Успѣхи Пиквикскаго клуба.-- Дружба съ Форстеромъ.-- Семейная утрата.-- Торгаши.-- Жизнь Гримальди и Оливеръ Твистъ.-- Домашняя жизнь.-- Нападки критиковъ.-- Николай Никольби и юный корреспондентъ.-- Часы мистера Гускерри и Лавка древностей.-- Шуточныя письма.-- Клеветники.-- Беренби Риджъ.-- Смерть ворона.
Въ концѣ 1837 г. Пиквикскій клубъ былъ оконченъ и появился отдѣльнымъ изданіемъ въ трехъ большихъ томахъ у Чапмана и Галля. Восторженный пріемъ, оказанный англійской публикой, этому произведенію, не имѣетъ прецедентовъ въ исторіи литературы. Въ этомъ колоссальномъ успѣхѣ не было ничего дѣланнаго, вздутаго, онъ росъ и утверждался съ каждымъ выпускомъ и сдѣлался событіемъ. Не смотря на то, что этотъ рядъ простыхъ очерковъ, никогда не претендовавшій на сложную интригу хорошо построеннаго романа, казался по своей формѣ и по своему предмету -- довольно эфемернымъ, и не имѣлъ, повидимому, другой цѣли кромѣ легкаго осмѣянія странностей "кокнея"; но стоило ему появиться -- какъ молодой, неизвѣстный писатель, не поддерживаемый ни клубными ораторами, ни журнальными рекламами мигомъ завоевалъ весь громадный Лондонъ. Всѣ только и говорили о Пиквикѣ; негоціанты давали своимъ товарамъ названіе Пиквика; въ окнахъ магазиновъ выставлены были матеріи Пиквикъ, сигары Пиквикъ, трости Пиквикъ, шляпы Пиквикъ, -- съ узкими полями, приподнятыми по бокамъ, даже кэбы Пиквикъ катились по лондонскимъ улицамъ. Первый выпускъ напечатали сперва только въ четырехъ тысячахъ экземплярахъ, думая что и этого будетъ много, а его разошлось 40 тысячъ. Это была какая-то лихорадка, охватившая всѣхъ безъ изъятія -- серьезныхъ людей и легкомысленныхъ, стариковъ и юношей, женщинъ и дѣтей и тѣхъ, кто вступалъ въ жизнь и тѣхъ, кто готовился покинуть ее. Въ подтвержденіе нашихъ словъ, приведемъ слѣдующую выдержку изъ. письма Карлейля: "я слышалъ изъ собственныхъ устъ одного архидіакона такой анекдотъ: одинъ почтенный пасторъ, явившійся къ очень больному старику съ напутственнымъ утѣшеніемъ, уходилъ отъ. него, совершенно довольный своимъ краснорѣчіемъ, какъ вдругъ услышалъ, что умирающій говоритъ своей сидѣлкѣ: какъ бы то ни было, но я еще прочту одинъ номерокъ. Сегодня день выхода "Пиквика"!
Слѣдуетъ-ли приписывать эту популярность произведенія Диккенса исключительно той веселости, тому неистощимому юмору, тому преизбытку жизни и молодости; той необыкновенной способности подмѣчать комическую сторону дѣйствительности, которые очаровываютъ, ослѣпляютъ васъ при первомъ чтеніи? Несомнѣнно, что все это играло значительную роль въ успѣхѣ Пиквикскаго клуба. Но есть въ этой книгѣ и нѣчто глубокое, останавливающее на себѣ мысль читателя. Не смотря на всю экстравагантность этихъ приключеній, на всѣ чудачества дѣйствующихъ лицъ,-- лица эти чрезвычайно реальны и живы. Не юмористическій писатель разсказываетъ о нихъ, они сами себя разсказываютъ. И въ этой поразительной манерѣ, заставляющей васъ видѣть, осязать, слышать создаваемыя имъ лица, особенно проявляется геній Диккенса. Возьмемъ хоть самого мистера Пиквика. Можно-ли, познакомившись съ нимъ, позабыть это соединеніе эксцентричности и благодушія, хитрости и наивности, здраваго смысла и безумія -- характеризующее его? Пиквикъ -- это Донъ Кихотъ лондонской буржуазіи, -- а Самъ Уэллеръ его Санхо Пансо.
Посреди успѣха, сопровождавшаго періодическое появленіе Пиквикскаго клуба, завязалась дружба между его авторомъ и Джономъ Форстеромъ, продолжавшаяся до самой смерти Диккенса. Будучи старше своего знаменитаго друга. Джонъ Форстеръ почувствовалъ къ блестящему юношѣ, въ глазахъ котораго свѣтился геній,-- непреодолимую симпатію, еще при самомъ началѣ его литературной дѣятельности. Не подозрѣвая, что на его долю выпадетъ со временемъ печальная миссія -- написать біографію великаго романиста, онъ хранилъ, какъ святыню, его малѣйшія письма, самыя незначительныя его записки. Онъ былъ прежде всего другомъ Диккенса, преданнымъ, безкорыстнымъ до самоотверженія. Въ переговорахъ и сдѣлкахъ между авторомъ и торгашами-издателями онъ старался устранить отъ своего друга всѣ докучныя хлопоты и денежныя потери, внося въ эти сдѣлки свой практическій здравый смыслъ, свое хладнокровіе, свою безупречную честность. Какъ бы предвидя свою преждевременную смерть -- Диккенсъ со всѣми своими признаніями, преимущественно обращался къ этому другу, котораго избралъ хранителемъ своей репутаціи, защитникомъ своей памяти передъ потомствомъ. И книга Форстера, можетъ быть не чуждая нѣкоторыхъ недостатковъ, длиннотъ и неясностей,-- тѣмъ не менѣе, благодаря своей искренности и тому теплому отношенію къ Диккенсу, которымъ согрѣта каждая страница ея, -- невольно заставляетъ васъ любить не только самого Диккенса, но и того, кто разсказываетъ о немъ.
Дружбу эту еще болѣе скрѣпило одно горестное событіе. Тріумфы молодого писателя были омрачены семейной утратой.
Мери -- младшая изъ сестеръ жены его, прелестная, семнадцатилѣтняя дѣвушка -- умерла съ поразительной быстротой. Скорбь Диккенса, избравшаго это милое, поэтическое существо повѣренной своихъ задушевныхъ помысловъ и чувствъ, была такъ велика, что онъ на время отказался отъ литературной дѣятельности. Изданіе "Пиквика" было пріостановлено на два мѣсяца. Диккенсъ удалился въ Гамштадтъ. Форстеръ поспѣшилъ пріѣхать къ нему и прожилъ съ нимъ нѣсколько недѣль. "Каждая изъ-этихъ недѣль, писалъ ему, нѣкоторое время спустя, Диккенсъ, есть новое звено въ цѣпи нашей дружбы -- цѣпи, столь прочно отлитой, что только одна смерть можетъ ее порвать".
Между тѣмъ торгаши быстро постигли все коммерческое значеніе автора, подобнаго Диккенсу. Вышло еще только пять выпусковъ Пиквика, а ужъ издатели осаждали двери молодого писателя, покинувшаго свою скромную холостую квартиру, для другой, болѣе роскошной, находившейся въ Dougthy-Street. Въ августѣ 1836 г. онъ заключилъ условіе съ Бентлеемъ, обязывавшее его принять на себя, съ января слѣдующаго года, редакцію ежемѣсячнаго "Magazine", подъ названіемъ "Bentley's Miscellanie". Нѣсколько недѣль спустя Бентлею удалось заставить его подписать еще новый контрактъ на два романа, изъ которыхъ первый долженъ былъ появиться въ опредѣленный срокъ. Такимъ образомъ, по возвращеніи изъ своей печальной, двухмѣсячной вилладжіатуры въ Лондонъ, ему предстояло ежемѣсячно доставлять Бентлею свой новый романъ Оливеръ Твистъ, а Чапману и Галлю вторую часть Пиквика. И въ то время, какъ онъ весь поглощенъ былъ этимъ непрерывнымъ, утомительнымъ творческимъ трудомъ, алчность одного недобросовѣстнаго издателя нарушила его спокойствіе и причинила ему много непріятностей. Нѣкто Макронъ купилъ у него когда-то за 150 ф. с. право на изданія "Очерковъ Боца", въ двухъ томахъ. Когда Пиквикъ и Оливеръ Твистъ, выходившіе періодически выпусками, имѣли огромный успѣхъ, Макронъ разсудилъ, что если онъ вторично издастъ эти два тома Боца, въ формѣ выпусковъ, то это имя, успѣвшее уже пріобрѣсти знаменитость, поможетъ ему сдѣлать выгодную спекуляцію. Вѣсть объ этомъ предпріятіи повергла Диккенса въ отчаяніе. Съ свойственной ему нервностью онъ уже видѣлъ себя обвиняемымъ въ намѣреніи эксплуатировать публику, выдавая ей свою старую вещь за неизданное произведеніе. Онъ послалъ къ Макрону для переговоровъ друзей своихъ и между прочими Форстера. Но все было напрасно. Ловкій издатель стоялъ на своемъ. Онъ купилъ рукопись и былъ ея собственникомъ, и потому утверждалъ, что можетъ издавать ее когда ему угодно и въ какой формѣ ему угодно, но, впрочемъ, присовокупилъ, что онъ не прочь уступить Диккенсу или его издателямъ свои права, если найдетъ это для себя выгоднымъ. Въ то время литературная собственность въ Англіи не была гарантирована никакими опредѣленными узаконеніями, и Диккенсу вмѣстѣ съ Чапманомъ и Галлемъ волей-неволей пришлось уступить. Такимъ образомъ Макронъ, купившій нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ "Очерки Боца" за 150 ф. с., продалъ ихъ теперь за 2,000 ф. с. Но сдѣлка эта не пошла ему въ прокъ. Онъ вскорѣ умеръ, и нужно прибавить, какъ черту, характеризующую Диккенса, что онъ сдѣлался благодѣтелемъ его вдовы и дѣтей. Въ то время когда появлялись послѣдніе выпуски Пиквика, неутомимый молодой писатель велъ сразу три произведенія. Кромѣ Пиквика, онъ началъ для журнала Бентлея романъ: Оливеръ Твистъ и писалъ "Записки Гримальди", на основаніи замѣтокъ и документовъ, оставленныхъ этимъ знаменитымъ клоуномъ. Форстеръ утверждаетъ, что эта книга писана не Диккенсомъ, но письмо издателя, недавно напечатанное въ англійскомъ журналѣ "Notes and Queries", не оставляетъ на этотъ счетъ никакого сомнѣнія. Бентлей говоритъ, что у него есть собственноручныя письма знаменитаго романиста, гдѣ онъ жалуется на разныя затрудненія, съ которыми сопряжено изданіе этихъ записокъ. Какъ бы то ни было, одно уже имя Диккенса или Боца, стоявшее на первой страницѣ книги, служило вѣрнымъ ручательствомъ за успѣхъ, и спустя недѣлю послѣ появленія "Записокъ Гримальди" Диккенсъ писалъ одному изъ своихъ друзей: "Продано уже 1,700 экземпл. Гримальди и требованія увеличиваются съ каждымъ днемъ". Тѣмъ не менѣе, въ одной изъ тогдашнихъ ежедневныхъ газетъ какой-то рецензентъ написалъ, что "Жизнь Гримальди", изданная Боцомъ, должна быть очень посредственнымъ произведеніемъ, ибо авторъ, слишкомъ еще молодой, не могъ знать того, чью жизнь онъ предпринялъ разсказать. На это удивительное замѣчаніе "неподражаемый Боцъ" отвѣчалъ, письмомъ, адресованнымъ къ Бентлею и которое почему-то до сихъ поръ не было издано. Вотъ выдержки изъ него: "Мнѣ сказали, что какой-то неизвѣстный джентльменъ ѣздитъ по городу, сообщая съ огорченнымъ видомъ всѣмъ дамамъ и мужчинамъ драгоцѣнное открытіе, которое онъ только что сдѣлалъ. Сравнивая числа и дѣлая сближенія между множествомъ мелкихъ фактовъ, этотъ джентльменъ, одаренный рѣдкой проницательностью, повидимому пришелъ къ заключенію, что я не могъ знать Гримальди, а слѣдовательно жизнь его, изданная мною, должна быть лишена всякихъ достоинствъ. Я могъ бы пожалуй отвѣтить, что меня еще въ доисторическіе годы -- 1819 и 1820, привозили изъ моей провинціальной глуши смотрѣть на блистательныя рождественскія пантомимы; увѣряютъ даже, что мои дѣтскія руки сильно апплодировали безподобнымъ фарсамъ, друга Джозефа; я могъ бы также отвѣтить, что я увидѣлъ опять знаменитаго клоуна въ 1823 г., но такъ какъ въ эту эпоху, я еще не могъ претендовать на исполненную достоинства одежду съ фалдами, хотя и былъ насильственно введенъ суровыми родителями въ свою-первую пару ботинокъ, то охотно готовъ согласиться, что когда Гримальди покинулъ сцену, я не могъ еще назваться мужчиной и сохранилъ весьма смутное и неопредѣленное понятіе о родѣ таланта этого артиста. Я публично сознаюсь въ этомъ, безъ всякихъ ограниченій и оговорокъ, но тѣмъ не менѣе заключеніе, выведенное отсюда неизвѣстнымъ джентльменомъ, утверждающимъ, "что вслѣдствіе этого изданная мною біографія должна быть лишена всякаго достоинства", кажется мнѣ весьма нелогичнымъ. Я не думаю, чтобъ тотъ, кто взялся написать біографію знаменитаго человѣка, необходимо долженъ былъ состоять съ нимъ въ личныхъ отношеніяхъ; и неизвѣстный джентльменъ никогда меня не увѣритъ, что лордъ Брейбрукъ былъ знакомъ съ г. Пепайсомъ (Pepys), умершимъ около двухъ сотъ лѣтъ тому назадъ, и замѣчательную біографію котораго онъ недавно издалъ".
Однакожъ Пиквикъ обогатилъ преимущественно издателей. Джонъ Форстеръ, въ своей жизни Диккенса, утверждаетъ, что его другу эти произведенія принесли въ 1837 г. только 2000 ф. с.; т. е. 62,500 франковъ; между тѣмъ какъ Чапманъ и Галль получили за него чистой прибыли 600,000 франковъ; но въ ноябрѣ 1837 г. было заключено новое условіе, дѣлавшее Диккенса собственникомъ одной трети его произведенія. Въ томъ же условіи находились слѣдующіе параграфы: "г. Диккенсъ обязуется написать новое сочиненіе, по характеру своему и размѣрамъ подобное посмертнымъ запискамъ Пиквикскаго клуба, и заглавіе которому будетъ дано имъ самимъ. Первый выпускъ долженъ быть доставленъ 15-го слѣдующаго марта, а остальные, вплоть до окончанія романа, 15-го числа каждаго мѣсяца. Гг. Чапманъ и Галль съ своей стороны обязуются уплатить автору сумму въ 3,000 ф. с. (75,000 фр.) въ двадцать ежемѣсячныхъ сроковъ, за уступку всѣхъ правъ на это произведеніе, на пять лѣтъ. По истеченіи этого періода сочиненіе становится исключительной собственностью автора".
Романъ этотъ назывался Приключенія Николая Никльби. Первый выпускъ его появился 15 апрѣля 1838 г., а послѣдній 9-го октября 1839 г. Мы возвратимся къ нему потомъ. Конецъ 1837 и большую часть слѣдующаго года были посвящены Диккенсомъ продолженію и окончанію Оливера Твиста. Нѣсколько выдержекъ изъ его корреспонденціи, дадутъ понятіе читателю о томъ, какъ онъ работалъ и жилъ въ эту эпоху.
... Все утро, до самаго обѣда, я думалъ объ Оливерѣ Твистѣ, и въ ту минуту, когда я съ яростью принялся за него, меня позвали къ Кэтъ, и я долженъ былъ провести весь вечеръ, ухаживая за ней. Сегодня утромъ надо наверстать потерянное время...
... Я славно поработалъ послѣднюю ночь. Знаете-ли? Въ половинѣ перваго у меня уже было написано одиннадцать листовъ...
... Я уже написалъ сегодня вечеромъ шестнадцать листовъ, и разсчитываю написать тридцать, прежде чѣмъ лечь спать.
... Все работаю и работаю... Нанси не существуетъ болѣе! Я читалъ Кэтъ то, что было мной написано прошедшей ночью. Это ее совсѣмъ разстроило. Хорошій признакъ,-- не правда-ли? Когда я отправлю субъекта, носящаго имя Jikes, въ адъ, то попрошу васъ сказать свое мнѣніе...
... Приходите, приходите, приходите! Мы поболтаемъ... Жена моя обѣдаетъ въ гостяхъ; я долженъ былъ ее сопровождать, но у меня насморкъ. Приходите же! Вы будете читать или писать, пока я буду оканчивать послѣднюю главу Оливера, что, впрочемъ, произойдетъ только послѣ того, какъ я раздѣлю съ вами баранью котлетку дружбы"...
Какъ я хорошо помню этотъ вечеръ, прибавляетъ Джонъ Форстеръ, къ которому адресованы двѣ послѣднія страницы, и нашъ разговоръ объ окончательной участи Бэтса (Bates). Нашъ общій другъ, краснорѣчивый адвокатъ Тэльфурдъ настаивалъ на "смягающихъ вину обстоятельствахъ" и съ такимъ жаромъ защищалъ этого негодяя, какъ будто дѣло шло о настоящемъ кліентѣ".
Оливеръ Твистъ появился въ концѣ октября 1838 г. въ трехъ томахъ. Онъ нашелъ себѣ болѣе ограниченный кругъ почитателей, нежели Пиквикъ; но этотъ романъ, менѣе оцѣненный толпой, имѣлъ за себя людей мыслящихъ, артистовъ и филантроповъ. Невозможно представить себѣ болѣе яркаго и живого изображенія того, чѣмъ были въ то время системы тюремъ и системы домовъ милосердія въ Англіи. Одной изъ величайшихъ заслугъ Диккенса было обратить вниманіе общества на чудовищные факты жестокости, произвола и небреженія, совершавшіеся тамъ во имя нравственности, милосердія и порядка. Не имѣя другого оружія, кромѣ смѣха и остроумія, кромѣ здраваго смысла и состраданія, онъ предпринялъ очистить Авгіевы конюшни различныхъ административныхъ учрежденій, и нужно сказать къ чести Англіи, столько же сколько и къ его чести -- онъ успѣлъ въ своемъ предпріятіи. И никогда Диккенсъ не прибѣгалъ къ средствамъ, излюбленнымъ дидактическими писателями. Въ Оливерѣ Твистѣ поучаютъ факты, а не диссертаціи и не коментаріи. Всѣ лица въ этой траги-комедіи жизни бѣдняка совершенно естественны и въ изображеніи наиболѣе мрачныхъ сценъ, какой-то лучъ человѣчности пробивается сквозь ужасъ подробностей. Если тутъ есть мораль -- то не узкая мораль педантовъ и лицемѣровъ, а та, источникъ которой таится въ сердцѣ исполненномъ любви къ ближнему, состраданія ко всему слабому, утѣсненному, падшему...
Никогда судьба такъ не благопріятствовала Диккенсу, какъ въ эти два года, 1838 и 1839 -- годы Оливера Твиста и Николая Никльби. Никакое серьезное горе, никакія непріятности не омрачали его пути. Казалось, что провидѣніе хотѣло вознаградить его за всѣ невзгоды перенесенныя въ дѣтствѣ. Молодой, дышащій здоровьемъ и силой, исполненный сознанія, что геній его съ каждымъ днемъ все ростетъ и крѣпнетъ, одаренный всѣми качествами ума и сердца, привлекавшими къ нему друзей и возбуждавшими удивленіе женщинъ, онъ вслѣдствіе ранней женитьбы на дѣвушкѣ по своему выбору избѣжалъ опасностей "богемы" и пользовался матеріальной обезпеченностью, которой обязанъ былъ единственно своему таланту. Въ веселомъ коттеджѣ, расположенномъ въ Твюкенгемѣ, и гдѣ творецъ "Пиквика" поселился со всѣмъ своимъ семействомъ, состоявшимъ изъ его жены и прелестныхъ дѣтей, его матери и старика отца, группировался вокругъ него блестящій кружокъ друзей, оставшихся ему вѣрными, до конца его жизни. Кромѣ его alter ego, Джона Форстера, безпрестанно пріѣзжали изъ Лондона въ Твюкенгемъ, Теккерей, подъ холодной внѣшностью котораго таилось горячее сердце; вѣчно каламбурившій Дугласъ Джеррольдъ; Тэльфурдъ, ирландскій адвокатъ, съ громовымъ голосомъ; художникъ Меклизъ,-- красивый Меклизъ, походившій на Рафаэля; Джоржъ Каттермоль, каррикатуристъ, воображенія котораго хватило-бы на двѣнадцать художниковъ, сдѣлавшійся, къ несчастью жертвой джина; Айнсвортъ самый веселый собесѣдникъ, не смотря на свои мрачные, исполненные всякихъ ужасовъ романы; знаменитый трагикъ Мавроди, въ то время директоръ Дрюриленскаго театра. Къ нимъ присоединялась толпа болѣе скромныхъ друзей: Бирдъ, старый товарищъ Диккенса по стенографіи, Миттонъ бывшій клеркомъ въ нотаріальной конторѣ въ одно время съ Диккенсомъ. Всѣ эти лица наѣзжали съ женами, дѣтьми, друзьями, собаками, кошками. И не подумайте, что въ этомъ веселомъ жилищѣ Диккенса велись серьезные споры о литературѣ, искусствѣ: шутки слѣдовали за шутками, игры за играми, дѣти здѣсь царили, и взрослые сами становились дѣтьми. Вечеромъ разыгрывали комедіи, пантомимы, фарсы, и душой и коноводомъ этихъ спектаклей былъ самъ хозяиномъ. По утрамъ происходили разнообразныя упражненія на лугу; основанъ былъ даже "воздухоплавательный клубъ". Джонъ Форстеръ былъ сдѣланъ его президентомъ, подъ непремѣннымъ условіемъ, чтобъ онъ поставлялъ воздушные шары. Въ этихъ удовольствіяхъ, въ этомъ обществѣ Диккенсъ черпалъ новыя силы. Свора посредственностей и неудачниковъ напрасно лаяла на него. Не имѣя возможности отрицать его огромнаго успѣха, критики мстили ему, увѣряя, что этотъ успѣхъ эфемерный, что это не болѣе какъ мода.. Со всѣхъ сторонъ предсказывали на газетныхъ столбцахъ упадокъ его таланта. Въ "Пиквикѣ", говорилось тамъ, онъ весь вылился, далъ все, что можетъ дать. Оливеръ Твистъ уже слабѣе. А Николая Никльби не станутъ читать. "Онъ съ трескомъ взлетѣлъ на верхъ, какъ ракета, пророчествовала важная и эхидная "Saturday Review" и упадетъ внизъ, палкой.
Но этотъ концертъ журнальныхъ Кассандръ, не только не огорчалъ писателя, по даже забавлялъ его. Читая все это, онъ заливался добродушнымъ смѣхомъ. "Ахъ! Эти милые, добрые друзья! восклицалъ онъ, какая нѣжность, какая заботливость! Какъ я имъ благодаренъ! Что-жъ, прибавлялъ онъ лукаво, можетъ быть они и правы... Вотъ посмотримъ..."
Наконецъ появился первый выпускъ Николая Никльби. Никогда критика не получала болѣе вѣскаго опроверженія. Въ десять дней, отъ 15 до 25 апрѣля продано было пятьдесятъ тысячъ экземпляровъ. Та же публика, которая съ грустнымъ взоромъ провожала добрѣйшаго мистера Пиквика, удалившагося въ свое добровольное изгнаніе, не находила достаточно привѣтствій для встрѣчи его молодого наслѣдника Николая Никльби. Этотъ новый романъ отличался всѣми качествами, характеризующими первое произведеніе автора, тѣмъ-же избыткомъ ума, тѣмъ-же соединеніемъ юмора и пафоса, той-же яркой обрисовкой подробностей; но постройка здѣсь болѣе тщательна, нежели въ "Пиквикѣ", наблюдательность глубже, характеры очерчены реальнѣе и болѣе твердой, увѣренной рукой...
Въ каждомъ изъ своихъ романовъ Диккенсъ затрагивалъ предразсудки и лицемѣріе, господствующіе въ англійскомъ обществѣ, не жертвуя, однакоже искусствомъ и своими взглядами на него, утилитарнымъ цѣлямъ, но въ Николаѣ Никльби онъ является особенно страстнымъ и патетичнымъ, потому что беретъ здѣсь подъ свою защиту самыя дорогія его сердцу существа, въ изображеніи которыхъ онъ не имѣетъ себѣ соперниковъ, именно дѣтей.
Въ ту эпоху, когда Диккенсъ задумалъ написать Николая Никльби, въ извѣстной части іоркскаго графства, находилось множество заведеній, посвященныхъ экономическому воспитанію дѣтей мужского пола, что составляло какъ-бы особенность этой мѣстности. Заведенія эти, примыкавшія къ маленькому городку Бернардъ-Кестль, издавна пользовались въ народѣ самой печальной репутаціей. Когда авторъ былъ еще ребенкомъ, его поражали мрачныя исторіи, которыя при немъ разсказывались по этому поводу. Говорили, что бѣдныхъ малютокъ мучили въ этихъ школахъ невѣжественные и грубые учителя; ихъ не только били, но морили голодомъ. Тяжелое впечатлѣніе, произведенное на Диккенса этими разсказами, осталось у него въ памяти и когда въ 1836 г. одинъ знаменитый процессъ, гдѣ отецъ жаловался на истязанія, которымъ подвергся его сынъ со стороны школьнаго учителя въ Іоркширѣ, обратилъ всеобщее вниманіе на этихъ мучителей дѣтства, душа великаго художника возмутилась; онъ рѣшился поѣхать и осмотрѣть лично эти вертепы, давъ себѣ клятву, что если все, что о нихъ говорили окажется справедливымъ, то онъ не положитъ пера до тѣхъ поръ, пока послѣдняя изъ этихъ школъ не закроетъ дверей своихъ, подъ напоромъ гнѣва и презрѣнія всей націи.-- И вотъ онъ отправился въ Іоркширъ, въ сопровожденіи своего вѣрнаго сотрудника, рисовальщика Геблотъ-Броуна. Онъ хотѣлъ, чтобы всѣ подробности предпринятой ими кампаніи были переданы какъ можно точнѣй и нагляднѣй, въ серіи очерковъ сдѣланныхъ на мѣстѣ. Диккенсъ и его другъ возвратились изъ своей экскурсіи мрачные, негодующіе, озлобленные. Дѣйствительность превзошла все, что они могли вообразить себѣ. Они привезли съ собой ужасающіе документы. Романистъ признавался, что у него каждый день была лихорадка, и каждую ночь кошмары, въ то время, какъ онъ описывалъ въ Николаѣ Никльби, страшныя сцены, происходящія въ заведеніи Dotheboy's Hall, и изображалъ, съ мрачной энергіей Данта, это чудовищное, но совершенно реальное, лицо школьнаго учителя Сквирса (Sqeers). Для того, чтобы придать этой части своего труда еще большее значеніе и чтобъ еще болѣе возбудить общественное мнѣніе противъ этихъ мучителей бѣдныхъ дѣтей, Диккенсъ въ предисловіи, которое сдѣлалось знаменитымъ, подтверждаетъ безусловную достовѣрность всѣхъ жестокостей, описанныхъ его перомъ. Слѣдующая страница говоритъ болѣе нежели всѣ комментаріи. "Между тѣмъ, какъ этотъ трудъ подвигался,-- автора его, очень забавляли, и вмѣстѣ съ тѣмъ, доставляли ему большое удовлетвореніе, нѣкоторыя письма его добрыхъ, провинціальныхъ друзей, и также нѣкоторыя статьи, этой курьезной мѣстной прессы, изъ которыхъ оказывалось, что многіе іоркширскіе школьные учителя выражали свое негодованіе на то, что будто бы они послужили оригиналами для Сквирса. Онъ имѣетъ даже причины думать, что одинъ изъ этихъ негодяевъ совѣтовался съ законными властями, нельзяли ему возбудить судебное преслѣдованіе за диффамацію. Другой замышлялъ отправиться въ Лондонъ, съ единственной цѣлью, лишить жизни своего обличителя. Третій очень хорошо помнилъ, что нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, къ нему пришли два господина, изъ коихъ одинъ сталъ съ нимъ разговаривать, между тѣмъ, какъ другой рисовалъ его портретъ; и хотя у него оба глаза цѣлы, а у Сквирса только одинъ глазъ, и хотя портретъ нисколько на него не похожъ, но онъ утверждаетъ, что всѣ, его сосѣди, его друзья тотчасъ-же узнали его, -- такъ поразительно нравственное сходство. Хотя автора очень трогаетъ безмолвная похвала заключающаяся въ этомъ констатированіи сходства, но онъ объясняетъ ее тѣмъ фактомъ, что мистеръ Сквирсъ представляетъ собой цѣлый классъ людей, а не одну извѣстную личность: когда обманъ, невѣжество, грубость, алчность, соединяются въ маленькой корпораціи, будьте увѣрены, что если одинъ изъ ея членовъ изображенъ обладающимъ этими характеристическими свойствами, то каждый изъ остальныхъ узнаетъ въ этомъ изображеніи то, что принадлежитъ именно ему, и каждый приметъ этотъ общій портретъ, за свой собственный.
Авторъ не утверждаетъ, что между ними нѣтъ никакихъ исключеній; онъ скорѣй склоненъ предположить, что исключенія существуютъ; онъ только говоритъ, что во время своего пребыванія въ Іоркширѣ, онъ не встрѣтилъ ни одного, и что ни на одно еще не было ему указано, съ тѣхъ поръ, какъ стала выходить въ свѣтъ исторія Николая Никльби. Если онъ слишкомъ долго останавливается на этомъ пунктѣ, то это потому, что цѣль его будетъ вполнѣ достигнута только тогда, когда онъ убѣдитъ публику, что мистеръ Сквирсъ и его школа суть только слабыя и смягченныя изображенія существующей дѣйствительности; да -- слабыя, и смягченныя, для того, чтобы сдѣлать ихъ вѣроятными!..
Въ архивахъ лондонскихъ судовъ есть дѣла, содержащія въ себѣ такія возмутительныя, по-истинѣ дьявольскія, подробности объ истязаніяхъ и жестокостяхъ, жертвами которыхъ дѣлаются въ этихъ школахъ дѣти, что ни одинъ романистъ не осмѣлился-бы ихъ изобразить. Авторъ, съ тѣхъ поръ какъ началось печататься его произведеніе, получилъ также нѣсколько вполнѣ достовѣрныхъ разсказовъ о томъ, чему подвергаются въ этихъ вертепахъ бѣдныя малютки, покинутыя или отвергнутыя своими родителями, и въ сравненіи съ этими разсказами все описанное въ этой книгѣ кажется блѣднымъ и ничтожнымъ".
Содержатели этихъ ужасныхъ заведеній не оправились отъ удара, нанесеннаго имъ романомъ Диккенса. Годъ спустя, послѣ появленія Николая Никльби, всѣ экономическія школы Іоркшира исчезли. Однѣ были добровольно распущены самими содержателями, другія закрыты судебной властью.
"Николай Никльби" выходилъ выпусками въ продолженіе двадцати мѣсяцевъ; и все это время Диккенса не переставали осаждать письмами разные корреспонденты, незнакомые и анонимные. Большая часть этихъ писемъ касались дѣйствующихъ лицъ романа. Въ одномъ его просили выдать замужъ героиню; въ другомъ, какъ можно строже покарать такое-то лицо; въ третьемъ -- отнестись снисходительно къ крайностямъ или порокамъ такого-то. Эти безкорыстныя доказательства участія, которое возбуждали къ себѣ въ публикѣ созданія писателя, были ему дороги. Одно посланіе въ особенности утѣшило его, и онъ отвѣчалъ на него презабавнымъ коротенькимъ письмомъ, которое мы приведемъ здѣсь, хотя переводъ далеко не можетъ передать всей прелести и всего комизма подлинника. Корреспондентомъ Диккенса на этотъ разъ былъ юный джентльменъ, лѣтъ 13 или 14, мистеръ Гастингъ Гюгсъ (Hughes), который въ то время, когда "Николай Никльби" приближался къ развязкѣ, счелъ нужнымъ сообщить автору свои виды и желанія относительно распредѣленія наградъ и наказаній между дѣйствующими лицами романа.
Dougthy-street -- Лондонъ. 12 декабря.
М. Г. Я хватилъ Сквирса палкой по шеѣ и два раза по головѣ: онъ, повидимому, очень изумился и принялся плакать. Плачутъ только трусы, и потому это меня нисколько не удивляетъ съ его стороны; а васъ?
Относительно ягненка и двухъ барановъ я распорядился совершенно такъ, какъ вы мнѣ сказали въ вашемъ письмѣ. Маленькимъ мальчикамъ дали также хорошаго пива, портера и вина. Сожалѣю, что вы не обозначили въ письмѣ, какого именно дать имъ вина. Я далъ имъ хереса, и онъ всѣмъ имъ очень понравился, за исключеніемъ одного, которому сдѣлалось немножко тошно и который закашлялся. Но это обжора! Онъ слишкомъ торопился пить,-- вотъ въ чемъ дѣло. Онъ поперхнулся, и по дѣломъ ему! Пари держу, что вы раздѣляете мое мнѣніе?
Николай получилъ своего жаренаго ягненка, какъ вы этого желали; но не могъ одолѣть всего, и говоритъ, что, если вы позволите, то остальное онъ изготовитъ себѣ завтра, съ горошкомъ -- онъ это очень любитъ, и я тоже,-- и съѣстъ за завтракомъ; онъ говоритъ, что не любитъ подогрѣтаго портера, и что будто это отнимаетъ у него вкусъ. Я позволилъ ему пить холодный. О! еслибы вы видѣли, какъ онъ пилъ! Я думалъ, что онъ никогда не кончитъ! Я далъ ему также три фунта стерлинговъ серебряной мелкой монетой, для того, чтобы казалось больше, и онъ тотчасъ воскликнулъ, что отдастъ половину своей матери и сестрѣ, а остальное раздѣлитъ съ Смиксомъ. У Николая доброе сердце. Это честный малый. И если кто-нибудь скажетъ, что это неправда, то я готовъ драться съ нимъ, когда онъ захочетъ. Да!
Я не забуду и Фанни Сквирсъ, будьте спокойны. Нарисованный вами портретъ ея очень похожъ, но только волосы кажутся мнѣ не достаточно вьющимися; носъ совершенно ея и ноги также. Это мегера -- угрюмая и непріятная. Она ужасно взбѣсится, когда я покажу ей ея портретъ! Тѣмъ лучше. Неправда-ли?
Я хотѣлъ вамъ написать длинное письмо, но я не могу писать скоро, когда пишу къ людямъ, которые мнѣ нравятся, потому что это заставляетъ меня думать о нихъ, а вы мнѣ очень нравитесь, говорю вамъ искренно. Притомъ-же теперь ровно восемь часовъ, а меня каждый день укладываютъ спать въ восемь часовъ, за исключеніемъ дня моего рожденія, когда я остаюсь ужинать. Кончаю, посылая вамъ свой дружескій привѣтъ и Нептуну тоже; и если вы будете каждое Рождество пить за мое здоровье, то я обязываюсь пить за ваше. По рукамъ?.. Остаюсь вашъ преданный другъ.
P. S. Я не особенно четко пишу свое имя; но вѣдь вы знаете, какъ меня зовутъ; стало быть, это ничего.
Этотъ третій романъ -- "Николай Никльби" поставилъ Диккенса во главѣ современныхъ ему писателей его родины. Отнынѣ его геній становится неоспоримой истиной; и онъ могъ-бы спокойно отдохнуть, не опасаясь уменьшенія своей славы, но творческая дѣятельность также необходима для художника, какъ воздухъ, которымъ онъ дышетъ. Бульверъ справедливо говоритъ: талантъ дѣлаетъ то, что онъ можетъ, а геній то, что онъ долженъ дѣлать. И вотъ не прошло трехъ мѣсяцевъ, послѣ появленія Николая Никльби, какъ въ головѣ Диккенса уже зародился новый литературный планъ. Онъ излагаетъ его въ одномъ письмѣ къ Форстеру, писанномъ въ 1839 г. Изъ этого плана вышло новое художественное созданіе, полное сердечной теплоты и юмора: "Лавка Древностей".
"Я-бы охотно началъ, говоритъ въ своемъ письмѣ Диккенсъ, съ 1 марта 1840 г. періодическое изданіе, состоящее изъ совершенно новыхъ неизданныхъ вещей. Каждую недѣлю появлялся-бы одинъ номеръ, стоящій три пенса; извѣстное число номеровъ составили-бы томъ, который выходилъ-бы въ правильные промежутки времени. Это было-бы нѣчто въ родѣ Адиссоновскаго "Зрителя", но гораздо болѣе популярное, по выбору сюжетовъ и по манерѣ изложенія..." "Подъ различными названіями я затрогивалъ-бы извѣстные предметы, интересующіе читателя; говорилъ-бы о палатахъ, о которыхъ я много думалъ; далъ-бы цѣлый рядъ очерковъ, содержащихъ въ себѣ исторію Лондона и описанія его,-- какимъ онъ былъ прежде, какой онъ теперь, и какимъ будетъ завтра. Можно-бы назвать это досугами Гога и Магога, (два великана, поддерживающихъ огромные часы въ пріемной залѣ въ guildhall'ѣ) и предположить, что каждую ночь оба великана разсказываютъ другъ другу исторіи, которыя оканчиваются съ разсвѣтомъ. Отъ времени до времени я печаталъ бы историческія статьи, выдавая ихъ за переводъ съ языка дикихъ народовъ: я описывалъ бы въ нихъ правосудіе въ измышленной мною странѣ; поставивъ себѣ задачей слѣдить за дѣйствіями лондонскихъ и провинціальныхъ судей, и никогда не оставлять въ покоѣ этихъ почтенныхъ господъ..."
"Чтобы придать этому изданію болѣе интереса и оттѣнокъ новизны, я готовъ обязаться поѣхать въ Шотландію и въ Америку, съ тѣмъ, чтобы присылать оттуда письма, содержащія въ себѣ описаніе страны, ея жителей, людей, которыхъ я тамъ встрѣчу, мѣстные анекдоты, легенды и преданія. Это только бѣглый очеркъ проекта, который я имѣю въ виду. Но прежде всего надо найти издателя, который предложилъ-бы подходящія условія".
Издатели не замедлили найтись. Это были тѣ же Чапманъ и Галль. Они предоставили своему любимому писателю самому назначить условія, и новый журналъ былъ основанъ. Каттермоль и Габлотъ-Броунъ избраны иллюстраторами. До послѣдней минуты Диккенсъ колебался въ выборѣ названія. Наконецъ, онъ остановился на названіи: "Часы мистера Гумфри", происхожденіе котораго объяснитъ намъ другая выдержка изъ корреспонденціи Диккенса.
... "Во первыхъ, по поводу заглавія.-- Вотъ какая мысль у меня явилась: больной старикъ, живущій въ извѣстной вамъ странной квартирѣ, откроетъ шествіе. Онъ сообщаетъ подробности о самомъ себѣ; говоритъ о своей привязанности къ стариннымъ стѣннымъ часамъ съ фантастической деревянной рѣзьбой. Много лѣтъ онъ и эти часы проводили вдвоемъ долгія зимнія ночи... и мало-по-малу старикъ привыкъ къ голосу своихъ часовъ, какъ къ голосу друга. Ночью, когда онъ съ своей постели слышитъ ихъ бой, онъ любитъ говорить себѣ, что у дверей его есть вѣрный и веселый сторожъ; ихъ циферблатъ кажется ему симпатичной физіономіей, черты которой, запыленныя временемъ, принимаютъ такое добродушное выраженіе, каждый разъ какъ онъ, сидя у камина, подыметъ глаза на своего стараго друга. Потомъ этотъ старикъ разскажетъ, какъ онъ сохранилъ въ своемъ глубокомъ сундукѣ, мрачномъ и молчаливомъ, многое множество рукописей; какъ отъ времени до времени онъ вынимаетъ оттуда одну изъ нихъ для прочтенія, и какъ старые часы, повидимому, съ удовольствіемъ и интересомъ прислушиваются къ тому, что онъ читаетъ. Наконецъ, онъ объяснитъ, что члены маленькаго клуба, образовавшагося у него, рѣшили отпраздновать этотъ долгій дружескій союзъ между имъ и его часами, и дать своему отчету о празднествѣ названіе: "Часы стараго Гумфри" или "Часы мистера Гумфри". Заглавная виньетка должна изображать добряка Гумфри и его часы, а всѣ исторіи, которыя онъ будетъ разсказывать -- должны носить одну общую рубрику". "Изъ угла моихъ часовъ".
Новое изданіе появилось въ назначенное-время, но вскорѣ измѣнило форму. Диккенсъ пріучилъ публику къ длиннымъ романамъ, продолженія которыхъ ожидали съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ. Когда увидѣли, что на этотъ разъ сборникъ содержалъ въ себѣ только одни разсказы, не превосходившіе трехъ номеровъ, число, читателей значительно уменьшилось. Издатели испугались и, предвидя неуспѣхъ, который былъ для нихъ раззореніемъ, бросились "къ своему автору", умоляя его о спасеніи. Онъ отвѣчалъ имъ присылкой, -- двѣ недѣли спустя -- перваго номера "Лавки древностей". Этотъ романъ тянулся весь годъ (1840--41); иногда появились послѣдніе листы его, -- гдѣ разсказывалась смерть маленькой Нелли, -- во всѣхъ концахъ Англіи раздавались рыданія. Нелли оплакивали въ роскошныхъ отеляхъ West End'а и въ скромныхъ коттеджахъ бѣднѣйшихъ деревень; молодые и старые,-- оплакивали какъ дорогое, близкое существо, какъ сестру, какъ друга, какъ дочь, озарявшую въ теченіи цѣлаго года своей наивной поэтической прелестью домашній очагъ и вдругъ исчезнувшую, унесенную смертью. Этотъ образъ Нелли -- центральный въ романѣ, можетъ быть наиболѣе патетическомъ, какой когда-либо былъ написанъ, не только изображенъ съ той сердечностью и теплотой, которыя были присущи Диккенсу, но и съ точки зрѣнія художественной это одно изъ самыхъ законченныхъ, самыхъ поэтическихъ его созданій. Съ перваго ея появленія въ романѣ, когда мы видимъ ее совсѣмъ маленькой посреди фантастическихъ фигуръ лавки древностей, до послѣдней сцены въ церковной оградѣ, гдѣ бѣдняжка засыпаетъ, для того чтобы уже никогда не проснуться, между тѣмъ какъ въ сумеркахъ каменныя статуи на могилахъ словно киваютъ головами и говорятъ ей, что она можетъ спать спокойно, что онѣ сторожатъ ее, -- образъ ея обаятельно дѣйствуетъ на читателя и неизгладимо врѣзывается въ его память.
Необыкновенный юморъ Диккенса, который онъ щедро расточалъ въ своихъ сочиненіяхъ не былъ у него, какъ у многихъ другихъ писателей, плодомъ усилія; это былъ природный даръ, проявлявшійся у него почти безсознательно. Въ обыденной, домашней жизни, въ отношеніяхъ его съ друзьями,-- веселость, оригинальность и умъ били у него ключомъ на каждомъ шагу, при каждомъ удобномъ случаѣ... Мистификацію,-- то, что парижане называютъ "scie d'atelier" -- онъ довелъ до степени настоящаго искусства. Для этого рода шутки у него были всѣ необходимыя данныя: невозмутимая серьезность, видъ глубокой убѣжденности и упорство, способное вывести человѣка изъ себя. Въ его корреспонденціи, относящейся къ 1840 г., мы находимъ слѣды подобнаго шаржа, поводомъ къ которому послужили церемоніи и празднества по случаю бракосочетанія молодой англійской королевы. Нѣсколько выдержекъ изъ писемъ Диккенса въ этомъ родѣ, можетъ быть, позабавятъ читателя...
Вотъ что онъ пишетъ къ поэту Севеджу Лендору:
"Общество взбудоражено бракосочетаніемъ ея величества, и, я къ сожалѣнію долженъ вамъ сообщить, что я отчаянно влюбленъ въ королеву. Я брожу съ сердцемъ, наполненнымъ мрачныхъ и неопредѣленныхъ мыслей. Я намѣренъ бѣжать на какой-нибудь пустынный островъ, въ обществѣ одной изъ фрейлинъ, похищенныхъ ночью изъ дворца ея державной повелительницы. Но которую выбрать? Не знаете-ли вы какой-нибудь пригодной для этого случая? Можетъ быть это злоупотребленіе съ моей стороны, что я прошу васъ принять участіе въ заговорѣ, въ который уже вступили эти благородные молодые люди: Форстеръ и Меклизъ, и однакожъ, человѣкъ съ вашей энергіей былъ бы для меня большой помощью... Я запримѣтилъ одну молодую особу... Она очень миленькая, и у ней нѣтъ взрослаго брата. Объ этомъ предметѣ и о многомъ другомъ, касающемся моего плана, я буду подробнѣе говорить съ вами при нашей ближайшей встрѣчѣ, а пока прошу васъ, сжечь этотъ документъ. Не слѣдуетъ возбуждать никакихъ подозрѣній и допускать, чтобы изъ всего этого что-нибудь вышло наружу..."
Проходятъ нѣсколько дней и любовь Диккенса къ королевѣ все ростетъ. Онъ разсказываетъ о ней каждому встрѣчному и пишетъ Форстеру:
"Я глубоко страдаю. Я ничего не могу дѣлать... ничего! Я пробовалъ перечитывать Оливера, Пиквика и Никльби, чтобы направить свои мысли на истинный путь. Напрасныя усилія! Сердце мое не здѣсь, оно въ Виндзорѣ... Оно въ Виндзорѣ, близъ моей подруги... Я думалъ сегодня утромъ объ отвѣтственности и разрыдался. Присутствіе жены моей еще болѣе увеличиваетъ мое горе. Отецъ и мать -- мнѣ противны! Я чувствую отвращеніе къ своему дому. Я начинаю думать о рѣкѣ, о королевскомъ каналѣ, о бритвахъ въ моей уборной. Я хотѣлъ отравиться, идя на обѣдъ къ г-жѣ М... или повѣситься въ саду, на грушевомъ деревѣ, или уморить себя голодомъ, или броситься подъ колеса фіакра, или наконецъ зарѣзать моихъ почтенныхъ издателей Чапмана и Галля. Этотъ послѣдній проектъ едва-ли не лучшій. Весь Лондонъ заговорилъ-бы обо мнѣ. Она услыхала бы мое имя! О, восторгъ! Она подписала бы мой смертный приговоръ. О, блаженство! Она, можетъ быть, простила бы меня! О, неизреченная радость!!!... Прощайте, пожалѣйте обо мнѣ. Вашъ другъ, обезумѣвшій отъ сильной страсти, Диккенсъ".
"Лавка древностей" была написана отчасти въ Лондонѣ, отчасти въ маленькомъ приморскомъ городкѣ Broadstairs'ѣ. Но первые листы, вѣроятно, Диккенсъ писалъ въ Ватѣ (Bath) во время пребыванія у своего новаго друга Севеджа Лендора, одного изъ замѣчательнѣйшихъ поэтовъ и самыхъ эксцентрическихъ людей, какихъ произвела Англія въ XIX вѣкѣ. Этотъ необыкновенный человѣкъ говорилъ и писалъ на всѣхъ языкахъ, мертвыхъ и живыхъ, съ чрезвычайной легкостью. Онъ обладалъ огромной эрудиціей и блестящимъ воображеніемъ. Это былъ увлекательный собесѣдникъ и мощный поэтъ, но ему страшно вредилъ его бѣшеный темпераментъ. Можно написать цѣлый томъ, разсказывая о необычайныхъ приключеніяхъ, случившихся съ нимъ и которыми онъ обязанъ былъ своей невѣроятной вспыльчивости. Вслѣдствіе одного громкаго процесса, онъ долженъ былъ оставить отечество и удалиться въ Италію. Около того же времени (1840 г.) авторъ Пиквикскаго клуба познакомился съ знаменитымъ графомъ д'Орсэ, королемъ парижскихъ львовъ и лондонскихъ денди, который тогда вторично посѣтилъ Лондонъ вмѣстѣ съ гремѣвшей въ литературномъ мірѣ своей красотой и умомъ ирландкой леди Блессинстонъ. Мы вскорѣ будемъ имѣть случай представить читателямъ эту блестящую и странную чету, къ которой лондонское общество, обыкновенно столь чопорное и строгое, относилось съ удивительной снисходительностью.
Нѣкоторыя письма, писанныя Диккенсомъ изъ Broadstairs'а, въ то время, когда появлялись "Часы мистера Гумфри" интересны въ томъ отношеніи, что они показываютъ, какъ онъ заботился о рисункахъ къ своимъ произведеніямъ. Письма эти адресованы къ Каттермолю, его другу и одному изъ главныхъ иллюстраторовъ "Часовъ". Приведемъ изъ нихъ нѣсколько выдержекъ.
"Милый Жоржъ! Не сдѣлаете-ли вы намъ какихъ возраженій? Намъ хотѣлось-бы имѣть небольшой рисунокъ, сдѣланный китайской тушью, величиной въ прилагаемый листъ. Сюжетъ: старая фантастическая комната, съ мебелью елизаветинской эпохи. Въ углу около камина необыкновенные, старые стѣнные часы,-- часы мистера Гумфри. Однимъ словомъ, никакихъ фигуръ".
"Милый Жоржъ! Китъ, холостякъ, и Герландъ приходятъ къ тому мѣсту, гдѣ находится ребенокъ, посреди ночи. Падаетъ снѣгъ. Китъ оставивъ ихъ позади, держа въ одной рукѣ фонарь, а въ другой клѣтку съ птичкой, останавливается на минуту у двери стараго жилища, не рѣшаясь назвать себя. Въ окнѣ, которое, какъ слѣдуетъ предположить, освѣщаетъ маленькую комнату ребенка, блеститъ огонекъ; а позади, ребенокъ (къ которому бѣгутъ его друзья, ничего не зная, исполненные надежды), распростертый на своемъ ложѣ, мертвый".
"Милый Жоржъ! Подъ суровой простыней, въ маленькой тихой комнаткѣ, лежитъ мертвая дѣвочка. На дворѣ зима, значитъ никакихъ цвѣтовъ; но на груди, на подушкѣ, на постели, нѣсколько вѣтвей омелы, дикія ягоды... Открытое окно обрамлено плюшемъ. Маленькій мальчикъ, имѣвшій съ ней разговоръ по поводу ангеловъ, можетъ находиться у ея изголовья, если хотите. По моему, въ этой сценѣ было-бы больше молчанія и спокойствія, если бы дѣвочка была совсѣмъ одна. Я хочу, чтобы лицо ребенка выражало величавый, спокойный отдыхъ; чтобы бѣдняжка имѣла видъ наконецъ счастливый, если это возможно въ смерти...
Ребенка схоронили въ церковной оградѣ, и старый нищій, которому нельзя втолковать, что она умерла, приходитъ каждый день на могилу ея и сидитъ въ ожиданіи, что она придетъ для того, чтобы снова отправиться въ путь. Подлѣ него его мѣшокъ и палка, а также корзина и маленькая шляпка дѣвочки. "Она придетъ завтра", шепчетъ онъ, и когда спускаются сумерки, грустно возвращается въ свое бѣдное жилище. Или не лучше-ли, чтобы онъ держалъ вещи ребенка въ рукѣ?..
Я, рыдаю, другъ мой, дописывая эту исторію... Не знаю, какъ у меня хватаетъ мужества кончить ее"!..
Большая или меньшая степень знаменитости человѣка въ нашемъ современномъ обществѣ могла-бы измѣряться количествомъ клеветъ, злословія, или простыхъ сплетенъ, предметомъ которыхъ онъ служитъ въ маленькой прессѣ, а также многочисленностью неизвѣстныхъ просителей, осаждающихъ его письмами, или удостоивающихъ своимъ корыстнымъ посѣщеніемъ. Диккенсъ не избѣжалъ ни одного изъ этихъ неудобствъ славы. Милые критики, предсказывавшіе паденіе его таланта, не могли уже нападать на произведеніе, вызывавшее въ публикѣ благоговѣйный восторгъ, и попробовали вымѣстить свою неудачу на его частной жизни. Стали ходить по рукамъ анонимныя письма, наполненныя всякаго рода подробностями о странныхъ привычкахъ и нравахъ автора "Лавки Древностей": онъ писалъ только, когда былъ пьянъ, что случалось съ нимъ почти каждый день. Онъ преимущественно искалъ общества въ низшемъ классѣ, приводилъ ночи въ вертепахъ, гдѣ упивался джиномъ, вмѣстѣ съ подонками лондонской черни. Онъ скверно обращался съ женой, оставлялъ ее, бѣгая за уличными женщинами; предавался оргіямъ съ своимъ товарищемъ по кутежу, этимъ распутнымъ французомъ (profligate Frenchman), графомъ д'Орсэ. Вскорѣ дошли до болѣе точныхъ подробностей: одна газета съ важностью и соболѣзнующимъ тономъ передавала извѣстіе, что блестящій авторъ столькихъ популярныхъ сочиненій помѣшался и что его должны были посадить въ домъ сумашедшихъ. Статейка очень искусно давала понять, что можетъ быть этотъ случай не былъ послѣдствіемъ одного только усиленнаго труда. Диккенсъ, удалившійся въ Broadstairs и спокойно приготовлявшій къ изданію первый томъ "Часовъ мистера Гумфри", очень смѣялся надъ этимъ новымъ измышленіемъ завистниковъ и, желая увѣковѣчить воспоминаніе о немъ, включилъ въ предисловіе къ этому первому тому слѣдующія строки:
"Безъ сомнѣнія, дамамъ и мужчинамъ, исполненнымъ ко мнѣ доброжелательства и распустившихъ слухъ, что я сошелъ съ ума, будетъ очень пріятно узнать, что этотъ слухъ распространился съ желаемой быстротой и сдѣлался предметомъ многочисленныхъ, и важныхъ споровъ. Не то, чтобы кто нибудь усумнился, хоть на минуту, въ моемъ сумасшествіи,-- это фактъ вполнѣ доказанный, какъ дуэль между Тицломъ и Сёрфесомъ въ "Школѣ Злословія", -- но много спорили о названіи того убѣжища, куда отвезли несчастнаго лунатика. Одни положительно утверждали, что это Бедламъ, другіе стояли за св. Луку, третьи, наконецъ, приводили основательнѣйшіе доводы въ пользу заведенія Гануэлля...
Я не люблю никого огорчать и хотѣлъ-бы оставить моихъ добрыхъ пріятелей и пріятельницъ наслаждаться въ мирѣ, успѣхомъ ихъ маленькой исторіи; но такъ какъ нѣкоторыя наивныя души возмущены ею, то я считаю своей обязанностью сообщить здѣсь, что бѣдный чудакъ получилъ это извѣстіе въ ту минуту, когда его окружала счастливая и радостная семья его, и что эти подробности, касающіяся его скромной личности, наполнили весь домъ весельемъ и послужили поводомъ къ безчисленнымъ шуткамъ, остротамъ и пр. въ нашемъ кружкѣ; словомъ, употребляя выраженіе добраго Векфильскаго священника: "Я не знаю, остроумнѣе-ли мы стали послѣ этого инцидента, но хохотъ у насъ раздается теперь гораздо чаще".
Не успѣли забыть этой выдумки, какъ новая утка всплыла на огромной бездонной лужѣ журнальной клеветы. На этотъ разъ Диккенса обличали въ ренегатствѣ. Вотъ что мы находимъ по поводу этого въ одномъ изъ его писемъ отъ 15 августа 1840 г.
"Меня очень удивило, что я съ нѣкоторыхъ поръ сталъ получать письма отъ, католическихъ поповъ, просящихъ у меня (пастырскимъ тономъ и съ нѣкоторой авторитетной важностью) помощи имъ самимъ и ихъ церкви, а также и помощи моего пера. Наконецъ у меня явилось подозрѣніе, не распространился-ли, можетъ быть, слухъ, что я оставилъ религію моего отца. Я не ошибся.
"Въ одномъ письмѣ къ Моей матери изъ Ламерта, что въ Корксѣ,-- я прочелъ слѣдующее: "что это за новая исторія, распространяемая газетами, что будто-бы Чарльзъ, вовсе не сходившій съ ума, перешелъ въ католическую религію?.."
Но не будемъ долѣе останавливаться на этихъ сплетняхъ и клеветахъ. Это значило-бы оказывать ихъ изобрѣтателямъ слишкомъ большую честь. Что касается до просителей, осаждавшихъ Диккенса, то ихъ поощряло къ этому его доброе сердце. Ни одинъ, дѣйствительно нуждающійся человѣкъ, не уходилъ отъ него, не получивъ немедленной помощи и всегда сопровождавшейся сочувственнымъ словомъ, добрымъ совѣтомъ. Ничто его не отталкивало, ничто не способно было вывести изъ терпѣнія. Вотъ между прочимъ одинъ примѣръ трогательный и вмѣстѣ комическій.
Нѣкто Даніэль Тобинъ, бывшій у него когда-то секретаремъ, и дошедшій, вслѣдствіе пьянства и кутежей, до послѣдней степени нищеты, сдѣлался странствующимъ нищимъ. Онъ ходилъ по городамъ и деревнямъ, умоляя прохожихъ о состраданіи. Диккенсъ сто разъ помогалъ ему, но потерялъ всякую надежду на его исправленіе... Однажды онъ получилъ отъ Даніэля письмо, гдѣ тотъ говорилъ, что ноги отказываются служить ему далѣе, и что онъ долженъ будетъ отказаться отъ своихъ странствованій, если его бывшій патронъ не сжалится надъ нимъ и не подаритъ ему осла и телѣжку, въ которой оцъ могъ-бы ѣздить. Всѣ окружающіе Диккенса, его и друзья и родные были возмущены этой наглой просьбой. Великій юмористъ только улыбнулся. Недѣлю спустя, Даніэль позвонилъ у дверей его дома. Диккенса не было, но на дворѣ, гдѣ помѣщались службы, молодой осликъ и совсѣмъ новенькая телѣжка ожидали своего новаго хозяина, неисправимаго бродягу.
Романъ, слѣдовавшій за "Лавкой Древностей", назывался Бернеби Роджъ. Онъ былъ весь напечатанъ въ "Часахъ мистера Гумфри". Но прежде чѣмъ говорить о немъ, скажемъ нѣсколько словъ о нѣкоторыхъ фактахъ, относящихся къ семейной жизни Диккенса, о которыхъ мы не успѣли упомянуть. Читатель помнитъ, конечно, Фанни, старшую сестру маленькаго Чарльза, съ которой они вмѣстѣ ходили по лондонскимъ улицамъ, посѣщая каждое воскресенье своихъ родителей, содержавшихся въ мрачной долговой тюрьмѣ. Избранная натура, одаренная необыкновенными музыкальными способностями,-- она обѣщала сдѣлаться блестящей пѣвицей, какъ вдругъ неумолимая болѣзнь прервала ея артистическое поприще. Разбитая параличемъ, прикованная къ своей постели, она находила утѣшеніе только въ славѣ своего брата, въ его книгахъ и разговорахъ съ нимъ. Это печальное положеніе сестры было единственной каплей горечи, отравлявшей счастье, ниспосланное ему судьбой. Каждый годъ семья его увеличивалась и появленіе каждаго изъ его четырехъ романовъ соотвѣтствовало рожденію одного изъ его дѣтей. Четвертый,-- это былъ мальчикъ,-- увидѣлъ свѣтъ въ одинъ день съ появленіемъ перваго выпуска Бернеби Роджъ. Старшій родился съ мистеромъ Пиквикомъ, а двѣ маленькія дѣвочки были близнецами съ Оливеромъ Твистомъ и Николаемъ Никльби. Старикъ отецъ и мать Диккенса оставили домъ, уступивъ мѣсто дѣтямъ, и сынъ поселилъ ихъ обоихъ въ прелестномъ, веселомъ коттеджѣ, близъ Эксетера. "Я нанялъ для нихъ сегодня утромъ, писалъ онъ къ одному изъ своихъ друзей, маленькій коттеджъ, и если они будутъ имъ недовольны, то это глубоко меня огорчитъ. На разстояніи одной мили отъ города, по дорогѣ въ Плимутъ, возвышаются два маленькихъ бѣлыхъ домика; одинъ домикъ ихъ, другой ихъ хозяина. При домѣ прекрасный садъ; внутри все чисто, ново, свѣжо, все блеститъ, и окрестный пейзажъ одинъ изъ красивѣйшихъ въ Англіи".
Теперь возвратимся къ тому, въ чемъ состоитъ главный интересъ жизни писателя,-- къ исторіи его произведеній. Первая глава Бернеби Роджа появилась въ томъ No "Часовъ мистера Гумфри", который слѣдовалъ за окончаніемъ "Лавки Древностей". Въ этомъ романѣ авторъ пытался въ первый разъ выйти изъ сферы современной дѣйствительности и изображенія современныхъ нравовъ... Начавъ его во время изданія "Оливера Твиста", Диккенсъ нѣсколько разъ отлагалъ его въ сторону и потомъ опять принимался за него. Онъ избралъ рамкой для своего сюжета, тотъ жестокій и недавній періодъ, когда Англія сдѣлалась театромъ непрерывныхъ казней мужчинъ, женщинъ и дѣтей, сравнительно невинныхъ. Казни эти деморализировали, вмѣсто того, чтобъ улучшать нравственность, и въ нѣкоторыхъ семьяхъ смерть на висѣлицѣ была какъ-бы наслѣдственной. Въ то время за кражу аршина матеріи или нѣсколькихъ метровъ лентъ наказывали смертью. Это было также эпохой, когда какое-то религіозное помѣшательство овладѣло лондонскимъ народомъ, и ввергло его въ бездну преступленій и нищеты. Мрачные ужасы, совершавшіеся бунтовщиками, во главѣ которыхъ стоялъ сумасшедшій фанатикъ лордъ Гордонъ; поразительный контрастъ между страшными общественными преступленіями и частными добродѣтелями не могли не соблазнить художника. Надо, однакожъ, сознаться, что романъ Бернеби Роджъ страдаетъ многими недостатками, и главный изъ нихъ есть отсутствіе единства мысли, гармоніи въ цѣломъ. Авторъ увлекся описаніемъ бунта и слѣдуя за бунтовщиками по Лондону, пылающему со всѣхъ сторонъ, совершенно забываетъ, что всѣ эти картины бунта должны занимать въ его книгѣ второстепенное мѣсто. По мѣрѣ того, какъ романъ приближается къ концу, онъ принимаютъ все большіе и большіе размѣры, выдвигаясь на первый планъ и заслоняя всѣхъ дѣйствующихъ лицъ, являвшихся вначалѣ романа, такъ что вы видите только бунтъ, бунтовщиковъ, пожары, казни и палача. Повторяемъ, съ художественной точки зрѣнія, это недостатокъ капитальный; но въ тоже время картины эти написаны такъ мастерски, въ нихъ столько жизни, движенія, драматизма, что кажется Диккенсъ никогда не писалъ ничего болѣе захватывающаго. Если мы перейдемъ къ дѣйствующимъ лицамъ романа, то увидимъ, что и они также достойны его пера. И этотъ идіотъ, съ своимъ единственнымъ другомъ -- ворономъ, Бернеби Роджъ; и полный юмора, честный, веселый слесарь Варденъ; и старая дѣва Мигсъ, фанатическая протестантка, лицемѣрная и порочная, и наконецъ эта страшная и геніальная фигура мистера Денниса, палача; все это созданія живыя и оригинальныя, носящія на себѣ отпечатокъ мощнаго таланта.
Въ Бернеби Роджъ есть одно лицо, несомнѣнно уже списанное съ натуры. Это -- воронъ Грипъ. Грипъ принадлежалъ Диккенсу и былъ любимцемъ всего семейства. Смерть его, разсказана очень подробно въ одномъ письмѣ Диккенса, украшенномъ рисункомъ Мэклиза, сдѣланнымъ перомъ и представляющимъ апофеозу ворона. Приводимъ здѣсь это патетическое извѣщеніе о кончинѣ мистера Грипа.
"Вы узнаете съ грустнымъ удивленіемъ, что воронъ не существуетъ болѣе. Онъ умеръ сегодня въ двѣнадцать часовъ и нѣсколько минутъ. Онъ хворалъ уже нѣсколько дней, но мы не ожидали ничего важнаго и только приписывали его болѣзнь тому, что онъ прошлымъ лѣтомъ наглотался бѣлаго лаку. Вчера, послѣ полудня, положеніе его показалось мнѣ до такой степени труднымъ, что я послалъ нарочнаго къ его доктору, мистеру Геррингу, который тотчасъ же пріѣхалъ и прописалъ ему сильный пріемъ рициноваго масла. Подъ вліяніемъ этого средства, онъ настолько почувствовалъ въ себѣ силы, что въ восемь часовъ вечера клюнулъ моего грума Топпинга. Ночь онъ провелъ спокойно. Сегодня утромъ, на разсвѣтѣ, повидимому, ему было лучше. По приказанію доктора, ему дали второй пріемъ того же лекарства; потомъ онъ, казалось съ удовольствіемъ поѣлъ кашицы, которую ему принесли. Около одинадцати часовъ ему стало такъ худо, что въ конюшнѣ должны были отвязать всѣ колокольчики. Въ половинѣ двѣнадцатаго слышали, какъ онъ что-то говорилъ самъ съ собой. Онъ произнесъ имя лошади и Топпинга, и еще нѣсколько другихъ словъ, безсвязныхъ и вѣроятно относившихся къ его предсмертнымъ распоряженіямъ. Онъ, дѣйствительно, оставилъ много монетъ, зарытыхъ имъ, въ различныхъ мѣстахъ сада. Когда пробило двѣнадцать, онъ слегка вздрогнулъ, но скоро оправился и два или три раза облетѣлъ вкругъ сарая, затѣмъ остановился, чтобы каркнуть, зашатался, и закричавъ громко: "Пойдемъ, старушка!" (это было его любимое восклицаніе) упалъ и умеръ.
"Все время онъ выказывалъ душевную твердость, ровность характера и терпѣніе, которымъ нельзя не удивляться. Я очень сожалѣю, что не могъ узнать его послѣдней воли.
Вашъ глубоко огорченный другъ, Ч. Д.
P. S. Кэтъ чувствуетъ себя довольно хорошо; но сильно огорчена, какъ вы можете себѣ представить. Дѣти очень довольны: воронъ щипалъ ихъ за икры, но это онъ игралъ".
Еще нѣсколько словъ по поводу этого ворона, сдѣлавшагося историческимъ. Вскорѣ послѣ смерти великаго романиста, въ одной изъ лондонскихъ аукціонныхъ залъ распродавались картины и другіе предметы искусствъ, принадлежащіе Диккенсу. Заимствуемъ изъ одного тогдашняго журнала (Chamber's. Journal. Edinbourgh. 6-го августа 1870 г.) нѣкоторыя подробности объ этой продажѣ:
"Неописанное волненіе овладѣло нами, когда на столъ поставили чучело ворона. Передъ нами была любимая птица великаго человѣка, Грипъ,-- Грипъ Бернеби Роджа и цѣлаго міра, птица, которую Диккенсъ ласкалъ и кормилъ изъ своихъ рукъ, и которая послужила ему оригиналомъ для одного изъ его созданій. Мы не сильнѣй взволновались бы, еслибъ намъ показали набальзамированнаго Самуила Уэллера. Какъ только Грипъ появился, со всѣхъ сторонъ раздались восторженныя рукоплесканія. Всѣ кричали: "Грипъ! Грипъ!" какъ будто бѣдная птица могла слышать! Вспоминали его любимыя выраженія: "Я чортъ!" и "Живъ, живъ курилка".. Разсказывали, что онъ умеръ потому, что съѣлъ, кусокъ за кускомъ, лѣстницу въ шесть ступеней и цѣлую площадку. Знаменитый Грипъ -- 50 ф. ст. 60! 85! 100! (громъ рукоплесканій). Наконецъ, посреди шума и криковъ, его присуждаютъ за 120 ф. с. "Имя! имя!" кричали со всѣхъ сторонъ! и когда узнали, что воронъ пріобрѣтенъ музеемъ естественныхъ наукъ, на всѣхъ лицахъ выразилось разочарованіе. Никогда еще ни одинъ англичанинъ не присутствовалъ на подобной продажѣ!