнѣнія, я былъ невинной причиной этой ссоры. Однажды я принесъ письмо директору фабрики. Прочитавъ его, онъ воскликнулъ, что мой отецъ оскорбилъ его и что онъ меня выгоняетъ; я ушелъ въ слезахъ, не подозрѣвая своего счастья. Нѣсколько дней спустя кузены успокоились, и мать моя совѣтовала опредѣлить меня снова рабочимъ на фабрику. Не смотря на мои сыновнія чувства, я не могу забыть, что мать моя хотѣла возвратить меня къ этому унизительному положенію, отъ котораго Провидѣніе только что избавило меня! Но отецъ мой объявилъ, что никогда нога моя не будетъ въ этомъ домѣ, и что теперь, когда у него есть деньги, онъ отдастъ меня въ школу. При этомъ словѣ "школа", мнѣ казалось, что предо мной открываются двери рая!".
Въ корреспонденціи Диккенса находимъ мы также слѣдующее мѣсто, касающееся его поступленія въ школу.
"Въ Hampstead Road'ѣ существовало учебное заведеніе нѣкоего Джонса. Отецъ мой послалъ меня къ нему за программой и велѣлъ узнать о цѣнѣ. Когда я пришелъ къ нему, ученики были въ столовой, и г. Джонсъ, въ холщевыхъ рукавахъ, покрывавшихъ руки его отъ локтя по кисть, разрѣзывалъ кушанье. Онъ вышелъ затѣмъ, чтобы принесть мнѣ списокъ его цѣнъ, и высказалъ мнѣ надежду, что я сдѣлаюсь вскорѣ его ученикомъ. Я сдѣлался имъ. Въ семь часовъ утра я вступилъ въ заведеніе г. Джонса экстерномъ. Надъ главнымъ входомъ красовалась надпись, сдѣланная крупными золотыми буквами: "Wellington-House Academy".
Два года пробылъ въ этой школѣ Диккенсъ и покинулъ ее, когда ему было около четырнадцати лѣтъ. Онъ описалъ ее, со всѣми ея обитателями, до мельчайшихъ подробностей, въ очеркѣ, озаглавленномъ "Наша школа", который первоначально былъ помѣщенъ въ основанномъ имъ журналѣ "Hausehold Works" и потомъ вошелъ въ собраніе его сочиненій.
Нѣсколько мѣсяцевъ спустя по выходѣ изъ училища, Диккенсъ поступилъ младшимъ клеркомъ къ одному атторнею, Эдварду Блекмору. Джонъ Форстеръ напечаталъ очень интересное письмо къ нему Блекмора, касающееся молодого клерка. Вотъ что онъ, между прочимъ, пишетъ: "Я зналъ его родителей, и такъ какъ я жилъ въ то время въ Gray's In, они просили меня подыскать ихъ сыну какія-нибудь занятія. Это былъ ребенокъ съ живымъ взглядомъ, съ интеллигентной физіономіей. Я взялъ его къ себѣ младшимъ клеркомъ. Онъ поступилъ въ мою контору въ маѣ 1827 г. и вышелъ изъ нея въ ноябрѣ 1828 г. Я храню какъ драгоцѣнность, конторскую счетную книгу, всю исписанную его рукой и въ которой онъ значится принятымъ на скромное жалованье -- 15 шиллинговъ въ недѣлю. Онъ, должно быть, очень внимательно наблюдалъ все, что происходило въ нашихъ бюро, потому что въ Пиквикскомъ клубѣ и въ Николаѣ Никльби я узналъ нѣкоторые дѣйствительные случаи, обстановкой которымъ служила моя контора. Я едва-ли ошибусь, сказавши, что нѣкоторыя лица въ обоихъ этихъ разсказахъ мои бывшіе кліенты. Его любовь къ театру раздѣлялась другимъ клеркомъ, по имени Поттеромъ, теперь умершимъ. Оба они посѣщали маленькій театрикъ, находившійся въ окрестностяхъ, и даже иногда исполняли тамъ роли. Послѣ того, какъ онъ меня оставилъ, я встрѣчалъ его по временамъ въ судѣ лорда-канцлера, гдѣ онъ дѣлалъ замѣтки, въ качествѣ репортера. Потомъ я потерялъ его изъ виду до появленія его Пиквика".
Желаніе возвыситься, выдвинуться, никогда не покидавшее его среди испытаній его молодости, заставило его посвящать всѣ свои досуги одной изъ самыхъ неблагодарныхъ и трудныхъ наукъ -- стенографіи. Его отецъ получилъ мѣсто репортера въ одномъ изъ второстепенныхъ журналовъ. Чарльзъ, чувствуя инстинктивное влеченіе ко всему, что приближалось къ литературѣ, возъимѣлъ честолюбивое намѣреніе -- сдѣлаться преемникомъ своего отца. Онъ слышалъ, что многіе замѣчательные люди начали съ того, что были парламентскими репортерами. Страшныя трудности этого ремесла не испугали его. "Для того, чтобы достичь полнаго и совершеннаго знанія всѣхъ тайнъ стенографіи, говоритъ онъ гдѣ-то, нужно положить столько же труда, сколько на изученіе шести живыхъ языковъ". Но не смотря ни на что, онъ смѣло погрузился въ эти тайны и одолѣлъ всѣ трудности безъ посторонней помощи. Тогда стенографія была далеко не тѣмъ, что она теперь. Съ тѣхъ поръ ее значительно упростили. Въ Давидѣ Копперфильдѣ, Диккенсъ даетъ намъ понятіе объ этой старой стенографіи: "Различныя измѣненія точекъ, которыя въ одномъ положеніи означаютъ то-то, а въ другомъ совершенно противуположное; удивительныя эксцентричности, которымъ предаются круги; необыкновенныя послѣдствія, которыя влекутъ за собой различные знаки, уподобляющіеся мушинымъ лапкамъ; страшное дѣйствіе помѣщенной не тамъ гдѣ слѣдуетъ, кривой линіи... все это возмущало дни мои и являлось мнѣ въ сновидѣніяхъ"..
Въ то время, какъ и теперь, въ залахъ англійскаго парламента, была трибуна, спеціально предназначенная для репортеровъ прессы и носившая названіе галлереи. Имѣть мѣсто въ этой галллереѣ -- было для каждаго молодого репортера высшей цѣлью его честолюбивыхъ стремленій. Отецъ Диккенса ужъ сидѣлъ тамъ въ качествѣ представителя утренней газеты "The Chronicle", но молодому человѣку пришлось еще много лѣтъ ждать этой чести. Онъ началъ съ судебной стенографіи, и только въ 1831 г. сдѣлался парламентскимъ репортеромъ вечерней газеты "The True Inn". Онъ оставался имъ не долго, ставъ во главѣ стачки стенографовъ, считавшихъ себя недостаточно вознагражденными за своей трудъ этой газетой. Потомъ онъ перешелъ въ "Міггоr of Parliament" и наконецъ уже прочно пристроился къ "Morning Chronicle" -- одной изъ лучшихъ и наиболѣе распространенныхъ газетъ того времени. Ему было тогда 23 года.
Но за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ произошло въ его жизни событіе, имѣющее для насъ несравненно болѣе важности. Въ 1833 г. въ декабрьской книжкѣ журнала "The old monthly Magazine" появилось первое литературное произведеніе Диккенса -- "Обѣдъ въ аллеѣ тополей". Авторъ самъ разсказываетъ какъ билось его сердце, въ тотъ вечеръ, когда онъ пошелъ опускать свою рукопись "въ темный ящикъ темной конторы, въ глубинѣ темнаго двора". Онъ описалъ намъ также и то волненіе, которое овладѣло имъ, когда его первый разсказъ появился въ печати... "Я удалился, пишетъ онъ, въ Вестминстерскую залу Потерянныхъ шаговъ и оставался тамъ полчаса, ошалѣвшій отъ радости и гордости. Я купилъ книжку журнала въ одномъ магазинѣ, въ Страндѣ, и два года спустя узналъ въ издателѣ, явившемся ко мнѣ съ предложеніемъ, изъ котораго вышелъ Пиквикъ, молодаго человѣка, продавшаго мнѣ тотъ номеръ, гдѣ моя проза имѣла честь впервые предстать передъ публикой".
Между тѣмъ, онъ продолжалъ исполнять свои обязанности политическаго и парламентскаго репортера въ "Morning Chronicle" съ возрастающимъ успѣхомъ. Письма его заключаютъ въ себѣ много интересныхъ и часто забавныхъ подробностей объ этомъ періодѣ его жизни: энергія, дѣятельность и быстрота требовались отъ репортера почти сверхчеловѣческія.
"Никогда журналистъ, пишетъ Диккенсъ, не заставлялъ своихъ патроновъ платить столько денегъ за экспрессы и почтовыя кареты, какъ я. Ахъ! что за люди были эти господа, издатели "Morning Chronicle"! Все было имъ ни по чемъ, -- было-бы только быстро исполнено. Меня шесть разъ вываливали на разстояніи 12 миль,-- они платили за всѣ шесть приключеній. Я залилъ воскомъ свой плащъ, пиша при огромной свѣчѣ въ каретѣ, которую несла пара горячихъ лошадей -- они платили за плащъ, за поломанныя шляпы, за распоротые чемоданы; платили за сломанные экипажи, за обрѣзанныя постромки; платили за все -- кромѣ разбитыхъ череповъ, и главное -- платили съ улыбкой на устахъ, ворча лишь на того, кто не поспѣвалъ. Нынѣшніе стенографы не могутъ себѣ вообразить, что такое была въ то время жизнь парламентскаго репортера. Я часто переписывалъ съ моихъ стенографическихъ замѣтокъ важныя публичныя рѣчи на своихъ согнутыхъ колѣняхъ, при свѣтѣ глухого фонаря, сидя въ почтовой каретѣ, запряженной четверкой и несущейся по дикой, пустынной мѣстности, ночью, съ невѣроятной скоростью 15 миль въ часъ! Въ послѣдній разъ, какъ я ѣздилъ въ Эксетъ, я вошелъ на дворъ замка, чтобы провѣрить мѣстность, гдѣ я стенографировалъ рѣчь Джона Росселя, во время девонширскихъ выборовъ. На этотъ разъ я былъ окруженъ толпой бродягъ, которые бранились между собой и кричали. Дождь лилъ такой, что двое моихъ почтенныхъ собратовъ должны были держать надъ моей записной книжкой развернутый носовой платокъ, уподоблявшійся балдахину, въ религіозныхъ процессіяхъ. Я протеръ свои панталоны, пиша на колѣняхъ на послѣдней скамейкѣ старой галлереи старой палаты общинъ, и натеръ себѣ пятки, стоя на ногахъ въ палатѣ перовъ, гдѣ насъ загоняли въ галлерею, какъ стадо барановъ. Возвращаясь изъ провинціи съ шумныхъ политическихъ собраній въ нетерпѣливую типографію, я былъ вываливаемъ во рвы колымагами всякаго сорта и всякихъ формъ. Я не разъ находился въ ужасномъ томительномъ положеніи посреди ночи, въ двадцати миляхъ отъ Лондона, на болотистой топкой дорогѣ, въ экипажѣ, лишенномъ колесъ, въ обществѣ загнанныхъ лошадей и пьяныхъ почтальоновъ, говоря себѣ, что нужно пріѣхать... пріѣхать во что бы ни стало!.. И (какъ я это дѣлалъ?) я пріѣзжалъ! И всегда былъ принятъ нашимъ милѣйшимъ редакторомъ г. Блэкомъ съ распростертыми объятіями, съ открытымъ сердцемъ; всегда онъ осыпалъ меня комплиментами на своемъ несравенномъ шотландскомъ нарѣчіи. И что-жъ? Въ этой жизни было своего рода обаяніе, и я никогда не забывалъ ея..."
Это тревожное существованіе не мѣшало однако-же сотрудничеству молодого репортера въ журналѣ, принявшемъ его первый литературный опытъ. Съ 1833 по 1835 г. онъ помѣстилъ тамъ еще девять небольшихъ очерковъ, въ которыхъ уже сказывается его будущій геній. Онъ подписывался подъ этими очерками Боцъ (Boz). Это было прозвище, данное въ семейномъ кружкѣ всеобщему любимцу, младшему изъ братьевъ Диккенса, Августу. Во все время своего сотрудничества въ Monthly Magazine, Диккенсъ не получилъ никакого вознагражденія за свои произведенія. Онъ работалъ даромъ, -- изъ чести. Но наконецъ сознавъ свои силы, онъ сказалъ себѣ, что его перо должно приносить ему не одни похвалы. Редакція Monthly Magazine не раздѣляла этого взгляда. Она отказалась платить молодому юмористу; отсюда ссора и окончательный разрывъ, который не принесъ счастья журналу. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя онъ прекратился посреди всеобщаго равнодушія.
Почти въ то же самое время издатели "Morning Chronicle", при которой Диккенсъ состоялъ репортеромъ, задумали выпускать вечернее изданіе. Блекъ поручилъ завѣдываніе имъ одному изъ своихъ соотечественниковъ Джоржу Гогарту. Этотъ послѣдній замѣтилъ первые очерки, подписанные "Боцъ". Онъ поспѣшилъ отправиться къ Диккенсу, въ его скромную квартиру, просить для новаго изданія серію эскизовъ, въ родѣ тѣхъ, которые обратили на себя вниманіе Блека. Диккенсъ съ радостью и благодарностью согласился на скромное вознагражденіе, предложенное ему Гогартомъ. Это свиданіе является климатерическимъ пунктомъ въ исторіи молодости Диккенса. Отсюда начинаются настоящіе дебюты великаго романиста на литературномъ поприщѣ; и этому-же свиданію обязанъ онъ тѣмъ, что у него завязались добрыя отношенія съ человѣкомъ, которому суждено было вскорѣ сдѣлаться его тестемъ. Очерки продолжали правильно появляться весь годъ и имѣли большой успѣхъ. О нихъ говорили въ салонахъ и клубахъ. Пресса и критика занималась ими. Подъ маской псевдонима замѣчалась яркая индивидуальность, отъ которой позволительно было ожидать въ будущемъ очень многаго.
Въ началѣ 1836 г. появились отдѣльнымъ изданіемъ въ двухъ томахъ очерки Боца, пріобрѣтенные у Диккенса молодымъ лондонскимъ издателемъ Макрономъ въ полную собственность за 150 ф. с. Затѣмъ въ мартѣ того-же года появилось въ "Таймсѣ" объявленіе о скоромъ выходѣ въ свѣтъ, перваго выпуска "Посмертныхъ бумагъ Пиквикскаго клуба, изданныхъ Боцомъ", а нѣсколько дней спустя та же газета возвѣщала о предстоящей женитьбѣ г. Чарльза Диккенса, на старшей дочери Джорджа Гогарта, миссъ Катеринѣ Гогартъ. Послѣ церемоніи, происходившей 9 апрѣля въ Лондонѣ, Диккенсъ поспѣшилъ уѣхать съ молодой женой, въ тѣ мирныя, дорогія его сердцу мѣста между Чатамомъ и Рочестеромъ, гдѣ протекли первые годы его дѣтства и гдѣ впослѣдствіи на вѣки сомкнулись глаза его.
Теперь разскажемъ исторію происхожденія знаменитаго Пиквика, этого лица, сдѣлавшагося столь-же популярнымъ въ Англіи, какъ и Прюдомъ во Франціи. Въ Лондонѣ существовала въ эту эпоху (1835--1836) издательская фирма, во главѣ которой стояли двое молодыхъ людей, энергическихъ, смѣлыхъ и предпріимчивыхъ. Они основали нѣчто въ родѣ маленькой, юмористической библіотеки, выходившей выпусками. Они присоединили къ себѣ, въ качествѣ главнаго рисовальщика, молодого каррикатуриста Сеймура, столь-же талантливаго, какъ и эксцентричнаго. Однажды у этого художника, пользовавшагося уже значительной извѣстностью, явилась удачная мысль выпустить цѣлую серію рисунковъ, которые изображали-бы разныя приключенія кокнеевъ (cockneys, лондонскихъ буржуа) на охотѣ, на рыбной ловлѣ, на скачкахъ, и пр., но подъ условіемъ, чтобы къ этимъ рисункамъ написанъ былъ текстъ. Издателямъ эта мысль поправилась, и они обратились за текстомъ къ Диккенсу, который, однакожъ, какъ самъ онъ разсказываетъ въ предисловіи къ первому изданію своего Пиквикскаго клуба, возсталъ противъ такого плана по многимъ причинамъ; во-первыхъ, онъ не былъ человѣкомъ спорта, хотя, и родился въ провинціи; потомъ самую идею онъ находилъ не новой -- ею уже пользовались другіе; ему казалось, что было-бы несравненно лучше, еслибъ рисунки явились послѣдствіемъ текста. Онъ требовалъ для себя полнѣйшей свободы пріема, и права расширить свою рамку, касаясь всѣхъ слоевъ англійскаго общества. Издатель согласился на все. "И тогда-то, говоритъ Диккенсъ, образъ Пиквика явился въ моемъ воображеніи. Я написалъ первый выпускъ за одинъ присѣстъ. Мнѣ прислали корректуры; я ихъ отправилъ къ Сеймуру. Прочитавъ ихъ, онъ нарисовалъ собраніе клуба Пиквикистовъ и превосходный портретъ его основателя".
Но между первымъ и вторымъ выпускомъ Пиквика Сеймуръ пустилъ себѣ пулю въ лобъ. Это была его послѣдняя эксцентричность. Диккенсъ видѣлъ только разъ своего несчастнаго и необыкновеннаго сотрудника, за 48 часовъ до его самоубійства. Онъ пришелъ вечеромъ къ молодому автору, жившему въ Furniwall's Inn, и принесъ ему показать кроки къ "исторіи странствующаго комедіанта", которая должна была появиться въ слѣдующемъ выпускѣ. Диккенсъ сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній и Сеймуръ ушелъ, сказавъ, что, по возвращеніи домой, онъ немедленно займется исправленіемъ эскиза. И дѣйствительно, онъ тотчасъ-же сѣлъ за работу, тщательно исправилъ свой рисунокъ и, окончивъ его, застрѣлился. Въ замѣткѣ, приложенной къ выпуску, сообщалось публикѣ объ этомъ трагическомъ событіи. Нѣкто Боссъ, мало-даровитый артистъ, иллюстрировалъ третій выпускъ; но до появленія четвертаго Диккенсъ уже сдѣлалъ выборъ, и молодой художникъ, котораго онъ открылъ, сдѣлался впослѣдствіи постояннымъ иллюстраторомъ знаменитаго юмориста. Онъ подписывалъ "Фиць", и назывался Гоблотъ-Броунъ. Между всѣми художниками, пытавшимися воспроизвести Диккенса, онъ всѣхъ лучше понялъ и передалъ его духъ, складъ ума его. Онъ внесъ въ свои рисунки ту же тонкость, ту же огромную наблюдательность, тотъ же избытокъ фантазіи, которыми отличается текстъ. Въ произведеніяхъ его карандаша,-- какъ и въ произведеніи пера Диккенса, встрѣчаются иногда самыя неожиданныя юмористическія выходки, способныя разсмѣшить самаго серьезнаго человѣка. Съ точки зрѣнія художественнаго исполненія большая часть его рисунковъ -- маленькіе, совершенно оригинальные шедевры.
Конецъ парламентской сессіи 1836 г. былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и концомъ стенографической карьеры Диккенса. Онъ воспользовался своими новыми досугами, чтобы попробовать свои силы въ сценическомъ жанрѣ. Фанни, ученица музыкальной академіи, и даровитая артистка, которую только неизлечимая болѣзнь удерживала вдали отъ сцены, свела его съ наиболѣе выдающимися музыкантами и композиторами въ Лондонѣ, и онъ написалъ текстъ для двухъ комическихъ оперъ, изъ которыхъ одна имѣла большой успѣхъ. Въ 1837 г. Диккенсъ, такъ сказать, вступаетъ на путь славы, и здѣсь кстати сказать нѣсколько словъ о его наружности въ эту эпоху. Его физіономія влекла къ себѣ озарявшимъ ее сіяніемъ юности, открытымъ выраженіемъ, по которому вы сразу угадывали его душевныя качества. Черты нѣсколько неопредѣленныя въ дѣтствѣ, теперь установились и сдѣлались очень чистыми. Лобъ былъ широкій, матовой бѣлизны, носъ нѣсколько плотный, съ расширенными ноздрями; большіе сѣрые и измѣнчивые глаза сверкали жизнью, умомъ, ироніей, юморомъ. Красныя, нѣсколько выдавшіяся губы носили отпечатокъ чувствительности. Въ цѣломъ голова была красива и симпатична; осанка, поступь были изящны; станъ гибокъ, движенія быстры. Прекрасные темные волоса, ниспадая густыми кудрями, обрамляли это лицо, совершенно безбородое. "Онъ точно сдѣланъ изъ стали", писала г-жа Карлейль. "Въ салонѣ, восклицаетъ Лей-Гонтъ, голова его невольно привлекаетъ взоры; въ этой физіономіи жизнь и душа пятидесяти человѣческихъ существъ".