Въ палатѣ.
13 ноября 1881 года одна новая газета, уже успѣвшая своей азартной полемикой занять выдающееся мѣсто въ прессѣ, какъ собака, которая изъ всей стаи громче лаетъ и больнѣе кусаетъ,-- "Отщепенецъ",-- "органъ рабочихъ интересовъ и потребностей", напечатала пламенную филиппику противъ главы республиканской партіи, краснорѣчиваго депутата Мишеля Косталла. Къ упрекамъ, которые уже не разъ онъ слышалъ отъ крайнихъ представителей своей партіи: "что для него цѣль оправдываетъ средства", что "онъ не думаетъ приступать къ общественнымъ реформамъ, которыя самъ обѣщалъ когда-то",-- присоединялись въ этой статьѣ обвиненія еще болѣе опасныя для его популярности. Соціалистическій листокъ злобно обличалъ его: "роскошные экипажи, пышные банкеты, серебряную ванну, оргіи современнаго Ваттелія и боярскую шубу",-- хотя подъ этими громкими фразами разумѣлись извощичья карета, скромные завтраки для друзей по воскресеньямъ, душъ въ уборной, появленіе однажды вечеромъ въ закрытомъ бенуарѣ Пале-Рояльскаго театра, и пальто съ мѣховымъ воротникомъ. Публикѣ обѣщались дальнѣйшія, еще болѣе важныя разоблаченія и статья оканчивалась вопросомъ, который служилъ ей и заглавіемъ: "Откуда берутся деньги?"
Не разъ газеты правой или крайней лѣвой нападали на государственнаго человѣка, вліяніе котораго, въ теченіе десяти лѣтъ, постоянно увеличивалось и въ парламентѣ и въ странѣ. Не проходило дня, чтобы его не упрекали въ томъ, что онъ навязываетъ правительству свою политику и свои личные взгляды, отказываясь принять на себя власть со всею ея отвѣтственностью. Но никогда еще такъ яростно его не бранили, никогда еще не прохаживались на его счетъ такъ ядовито и смѣло; по этому походъ, открытый противъ него "Отщепенцемъ", сильно возбудилъ общественное мнѣніе, Какъ ни привыкло оно къ грубостямъ и клеветамъ современной прессы. Всѣ старались угадать, кто таинственный "Виндексъ", подписавшій статью, съ какою цѣлью "Отщепенецъ" нападаетъ на Косталлу съ такимъ оружіемъ, котораго еще никто не осмѣливался поднимать противъ него; до сихъ поръ его самые ярые враги, всюду громко трубившіе объ его честолюбіи, не отваживались возбуждать сомнѣнія въ его честности. Большинство пришло къ тому заключенію, что въ оскорбительныхъ намекахъ соціалистическаго листка, просвѣчивалъ замыселъ враговъ не столько унизить его въ глазахъ избирателей, сколько побудить его бросивъ осторожность, которой онъ придерживался уже нѣсколько мѣсяцевъ, скомпрометировать себя какою-нибудь неприличной выходкой.
Дѣйствительно, въ эту эпоху, послѣ великой борьбы и блестящихъ успѣховъ, ознаменовавшихъ начало его карьеры, Косталла думалъ -- и лучшіе, самые дальновидные его друзья были того-же мнѣнія, что воинственный періодъ его общественной дѣятельности окончился. Нѣтъ больше имперіи, съ которой слѣдовало-бы бороться, Франція не во власти враговъ, отъ которыхъ нужно защищаться, республика больше не въ опасности и не требуется спасать ее отъ реакціи. Вождь оппозиціи, предводитель партіи отжилъ свой вѣкъ, нуженъ былъ новый дѣятель -- глаза правительства. Прежде чѣмъ взять на себя эту новую роль, на которую мало кто считалъ его способнымъ, великій ораторъ понималъ, что ему слѣдовало примирить съ собою всѣхъ консерваторовъ и умѣренныхъ республиканцевъ, еще предубѣжденныхъ противъ него, бросить предосудительныя знакомства съ демагогами, завязанныя въ критическія минуты, заставить всѣхъ забыть, сложившіяся о немъ, революціонныя легенды, наконецъ, дать Франціи и даже Европѣ столько залоговъ своего отрезвленія, чтобы достиженіе имъ власти не вызвало ни удивленія, ни опасенія. Какъ членъ бюджетной коммисіи, онъ уже два года удивлялъ своимъ трудолюбіемъ самыхъ дѣловыхъ депутатовъ. Старательно удерживаясь отъ раздражающихъ и безплодныхъ споровъ, чисто, политическаго свойства, онъ даже рисовался тѣмъ, что говорилъ только въ парламентскихъ коммисіяхъ, а компетентность, ясность и широта взглядовъ, которые онъ тамъ высказывалъ, обсуждая сложные вопросы, свидѣтельствовали о томъ, какую пользу извлекалъ его замѣчательный умъ изъ этой подготовительной работы для превращенія трибуна въ государственнаго человѣка. Вотъ почему многіе, прочитавъ утромъ "Отщепенца" и отправляясь въ палату, съ любопытствомъ задавали себѣ вопросъ, останется-ли Косталла вѣренъ своему презрительному равнодушію, съ которымъ, онъ относился ко всевозможнымъ нападкамъ, или эта статья поведетъ къ какому-нибудь парламентскому инциденту, который заставитъ его взойти на трибуну, гдѣ онъ давно уже не появлялся.
Барабанный бой, возвѣщавшій входъ предсѣдателя палаты, вызвалъ въ галлереяхъ бурбонскаго дворца невольное выраженіе удовольствія, какъ обыкновенно бываетъ въ театрѣ, когда, послѣ долгаго ожиданія, взвивается занавѣсъ. Судебные пристава встали шпалерой, предсѣдатель занялъ свое кресло, депутаты вошли въ залу въ безпорядкѣ и засѣданіе открылось при громкихъ разговорахъ и хлопаньи открываемыхъ и закрываемыхъ пюпитровъ.
Одинъ изъ секретарей кончалъ, среди всеобщаго невниманія, чтеніе протокола, когда въ дверь налѣво отъ трибуны вошелъ человѣкъ высокаго роста, полный, видный. По знакамъ уваженія, съ которыми его встрѣтили пристава, легко было понять, что опоздавшій былъ одинъ изъ вліятельныхъ членовъ палаты. Длинные черные волосы, съ просѣдью на вискахъ, слегка откинутые назадъ, окаймляли его правильный, красивый лобъ; каріе глаза свѣтились спокойствіемъ и силой льва, а носъ левантинца,-- плоскій, мясистый, съ широкими ноздрями и насмѣшливый ротъ съ чувственными губами, на половину скрытыми густой бородой и усами -- придавали его лицу умное, добродушное, веселое, тонкое и мощное выраженіе. Имя Косталлы быстро пробѣжало по всѣмъ галлереямъ и, какъ при выходѣ на сцену знаменитаго артиста, всѣ взгляды немедленно обратились на него, пока онъ тяжелой поступью поднимался по ступенямъ къ своей скамьѣ. Со всѣхъ сторонъ къ нему протягивались руки и онъ мимоходомъ пожималъ ихъ горячо, сердечно, съ искреннимъ сочувствіемъ, которое составляло основу его характеру и дѣлало его такимъ могучимъ покорителемъ сердецъ.
Не успѣлъ онъ усѣсться, какъ къ нему подошли два депутата -- его политическіе друзья, совѣты которыхъ онъ принималъ всего охотнѣе, и стали ему говорить о чемъ-то шепотомъ. Ихъ возбужденныя лица обнаруживали, что ею сообщали о чемъ-то важномъ. Одинъ изъ нихъ подалъ ему газету, которую Косталла раскрылъ небрежно и хладнокровно.
-- Это "Отщепенецъ", проговорилъ въ галлереѣ журналистовъ одинъ репортеръ, слѣдившій въ бинокль за тѣмъ, что происходило внизу,-- держу пари, что Косталла прямо изъ Суази и еще не читалъ его... Такъ и есть! смотрите, какъ онъ поблѣднѣлъ!
Косталла дѣйствительно швырнулъ газету на пюпитръ, нахмурилъ брови и поглаживая одной рукой бороду, сталъ другою нервно играть костянымъ ножемъ. Въ эту минуту ораторъ правой, говорившій на трибунѣ, окончилъ свою рѣчь, въ которой онъ сильно обвинялъ политику министерства, слѣдующими словами:
-- Мои упреки направлены не противъ кабинета. Всякій знаетъ, что кабинетъ не дѣйствуетъ самостоятельно, что онъ только покорное орудіе одного человѣка, который, однако, самъ не министръ. Онъ главный виновникъ, потому что всѣ, указанныя мною ошибки, сдѣланы по его приказанію. Когда состоишь главою большинства въ палатѣ, то нельзя прибѣгать къ различнымъ ухищреніямъ, чтобы скрыть власть, которою пользуешься и увертываться отъ отвѣтственности, а слѣдуетъ открыто взять въ свои руки кормило правленія и доказать, что имѣешь принципы, программу и способности государственнаго человѣка; если-же то лицо, о которомъ я говорю, упорно желаетъ играть роль неотвѣтственнаго диктатора, то мы вынуждены прислушиваться къ распространяемымъ прискорбнымъ слухамъ о томъ, что подобная тактика обнаруживаетъ странныя и непохвальныя намѣренія.
Намѣкъ на статью "Отщепенца" былъ такъ ясенъ, что всѣ это поняли. Правая, непрощавшая главѣ господствующей партіи жестокихъ экзекуцій, которымъ онъ не разъ подвергалъ консерваторовъ, вылила всю свою злобу въ апплодисментахъ, привѣтствовавшихъ оскорбительное для него заключеніе рѣчи. Крайняя лѣвая молчала, слишкомъ довольная произведеннымъ нападеніемъ на Косталлу, чтобы присоединиться къ протестамъ, возбужденнымъ рѣчью на другихъ скамьяхъ; она въ то-же время, изъ чувства стыдливости, не рѣшалась открыто выразить до какой степени сходится съ правой въ своихъ чувствахъ къ Косталлѣ. Въ центрѣ и съ лѣвой, напротивъ, поднялся ропотъ негодованія и многіе гнѣвно требовали призыва къ порядку. Общее волненіе еще не успокоилось, какъ сильный, звучный голосъ произнесъ: "Я прошу слова!.." Чрезъ минуту Косталла появился на трибунѣ.
Друзья смотрѣли на него съ нѣкоторымъ страхомъ: величайшій артистъ, долго не бывшій на сценѣ, часто не имѣетъ прежняго успѣха, когда снова выступаетъ передъ публикой. Застигнутый врасплохъ внезапнымъ нападеніемъ, взволнованный и, быть можетъ, смущенный этимъ неистовымъ взрывомъ клеветы и ненависти -- явится-ли Косталла во всеоружіи своего могучаго дара импровизаціи? Неужели вдохновеніе, которому онъ обязанъ своими лучшими успѣхами и въ которомъ онъ еще никогда не нуждался такъ, какъ теперь, измѣнитъ ему и вмѣсто одной изъ тѣхъ молніеносныхъ рѣчей, которыми онъ такъ часто громилъ своихъ противниковъ, подскажетъ ему только блѣдный безцвѣтный отвѣтъ.
Первыя слова Косталлы раздались среди напряженной, почти благоговѣйной тишины: сомнѣвавшіеся въ успѣхѣ оратора тотчасъ успокоились,-- въ бездѣйствіи его чудный даръ сохранилъ всю свою гармонію и силу. Голосъ, жесты, осанка остались достойными прежнихъ блестящихъ успѣховъ, въ нихъ замѣчалось только большая трезвость, тщательность внѣшней отдѣлки, серьезность и желаніе избавиться отъ всего, что могло бы напомнить прежняго витію народныхъ сходокъ.
Спокойно, вполнѣ владѣя собою, онъ прежде всего отвѣтилъ на обвиненіе въ тайной диктатурѣ: хотя это орудіе уже давно притупилось отъ слишкомъ частаго употребленія, но у его враговъ не было лучшаго и они постоянно прибѣгали къ нему вотъ уже два года.
-- Ни въ моихъ словахъ, ни въ моихъ дѣйствіяхъ, говорилъ онъ, нѣтъ ничего, что оправдывало бы подобное обвиненіе. Республиканецъ по убѣжденію, я нахожусь въ рядахъ демократіи не для того, чтобы властвовать надъ нею, но чтобы служить ей...
-- Скажите лучше, чтобы заставить ее служить себѣ! раздался голосъ со скамеекъ крайней лѣвой.
Косталла презрительно пожалъ плечами и съ тѣмъ остроуміемъ, которое рѣдко его покидало даже во время самыхъ пылкихъ импровизацій, отвѣтилъ:
-- Вы видите, что мои противники не относятся серьезно къ обвиненію, которое на меня взводятъ и пользуются имъ только для игры словъ.
Этотъ счастливый отпоръ ясно доказалъ, что рука, наносившая столько пораженій смѣльчакамъ, рѣшавшимся перебивать его, сохранила свою прежнюю силу и быстроту. Въ палатѣ произошло сильное движеніе, затѣмъ снова наступила тишина, тяжелая, нетерпѣливая и тревожная,-- ясно выражавшая, что гроза близка.
Между тѣмъ Косталла продолжалъ свою рѣчь, прерванную этой маленькой стычкой. Длинные, звучные періоды и пламенные яркіе образы слѣдовали одинъ за другимъ съ такой роскошью красокъ и игривостью тоновъ, что онъ, какъ будто, не сыпалъ словами, а развертывалъ предъ очарованными слушателями блестящій рядъ великолѣпныхъ картинъ. Въ отвѣтъ на сдѣланный ему упрекъ, что онъ дѣйствуетъ безъ всякой программы, онъ изложилъ своимъ картиннымъ языкомъ теорію республики, какъ онъ понималъ именно республику, не сектантскую, злобную, недовѣрчивую, придирчивую; но открытую, объединящую всѣхъ французовъ въ любви къ свободѣ и родинѣ,-- республику снисходительную, заботящуюся объ интересахъ большинства, но считающую также своимъ долгомъ покровительствовать литературѣ, искусствамъ, наукѣ, всѣмъ благороднымъ произведеніямъ ума, старающуюся идти по слѣдамъ своей великой аѳинской сестры.
Одинъ суровый демократъ "старая борода" 1848 г., политическіе принципы котораго были оскорблены подобной теоріей, презрительно крикнулъ:
-- Браво, Периклъ!..
-- Благодарю Клеона, за честь, которую онъ мнѣ оказываетъ! отвѣчалъ Косталла съ олимпійскимъ спокойствіемъ.
Вся палата взволновалась, сотня голосовъ восторженно повторяла, уже не со злой насмѣшкой, а съ благоговѣніемъ: "браво, Периклъ!" Эта овація была такъ искренна и пламенна, что ни одинъ врагъ Косталлы не осмѣлился протестовать; даже тотъ изъ министровъ 16 мая, съ которымъ онъ всего болѣе ломалъ копья, казалось, раздѣлялъ восхищеніе лѣвой и почти громко замѣтилъ:
-- Скотина дѣйствительно съ талантомъ!
Скрестивъ руки на широкой груди, Косталла ожидалъ, чтобы возстановилось молчаніе. То восторженное опьяненіе, которое сообщила его рѣчь большинству собранія, начинало овладѣвать имъ самимъ, въ силу чудесной симпатіи, возникающей между ораторомъ и его слушателями. Грандіозныя метафоры тѣснились въ его, крайне возбужденномъ мозгу; звучныя, сильныя фразы дрожали на его языкѣ; онъ чувствовалъ потребность дать исходъ душившему его потоку словъ, образовъ, картинъ. Онъ сдѣлалъ жестъ, всѣ смолкли и онъ продолжалъ.
Новая республика, о которой онъ мечталъ представила бы міру полный разцвѣтъ всего лучшаго въ человѣчествѣ. Плодъ терпѣнія, умѣренности и мудрости, она не была бы на скоро построеннымъ зданіемъ, вдругъ возникшимъ въ смутное время, но національнымъ храмомъ, широкій фундаментъ котораго покоился бы въ самыхъ нѣдрахъ родины, храмомъ съ открытыми дверьми, достаточно обширнымъ чтобы вмѣстить всѣхъ, кто любитъ Францію...
Шумныя восклицанія раздались справа.
-- Не говорите о Франціи! Вы расчленили и раззорили ее... Молчите бѣшеный безумецъ!.. Отдайте намъ двѣ провинціи и три милліарда, которыхъ мы лишились по вашей милости!..
Онъ обернулся къ прервавшимъ его депутатамъ, глаза его горѣли, онъ протянулъ руку и его могучій голосъ покрылъ всѣ крики:
-- Я не краснѣю за то, что сдѣлалъ десять лѣтъ тому назадъ... Вы полагаете, что я увеличилъ тяжесть бѣдствія, а я клянусь, уменьшилъ его позоръ!..
Вся лѣвая поднялась, бѣшено апплодируя; правая молчала. Инцидентъ, казалось, окончился. Косталла глотнулъ грогу, который всегда пилъ вмѣсто воды съ сахаромъ, во время своихъ рѣчей, и отиралъ себѣ лобъ, когда одинъ изъ соціалистскихъ депутатовъ, пользуясь затишьемъ, колко произнесъ;
-- Вы говорите намъ о храмѣ... Не вы ли изгоните изъ него торговцевъ?
Тутъ началось не замѣшателство, не сумятица, не шумъ, а нѣчто невыразимое, недоступное описанію: взрывъ криковъ, бѣшенства и дикой радости, сопровождаемой поднятыми кулаками и размахиваніемъ рукъ; словно вихрь безумія пронесся по залѣ, которое какъ бы превратилось въ домъ сумашедшихъ. Растерявшійся предсѣдатель отчаянно звонилъ въ колокольчикъ, но безъ всякаго результата.
Раздраженный бранными словами, долетавшими до него со всѣхъ сторонъ: "измѣнникъ, орлеанистъ, негодяй, буржуазный Мирабо", Косталла, сталъ терять власть надъ собою. Теперь не было время для перваго опыта говорить по всѣмъ правиламъ академическаго искусства. Палата обрушилась на него съ большей ненавистью и яростью, чѣмъ бельвильцы на знаменитомъ собраніи, когда его чуть не убили... Хорошо! но тогда къ чорту приличія, слащавый приторный парламентскій языкъ и пусть вывозитъ глотка, пусть увидятъ есть-ли у него зубы, чтобы кусать тѣхъ, которые на него лаютъ! Всѣ старые инстинкты клубнаго, уличнаго оратора пробудились въ немъ; возвышенное, свѣтлое вдохновеніе, подсказавшее ему только что произнесенную рѣчь, покинуло его, онъ снова сдѣлался неблаговоспитаннымъ южаниномъ, дерзкимъ на языкъ, болтливымъ горланомъ, какимъ онъ былъ, когда начиналъ свою карьеру въ Парнасѣ, ораторомъ кофеенъ и студенческихъ сходокъ. Все то прошлое, отъ котораго онъ хотѣлъ отдѣлаться во чтобы то ни стало, чувствуя какъ оно мѣшало ему достичь власти президента, чего въ тайнѣ жаждало его честолюбіе,-- снова овладѣло имъ, подсказывая ему самыя рѣзкія выраженія. Хриплымъ голосомъ, съ безумными жестами, ударяя себѣ кулаками въ грудь и раскачиваясь во всѣ стороны, онъ выливалъ на своихъ противниковъ безконечные потоки грубой, площадной брани. Это продолжалось двѣ или три минуты, а потомъ, усталый и запыхавшійся, съ пересохшимъ горломъ, изъ котораго вмѣсто словъ вырывалась какая-то глухая икота, съ развязавшимся галстухомъ, въ промокшей отъ пота рубашкѣ, съ краснымъ лоснящимся лицомъ выбившагося изъ силъ ярмарочнаго акробата, онъ осушилъ залпомъ остатокъ грога въ стаканѣ, сошолъ съ трибуны и поспѣшно оставилъ залу.
Многіе изъ его друзей немедленно бросились за нимъ, они окружили его, пожимая ему руки, увѣряя что онъ никогда не высказывалъ столько могучаго краснорѣчія, никогда такъ жестоко не хлесталъ свору бѣшеныхъ, враждебныхъ прогрессу собакъ. Они пробовали вернуть его въ-залу подъ предлогомъ, что онъ. не долженъ бѣжать съ поля побѣдоносной битвы. Но онъ, взволнованный, дрожа всѣмъ тѣломъ отвѣчалъ:
-- Оставьте меня, оставьте, меня... Я хочу быть одинъ... хочу поскорѣе уйти отсюда...
И, вырвавшись изъ ихъ объятій, онъ надѣлъ пальто и вышелъ изъ бурбонскаго дворца. Перейдя дворъ, онъ большими шагами направился къ мосту Согласія, ничего не видя предъ собою и толкая прохожихъ, словно пьяный; перейдя мостъ, онъ повернулъ на право къ Тюльери и наткнувшись на открытую калитку, поднялся по каменной лѣстницѣ, соединяющей береговую террассу съ площадью Согласія. На террассѣ никого не было. Эта длинная, пустая и обнаженная аллея привлекла его потому, что онъ хотѣлъ спастись отъ толпы, отъ взглядовъ, отъ любопытства друзей и враговъ. Онъ чувствовалъ, что ему необходимы тишина и спокойствіе; онъ находилъ особую прелесть въ уединеніи, которое одно могло привести въ порядокъ его разстроенные нервы.
Онъ снялъ шляпу. Прохладный вѣтерокъ освѣжилъ его пылающую голову; онъ сталъ смотрѣть на открывавшуюся передъ нимъ, панораму: налѣво выдавались уголъ павильона Флоры, острый шпицъ св. часовни, высокій куполъ института, тяжелыя очертанія котораго смягчались легкимъ туманомъ, и развалины контрольной палаты; прямо напротивъ тянулись низенькій дворецъ Почетнаго Легіона съ окружающими садами, палата депутатовъ, на право выступала стеклянная крыша Дворца Промышленности, какъ спина чудовищной черепахи, выкинутой Сеной въ допотопныя времена. Косталла такъ усталъ отъ громадной траты нервныхъ силъ, что съ удовольствіемъ предавался тупому безсознательному созерцанію этого зрѣлища.
По рѣкѣ безпрерывно сновали суда, оставляя по себѣ серебристый слѣдъ. Здоровый буксиръ тяжело тащилъ длинную вереницу барокъ, пыхтя и выкидывая клубы черноватаго дыма. По обѣимъ сторонамъ этого рѣчного ломовика легко скользили и извивались маленькіе пароходики. Вдоль береговъ медленно плыли лодки съ каменнымъ углемъ, опустившись въ воду по самые края отъ тяжелаго груза. Большія суда, нагруженныя мѣшками съ известью, исчезали подъ слоемъ бѣлой пыли и все около нихъ было также бѣло, какъ будто-бы на этомъ мѣстѣ выпалъ снѣгъ. У его ногъ, по набережной катились кареты и конки; все это безпорядочно мелькало въ его глазахъ, и онъ не сознавалъ, что видѣлъ передъ собою прелестный уголокъ парижской панорамы.
Онъ принялся ходить взадъ и впередъ по алллеѣ. Надъ его головой, на фонѣ сѣраго, пасмурнаго неба, рисовались вѣтви обнаженныхъ тополей. Бездѣльно шагая, онъ случайно подошелъ къ периламъ, огораживающимъ террассу со стороны Сены; проходившій по набережной мастеровой замѣтилъ, его и сказалъ своимъ товарищамъ: "гляди Косталла!" Онъ поспѣшно отошелъ, недовольный тѣмъ, что его узнали; но звукъ густого голоса -- вывелъ его изъ оцѣпенія, и воспоминаніе, о случившемся еще сильнѣе и больнѣе овладѣло его умомъ. Онъ мысленно возстановилъ всѣ подробности засѣданія; онъ упрекалъ себя за то, что погубилъ въ нѣсколько минутъ плоды двухлѣтнихъ усилій, всѣ успѣхи самообузданія, терпѣнія и умѣренности, которымъ онъ подчинилъ не только свой пылкій темпераментъ, но и всю свою партію. Теперь онъ ясно видѣлъ, что ему разставили ловушку и что онъ позорно далъ себя поймать. Что подумаетъ Франція, что подумаетъ Европа о человѣкѣ, который, стремясь управлять цѣлою страною, не умѣлъ владѣть собою и сдерживать своихъ, слишкомъ пылкихъ, инстинктовъ. Но какъ вѣроломно толкали его въ этотъ капканъ! Какъ ловко заклятые враги -- правая и крайняя лѣвая напали на него, осыпая его ядовитыми стрѣлами, уколы которыхъ вывели его наконецъ изъ себя... Всю бѣду надѣлала проклятая статья, изъ которой враги его черпали обидные намеки и ѣдкія оскорбленія, сыпавшіяся на него со всѣхъ сторонъ.
Бурныя чувства, снова обуявшія его, придали его походкѣ какую-то нервность. Его руки быстро сжимались и разжимались, губы шевелились, слышались отрывки фразъ и глухія восклицанія. Онъ снова подошелъ къ периламъ и оперся на нихъ, сжавъ кулаки и подавшись впередъ всѣмъ корпусомъ, какъ онъ обыкновенно дѣлалъ на трибунѣ, начиная рѣчь. Прохожіе останавливались и съ удивленіемъ смотрѣли на него. Замѣтивъ поднятые съ любопытствомъ головы и боясь, чтобы его опять не узнали, онъ снова отскочилъ назадъ. Статья "Отщепенца" все болѣе и болѣе овладѣвала его мыслями.-- "Виндексъ, повторялъ онъ про себя, кто этотъ Виндексъ и что я ему сдѣлалъ? Почему этотъ негодяй, котораго я даже не знаю, до такой степени меня ненавидитъ?.." Въ эту минуту онъ проходилъ мимо бронзовой группы Бари, представляющей льва, который лапой давитъ змѣю. Онъ вдругъ остановился, взглянулъ и съ горькой улыбкой подумалъ:-- "ты можешь рычать и раздавить змѣю своей лапой, но она тебя ужалила, въ твои жилы проникъ ядъ и ты, левъ, умрешь отъ жала подлой гадины..."
Тогда окружавшее его удиненіе и наступившіе сумерки возбудили въ немъ отвращеніе ко всѣмъ суетнымъ стремленіямъ его жизни: парламентскимъ интригамъ, избирательной борьбѣ, политикѣ и честолюбію. Онъ почувствовалъ неудержимую потребность въ нѣжномъ женскомъ сочувствіи, въ искреннемъ пожатіи женской руки. Онъ сошолъ съ террасы, перешолъ черезъ мостъ Сольферино и направился по набережной къ институту.