ЧЕЛОВѢКЪ, КОТОРЫЙ ПОСТОЯННО "ПРОКЛАДЫВАЛЪ СЕБѢ ДОРОГУ".
ГЛАВА I.
Барнаби Пальмсу было восемнадцать лѣтъ отъ роду, а онъ пожиналъ уже плоды, приносимые только опытомъ сорокалѣтнимъ. И то, сказать правду, Барнаби никогда не былъ ребенкомъ. На рукахъ у кормилицы онъ былъ уже совсѣмъ маленькимъ человѣчкомъ и съ необыкновенною для этихъ лѣтъ догадливостью хватался всегда за самое спѣлое яблоко, и за самый толстый кусокъ пирога. Оставленный въ видѣ завѣщанія родному дядѣ, онъ въ дѣтствѣ росъ на полной свободѣ, безъ всякаго препятствія и безъ участія посторонняго, изрѣдка только получая наставленія отъ одного благонамѣреннаго педагога, прозябавшаго въ той сторонѣ въ шести миляхъ отъ берега. Бѣдный наставникъ! Ему бы слѣдовало поучиться у своего ученика, ему самому бы можно было вдоволь понабраться житейской мудрости у своего питомца. Повторяемъ, на девятнадцатомъ году отъ роду Барнаби Пальмсъ стоилъ сѣдыхъ волосъ.
Барнаби питалъ къ своему дядѣ глубокое уваженіе, уваженіе, которое мало чѣмъ разнилось отъ страха. Такимъ образомъ, будьте увѣрены, герой нашъ не упускалъ случаевъ прокладывать себѣ дорогу въ сердце своего родственника, который, мимоходомъ замѣтимъ, въ сосѣдствѣ слылъ за богача, хотя мѣстные старожилы и не понимали, откуда онъ могъ нажить себѣ большое состояніе. Дядя Пальмсъ жилъ въ огромномъ, полуразрушившемся ломѣ, на разстояніи ружейнаго выстрѣла отъ морскаго берега; прислуга его состояла изъ одного старика его дочери, хорошенькой восемнадцатилѣтней дѣвушки.
Старикъ Пальмсъ, расположившись въ своей гостиной, усердно занимался завтракомъ, состоявшимъ преимущественно изъ говядины и кентскаго эля, съ незначительной прибавкой спирту. Напротивъ его сидѣлъ Барнаби въ опрятномъ дорожномъ нарядѣ. Съ головы до ногъ, онъ былъ олицетвореннымъ смиреніемъ. Онъ бы душу свою подалъ дядѣ съ такою же готовностью, съ какою подавалъ ему горчицу, если бы только это было возможно. Должно замѣтить, что Барнаби готовился выступить въ свѣтъ; онъ надѣлъ уже сапоги для долгаго странствія жизни. Еще нѣсколько часовъ, и ему предстояло прокладывать себѣ дорогу чрезъ многолюдную толпу шумнаго Лондона: онъ назначался въ торговый домъ гг. Нокса и Стайльза въ Сити. Читатель подумаетъ, можетъ быть, что приближавшаяся перемѣна въ жизни Барнаби производила на него сильное впечатлѣніе, что онъ ощущалъ непонятное сжиманіе сердца при взглядѣ на дубовую панель, покрывавшую старыя стѣны его дома, на которыхъ каждое пятно ему было знакомо, что его душило что-то, когда онъ смотрѣлъ на море, которое такъ часто убаюкивало его въ дѣтствѣ своимъ вѣчнымъ ропотомъ, и которое теперь бушевало и ревѣло, подымаемое январской бурей, что въ сердцѣ его, какъ въ морской раковинѣ, просыпался отголосокъ на эти звуки... Допустимъ, что и были подобныя ощущенія въ груди нашего странника, хотя доказать этого ничѣмъ не можемъ. Несомнѣнно знаемъ мы только одно: это то, что Барнаби съ жаромъ фанатика смотрѣлъ на небольшой кожаный мѣшокъ, лежавшій на столѣ возлѣ дяди; не отводя глазъ, смотрѣлъ онъ на этотъ мѣшокъ, пока вниманіе его не было отвлечено юной Пешенсъ Милльзъ, вошедшей въ комнату съ тарелкой яицъ для заключенія завтрака.
Замѣтимъ: у Пешенсъ личико было круглое и красное, какъ лучшее яблоко, глаза небесно-голубые, а губы, какъ выражался одинъ молодой человѣкъ, жившій по сосѣдству, слаще медоваго сота. Но, несмотря на все это, будь она старухой, Барнаби не могъ бы встрѣтить ее болѣе суровымъ взглядомъ. Пешенсъ засмѣялась только про себя въ отвѣтъ и, удалившись, прибавила: "Слава Богу, что убирается". Барнаби опять взглянулъ на пальцы своего дядюшки и на кошелекъ. А старикъ Пальмсъ, какъ будто ничего не замѣчая, принялся за яйцо.
-- Кушай же, Барнэ; ты промерзнешь, пока доѣдешь до Лондона; вѣтеръ сегодня рѣзкій и холодный. Какъ! ты совсѣмъ не ѣшь яицъ?
-- Обожаю ихъ, дядюшка, обожаю, вскрикнулъ Барнаби, пробужденный, какъ Шайлокъ, отъ "золотаго сна".
Дѣло въ томъ, что Барнаби рѣшился на этотъ день обожать все безъ исключенія: онъ твердо намѣренъ былъ оставить на дядѣ сильное впечатлѣніе своего смиренія, своей кротости.
-- Яйца, дядюшка, я просто пожираю, продолжалъ Барнаби, и началъ очищать одно яйцо.
На бѣду случилось, что Барнаби попалъ на яйцо, которое, какъ только было разбито, распространило по комнатѣ неопровержимое доказательство своей древности. Старикъ Пальмсъ тотчасъ замѣтилъ работу времени и закричалъ Барнаби, чтобы онъ выбросилъ яйцо за окно. Но Барнаби тутъ-то и рѣшился показать примѣръ своей бережливости, своего равнодушія къ маленькимъ житейскимъ непріятностямъ, и сидѣлъ неподвиженъ какъ статуя, держа въ рукѣ яйцо, между тѣмъ какъ дядя его платкомъ зажималъ себѣ носъ.
-- Выкинь его вонъ, Барнэ!
Барнэ улыбнулся и взялся за ложку.
-- Чудакъ! кричалъ старикъ, который, несмотря на отвращеніе, чуть не смѣялся надъ простотой, какъ онъ думалъ, своего племянника: -- ну вотъ, ха! ха! не съѣшь же ты его?
Барнаби несовсѣмъ понялъ, что хотѣлъ сказать его дядя, и утвердительно кивнулъ голевой.
-- Съѣшь? да это испорченное яйцо... тьфу! гнилое! оно....
Барнэ взглянулъ на дядю, какъ будто увѣренъ былъ, что на вѣки укрѣпилъ за собой его сердце и отвѣчалъ:
-- Я, дядюшка, не хлопочу о томъ, чтобы мнѣ подавали слишкомъ свѣжія яйца.
Объявляемъ здѣсь во всеуслышаніе, что это яйцо, которое Барнаби держитъ теперь въ рукѣ, представляетъ собой для моралиста и для писателя романовъ предметъ несравненно большей важности, чѣмъ колумбово яйцо, чѣмъ пресловутое яицо Рока, принадлежавшее восточной царевнѣ, въ "Тысячѣ и Одной ночи", чѣмъ золотое яйцо Эзопа, чѣмъ всевозможныя яйца всевозможныхъ сказокъ. Читатель, остановитесь на минуту и подумайте о томъ, сколько есть на свѣтѣ счастливцевъ, которые всѣми своими успѣхами обязаны только тому, что раздѣляли вкусъ Барнаби Пальмса.
Такіе примѣры найдутся повсюду, отъ пышныхъ хоромъ и до послѣдней хижины -- вездѣ вы найдете сговорчиваго ѣдока, за всякимъ обѣдомъ встрѣтите услужливаго, всепожирающаго Барнея, который выскочилъ уже или выскочитъ еще чрезъ свое равнодушіе къ свѣжести своихъ блюдъ. Это можно пояснить примѣромъ такого рода. Вотъ Томъ Спенгль, красивое, здоровое существо, шести футовъ росту и тридцати-двухъ лѣтъ отъ роду. У него не было ни копѣйки въ карманѣ; теперь онъ ѣздитъ на кровныхъ рысакахъ и подписываетъ векселя на банкировъ. Знаете ли, какимъ образомъ произошла эта перемѣна? Какъ не знать! онъ женился на безконечно древней старухѣ, на вдовѣ поставщика матеріаловъ. Да, да, и онъ не хлопоталъ объ излишней свѣжести своихъ блюдъ.
Вкусъ, обнаруженный, племянникомъ, не остался безъ вліянія на дядю; старикъ въ раздумьѣ долго и пристально смотрѣлъ на Барнэ, такъ пристально, какъ будто хотѣлъ заглянуть въ самую глубь его души; потомъ произнесъ продолжитетьное "гм!" и въ то же время протянулъ руку къ кошельку. Незримые пальцы перебирали сердечныя струны Барнаби въ ту минуту, когда онъ смотрѣлъ, какъ дядя медленно развязывалъ кожаный узелъ, за которымъ хранился драгоцѣнный металлъ. Наконецъ кошелекъ развязанъ; свѣтлыя гинеи блеснули на столѣ, и въ то время, какъ онѣ высыпались, со звономъ ударяясь о дерево, Барнаби не выдержалъ: движимый инстинктомъ, онъ поднялся на ноги и почтительно "въ высокомъ присутствіи стоялъ съ открытой головой".
-- Барнэ, сказалъ старикъ Пальмсъ, прикрывая рукой золото: -- Барнэ, дитя мое, видишь ли ты это небольшое сокровище, которое я припасъ для тебя? (Вся кровь бросилась въ лицо Барнаби; въ ушахъ у него звенѣло.) Видишь ли, что я успѣлъ скопить и сберечь для сына моего брата? Я думалъ, что ты невинный и беззащитный мальчикъ, будешь нуждаться въ помощи, которую могутъ доставить намъ одни только деньги. Барнэ, я дрожалъ за тебя, когда думалъ о кротости твоего сердца, о простотѣ твоей души. (Барнэ чуть не плакалъ.) Да, Барнэ, таковы были заботы и опасенія моего слабаго сердца.
Сказавъ это, старикъ принялся укладывать свои гинеи обратно въ кошелекъ. Въ продолженій всей этой операціи ни одинъ изъ собесѣдниковъ не проронилъ ни слова. Барнэ, сдерживая дыханіе и склонивъ голову на грудь, но все-таки посматривая однимъ глазомъ на столъ, стоялъ молча, съ видомъ глубокаго смиренія. Въ комнатѣ слышался только звонъ металла, голосъ будущей судьбы Барнея, и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ постепенно одна монета за другой падали въ кошелекъ, какой-то восторгъ овладѣвалъ юношей, какъ будто прислушивался онъ къ звукамъ волшебныхъ трубъ. Когда кошелекъ снова наполнился, Пальмсъ принялся завязывать его и медленно произнесъ:
-- Барнэ, я вижу теперь, опасенія мои были тщетны. Тебѣ не надо такихъ денегъ, ты уже богатъ, ты богатъ твердостью духа, мудростью.
-- Я, дядюшка? закричалъ Барнаби, инстинктивно ужасаясь подобнаго комплимента; холодный потъ выступилъ у него на лицѣ.-- Я? твердостью духа, мудростью? Помилуйте, дядюшка!
-- Полно, Барнэ, къ чему тутъ скромность? Да, повторяю тебѣ, ты богатъ твердостью духа и мудростью, такъ какъ понимаютъ на свѣтѣ эти слова. Вотъ, въ этомъ кошелькѣ сто гиней. Ну чтожь? молодому человѣку съ твоимъ умомъ онѣ мало принесли бы пользы. Ты въ нихъ нуждаться не будешь. Вотъ тебѣ пять гиней.
И Пальмсъ подвинулъ деньги къ племяннику.
-- Какъ? пять? дядюшка!
-- Да, пять. Это награда за твое искусство, за то искусство, съ которымъ, ты разыгралъ сегодня свою роль.
-- Пять гиней? искусство? дядюшка!
-- Сомнѣваться нечего, Барнэ; возьми эти деньги и, смотри, послушай моего совѣта: всегда и во всемъ полагайся на свою голову, потому что твердо увѣренъ я въ томъ, что человѣкъ, который, въ нашемъ будничномъ мірѣ, не хлопочетъ о томъ, чтобъ ему подавали слишкомъ свѣжія яйца, и съ пятью гинеями выберется подъ конецъ такъ же хорошо, какъ и съ пятью тысячами.
Рѣшительный тонъ и увѣренность, съ которыми старикъ Пальмсъ произносилъ эти похвалы, не допускали въ искренности ихъ ни малѣйшаго сомнѣнія; но, несмотря на то, племянникъ его принялъ ихъ очень мрачно и сухо. Въ самомъ дѣлѣ, еслибъ ему вмѣсто пяти гиней положили въ карманъ пять кусковъ снѣгу, выраженіе лица его не могло бы быть болѣе холоднымъ и суровымъ; онъ вѣрно не сѣлъ бы на лошадь, которая должна была доставить его въ Лондонъ съ болѣе недовольнымъ и сердитымъ видомъ. И не удивительно: Барнаби думалъ, что необыкновенно искусно и удачно проложилъ себѣ дорогу, а на повѣрку вышло, что онъ потерялъ девяносто-пять гиней.