Прощай мечты.
Черезъ недѣлю послѣ только что описанныхъ событій, "Оффиціальная Газета" сообщила, что первый министръ, вслѣдствіе одного парламентскаго голосованія, на которомъ правительство было разбито большинствомъ нѣсколькихъ голосовъ, подалъ въ отставку. Всѣ были того мнѣнія, что открытія, сдѣланныя на счетъ его брата на монмартрской народной сходкѣ и неизбѣжность скандальнаго процесса, въ которомъ будетъ замѣшанъ Морганъ, были главной причиной министерскаго кризиса.
-- Какъ хотите вы, чтобы я остался! говорилъ онъ своимъ друзьямъ: Неужели вы не понимаете, какое я испытываю разочарованіе? Я мечталъ возвратить Франціи ея вліяніе и славу, а десять мѣсяцевъ я трачу свои силы въ борьбѣ съ низкими парламентскими интригами, которыя связываютъ меня по рукамъ и ногамъ, занимая всю мою энергію, все мое время. Я хотѣлъ упрочить республику, а тутъ разражается скандалъ, который потрясаетъ ее болѣе всѣхъ усиліи ея заклятыхъ враговъ, въ теченіи десяти лѣтъ. Обнаруживается, что генералъ и депутатъ-республиканецъ, а можетъ быть и много еще другихъ лицъ участвовали въ гнусныхъ, грязныхъ дѣлахъ. Какъ не опротивѣетъ власть послѣ такихъ лучшихъ надеждъ?..
Онъ выѣхалъ изъ Парижа въ тотъ самый день, когда палата должна была постановить о судебномъ преслѣдованіи его брата, и поселился на своей дачѣ въ Суази. Этотъ уединенный домикъ, расположенный на опушкѣ Сенарскаго лѣса, былъ очень скромный, сплошь увитый дикимъ виноградомъ. Его окружалъ садъ съ живой изгородью. Простая внутренняя обстановка напоминала жилище мирнаго небогатаго коммерсанта, который, съ трудомъ пріобрѣтя три, четыре тысячи ежегоднаго дохода, поселяется на склонѣ лѣтъ въ деревнѣ, чтобы отдохнуть отъ тяжелой работы и, ухаживая за розами, ожидать часа болѣе полнаго успокоенія. Нѣсколько прекрасныхъ копій съ произведеній Рубенса, Курбэ и Манэ висѣли въ билліардной; большая фотографія, представляющая Эльзасъ въ видѣ молодой женщины въ траурѣ, украшала столовую; въ гостиной на каминѣ стояла модель памятника, который проектировали соорудить по подпискѣ въ честь Національной Защиты, столь прославившей Косталлу; въ нижнемъ этажѣ, въ спальнѣ хозяина, надъ изголовьемъ кровати изъ чернаго дерева находился портретъ Мирабо. Старый солдатъ изъ луарской арміи исполнялъ должность сторожа, камердинера и повара.
"Я счастливъ, что опять въ моемъ маленькомъ домикѣ, писалъ Мишель Терезѣ черезъ два дня послѣ своего пріѣзда! Въ окружающихъ меня одиночествѣ, тишинѣ, молчаніи есть тайная успокоительная сила. Нервы мои отдыхаютъ; ты знаешь, какъ они были возбуждены послѣ ужасной монмартрской сходки... Я не читаю газетъ; я никому не сказалъ, гдѣ я; я не хочу ничего знать о томъ, что происходитъ; я имѣю полное право отдохнуть тѣломъ и душой послѣ такого тяжелаго переворота!.. Я погружаюсь въ природу, какъ въ цѣлительную ванну: она помогаетъ мнѣ забыть всѣ мои тяжелыя разочарованія, какъ политическаго дѣятеля и частнаго человѣка!.. Пріѣзжай ко. мнѣ. Я хочу показать тебѣ мои лѣса, которые теряютъ свои листья, какъ я, увы! потерялъ свои иллюзіи... Мнѣ необходимо пожать вѣрную, преданную честную руку... Ты легко можешь удѣлить мнѣ нѣсколько минутъ; жду тебя".
Она пріѣхала на другой же день.
-- Ахъ! сказалъ онъ, увидѣвъ ее: я зналъ милый, вѣрный другъ, что не напрасно буду звать тебя!..
Они пошли гулять въ лѣсъ. Было начало октября; отъ утреннихъ заморозковъ природа утратила свой роскошный лѣтній нарядъ и казалась изнуренной, какъ будто все растительное царство, отъ былинки до вѣковыхъ деревьевъ, страдало одной и той же болѣзнью, какъ будто вездѣ изсякли жизненные соки. Широкіе лапчатые листья платановъ падали при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра, съ минуту кружились въ воздухѣ словно большія золотыя бабочки и тихо усѣевали землю. Кристаллическая прозрачность воздуха придавала ясному осеннему дню особенную прелесть. Одного только не доставало,-- радости, ключемъ бьющей жизни, какую приносятъ съ собою горячіе лучи лѣтняго солнца; не смотря на голубое небо и теплый воздухъ, природа какъ будто смутно предчувствовала зиму.
Они вышли наконецъ на маленькую лужайку, окаймленную высокими деревьями. Имъ такъ понравилось это мѣстечко, что они сѣли подъ большимъ уединеннымъ дубомъ, могучая листва котораго сохранила свой прекрасный темно-зеленый цвѣтъ, между тѣмъ какъ на сосѣднихъ деревьяхъ тамъ и сямъ показывались уже ржавые оттѣнки. Между его корнями, которые на нѣсколько аршинъ кругомъ коробили землю, расположился большой муравейникъ, и эти маленькія, подвижныя, дѣятельныя насѣкомыя бѣгали, работали, копошились, спѣшили запастись провизіей и укрѣпить свое непрочное жилище, въ виду предчувствуемаго ими приближенія тяжелаго времени года. Прошло стадо барановъ, жадно щипавшихъ тощую пожелтѣвшую траву и оглашавшихъ по временамъ воздухъ своимъ печальнымъ блеяньемъ. Затѣмъ потянулись вереницей коровы, возвращавшіяся домой. Онѣ шли величественной, благородной поступью, медленно созерцая своими большими, влажными, кроткими и задумчивыми глазами чудеса природы, но не пытаясь, подобно намъ, проникнуть ея великія тайны.
Въ то время, какъ Тереза въ прочувствованныхъ словахъ выражала удовольствіе, какое доставляло ей это зрѣлище, Мишель молчалъ, полулежа на травѣ.
-- Что съ тобой? спросила Тереза: Ты печаленъ и не говоришь ни слова...
-- Ахъ! Какъ-же мнѣ не печалиться? уныло отвѣчалъ онъ.
И онъ снова принялся высказывать свое раздраженіе противъ палаты, отличавшейся только эгоизмомъ и мелкимъ честолюбіемъ, противъ ожесточенной борьбы партій, постоянно жертвующихъ національными интересами ради своихъ личныхъ выгодъ, противъ презрѣннаго византійскаго пониманія парламентаризма, противъ постыдныхъ коалицій враждующихъ партій, соединяющихся только для того, чтобы свергнуть министерство, противъ скандальнаго вмѣшательства депутатовъ въ дѣла администраціи, противъ исполнительной власти, доведенной до безсилія...
-- Да, говорилъ онъ: горсть политикановъ не хочетъ, чтобы Франція хорошо управлялась и смѣняетъ министровъ, какъ тѣни въ волшебномъ фонарѣ. Эти люди думаютъ, что республика должна и послѣ своей побѣды оставаться замкнутой, односторонней, нетерпимой, недовѣрчивой, враждебной къ своимъ прежнимъ противникамъ, вмѣсто того, чтобы привлечь ихъ къ себѣ, какъ я хотѣлъ это сдѣлать, хотя, когда было нужно, я не щадилъ ихъ!.. А бѣдная страна громко говоритъ, что желаетъ сильнаго твердаго правительства, что жаждетъ внутренняго мира... Но этимъ господамъ неугодно повиноваться волѣ страны. Богъ знаетъ, къ чему приведутъ они Францію и республику!..
-- Да, сказала Тереза: къ сожалѣнію, все это слишкомъ справедливо.
-- А это гнусное дѣло, въ которомъ оказался замѣшаннымъ человѣкъ, котораго я любилъ, вся эта грязь, которая забрызгала и меня!.. Ахъ! Тереза, какое униженіе, какое горе!..
Они вернулись домой къ обѣду и Мишель съ удовольствіемъ показалъ ей все свое жилище, въ которомъ она еще не бывала.
-- Такъ это здѣсь ты принималъ своихъ пріятельницъ изъ балета, оперы и Сенъ-Жерменскаго предмѣстья?.. Ну, сознавайся.
-- Все это, отвѣчалъ онъ: такъ-же, какъ политика, опротивѣло мнѣ.
-- Да, возразила она; сегодня опротивило, а завтра ты снова примешься за старое... И не стѣсняйся, если это доставляетъ тебѣ удовольствіе.
И Тереза вздохнула, оглядываясь вокругъ себя, какъ-бы ожидая найти слѣды тѣхъ, которыя, безъ сомнѣнія, были раньше ея въ этомъ домѣ.
Они сошли въ столовую. Въ каминѣ пылалъ веселый огонь.
-- Какъ славно... сказала она; какъ пріятно видѣть огонь!..
Она сѣла къ камину, выставивъ кончики ботинокъ; немного отсырѣвшихъ отъ ходьбы по мшистымъ тропинкамъ. Пламя ярко освѣщало тонкія, прелестныя черты ея лица и нѣясный румянецъ, слегка выступившій на ея щекахъ. Ея просто причесанные волосы гладко лежали спереди, но на затылкѣ отъ вѣтра выбились упрямыя кудри, которыя при отблескѣ пламени походили на золотыя нити.
-- Удивительно, какъ ты все еще молода, сказалъ Косталла, пристально смотрѣвшій на нее: я потолстѣлъ и страшно сѣдѣю... У тебя-же сохранилась гибкая, тонкая талія и юный цвѣтъ лица... Тебѣ все еще двадцать пять лѣтъ...
-- Пожалуйста, не смѣйся надо мной, отвѣчала она: я теперь старуха.
Они сѣли за столъ.
-- Помнишь, вдругъ спросилъ Мишель: нашу прогулку въ Веррьерскихъ лѣсахъ?.. Въ которомъ это было году?..
-- Въ 68, мой другъ,-- четырнадцать лѣтъ тому назадъ.
-- Четырнадцать лѣтъ!..
-- Да... это было въ маѣ... въ концѣ... въ четвергъ...
-- Ты помнишь день!.. Какая память!..
-- У меня хорошая память на нѣкоторыя вещи... Мы шли по глухой дорогѣ, обсаженной высокими каштанами, которая ведетъ изъ Плесси-Пике въ Онэ... Мы нарвали букетъ ландышей въ лѣсу, который тамъ... направо...
-- Дѣйствительно... теперь помню... Какъ все это было давно!
-- Я этого не нахожу: мнѣ кажется, что это было вчера... Ты очень былъ озабоченъ твоими выборами, которое должно было произойти черезъ нѣсколько недѣль... Ты говорилъ мнѣ длинныя рѣчи, пока я разбирала мои цвѣты... Я даже помню, что я тогда думала: "Смѣшно пойти со мною за городъ для того только, чтобы говорить о недостаткахъ правительства..." Мы обѣдали на робинсоновомъ деревѣ... потомъ вернулись домой...
Она остановилась и смолкла на минуту, какъ-бы подъ упоеніемъ воспоминанія объ этомъ чудномъ днѣ. Передъ ея глазами, казалось, проходило какое-то ей одной доступное видѣніе изъ прошлаго счастливаго времени... Потомъ она сказала съ глубокимъ чувствомъ:
-- Это былъ восхитительный день...
И когда она снова взглянула на того, кто любилъ ее въ то время, она увидѣла, что онъ усиливался сдержать выступившія слезы.
-- Ну! мой добрый Мишель, неужели ты сталъ сентиментальничать? сказала она, нѣжно улыбаясь.
-- Твоя правда, произнесъ онъ: это глупо; но настоящее такъ уныло въ сравненіи съ тѣмъ временемъ, о которомъ ты только что говорила, что я не могъ сдержать слезъ... Ну! милая Тереза, выпьемъ за воспоминанія прежнихъ лѣтъ... за Веррьерскій лѣсъ, куда я водилъ тебя рвать ландыши... за нашу молодость и любовь... за дружбу, которая сохранилась до сихъ поръ и которая никогда не казалась мнѣ столь драгоцѣнной, какъ въ настоящую минуту!..
Они чокнулись и хотѣли весело взглянуть другъ на друга, но ихъ взоры были отуманены всей горечью неосторожно возбужденныхъ воспоминаній о пролетѣвшихъ счастливыхъ часахъ, о чудныхъ часахъ молодости и любви, погибшихъ въ безднѣ прошлаго, и которые никогда, никогда не возвратятся.
На деревенской колокольнѣ пробило девять часовъ.
-- Ахъ! Боже мой! сказала Тереза. Надо сейчасъ идти, чтобы не опоздать на поѣздъ.
Она надѣла шляпку, вуаль, пальто. Облокотившись на каминъ, онъ смотрѣлъ на ея быстрыя, красивыя, мягкія движенія.
-- Ты проводишь меня до станціи? спросила она, протягивая ему руку.
Онъ взялъ ея руку, тихо привлекъ ее къ себѣ и произнесъ:
-- Если бы ты знала, какъ я несчастливъ, какъ я нуждаюсь теперь въ нѣжной привязанности, ты не уѣхала бы, Тереза...
Онъ говорилъ умоляющимъ тономъ, и взглядъ его выражалъ не грубое желаніе, но муку глубоко пораненной души, которая страдаетъ и проситъ помощи.
Тереза не отвѣчала, не старалась высвободить руки. Она стояла передъ нимъ растроганная, трепещущая, потрясенная до глубины души. Хотя десять лѣтъ она упорно отвергала предложенія Косталлы возобновить ихъ прежнія отношенія, но теперь Терезу обезоружилъ его покорный, грустный, умоляющій взглядъ. Въ ней пробуждается чувство милосердія и шепчетъ ей, что не слѣдуетъ отказывать мольбѣ несчастнаго; благородное, смѣлое созданіе чувствуетъ, что у нея не хватитъ мужества сказать "нѣтъ", и что она поддастся состраданію, хотя успѣшно боролась съ любовью. Она подняла на него свои глаза и долго молча смотрѣла на него взоромъ любящей, отдающейся женщины...
Въ этотъ вечеръ Тереза Готье не возвращалась въ Парижъ и нѣсколько дней въ этомъ уединенномъ жилищѣ, среди прекрасной природы и вѣковыхъ лѣсовъ, они наслаждались вернувшимся къ нимъ счастьемъ.
Однажды утромъ, когда Тереза отправилась въ Парижъ за покупками, а Мишель одинъ читалъ въ гостиной газету, лакей доложилъ, что кто-то желаетъ его видѣть.
-- Далъ онъ карточку?
-- Нѣтъ.
-- На что онъ похожъ?
-- Маленькій, худой, блѣдный, некрасивый брюнетъ.
-- Неужели онъ! воскликнулъ Косталла и подойдя, къ окну, увидалъ Маріюса Видадина.
Молодой человѣкъ ходилъ взадъ и впередъ по садовой дорожкѣ, ударяя тросточкой по тонкимъ вѣткамъ живой изгороди. Съ минуту Косталла слѣдилъ за нимъ глазами. "Зачѣмъ онъ пришелъ сюда?.. Чего онъ отъ меня хочетъ"?.. подумалъ Косталла и послѣ минутнаго колебанія сказалъ слугѣ:
-- Проси!
Черезъ мгновеніе Маріюсъ стоялъ передъ нимъ,
-- Не знаю, сказалъ онъ; узнаете-ли вы меня... Вы видѣли меня только одинъ разъ и то нѣсколько лѣтъ тому назадъ.
-- Вы ошибаетесь, я видѣлъ васъ не далѣе трехъ недѣль; я даже слышалъ вашу рѣчь на монмартрской сходкѣ. Я отлично знаю, кто вы...
-- А! Вы были на сходкѣ!..
Онъ не прибавилъ ни слова, но дикая и торжествующая радость сверкнула въ его глазахъ.
-- Я былъ тамъ, продолжалъ Косталла; и вы понимаете, что я тѣмъ болѣе удивленъ видѣть васъ здѣсь въ моемъ домѣ.
-- Повѣрьте, что я самъ не меньше удивленъ... Если бы недѣлю тому назадъ мнѣ сказали, что я,-- Маріюсъ Видалинъ, переступлю порогъ вашего дома, то я отвѣтилъ бы: "Никогда!.." Будьте увѣрены, что если вы видите меня, то я вынужденъ къ этому важными причинами.
-- Потрудитесь сообщить мнѣ, въ чемъ дѣло... Ни вамъ, ни мнѣ нѣтъ нужды затягивать нашъ разговоръ.
-- Я совершенно съ вами согласенъ... Вотъ, что мнѣ поручено сказать вамъ...
Одинъ изъ самыхъ энергичныхъ и рѣшительныхъ членовъ передовой партіи соціалистовъ, по имени Павія, подвергся судебному приговору за то, что бросилъ на биржѣ съ галлереи снарядъ, ко торый однако не взорвало. Этотъ, по счастію, неудачный подвигъ не преминулъ возбудить восторга всей партіи и редакція "Отщепенца" рѣшилась сдѣлать попытку въ пользу "мученика". Поэтому Маріюсу было поручено предложить Косталлѣ слѣдующую сдѣлку: "Отщепенецъ" перестанетъ преслѣдовать Моргана, а Косталла за это добьется полнаго прощенія Павіи или значительнаго уменьшенія его наказанія. Вотъ что въ нѣсколькихъ словахъ изложилъ сынъ Орели.
-- И вы являетесь ко мнѣ въ качествѣ посла, сказалъ Косталла: странно, что выборъ палъ на человѣка, который цѣлый годъ почти ежедневно оскорблялъ меня въ своей газетѣ.
-- Неужели надо быть вашимъ другомъ, грубо отвѣтилъ онъ: чтобы предложить вамъ подобную сдѣлку? Если вы на нее согласитесь, то сдѣлаете это потому, что сдѣлка вамъ выгодна, а не потому, что уполномоченное лицо вамъ любо. Крикнули кличъ, кто желаетъ идти къ вамъ. ѢІикто не вызвался: всѣ ненавидятъ васъ. Я преодолѣлъ мое отвращеніе, потому что дѣло идетъ объ интересахъ человѣка, который страдаетъ за дорогія мнѣ идеи. И я пошелъ!.. Благоволите сообщить мнѣ теперь вашъ отвѣтъ.
-- Извольте... Я могъ-бы вамъ отвѣтить, что не будучи болѣе министромъ, я не могу ничего сдѣлать...
Маріюсъ презрительно пожалъ плечами.
-- Правительство ни въ чемъ вамъ не откажетъ, замѣтилъ онъ.
-- Можетъ быть... Значитъ затрудненіе не въ этомъ... Если я несогласенъ заключить предлагаемой сдѣлки, то потому, что я рѣшительно отказываюсь, слышите! заступаться за справедливо осужденнаго преступника.
-- Павія не преступникъ! Это -- мученикъ, принесшій себя въ жертву, чтобы ускорить часъ, когда его идеи восторжествуютъ!.. Не оскорбляйте его вы, измѣнившій своимъ прежнимъ убѣжденіямъ.
Онъ произнесъ эти слова въ необыкновенномъ возбужденіи, съ фанатическимъ блескомъ въ глазахъ.
-- Вамъ мало лаять на меня въ вашей гнусной газетѣ, йы оскорбляете меня въ моемъ домѣ, воскликнулъ Косталла, теряя терпѣнье: -- скажите пославшимъ васъ, что во Франціи всегда будетъ правительство, которое съумѣетъ защитить общество отъ подобныхъ злодѣевъ. Скажите имъ, что, по моему мнѣнію, они злѣйшіе враги общества, республики, отечества.
-- Что-же касается до вашихъ угрозъ, то вотъ мы чѣмъ на это отвѣтимъ! Смотрите!..
Онъ быстро вытащилъ изъ кармана револьверъ.
-- И подумать, прибавилъ онъ, что я могъ бы въ одно мгновенье избавить народъ отъ такого предателя, какъ вы!..
Эти слова сопровождались страшнымъ взглядомъ и дуло пистолета медленно уставлялось въ грудь Косталлы.
-- Это ужъ слишкомъ! воскликнулъ Мишель и, бросившись на Маріюса, схватилъ за руку, въ которой былъ револьверъ.
Не въ силахъ вырваться изъ тисковъ, юноша бился и старался укусить своего противника. Въ эту минуту отчаянной борьбы раздался выстрѣлъ.
-- Ахъ! негодяй, ты ранилъ меня, произнесъ Косталла.
Его правая рука вдругъ выпустила плѣнника; револьверъ упалъ на полъ и Маріюсъ спасся бѣгствомъ. Мишель далъ ему время скрыться и потомъ, открывъ окно, позвалъ слугу, который, находясь на порядочномъ разстояніи отъ дома, ничего не слышалъ.
-- Я ранилъ себя револьверомъ, сказалъ Косталла, показывая ему руку, обернутую носовымъ платкомъ, на которомъ начали выступать кровяныя пятна: сбѣгай за докторомъ...
Тереза вернулась черезъ два часа. Ея другъ сидѣлъ въ гостиной въ креслѣ.
-- Знаешь, кого я видѣла въ встрѣчномъ поѣздѣ?.. Ужаснаго Видадина. Я видѣла только его ехидные глаза, но этого довольно...
Снявъ шляпку, она подошла къ Мишелю и только тогда замѣтила, что у него рука обвязана.
-- Боже мой! воскликнула она, ты ушибся, ты раненъ! Это онъ?.. Ахъ! негодяй! Правду говорила я Фаржассу, что онъ застрѣлитъ тебя!..
-- Успокойся, милый другъ, это пустяки.
Онъ разсказалъ ей визитъ Маріюса, и его разговоръ съ нимъ.
-- Я даже не знаю, намѣренно-ли онъ выстрѣлилъ, или выстрѣлъ былъ случайный... Мы боролись, я хотѣлъ обезоружить его...
-- Но у него былъ револьверъ и онъ угрожалъ тебѣ... Нѣтъ, нѣтъ, полно! Онъ хорошо зналъ, что дѣлалъ!..
-- Рана не серьезная... Докторъ говоритъ что черезъ нѣсколько дней все пройдетъ.
-- Ты отдашь его подъ судъ.
-- Къ чему! Еще новый скандалъ... Довольно ихъ безъ этого!
Рана дѣйствительно была легкая. Однако у него сдѣлалась вечеромъ маленькая лихорадка и Тереза выписала Фаржасса.
-- Ну, бѣдняга Мишель, въ тебя стрѣляютъ какъ въ сильныхъ міра сего, сказалъ Камиллъ, входя. И все эта гадина Маріюсъ!.. Тереза дѣйствительно была права...
Прошла недѣля. Рана заживала. Лучшіе врачи, вызванные изъ Парижа, предписали больному совершенный покой. Успокоительные бюллетени объ его здоровьѣ ежедневно появлялись въ газетахъ, потому что невозможно было дольше держать случившееся въ секретѣ. Мало кто безусловно вѣрилъ оффиціальному сообщенію объ этомъ неожиданномъ происшествіи. Но если о происхожденіи раны мнѣнія были различны, то всѣ соглашались въ томъ, что она неопасна. Одна только Тереза, поселившаяся для приличія въ маленькомъ сосѣднемъ домикѣ, была неспокойна.
-- Рана закрывается, это правда, говорила она Камиллу, но лихорадка не прекращается. Онъ упалъ духомъ, и очень мраченъ... Я боюсь усложненія, что бы тамъ ни говорили ваши "свѣтила науки".
Однажды Мишель получилъ отъ своей невѣстки, не бывшей въ Парижѣ во время происшествія, письмо, извѣщавшее, что она пріѣдетъ къ нему въ тотъ же день. Она дѣйствительно пріѣхала около двухъ часовъ. Косталла, казалось, радъ былъ ее видѣть и поговорить съ ней о своихъ племянникахъ.
-- Я попрошу васъ объ одномъ одолженіи, сказала она вдругъ... Я пріѣхала- не одна, Эдуардъ въ сосѣдней комнатѣ, и я буду вамъ очень благодарна, если вы его примете.
Со дня монмартрской сходки Косталла не видалъ Моргана. Передъ отъѣздомъ изъ Парижа онъ ограничился письменнымъ извѣщеніемъ, что прекращаетъ навсегда всякія сношенія съ нимъ.
-- Ахъ! сказалъ онъ, вы требуете отъ меня большой жертвы. Но если вы очень этого желаете, то я согласенъ... пусть онъ войдетъ... Только я попрошу васъ оставить насъ вдвоемъ...
Она удалилась, а Морганъ вошелъ въ гостиную.
-- Ну, бѣдный Мишель, какъ ты себя чувствуешь сегодня? спокойно спросилъ онъ.
Лежа въ длинномъ креслѣ около камина, Мишель нѣсколько минутъ молча смотрѣлъ на него, и гнѣвъ, которымъ сначала блестѣли его глаза, смѣнялся мало по малу выраженіемъ печали и скорби.
-- Ты здѣсь! сказалъ онъ наконецъ, не отвѣчая 6а его вопросъ. А я твердо рѣшился не видѣть тебя никогда.
-- Почему же тебѣ не видѣться болѣе со мной?
-- Почему?... Ты смѣешь еще спрашивать?
-- Конечно смѣю... Вѣдь не преступленіе быть хуже тебя ораторомъ. Я послѣдовалъ твоему совѣту, отправившись на сходку и раскаиваюсь... Негодяй, которому ты обязанъ твоимъ теперешнимъ положеніемъ, возстановилъ чернь противъ меня. Я имѣлъ слабость, которой не могу простить себѣ,-- принять къ сердцу протесты, крики, весь этотъ шумъ и гамъ, а слѣдствіемъ этого было то, что я плохо защищался. Но развѣ это доказываетъ мою вину? Будь спокоенъ, я защищу себя и самымъ блестящимъ образомъ.
-- Гдѣ, скажи пожалуйста?
-- На судѣ, мой милый, и я докажу свою невиновность.
-- Значитъ судьи у тебя въ рукахъ, какъ биржевой синдикатъ!.. А общественное мнѣніе также оправдаетъ тебя?...
-- Общественное мнѣніе!..
И онъ съ презрѣніемъ улыбнулся.
-- Смѣйся! возразилъ Мишель, смѣйся надъ общественнымъ мнѣніемъ, какъ ты смѣялся надъ честью и долгомъ!.. Твой цинизмъ еще ужаснѣе твоего лицемѣрія.
-- Благодарю! Тебѣ слѣдовало-бы послать эту фразу, въ "Отщепенецъ", она пригодилась бы твоему крестнику.
-- Пожалуйста, безъ шутокъ! сказалъ Косталла. Я не расположенъ ихъ слушать и удивляюсь, какъ ты можешь шутить... Если бы, къ несчастью, я сидѣлъ въ твоей шкурѣ, то я не смѣялсябы, а плакалъ.
-- А почему, скажи на милость?
-- Потому что я чувствовалъ-бы на своей совѣсти страшную тяжесть... Я не говорю ужъ о злѣ, которое ты причинилъ мнѣ, безчестіи, которое ты навлекъ на меня, потому что въ глазахъ всѣхъ я долженъ отвѣчать за твои низости. Съ этимъ еще я кое-какъ помирился-бы. Но вреда, нанесеннаго моимъ дорогимъ идеямъ, моему самому драгоцѣнному достоянію, республикѣ, которой я двадцать лѣтъ служу,-- вотъ чего я тебѣ никогда не прощу!..
-- Какое же зло сдѣлалъ я республикѣ?
-- Самое большое,-- ты ее опозорилъ!
-- Ты вѣчно со своими громкими фразами...
-- Ты опозорилъ ее, говорю тебѣ!.. Ты наложилъ клеймо безчестья на бѣдную республику, которую мы мечтали сохранить чистой и непорочной. Ты далъ ея врагамъ орудіе, которымъ они когда нибудь поразятъ ее. Моя партія всегда кичилась своими высокими идеалами, всегда проповѣдывала справедливость, честность и безкорыстіе, всегда считала себя неизмѣримо выше другихъ партій, а потому она не имѣетъ права держать козлищъ въ своихъ рядахъ. Если таковое окажется, то перестанутъ вѣрить въ превосходство принциповъ этой партіи, перестанутъ слѣдовать за нею, спрашиваешь, въ чемъ твое преступленіе?.. Вотъ въ чемъ!..
Онъ говорилъ съ ужаснымъ одушевленіемъ и такъ громко, словно находился на трибунѣ. Морганъ всталъ.
-- Это все, что ты мнѣ скажешь? холодно спросилъ онъ.
-- Да... да... прощай... Оставь меня... Мои слова -- приговоръ, который произноситъ надъ тобой народная совѣсть. Иди теперь въ судъ и добейся оправданія... Тебѣ недостаетъ только опозорить еще правосудіе!
Въ этотъ вечеръ у Косталлы сдѣлался сильный припадокъ лихорадки, продолжавшійся всю ночь. Свѣтила науки, тотчасъ выписанные Фаржассомъ, который поселился въ домѣ своего друга и раздѣлялъ съ Терезой должность сидѣлки, рѣшили, послѣ продолжительнаго совѣщанія, что у него сильное воспаленіе въ кишкахъ.
Болѣзнь, развившаяся сначала медленно, вдругъ приняла опасный характеръ, благодаря образованію внутренняго нарыва -- и между докторами поднялись безконечные споры о томъ, слѣдуетъ-ли сдѣлать операцію.
-- Какъ скудны ихъ знанія! восклицала Тереза съ отчаяніемъ.
Вѣсть объ опасномъ оборотѣ болѣзни Косталлы возбудила въ
Парижѣ горестное удивленіе. Газеты, печатавшіе бюллетени о его болѣзни, читались на расхватъ. Произошелъ внезапный переворотъ въ расположеніи великаго города къ этому человѣку, котораго онъ когда-то такъ любилъ, такъ лелѣялъ и на котораго немного дулся, благодаря своему оппозиціонному инстинкту, съ тѣхъ поръ, какъ онъ достигъ власти. Привязанность Парижа къ своему прежнему трибуну, къ могучему оратору, котораго онъ такъ долго носилъ на рукахъ, пробудилась теперь съ новой силой, выражаясь на тысячу ладовъ. Вспоминали главные факты его политической жизни, его наиболѣе замѣчательныя рѣчи; съ наслажденіемъ повторяли его знаменитыя мѣткія фразы, восхищавшія одинаково друзей и враговъ. Образовались цѣлыя пилигримства на Суази: люди всѣхъ классовъ общества стекались туда, чтобы узнать, поправляется ли онъ.
-- Это превосходитъ даже безпокойство, съ какимъ народъ слѣдитъ за болѣзнью своего государя,-- говорилъ одинъ иностранный дипломатъ,-- если онъ выздоровѣетъ, то Франція его!
Но выздоровѣетъ-ли?.. Вотъ о чемъ все съ большимъ и большимъ безпокойствомъ спрашивали себя два вѣрные друга, которые не отходили отъ него! Этотъ страшный вопросъ они никогда не задавали другъ другу, но онъ постоянно выражался въ подныхъ отчаянія взорахъ, которыхъ они не сводили съ несчастнаго, боровшагося съ смертью. По временамъ казалось, что жизнь брала верхъ, больной успокоивался, лихорадка стихала и онъ засыпалъ. Но смерть, какъ освирѣпѣвшій звѣрь, не выпускающій своей добычи, являлась на смѣну, послѣ короткаго затишья, съ новой неистовой яростью. И снова несчастный вздыхалъ, стоналъ, метался, сожигаемый внутреннимъ пламенемъ.
Иногда. Фаржассъ забывался на нѣсколько минутъ, но стонъ больного, похожій на рыданіе маленькаго ребенка, пробуждалъ его. Онъ вскакивалъ съ своего кресла, полный недоумѣнія и ужаса, прислушивался къ тяжелому дыханію больного, которое, казалось, шло издалека, изъ того таинственнаго міра, куда живые не проникаютъ, и съ тревогой озирался по сторонамъ. Передъ нимъ стояла женская фигура, до такой степени исхудавшая, что она казалась призракомъ. Эта женщина то склонялась къ подушкѣ больного и осторожно, тихо, точно лаская, отирала потъ съ его лба; то приготовляла припарки или питье, тихо, молча, какъ тѣнь скользя по комнатѣ, и Камиллъ молча слѣдилъ за ней; его трогало до глубины души неутомимое, мужественное ухаживаніе за больнымъ этой женщины, съ которой не могла справиться ни одна сестра милосердія.
Къ концу третьей недѣли рвота усилилась; желудокъ пересталъ принимать пищу. Воспаленіе все распространялось, а доктора продолжали спорить о томъ, произвести операцію или нѣтъ.
-- Ахъ! сказала однажды Тереза Фаржассу послѣ одного изъ консиліумовъ,-- хоть-бы дали они ему умереть спокойно, мучители!..
На тридцать первый день у него открылся бредъ. Самые близкіе друзья, пріѣхавшіе изъ Парижа, по обыкновенію, за извѣстіями о его здоровьѣ, были введены Фаржассомъ въ сосѣднюю комнату и, столпившись около двери, молча смотрѣли на него. Въ первый разъ послѣ долгаго времени онъ спалъ, но сонъ его былъ тревожный, слышались глухіе стоны, тѣло его нервно вздрагивало. Вдругъ губы его слабо зашевелились и послышались отрывочныя фразы:
-- О! прекрасная армія!.. Сколько солдатъ!.. Милліонъ -- и еще за ними тысячи, тысячи, тысячи штыковъ... Вотъ они, рейхегофенскіе кирасиры, базельская пѣхота... всѣ герои изъ Шатодюна, изъ Патэ... съ Луары, съ востока и съ сѣвера!... Слушай, Шанзи, бери ихъ всѣхъ и веди куда я тебѣ сказалъ. А если тебѣ мало, то мы дадимъ еще... Маршъ!..
Казалось онъ опять заснулъ, но не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ онъ снова заговорилъ слабымъ голосомъ, который, однако, съ каждой фразой все звучалъ громче и громче:
-- Кто это тамъ съ желтыми знаменами?.. Боже!.. какое море людей!.. А сколько всадниковъ на маленькихъ дикихъ лошадяхъ?..
Онъ поднялся на постели и смотрѣлъ въ пространство широко раскрытыми глазами; Тереза бросилась къ нему, но онъ продолжалъ:
-- Я вижу большой городъ, въ серединѣ возвышается длинная игла неоконченной готической церкви... На немъ развивается знамя... Я не могу разобрать цвѣтовъ... Да! вижу: синій, бѣлый, красный!.. Страсбургъ!.. Страсбургъ!.. Мецъ!.. О мой Эльзасъ!.. О моя Лотарингія!..
Онъ протягивалъ руки, какъ бы желая удержать видѣніе, порожденное бредомъ. Потомъ голова его тихо склонилась на подушку и онъ заснулъ съ яснымъ, спокойнымъ лицомъ, какъ бы преображеннымъ неземной радостью.
По временамъ наступали краткія и обманчивыя отсрочки неизбѣжной смерти и Косталла. повидимому, возвращался къ жизни. На нѣсколько минутъ онъ выходилъ изъ ужаснаго оцѣпененія, прерываемаго бредомъ. Онъ узнавалъ своихъ друзей, смотрѣлъ на нихъ съ безграничной нѣжностью, слабо пожималъ имъ руки, говорилъ съ ними разбитымъ голосомъ, котораго жалко было слышать.
Однажды онъ сказалъ:
-- Знаете, о чемъ я думаю?.. О группѣ Бари, о которой я нѣкогда говорилъ вамъ... она представляетъ льва, ужаленнаго змѣей... Напрасно не вѣрятъ предчувстіямъ... Когда я умру, пошлите Маріюсу Видалину отъ моего имени маленькую копію этой группы. Онъ пойметъ... надѣюсь...
Въ другой разъ онъ спросилъ:
-- Камиллъ, ты все знаешь, скажи, чьи слова: "Кратокъ былъ сонъ, но прекрасенъ"?..
-- Маршала Морица Саксонскаго, мой другъ.
-- Ахъ! да, вѣрно... Это очень хорошо сказано... А кто сказалъ: "Я уношу въ моемъ сердцѣ трауръ по монархіи?.." Кажется, Мирабо:..
-- Мирабо, да... Не утомляй себя, не думай.
Онъ закрылъ глаза. Тереза и Фаржассъ думали, что онъ заснулъ, но вдругъ увидали у него на щекахъ крупныя слезы.
-- Я также уношу трауръ въ моемъ сердцѣ, прошепталъ онъ едва слышно.
Онъ умеръ въ грустный, сѣрый день, когда вѣтеръ жалобно завывалъ въ обнаженныхъ деревьяхъ его сада.
Наука, которая была безсильна, чтобы спасти его, и тутъ не оставила его въ покоѣ: она набросилась на его жалкіе смертные останки, вскрыла, рѣзала, пилила его внутренности и потомъ торжественно объявила, въ видѣ утѣшенія для мертвеца, что мозгъ его былъ необыкновенный. Она даже не возвратила ему этого мозга, а подарила обществу антрополовъ, чтобы юношество могло понять, смотря на этотъ образцовый мозгъ, плавающій въ банкѣ са спиртомъ, почему Косталла былъ великій ораторъ.
Тѣло его завернули въ трехцвѣтное знамя вмѣсто савана, положили въ гробъ и выставили въ гостиной нижняго этажа. На гробъ между цвѣтами положили статуэтку Эльзаса, о которомъ онъ думалъ въ послѣднія минуты, своей жизни. Весь день народъ приходилъ проститься съ нимъ, а ночью его перевезли въ Парижъ, въ одну изъ залъ бурбонскаго дворца, превращенную въ часовню.
Похороны происходили на другой день. Ступени лѣстницы бурбонскаго дворца были покрыты безчисленнымъ множествомъ вѣнковъ, потому что Костиллу оплакивали не только Парижъ, но провинціи, и даже иноземцы; со всѣхъ сторонъ сыпались доказательства скорби и сочувствія. Фасадъ дворца былъ увѣшанъ чернымъ крепомъ, знаменами и зелеными пальмовыми вѣтвями.
При пушечной пальбѣ процессія двинулась въ путь черезъ мостъ и площадь Согласія. Тысячи лицъ: представители государственныхъ учрежденій и учебныхъ заведеній, депутаціи отъ разныхъ городовъ Франціи, отъ арміи и т. д., слѣдовали за высокой похоронной колесницей, на которой стоялъ гробъ, покрытый большимъ трехцвѣтнымъ знаменемъ. По всей дорогѣ стояли огромныя толпы народа, глаза всѣхъ были устремлены на колесницу, которая, точно корабль, украшенный флагами, медленно приближалась, какъ бы несомая громаднымъ человѣческимъ потокомъ.
Это были прекрасныя похороны. Парижъ сосредоточился, что бываетъ съ нимъ очень рѣдко и къ театральному блеску почестей, воздаваемыхъ государствомъ, присоединялось нѣчто болѣе трогательное и обыкновенно отсутствующее въ подобныхъ церемоніяхъ глубокая искренняя печаль цѣлаго народа. Къ полудню процессія вошла въ длинную и мрачную улицу Ла-Рокетъ, по обѣимъ сторонамъ которой живутъ всевозможные эксплуататоры смерти: монументщики, торговцы гирляндами, могильщики и т. д. Потомъ миновавъ пять большихъ бѣлыхъ плитъ противъ воротъ тюрьмы, которыя означаютъ мѣсто, гдѣ совершается смертная казнь, она достигнула воротъ кладбища, на которыхъ крупными буквами красовались прекрасныя утѣшительныя слова: "spes illorum imraortalitate plena est". Въ то время, какъ оффиціальные ораторы собирались у эстрады, приготовленной для рѣчей, Фаржассъ задумчивымъ взоромъ окинулъ бульваръ и сосѣднія улицы, вспоминая тотъ вечеръ, когда онъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, съ Терезой посѣтилъ эту мѣстность. Сколько перемѣнъ съ тѣхъ поръ! Какъ быстро шли событія, какъ внезапна была катастрофа!..
Въ эту минуту онъ увидѣлъ Моргана, шедшаго въ первомъ ряду за гробомъ. Судъ, за который краснѣли всѣ честные люди, призналъ невиннымъ сообщника Годфруа и онъ шелъ самоувѣренно, съ поднятой годовою, съ безстрастнымъ выраженіемъ лица. За нимъ слѣдовала многочисленная группа депутатовъ, въ числѣ которыхъ было нѣсколько лицъ, не менѣе его подозрительныхъ. Отвернувшись отъ нихъ, Фаржассъ взглянулъ въ ту сторону, гдѣ красная вывѣска кабака "Великій День" блестѣла подъ лучами зимняго солнца. У одного изъ оконъ верхняго этажа среди мужчинъ, которые курили и кричали, стоялъ Маріюсъ Видалинъ въ шапкѣ. Блѣднѣе, худощавѣе, мрачнѣе, чѣмъ когда либо онъ пристально смотрѣлъ на проходившую процессію.
Теперь на эстрадѣ, обитой чернымъ сукномъ, выступаютъ одинъ за другимъ оффиціальные ораторы; они прославляютъ поочередно память усопшаго. Они раздѣлили между собою его жизнь; каждый взялъ изъ нея кусочекъ и усыпаетъ его цвѣтами краснорѣчія. Одинъ говоритъ о Косталлѣ какъ о трибунѣ; другой изображаетъ его -- диктаторомъ въ провинціи во время войны; третій повѣствуетъ его кампанію противъ 16 мая; четвертый восторгается его любовью къ республикѣ; пятый превозноситъ его какъ оратора; шестой воздаетъ должное его адвокатскому таланту. Пока они такимъ образомъ выбиваются изъ силъ, анатомируя его славу, какъ доктора продѣлали то же самое съ его тѣломъ, одна женщина тихо плачетъ и думаетъ:-- "Неужели не найдется ни одного, кто-бы сказалъ хоть слово объ его сердцѣ?"
Толпа удалилась... Городскія власти, профессора, генералы, депутаты, сенаторы, министры, делегаціи со знаменами исчезали. Кладбище, переполненное толпами живыхъ людей, снова принимаетъ свой обычный мирный, уединенный видъ. Гробъ снимаютъ съ катафалка, и относятъ во временный склепъ, гдѣ онъ долженъ оставаться до тѣхъ поръ, пока его не перевезутъ на берегъ голубого моря, гдѣ Косталлѣ суждено спать вѣчнымъ сномъ. Дверь склепа открыта,-- страшная дверь почти вровень съ землею, похожая на Отдушину чрезъ которую глаза погружаются въ зловѣщій мракъ. Гробъ ставятъ на землю передъ этой разинутой пастью, которая сейчасъ поглотитъ его. Тѣсно окружаютъ его нѣсколько человѣкъ самыхъ близкихъ друзей покойнаго; поддерживаемая двумя изъ нихъ, подходитъ и несчастная Тереза, которая въ три дня совершенно посѣдѣла. Фаржассъ выступаетъ впередъ и начинаетъ говорить... Сначала его едва слышно, слезы его душатъ; а проклятый, глупый страхъ говорить передъ публикой, тяготившій его всю жизнь, овладѣваетъ имъ, давитъ его, парализуетъ... Ахъ! чего бы онъ не далъ, чтобы свободно высказать свои чувства!.. Вдругъ совершилось чудо! Кажется, мертвецъ улыбается ему изъ глубины своего гроба, ободряетъ его, и вдохновляетъ тѣмъ пламенемъ, которое сверкало когда-то въ его глазахъ. И Фаржассъ теперь ничего не боится, его голосъ становится твердымъ, вдохновеніе уноситъ его на своихъ крыльяхъ... Онъ вспоминаетъ доброту, чарующую прелесть, неизмѣнную доброжелательность, искреннюю горячую задушевность, постоянную веселость того, кто уже болѣе никогда не протянетъ имъ съ улыбкой- своей руки. И великій образъ покойнаго друга такъ рельефно изображается его искренными, глубоко прочувственными словами, что глаза всѣхъ наполняются слезами, раздаются рыданія и бѣдная Тереза едва не падаетъ въ обморокъ.
Когда онъ умолкъ, въ концѣ аллеи вдругъ показалась величественная фигура Орели. Она только что посѣтила милыхъ сердцу мертвецовъ, тамъ въ углу кладбища, у "Стѣны"; она шла точно въ забытьи, съ опущенными глазами. Приблизившись къ друзьямъ Косталлы, стоявшимъ передъ склепомъ, она подняла голову, увидѣла этихъ плачущихъ людей, этотъ гробъ, эту большую серебряную доску на его крышкѣ съ крупно выгравированнымъ именемъ покойнаго, эту груду букетовъ и вѣнковъ. Ея трагическое лицо не дрогнуло: только, подойдя ближе, она уронила скорѣе, чѣмъ бросила, на гробъ одинъ цвѣтокъ красной иммортели, который она держала въ рукахъ, и молча пошла далѣе, не оглядываясь.
Конецъ.
"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 1--4, 1890