Римскій ручей.
Ручей позабылъ меня, но я не забылъ ручья. Много лицъ отразилось съ тѣхъ поръ въ его свѣтлой водѣ, много ногъ перешло по его не глубокому песчаному дну. Едва ли кто можетъ видѣть его, какъ я, такой цѣльной картиной предъ своими глазами, блестящей и яркой, какъ деревья, которыя ночью внезапно озаритъ широкій зигзагъ молніи. Всѣ листья, и вѣтви, и птицы въ гнѣздахъ бываютъ видны въ этотъ свѣтлый мигъ. Это бываетъ всего секунду, но кажется много долѣе. Память, подобно молніи, воскрешаетъ въ умѣ картины. Каждый изгибъ рѣки, и берегъ, и отмель также памятны мнѣ и теперь, какъ въ тѣ времена, когда я такъ часто ходилъ по берегамъ извилистаго потока. Когда поспѣвала луговая трава, вы не могли далеко уходить отъ берега; она росла такая густая, высокая и такъ была переполнена всевозможными злаками, что тяжело доставалось колѣнямъ. Жизнь луговой растительности рвалась къ ручью лѣтомъ, спѣша къ живительной влагѣ и упиваясь ею. Здѣсь лютики были выше и росли чаще, а золотая гвоздика -- въ такомъ обиліи, что за нею не видать зелени. Безчисленные стебельки выставляли въ темнотѣ все богатство зелени, подобно рудокопамъ, выбрасывая на поверхность свои лепестки чистаго золота. Кусты боярышника съ ихъ густою листвою растутъ крупнѣе -- деревья отступаютъ дальше -- и подъ такимъ навѣсомъ листьевъ и вѣтвей, плотно стиснутый травой и злакомъ, ручей исчезалъ на небольшемъ пространствѣ и потомъ былъ не узнаваемъ отъ плотинъ и плетней. Онъ терялся въ равнинѣ луговъ, и только одни цвѣты видѣли его искрившуюся зыбь.
Притаившись въ этихъ кустахъ и высокой травѣ, высоко на деревьяхъ и внизу на землѣ, цѣплялись гнѣзда счастливыхъ птицъ. Въ боярышникѣ свивали ихъ дрозды, и эти гнѣздышки часто свѣшивались надъ самой рѣкой, и птенцы выпархивали въ цвѣтущую траву. Здѣсь, между стеблями зонтичныхъ растеній, въ путаной густой муравѣ, пищуха скрывала свое сокровище, выбравъ для этого береговую нору, чтобы коса скользила мимо. Вверху, на подстриженной рябинѣ и мнѣ вили гнѣзда горлинки и ворковали на небольшихъ запрудахъ, гдѣ ручей дѣлалъ крутой, почти обратный поворотъ. Если встрѣчалось дупло на дубу, его выбирала парочка скворцовъ, за неимѣніемъ болѣе удобнаго уголка, который бы не былъ уже занятъ другими. Внизу ивовыхъ побѣговъ вили стрепеты; на выступахъ канавъ, среди водорослей, устраивались рѣчныя курочки. Ласточки, порхая взадъ и впередъ надъ лугами на разстояніи многихъ миль, отдыхали на верхушкахъ рябинъ и весело щебетали. Подобно цвѣтамъ и травѣ, птицы также тянутъ къ ручью. Подлѣ него вьютъ гнѣзда, сюда прилетаютъ пить; по вечерамъ жаворонокъ чирикаетъ въ кустѣ боярышника. Ночью, надъ пѣшеходнымъ мосткомъ, звѣздочка сверкала въ зеркальной водѣ. По утреннимъ и вечернимъ зарямъ крестьянскія дѣвушки приходили сюда за водой, онѣ протоптали тропинку на лугу, и у спуска въ ручей былъ положенъ плоскій камень, на который удобно было становиться. Хотя дѣвушки бывали плохо одѣты, лишены красивыхъ, приглядныхъ формъ и живаго румянца, но въ самомъ черпаньи воды есть что-то античное, гомерическое, что напоминаетъ нашему воображенію первобытныя времена. Съ дѣвушками всегда приходили маленькія дѣти; они, подобно травѣ и птицамъ, тоже любили смотрѣть, какъ рыбки ускользали и скрывались въ зеленыхъ водоросляхъ берега, бросали маргаритки и лютики въ потокъ, смотрѣли, какъ они плыли, цѣплялись за водоросли и опять вырывались и уносились, подобно друзьямъ нашего дѣтства, прочь изъ виду. Съ прилегавшаго пастбища приходили на водопой рыжеватая скотинка и неугомонныя лошади, которыя по цѣлымъ часамъ стоятъ у берега подъ тѣнью ясеневыхъ деревъ. Какъ весело прыгнула въ воду прямо изъ водорослей лягушка!-- Вы можете прослѣдить за нею въ хрустальной водѣ по мелькающей спинкѣ. Вся окружавшая жизнь любила ручей.
Далеко въ сторонѣ отъ дорогъ и деревушекъ красовался небольшой садикъ на самомъ берегу ручья, и я, пользуясь порою, когда трава не была еще слишкомъ высока для ходьбы, заглянулъ какъ-то за ограду поболтать съ хозяиномъ садика. Съ лопатой въ рукѣ, онъ былъ занятъ очисткой сада и ворчалъ, что зайцы не оставляютъ его въ покоѣ, не смотря на всю эту массу кормовой травы. А тутъ еще грачи и рѣчныя курочки донимаютъ; горлицы летаютъ за горохомъ, роютъ норы водяныя крысы, и это всѣхъ ихъ нѣтъ отбоя. Пока хозяинъ болталъ со мной, позабывъ про свое дѣло, какъ это обыкновенно бываетъ со стариками, мнѣ думалось,-- какъ стоявшую передъ нами яблоню, мало занимали люди, смотрѣвшіе на ея красу. Вѣтви всюду покрыты цвѣтами и на верхушкѣ, и по сторонамъ; только наверху никто не могъ ихъ видѣть, кромѣ ласточекъ. Яблони растутъ не для человѣческихъ восторговъ; это не входитъ въ ихъ цѣли; это личное наше дѣло -- мы навязываемъ мысль дереву. На ея короткомъ суку, въ самомъ низу ствола, висѣла искалѣченная бурей ручка какаго-то глинянаго сосуда; старикъ объяснилъ, что это былъ кувшинъ изъ тѣхъ, что употреблялись въ древности: онъ часто выкапывалъ ихъ. Иные оказывались разбитыми, другіе же довольно хорошо сохранились; много ихъ было выброшено для трамбовки большой дороги, и тамъ, въ кучѣ сорныхъ травъ, было много такихъ осколковъ. Эти черепки были остатками англо-римской глиняной утвари. Находили и монету -- разъ съ полгаллона набрали -- только всю почти растащили ребятишки. Старикъ досталъ изъ своего кармана одну такую монету, вырытую нынѣшнимъ утромъ; онѣ не имѣютъ никакой цѣны: не звенятъ. Рабочіе хотѣли получить за нихъ хоть элю, и того не добились: никто не бралъ этихъ мѣдныхъ кружковъ. Вотъ и все, что онъ зналъ о цезаряхъ. А каково ныньче яблони зацвѣли: не наглядѣться!
Пятнадцать вѣковъ тому назадъ была римская станція, на самомъ томъ мѣстѣ, гдѣ дорога пересѣкаетъ ручей. Здѣсь центуріоны ставили на роздыхъ свои легіоны послѣ утомительнаго перехода черезъ горы, такъ какъ проселокъ, обросшій теперь терновникомъ и изрытый колеинами, былъ тогда римскою военною дорогой. Здѣсь были и виллы, и купанья, и укрѣпленія; объ этомъ вы можете прочесть въ книгахъ. Сооруженія эти исчезли теперь подъ плетнями, цвѣтущей травой, ясеневыми заростями и давно забыты по проселку и пѣшеходной тропѣ, гдѣ зацвѣтутъ іюньскія розы на смѣну отцвѣтающихъ яблонь. Но въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ пересѣкаетъ ручей старинная военная дорога, растутъ самыя прелестныя, крупныя, голубыя незабудки, которыя когда либо срывалъ любовникъ для своей возлюбленной.
Старичекъ, замѣтивъ мое любопытство къ остаткамъ гончарныхъ издѣлій, пожелалъ показать нѣчто въ другомъ родѣ, тоже недавно открытое. Онъ повелъ меня къ тому мѣсту, гдѣ ручей былъ глубокъ, и нѣсколько подкопанъ берегъ. Дѣло въ томъ, что лошадь, наклонившись съ берега напиться, сдвинула кусокъ обрыва въ рѣчку и обнаружила человѣческій скелетъ, лежавшій на береговой отмели. Тутъ я взглянулъ вверхъ по рѣкѣ и вспомнилъ лютики и высокую траву и цвѣты, которые сбѣгали къ самому берегу; мнѣ вспомнились гнѣзда и воркованіе голубей, вспомнились дѣвушки, приходившія за водой, дѣти, бросавшія цвѣты въ воду. Вѣтеръ сдувалъ распустившійся цвѣтъ яблонь, и онъ падалъ хлопьями живописнаго снѣга. Весело распѣвали на деревьяхъ щеглы: издали, изъ дубовой рощи, доносился крикъ кукушки. На самомъ краю живительной воды, воды, веселящей все окружающее, на ея ласкающемъ плескѣ и подъ яркимъ блескомъ солнечныхъ лучей лежали эти грустные останки...
"Изящная Литература", No 10, 1883