ГЛАВА I.
Въ эпоху всемірной исторіи, когда часы, съеживаясь мало-по-малу изъ почтеннаго объема рѣпы въ тщедушную пластинку полкроны, достигли переходной формы сливы,-- когда четвероногія предпочитались пару и паруса были необходимы для судовъ,-- когда Чатамъ и Блакстонъ выступали въ сенатѣ и судѣ, а Гольдсмитъ, Джонсонъ, Бурке, Куперъ, Реймольдсъ, Робертсонъ, Юмъ и Смоллетъ только-что начали пролагать широкую дорогу наукъ и искусствъ,-- въ этотъ темный періодъ времени случились въ графствѣ, котораго мы не назовемъ, событія, составляющія предметъ нашего разсказа.
Читатель ожидаетъ можетъ быть точнѣйшаго опредѣленія мѣста и времени, чтобы узнать, о комъ идетъ рѣчь. Но подобная откровенность тутъ не у мѣста, во-первыхъ потому, что это исторія чисто семейная, мало зависящая отъ мѣстности, а во-вторыхъ потому, что когда тождество дѣйствующихъ въ разсказѣ лицъ съ дѣйствительно жившими сомнительно, авторъ можетъ обращаться съ ними вольнѣе, нежели когда оно ясно и опредѣлено. Пословица говоритъ конечно: "бросьте въ толпу колпаки, всякій признаетъ своимъ тотъ, который придется ему по головѣ"; однако же никому не хочется видѣть свое имя написаннымъ на дурацкомъ колпакѣ и перейти съ этимъ аттрибутомъ въ исторію, для назиданія потомковъ.
Итакъ, однажды вечеромъ, ранней осенью, въ описанную нами эпоху, два всадника ѣхали по дорогѣ, окруженной ландшафтомъ, отъ котораго не хочется глазъ отвести, т. е. ландшафтомъ чисто англійскимъ. Характеръ англійской мѣстности, несмотря на тысячи своихъ видоизмѣненій, отличенъ отъ всѣхъ прочихъ. Виды на всемъ протяженіи Англіи разнообразнѣе и живописнѣе, нежели гдѣ бы то ни было на земномъ шарѣ, но всѣ отмѣчены чѣмъ-то особеннымъ, англійскимъ. Это не повтореніе, не однообразіе, но общая гармонія; горы и долины, поля и лѣса, группы хижинъ на берегу чистаго ручья, и города, оживляющіе вокругъ себя цѣлую область,-- все покрыто какимъ-то свѣжимъ англиканизмомъ; это тоже самое, что особенный характеръ въ великомъ композиторѣ, отражающійся во всѣхъ его твореніяхъ, отъ реквіема до легкой аріи; этотъ англиканизмъ придаетъ всѣмъ предметамъ какое-то единство, и каждой мѣстности индивидуальный смыслъ.
Всадники ѣхали по обширному лѣсу, и можно бы подумать, что лѣсъ, по самой натурѣ своей, ничѣмъ не можетъ отличаться отъ лѣсовъ другихъ странъ; но стоило только взглянуть вокругъ, чтобы въ ту же минуту узнать, въ какой части свѣта растутъ эти деревья. Песчаная, ровная, чистая и прямая дорога сбѣгала по отлогому скату холма, на цѣлую милю разстилаясь передъ глазами. Почва, покрытая лѣсомъ, слегка возвышалась по обѣ стороны; но возвышеніе это начиналось не ближе, какъ шаговъ за сто отъ дороги, такъ-что среди лѣса пролегала широкая открытая полоса, подернутая мелкою травою, и только кое-гдѣ прерываемая то ямою, то старымъ дубомъ, выступившимъ впередъ и раздвинувшимъ надъ ней свои вѣтви. Вправѣ журчала рѣченка, прорывшая себѣ глубокое русло въ травѣ и пробиравшаяся къ большой рѣкѣ въ долинѣ мили 38 двѣ оттуда; влѣво взоръ могъ свободно блуждать среди высокихъ, отдѣльныхъ стволовъ и слѣдить то за неподвижнымъ оленемъ, то за ланью, легко и граціозно, какъ дама на паркетѣ, несущеюся по росистой зелени, пока не терялась наконецъ въ зеленой чащѣ дикопереплетенныхъ вѣтвей и листьевъ.
Подъ рѣдкими дубами, за опушкѣ лѣса, вдоль закраинъ песчаныхъ ямъ, виднѣлось съ поддюжины грязныхъ сѣрыхъ кусковъ полотна величиною не больше салфетки, натянутыхъ на палкахъ и подставкахъ разнаго рода: они служили жилищами для пяти или шести семействъ дикаго, смуглаго племени, существованіе и исторія котораго принадлежатъ къ числу самыхъ странныхъ явленій, окружающихъ насъ во вседневной жизни и при всемъ томъ мало побуждающихъ насъ къ изслѣдованію. У входа въ два или три изъ этихъ шалашей сидѣло нѣсколько цыганокъ въ соломенныхъ шляпахъ, красныхъ плащахъ и шолковыхъ платкахъ; на сухихъ морщинистыхъ лицахъ вѣдьмоподобныхъ старухъ виднѣлись ясные слѣды многолѣтнихъ странствованій и жизни, полной приключеній; зато на другихъ горѣлъ жаркій румянецъ здоровья и молодости, и черные глаза ихъ, не омраченные ни горемъ, ни недугомъ, сверкали какъ самоцвѣтные камни: то были представительницы красивой націи, давно утратившей свое могущество,-- націи, отъ которой остались только обломки, какъ отъ корабля, разбитаго бурею временъ.
Въ одномъ мѣстѣ, среди бѣлѣющей золы и перьевъ, незаконно ощипанныхъ съ пѣтуховъ и каплуновъ, кипѣлъ на огнѣ котелъ. Вокругъ старухи, предсѣдательствовавшей за котломъ, лежало въ спокойныхъ позахъ нѣсколько цыганъ, закутанныхъ большею частью въ такіе широкіе кафтаны, что нельзя было не предположить одного изъ двухъ: или что они сшиты для другихъ, или что настоящіе владѣльцы ихъ съежились. Вокругъ этой группы рѣзвились и играли полунагія дѣти -- подростающее поколѣніе будущихъ бродягъ и негодяевъ.
Все это: лѣсъ, дорога, ручей и цыганскій таборъ, было облито пурпурными лучами заходящаго солнца. Длинныя тѣни разстилались по землѣ до самой подошвы холма. Тамъ, гдѣ мѣстность, слегка возвышаясь на половинѣ ската, давала больше простора свѣту, ѣхали, какъ уже сказано, два всадника, появленіе которыхъ тотчасъ обратило на себя вниманіе цыганъ. Въ послѣднее время, и въ особенности въ этой странѣ, начали строже присматривать за бродягами, и естественнымъ слѣдствіемъ этого было то, что цыгане и нищіе видѣли почти въ каждому человѣкѣ своего врага {Во всѣхъ странахъ издаваемы были въ разныя времена строгіе законы противъ цыганъ. Въ Англіи опредѣлена была даже нѣкогда смертная казнь за цыганское происхожденіе или сообщество съ этимъ племенемъ. Впрочемъ большая часть этихъ законовъ была отмѣнена еще до эпохи нашего разсказа и цыгане были подвержены только общимъ распоряженіямъ о бродягахъ и мошенникахъ. Но духъ стариннаго свода уголовныхъ законовъ не былъ еще забыть, и цыганъ все еще жестоко преслѣдовали, когда самые законы противъ нихъ были уже отмѣнены. Достойно замѣчанія, что въ Шотландіи съ ними обращались кротче и законъ признавалъ ихъ предводителей за независимыхъ властелиновъ, верховныхъ судей въ ихъ таборахъ.}.
Зоркіе цыгане мигомъ смекнули, что имъ нечего бояться проѣзжихъ, въ которыхъ не было ничего похожаго на бальи или констебля. Одинъ изъ нихъ, былъ юноша лѣтъ двадцати шести, красивый лицомъ, стройный, смуглый и блѣдный. Замѣчательно хороши была глаза его; губы и подбородокъ очерчены изящно; онъ правилъ лошадью ловко и искусно, и во всей наружности его выражалось какое-то достоинство. Товарищъ его былъ старше, выше ростомъ и крѣпче сложеніемъ. Ему было года тридцать два или три; росту онъ былъ шести футовъ, и рѣдко можно было встрѣтить наружность, въ которой бы такъ ясно выражалась сила и не было ничего грубаго. Онъ ѣхалъ на темногнѣдомъ конѣ и сидѣлъ въ сѣдлѣ, какъ-будто провелъ на немъ полжизни. Глядя издали, съ какимъ спокойствіемъ и ловкостью -- признаками силы и навыка, съѣзжалъ онъ съ пригорка, можно было подумать, что и лицо у него рѣдкой красоты. Но ожиданіе это исчезало при его приближеніи, и статный молодецъ являлся обладателемъ одного изъ самыхъ безобразныхъ лицъ.
Благодаря Дженнеру и прививанью коровьей оспы, мы, англичане, отличаемся теперь красотою не хуже другихъ жителей Европы; но въ эпоху нашего разсказа оспопрививанье было еще неизвѣстно, и каковъ бы ни былъ собою нашъ всадникъ въ молодости, оспа разрушила на лицѣ его всѣ слѣды красоты, исключая глазъ, пощаженныхъ болѣзнью какъ-будто только затѣмъ, чтобы онъ не сдѣлался вполнѣ ужаснымъ. Сверкающій взглядъ его былъ истинно прекрасенъ, но походилъ на красоту Пальмиры, окруженную дикою степью. Лицо его выражало, впрочемъ, доброту, и это искупало многое; съ перваго взгляда вы невольно чувствовали, что передъ вами человѣкъ прямой и честный; но при всемъ томъ, пораженные его безобразіемъ, вы невольно думали: "какъ жаль!"
Оба всадника были въ платьѣ военнаго покроя. Въ то время не считалось неприличнымъ являться въ мундирѣ своего полка, но, несмотря на то, всадники, сколько можно было разсмотрѣть, были одѣты просто въ синіе сюртуки, опоясанные алыми шарфами, и обуты въ ботфорты. При нихъ пистолеты въ мѣховыхъ кубурахъ и шпаги; такъ ѣздили въ то время самые мирные путешественники, и, несмотря на то, что всадники ваши ѣхали безъ прислуги и очевидно принадлежали къ классу людей, всегда служившему цѣлью для нападеній либераловъ, въ наружности ихъ было что-то опасное, и едва ли кто рѣшился бы напасть на нихъ безъ крайней нужды.
Цыгане, не трогаясь съ мѣста, слѣдили за проѣзжими изъ подлобья, притворяясь, что почти ихъ не замѣчаютъ; а ребятишки пустились бѣжать рядомъ съ лошадьми, кувыркаясь какъ обезьяны и прося подаянія; наконецъ дѣвушка лѣтъ пятнадцати или шестнадцати, не слушаясь строгихъ словъ старухи, предсѣдательствовавшей за котломъ, выбѣжала на дорогу и предложила путникамъ погадать.
Къ хиромантіи всадники остались равнодушны, но дали ей по блестящей серебряной монетѣ, бывшей во время оно сикспенсомъ; потомъ поѣхали дальше и заговорили о цыганахъ, о странной исторіи и жалкой участи ихъ, сожалѣя, что ни одно правительство не позаботилось дать имъ постоянныя жилища и значеніе среди сыновъ честной промышленности.
-- Попытка была бы, вѣроятно, безуспѣшна, отвѣчалъ младшій изъ путешественниковъ:-- и, кромѣ того, это лишило бы искусство мелкаго мошенничества его адептовъ, когда даже въ высшемъ обществѣ у васъ есть столько дилетантовъ по этой части.
-- Нѣтъ, отвѣчалъ другой:-- общество не такъ дурно. Между моими знакомыми, слава-Богу, мало воровъ и обманщиковъ.
-- Въ-самомъ-дѣлѣ? возразилъ его спутникъ.-- А подумайте, любезный полковникъ, сколько изъ вашихъ друзей готовы, изъ-за самой пустяшной награды, отнять у васъ то, что для васъ всего дороже? Многіе ли не захотятъ отнять при случаѣ вѣрность вашей жены или любовницы? многіе ли посовѣстятся приписать себѣ чужія заслуги? многіе ли не рѣшатся, побуждаемы духомъ партіи и политическихъ мнѣній, лишить васъ заслуженной славы и честнаго имени? Боже мой! Эти цыгане рыцари честности въ сравненіи съ большою частью вашихъ почтенныхъ друзой и сослуживцевъ.
Спутникъ его промолчалъ съ минуту; только горько-веселая улыбка была отвѣтомъ на эту выходку. Потомъ онъ сказалъ:
-- Я думалъ, де Во, что, возвратясь въ Англію, вы забудете свою мизантропію.
-- О, разумѣется, отвѣчалъ Эдвардъ весело: -- это только такъ, минутная вспышка. Вы сами вѣроятно замѣтили, какъ радуется мое сердце при видѣ родины и при близкомъ свиданіи съ людьми мнѣ милыми, хотя Богъ знаетъ,-- прибавилъ онъ грустно,-- отвѣтятъ ли на любовь мою такою же горячею любовью. Воображеніе замѣняетъ мнѣ, впрочемъ, зрительную трубу принца Али: отсюда вижу, какъ сидятъ онѣ за обычною работой и весело улыбаются въ ожиданіи моего появленія.
Товарищъ его вздохнулъ; но такъ-какъ онъ не изъяснилъ своего вздоха, то мы приглашаемъ читателя войти съ нами въ святилище его сердца; тамъ увидимъ мы, какое божество произвело загадочный звукъ, и жрецъ будетъ въ состояніи изъяснить его истинное значеніе. Оставляя неудачную метафору, скажемъ просто, что картина домашняго крова, любви и веселой встрѣчи друзей пробудила въ груди полковника Маннерса что-то въ родѣ зависти. Впрочемъ, то не была собственно зависть, потому-что сонмъ добрыхъ духовъ ежедневно очищалъ всѣ уголки въ сердцѣ полковника Маннерса отъ малѣйшихъ зародышей зависти, ненависти или злобы; то было собственно сожалѣніе о томъ, что несмотря на множество такъ называемыхъ друзей, несмотря на цѣлый млечный путь знакомыхъ, онъ, пользуясь всеобщимъ уваженіемъ, и сознавая, что пользуется имъ по праву, не зналъ на цѣлой землѣ ни одного уголка, гдѣ встрѣтили бы его послѣ битвы, труда и опасностей любящее сердце, открытыя объятія, веселыя привѣтствія и сверкающіе радостью глаза. Онъ чувствовалъ, что ему всюду чего-то недостаетъ, что въ магической цѣпи его жизненныхъ отношеній нѣтъ одного звѣна, и вздохнулъ, не изъ зависти, но съ горя. Отчасти это зависѣло отъ обстоятельствъ, бывшихъ внѣ его власти. Оставшись сиротою въ самой ранней молодости, онъ не зналъ ни отцовскаго крова, ни груди матери; ни братья, ни сестры не сопутствовали ему на пути жизни; у него были только дальніе родственники; о немъ заботились во время его дѣтства и юношества, какъ о послѣдней отрасли стариннаго рода; онъ не зналъ тѣсныхъ связей родства, оплетающихъ и согрѣвающихъ насъ въ нѣдрахъ многочисленнаго семейства.
Въ этомъ отношеніи одиночество его было невольное; но что онъ не обзавелся своимъ домомъ и не вступилъ въ союзъ столько же тѣсный, какъ и тотъ, въ которомъ отказала ему судьба, это зависѣло отъ его воли, или, лучше сказать, прихоти, причуды, проистекавшей прямо изъ его натуры, хотя и не ладившей, по-видимому, съ другими его свойствами.
Эта причуда (ее нельзя назвать капризомъ) тѣсно связана съ исторіею его жизни; она была плодомъ прошедшихъ событій, которыя мы здѣсь изложимъ. Къ сожалѣнію, я долженъ разрушить всѣ предположенія, возникшія, можетъ статься, въ воображеніи читателя при словѣ "прошедшая исторія жизни полковника Маннерса". Онъ не испыталъ несчастія въ любви, не потерялъ предмета своей страсти во время пожара или переправы черезъ рѣку, или инымъ изъ несчастныхъ случаевъ, употребляемыхъ обыкновенно съ подобною цѣлью. Нѣтъ, онъ не имѣлъ причины оплакивать жестокость или потерю любимой женщины, потому-что до самой минуты знакомства съ читателемъ никогда не былъ влюбленъ.
Дѣло въ томъ, что съ-молоду полковникъ Маннерсъ былъ удивительно хорошъ собой, и прозорливые друзья увѣряли его, что этотъ даръ есть его лучшее достояніе въ настоящемъ и блистательнѣйшая надежда въ будущемъ. Маннерсъ былъ отъ природы вовсе не тщеславенъ; но, видя, что большая часть окружающихъ его людей удивлялись красотѣ его лица гораздо больше, нежели красотѣ души, и любили его за гармонію внѣшнихъ формъ больше, нежели за хорошія качества сердца, онъ убѣдился, что какого уваженія ни заслуживали бы умственныя способности, любовь пробуждается только красотою, и это убѣжденіе сдѣлалось существенною частью сѣти идей, которая, по мнѣнію многихъ, составляетъ самую душу, а по-моему только внутреннее украшеніе души. Двадцати лѣтъ отъ роду Маннерсъ заболѣлъ вдругъ оспою. Нѣсколько времени ему не позволяли смотрѣться въ зеркало, и врачи увѣряли его, что на лицѣ его не останется разительныхъ слѣдовъ болѣзни; но когда наконецъ онъ взглянулъ въ зеркало, то увидѣлъ передъ собою лицо совершенно ему незнакомое. Родные между тѣмъ, заботясь о собственной безопасности, не посѣщали его; и когда онъ, выдержавши долгій карантинъ въ деревнѣ, явился съ визитомъ къ одной кузинѣ, блиставшей нѣкогда за карточными столами при Георгѣ I, старуха поклонилась ему какъ чужому, а потомъ, узнавши, что это Маннерсъ, воскликнула: "Боже мой, Чарльзъ, какъ ты страшенъ!"
Маннерсъ и самъ дошелъ до этого убѣжденія; природная скромность и разочарованіе пробудили въ немъ увѣренность, что онъ никогда, ни при какихъ обстоятельствахъ, не можетъ быть любимъ женщиной. Онъ покорился судьбѣ и рѣшился не думать и не искать того, чѣмъ не суждено было ему наслаждаться. Сначала, по естественному въ человѣческой натурѣ стремленію, онъ бросился въ крайность; оставя женскую любовь совершенно въ сторонѣ, онъ подумалъ, что и дружба мужчинъ будетъ охлаждена его измѣнившеюся наружностью, и что онъ всегда будетъ предметомъ сожалѣнія, граничащаго съ презрѣніемъ. Жизнь доказала ему впослѣдствіи времени ложность этой мысли, но она все-таки оказала значительное вліяніе на его поведеніе. Сознавая въ себѣ великую силу ума и высокія качества сердца, онъ положилъ развить ихъ до возможно высокой степени и пріобрѣсти глубокое уваженіе въ замѣнъ недоступной любви. Служа въ арміи, онъ, съ досады на свое безобразіе, лишавшее его счастья, требуемаго его натурой, безъ разбора вдавался, незнакомый со страхомъ, въ личныя опасности и заслужилъ въ первые годы службы прозваніе безстрашнаго. Скоро однако же замѣтили, что всякой разъ, когда какое-нибудь предпріятіе бывало поручаемо ему, успѣхъ вѣнчалъ дѣло, и что неустрашимость его шла объ руку съ искусствомъ.
Мало-по-малу онъ увидѣлъ, что красота не составляетъ необходимаго условія для дружбы съ мужчинами и въ особенности съ солдатами. Горячее сердце и благородныя чувства, руководимыя благоразуміемъ и скромностью, скоро заслужили ему любовь и уваженіе въ различныхъ корпусахъ арміи, гдѣ онъ служилъ, и онъ сблизился съ однимъ или двумя изъ своихъ сослуживцевъ. Но что касается до любви женщинъ, то онъ не имѣлъ, къ сожалѣнію, повода измѣнить свой образъ мыслей. Да онъ и не старался измѣнить его, потому-что любовь женщины, какъ мы уже сказали, необходимо требовала, по его мнѣнію, красоты, и это убѣжденіе было тѣсно сплетено съ кругомъ его остальныхъ идей. Онъ пересталъ объ этомъ и думать, посвятилъ себя совершенно своему званію, пріобрѣлъ славу, любовь и уваженіе сослуживцевъ, вѣсъ въ обществѣ, и былъ доволенъ, или если и не былъ вполнѣ доволенъ, то по-крайней-мѣрѣ тижелое чувство, тоска по болѣе тѣсномъ союзѣ, основанномъ на гармоніи сердецъ, а не головъ, высказывалась въ немъ только изрѣдка невольнымъ вздохомъ, подобно тому, какъ это случилось и теперь.
Спутникъ его замѣтилъ этотъ вздохъ, но не сдѣлалъ на него никакого замѣчанія. Несмотря на тѣсную дружбу съ Маннерсомъ, возникшую изъ взаимныхъ услугъ, о которыхъ мы разскажемъ потомъ подробнѣе, онъ чувствовалъ, что старое знакомство не даетъ ему права заглядывать въ глубочайшія нѣдра чужой души, изъ которыхъ вылетаютъ подобные вздохи. Онъ только замѣтилъ, что легкая тѣнь, омрачившая лицо его друга, пала на него отъ словъ, изображавшихъ счастье, неладившее съ мизантропіей Маннерса. Онъ пришпорилъ лошадь и перемѣнилъ разговоръ.
Это было, какъ уже сказано, подъ-вечеръ; когда всадники проѣзжали мимо цыганскаго табора, потокъ пурпурныхъ лучей пролился на дорогу съ неба, обѣщавшаго цѣлый рядъ ясныхъ дней; потомъ, когда они съѣхали на ровную плоскость и обогнули лѣсъ по дорогѣ вокругъ холмовъ, небо начало сѣрѣть, и по чащѣ засверкали золотыя точки, возвѣстившія о быстромъ приближеніи темноты. Полмили дальше засвѣтлѣла серебряная, широкая полоса рѣки, и черезъ четверть часа путники доѣхали до мѣста, гдѣ эта рѣка круто поворачивала вокругъ выступивщаго изъ горной цѣпи мыса, и гдѣ едва оставалось мѣстечко для проѣзда между берегомъ и лѣсомъ. По ту сторону рѣки тянулся узкій зеленый лугъ, окаймленный соснами, и отъ изгиба берега шла вправо глубокая и темная лощина. Тѣнь деревъ надъ водою, тѣмнѣющее небо и пустынный характеръ этого мѣста дѣлали мрачное впечатлѣніе; воронъ тяжело поднялся съ берега и каркая опустился на какую-то падаль въ тростникѣ.
-- Вотъ мѣстечко! какъ нарочно устроено для разбоя, сказалъ полковникъ Маннерсъ, слегка обращаясь къ де Во, нѣсколько минутъ хранившему молчаніе.
-- Да, отвѣчалъ де Во: -- двадцать лѣтъ тому назадъ на этомъ самомъ мѣстѣ былъ убитъ мой дядя.
-- Въ-самомъ-дѣлѣ? спросилъ Маннерсъ, и потомъ прибавилъ: -- да, помнятся, я что-то объ этомъ слышалъ, еще ребенкомъ, но подробности забылъ.
Онъ произнесъ эти слова, какъ-будто давая знать, что желалъ бы снова выслушать исторію; но де Во промолчалъ. Черезъ минуту вниманіе путниковъ было привлечено топотомъ лошади, бѣжавшей крупною рысью. Секундъ черезъ двадцать мимо нихъ быстро проѣхалъ всадникъ, закутанный въ широкій плащь; онъ не заговорилъ и даже не раскланялся съ ними, но появленія его было достаточно, чтобы прервать начатый разговоръ. Когда незнакомецъ исчезъ, Маннерсъ почувствовалъ, что ему неловко повторить сказанное, если де Во самъ не станетъ продолжать разговора. Но де Во молчалъ; онъ не принадлежалъ къ числу людей, любящихъ распространяться о несчастіяхъ друзей и родныхъ, и завелъ другой разговоръ, обративши вниманіе своего спутника на горы и межи, отдѣлявшія землю его отца отъ земель тетки, и съ увлеченіемъ заговоривши о весело проведенномъ здѣсь дѣтствѣ и новыхъ надеждахъ, пробужденныхъ въ груди его видомъ родныхъ полей. Слова его отзывались впрочемъ какимъ-то недовольствомъ, странно противоречившимъ теплотѣ его чувствъ и выраженій. Онъ какъ-будто сомнѣвался въ любви, о которой говорилъ такъ краснорѣчиво, не вѣрилъ, казалось, въ радость, которую чувствовалъ такъ живо, и даже смѣялся до нѣкоторой степени надъ самимъ собою, что говоритъ о вещахъ, въ которыхъ такъ страстно желаетъ увѣриться.
Но такова была школа, въ которой воспитался де Во. Онъ жилъ постоянно на верху счастья и не зналъ ни въ чемъ препятствій; а это, по моему мнѣнію, вѣрнѣйшій путь къ мизантропіи. Нельзя предположить, чтобы человѣкъ сдѣлался мизантропомъ вслѣдствіе великихъ несчастій. Нѣтъ! имъ дѣлается тотъ, кто былъ счастливъ ter et amplius. Только избалованныя дѣти слѣпой богини бьются на ея колесѣ; а испытавшіе однѣ неудачи впиваются въ ободъ, надѣясь на лучшій оборотъ его, пока онъ не сбросятъ ихъ въ безграничное будущее.
Эдвардъ де Во былъ въ апогеѣ своего счастья. Онъ не зналъ, что такое серьёзная неудача или великое несчастіе; но именно поэтому-то и скоплялъ онъ въ памяти всѣ испытанныя имъ легкія непріятности и готовъ былъ заколоться булавками. Впрочемъ, можетъ статься, что это расположеніе духа было у него наслѣдствевное: въ отцѣ его оно высказывалось еще рѣзче, проявляясь въ раздражительной нетерпѣливости и оскорбительномъ презрѣніи къ тѣмъ, кто ему не нравился; въ сынѣ оно мѣшалось съ болѣе человѣческимъ чувствомъ и, очищенное въ средѣ нѣжнаго сердца, высказывалось только улыбкою надъ чѣмъ-нибудь ложнымъ, притворнымъ или безсмысленнымъ, въ ѣдкомъ сарказмѣ надъ низостью или злобой, или въ горячемъ негодованіи на малодушіе.
Теперь, когда онъ ѣхалъ на свиданье съ друзьями, которыхъ не видалъ года три, въ сопровожденіи друга, не видавшаго ихъ никогда, маленькій міръ его сердца пришелъ въ странное движеніе. Радость, какую только можетъ чувствовать теплое сердце, возставала противъ холода свѣтскихъ приличій, но при всемъ томъ онъ мучилъ себя тысячью воображаемыхъ неловкостей. То казалось ему, что явный восторгъ его недостоинъ порядочнаго человѣка и роняетъ его въ глазахъ товарища; то начиналъ онъ сомнѣваться, довольно ли горячо встрѣтятъ его родные и друзья и оправдаютъ ли они его неумѣренную радость; а самъ онъ между тѣмъ, боясь показаться смѣшнымъ, скрывалъ своя чувства, чтобы не подать даже искреннему другу своему повода хоть къ малѣйшей насмѣшкѣ.
-- Напрасно я не оставилъ Маннерса въ Лондонѣ, думалъ онъ,-- лучше, если бы всѣ дурачества перваго свиданія прошли безъ него. Впрочемъ, такъ угодно было тетушкѣ, и теперь этого уже не измѣнишь.
Заря угасла наконецъ совершенно, и сумерки облегли деревья, рѣку и горы. Звѣзда за звѣздою засверкали на небѣ, и свѣтъ ихъ становился все ярче и ярче, по мѣрѣ того, какъ плавающій въ непостижимой безднѣ шаръ нашъ обращался одной гемисферой своей прочь отъ солнца. Наконецъ совершенно стемнѣло.
Черезъ десять минутъ, дорога, пролегавшая между горами и рѣкою и часто сворачивавшая съ настоящаго своего направленія, привела ихъ къ крутизнѣ надъ обширною долиной, въ которой полковникъ Маннерсъ скорѣе отгадалъ, нежели разглядѣлъ разбросанную большую деревню. По скату горы были разсыпаны сотки блестящихъ точекъ: то огни сверкали въ окнахъ хвалить, какъ свѣтящіеся черви среди темной зелени огорода; иногда, при входѣ или выходѣ кого-нибудь изъ обитателей деревни, сквозь разстворенную дверь разливалась и въ ту же минуту угасала яркая полоса пламени. Чуткая собака услышала топотъ лошадей, тявкнула раза два или три и залилась потомъ нескончаемымъ лаемъ. Скоро завторили ей другія и, подобно людямъ, всегда готовымъ поднятъ шумъ, затянули хоромъ, не разбирая, слышали ли онѣ топотъ, возбудившій негодованіе запѣвалы, или нѣтъ.
Это привѣтствіе обрадовало де Во: оно напомнило ему, что онъ дома, или по-крайней-мѣрѣ близко жилища, которое ему дороже всѣхъ прочихъ. Онъ указалъ на гребень горы за деревней: тамъ, на серебристомъ западномъ небѣ, рисовался рѣзкій черный силуэтъ большого дома со множествомъ трубъ, архитектуры не легкой и не игривой, но приличной странѣ мира и комфорта.
-- Вотъ домъ моей тетки, сказалъ онъ. По дорогѣ, отъ того мѣста, гдѣ встрѣтили мы проѣзжаго, до него около трехъ миль; а по тропинкѣ черезъ горы не будетъ и одной. но по тропинкѣ проѣхать верхомъ невозможно; иначе я непремѣнно рискнулъ бы вашей шеей, Маннерсъ, а ужъ не поѣхалъ бы въ объѣздъ.
И -- странно!-- объѣздъ этотъ показался де Во гораздо длинѣе и скучнѣе именно въ ту минуту, когда онъ увидѣлъ уже передъ собою домъ, окончательную цѣль путешествія. Не вдаваясь въ изслѣдованіе предмета, до котораго вамъ нѣтъ дѣла, мы можемъ предположить, что въ груди де Во проснулось смутное, безотчетное чувство сомнѣнія и страха, знакомое почти каждому, кто послѣ долгаго отсутствія подъѣзжалъ къ своему дому,-- чувство, которое по справедливости можно назвать порожденіемъ нашихъ надеждъ,-- робость, которую зарождаетъ въ насъ сознаніе шаткости людской судьбы, и которая проходитъ только тогда, когда мы удостовѣрились, что все благополучно. Кто, возвращаясь домой издалека, не задавалъ себѣ вопроса при видѣ родимой кровли: "все ли тамъ по прежнему? не коснулось ли несчастіе этого порога? не посѣтили ли этого жилища болѣзнь или горе? миновала ли его смерть?"
Какія чувства ни шевелились бы въ груди де Во, онъ, несмотря на долгій объѣздъ и свое нетерпѣніе, укоротилъ поводья и убавилъ шагу, указывая спутнику своему на темный профиль дома. Въ эту минуту свѣтъ блеснулъ въ одномъ изъ оконъ, перешелъ въ другое и потомъ вдругъ освѣтилъ три окна рядомъ. Это походило на привѣтствіе, на маякъ, извѣщавшій, что все благополучно; и хотя теперь никто и въ грошъ не ставитъ вещи, которыя нѣкогда, будучи ловко прилагаемы къ дѣлу, выигрывали сраженія, т. е. предзнаменованія, однако же у всякаго есть своя невысказанная и непризнанная авгурская системка. Эдвардъ и его товарищъ, увидѣвши благопріятный знакъ, пришпорили лошадей и весело двинулись впередъ.
ГЛАВА II.
Читатель, любящій разнообразіе, вѣроятно будетъ радъ, если мы, оставивши нашихъ всадниковъ, обратимся теперь къ другому, не менѣе важному въ нашемъ разсказѣ лицу.
Въ этомъ же самомъ лѣсу, который, какъ уже сказано, покрывалъ холмы и облегалъ съ обѣихъ сторонъ дорогу, только съ другой, отдаленнѣйшей части его, куда не проникалъ еще взоръ читателя, шелъ въ это время скорымъ, но спокойнымъ шагомъ человѣкъ; онъ пробирался по тропинкѣ до-того закрытой вѣтвями мелкаго кустарника, что по ней могъ слѣдовать только хорошо знакомый со всѣми уголками лѣса.
Человѣкъ этотъ былъ съ виду худощавъ и казался высокъ, хотя въ сравненіи съ другими и нельзя было причислить его къ высокорослымъ. Длинныя жилистыя руки, маленькія ступни, тонкія голени говорили о большой дѣятельности, хотя онъ вступалъ уже въ тотъ возрастъ, когда гибкость и ловкость молодости обыкновенно исчезаютъ. На немъ былъ старый длинный бурый кафтанъ, неизмѣримаго объема въ сравненіи съ его худощавой особой; пробираясь какъ змѣй сквозь чашу, путникъ походилъ на угря въ плащѣ, если воображеніе читателя довольно живо для такого сравненія. Шляпа, видѣвшая много прошедшихъ дней, была надвинута на его глаза, и подъ ней красовалось лицо, искупавшее невзрачность всей остальной фигуры. Цвѣтъ этого лица говорилъ о происхожденіи путника: оно было блѣдно-зеленовато, безъ всякаго слѣда румянца,-- лицо чисто Цыганское. Небольшой, слегка орлиный носъ особенной формы, представлялъ отъ корня до конца своего гогартовскую линію красоты. Брови были тонки и ровны какъ у черкешенки; глаза, оттѣненные длинными, густыми, черными рѣсницами, свѣтились дикимъ, мрачнымъ, меланхолическимъ огнемъ. Лобъ былъ широкъ и высокъ; длинные, лоснящіеся, черные волосы непринужденно падали густыми волнами вокругъ лица и не носили на себѣ слѣда убѣляющей руки времени, хотя путнику не могло быть меньше пятидесяти пяти или шести лѣтъ, а было можетъ быть и больше. Зубы его были такъ крѣпки и бѣлы, какъ-будто бетель въ-самомъ-дѣлѣ имѣетъ чудесныя свойства, приписываемыя ему его продавцами.
Таковъ былъ человѣкъ, кравшійся сквозь кустарникъ такъ незамѣтно, что не спугнулъ бы, казалось, и чуткаго оленя. Онъ пробирался къ табору, отстоявшему отъ него еще довольно далеко, и хотя очевидно былъ хорошо знакомъ съ мѣстностью, но все-таки долженъ былъ выглядывать разныя примѣты, чтобы не сбиться съ пути. Встрѣчая какой-нибудь пригорокъ, возвышавшійся надъ остальною мѣстностью, онъ всходилъ на него и нѣсколько минутъ вглядывался въ окрестный лѣсъ, озаренный багровыми лучами вечерняго солнца.
Всякой разъ при подобномъ обзорѣ могъ онъ замѣтить на разстояніи одной мили голубоватый дымъ, ровно подымавшійся въ тихомъ воздухѣ на нѣсколько сотъ футовъ вверхъ и потомъ разстилавшійся по лѣсу легкими клубами. Туда направлялъ онъ постоянно свой путь; и всякой, кто замѣтилъ страсть цыганъ разводить огонь у даже когда по-видимому въ немъ нѣтъ никакой надобности, едва ли усомнится, что онъ служитъ имъ во многихъ случаяхъ путеводнымъ сигналомъ.
Сквозь чащу скоро итти нельзя; настали почти совершенные сумерки, прежде нежели цыганъ достигъ табора своихъ земляковъ. Слухъ людей, безопасность которыхъ часто зависитъ отъ остроты его, обыкновенно изощренъ привычкою, и тихіе шаги путника не ускользнули отъ вниманія сидѣвшихъ вокругъ огня. Они мало обратили вниманія на всадниковъ, проѣхавшихъ мимо нихъ четверть часа тому назадъ, но звукъ спокойной поступи со стороны лѣса, шумъ разбиваемыхъ вѣтвей и легкое хрустѣніе осеннихъ листьевъ сдѣлали на нихъ впечатлѣніе гораздо сильнѣе. Двое или трое статныхъ молодцовъ вскочили и стали прислушиваться, откуда идутъ шаги, какъ-будто желая угадать, какого рода посѣтитель сокрытъ деревьями. Черезъ минуту путникъ вышелъ въ пролѣсокъ, и товарищи его увидѣли, что имъ нечего опасаться. Вставшіе обратились къ прочимъ и сказали: "Это Фарольдъ". Въ голосѣ ихъ выразилось мало удовольствія, но не было и безпокойства.
Нѣсколько молодыхъ цыганъ, одѣтые, подобно богинѣ радуги, въ пестрыя лохмотья, бросились на-встрѣчу пришедшему; а старшіе члены почтеннаго собранія, засѣдавшаго подъ дубами, встрѣтили его спокойно оставшись на своихъ мѣстахъ, съ лицами, выражавшими уваженіе съ примѣсью какого-то неудовольствія.
-- Проѣзжалъ или проходилъ кто-нибудь безъ меня, Вилльямъ? спросилъ пришедшій у молодого цыгана, ближе прочихъ лежавшаго къ дорогѣ и вооруженнаго огромнымъ кистенемъ.
-- Прошла женщина съ яйцами съ рынка, три крестьянина съ поля, егерь-сторожъ, пославшій всѣхъ насъ къ чорту, и сказавшій, что будь только его воля, такъ онъ скоро выжилъ бы насъ отсюда, да еще проѣхали два джентльмена верхомъ, давшіе Леенѣ шиллингъ.-- Таковъ былъ обстоятельный отвѣтъ молодого цыгана, очень неласково нахмурившаго брови, когда онъ передавалъ брань и угрозы егеря.
Другой, котораго звали Фарольдомъ, обратилъ вниманіе только на извѣстіе о проѣздѣ джентльменовъ и сдѣлалъ нѣсколько вопросовъ на ихъ счетъ, молоды ли они или стары, какъ одѣты, какого росту, какого, по-видимому, званія?
На все это онъ получилъ такіе точные и подробные отвѣты, что равнодушіе, съ которымъ цыгане смотрѣли на проѣзжавшихъ всадниковъ, оказалось только притворнымъ: всѣ мелочи одежды, все, что только можно было разглядѣть глазами, было тщательно замѣчено и твердо удержано въ памяти.
Языкъ, на которомъ говорили между собою цыгане, былъ смѣсь какого-то чужеземнаго нарѣчія, происхожденіе и строй котораго, вѣроятно, на-всегда останутся недоступны изслѣдованію, и англійскаго, съ примѣсью многихъ рѣзкихъ фразъ изъ воровского жаргона. Но такъ-какъ это цыганское нарѣчіе, вѣроятно, не очень интересно для читателя, то мы и будемъ оередавать разговоръ ихъ на языкѣ болѣе понятномъ.
Отчетъ, данный молодымъ цыганомъ, показался Фарольду удовлетворительнымъ; онъ два раза спросилъ: "все ли?" и сдѣлалъ еще нѣсколько вопросовъ о егерѣ, выразившемъ такія непріязненныя чувства къ ихъ обществу.
-- Держите ухо востро, ребята, сказалъ онъ, выслушавши всѣ отвѣты: -- тутъ не все ладно, придется, я думаю, сняться и убраться съ этого хорошаго мѣстечка.
-- И чѣмъ скорѣе -- тѣмъ лучше,-- сказала старуха, сидѣвшая у котла: что намъ тутъ дѣлать? за четыре мили отъ фермы, за пять отъ села,-- какъ тутъ кормиться?
-- Мало развѣ въ лѣсу зайцевъ и кроликовъ? отвѣчалъ Фарольдъ: -- мнѣ по-крайнѣй-мѣрѣ сотня перебѣжала дорогу.
-- Да не вѣчно же ѣсть черное мясо, возразила старуха: -- вотъ Тини принужденъ былъ прогуляться пять миль за этимъ каплуномъ, да еще въ-добавокъ едва не попался.
-- Хорошо, дай черное мясо мнѣ, отвѣчалъ Фарольдъ: -- я отказываюсь отъ ихъ откормленныхъ каплуновъ, за которыми они ухаживаютъ день и ночь какъ за больными дѣтьми. Дай мнѣ вольной дичи, принадлежащей по естественному закону тому, кто ее застрѣлятъ.
-- Нѣтъ, Фарольдъ, ты долженъ получить свою долю каплуна, сказала старуха.
Какъ ни покажется это странно, а у воровъ есть своего рода честь, и у цыганъ своего рода великодушіе. Старуха, засѣдавшая у котла, могла бы, судя по величинѣ ея рта, сама съѣсть всего каплуна, но цыганское великодушіе побудило ее гостепріимно пригласить Фарольда раздѣлить трапезу и назвать его "молодцомъ, хоть и упрямцемъ".
Цыгане расположились вокругъ огня, поставили со всѣхъ сторонъ табора сторожевыхъ, и сняли котелъ съ поддерживавшихъ его палокъ; достали ножи и ножички, и на зеленой одеждѣ зелени, вмѣсто скатерти, явились разнообразныя кушанья на ужинъ вѣчнымъ странникамъ. Пиръ былъ веселый, и фигуры ихъ, всегда живописныя, приняли какіе-то легкіе контуры и строгую античную грацію, когда они прилегли на траву въ свободныхъ, непринужденныхъ позахъ, свойственныхъ только сынамъ дикой свободы, и костеръ и заря озаряли ихъ двойнымъ причудливымъ свѣтомъ. Всѣ женщины вышли изъ шалашей, и въ томъ числѣ двѣ или три красавицы, какихъ не найти можетъ быть ни между еврейками, ни между гречанками. Въ таборѣ было, по-видимому, больше женщинъ, нежели мужчинъ, а дѣтей больше, нежели тѣхъ и другихъ; порядокъ и субординація ее были впрочемъ нарушаемы; дѣтей усадили позади старшихъ, и достаточно снабжаемые пищею, они не порывались за указанную имъ границу.
Едва только успѣли цыгане съѣсть по куску и выпить по чаркѣ, какъ отдаленнѣйшій часовой, мальчикъ лѣтъ двѣнадцати, прибѣжалъ съ своего поста и прошепталъ таинственныя слова: "лошадиный топотъ!"
-- Одна или нѣсколько? спросилъ его Фарольдъ, между тѣмъ какъ прочіе поспѣшили убрать лучшія яства и оставили на виду только самую простую пишу.
-- Одна! отвѣчалъ мальчикъ, убѣгая обратно къ своему посту.
Черезъ минуту въ таборѣ получено было извѣстіе, что по дорогѣ скачетъ во весь опоръ какой-то всадникъ, и описаны примѣты его, сколько ихъ можно было разсмотрѣть въ темнотѣ. Все это, замѣтьте, было исполнено быстро и спокойно; часовые двигались не слышно, какъ кошки по мокрой травѣ, и говорили шопотомъ: но движенія ихъ были поспѣшны и рѣчи немногословны.
Всадникъ не медлилъ; не успѣли цыгане перекинуться нѣсколькими словами, какъ онъ уже показался на дорогѣ прямо противъ ихъ огня. Тутъ онъ вдругъ укоротилъ поводья, соскочилъ съ коня, громко кликнулъ мальчика, стоявшаго на-стражѣ и приказалъ ему подержать лошадь.
-- Это онъ, сказалъ Фарольдъ: -- это онъ!-- и, вскочивши съ травы, онъ пошелъ навстрѣчу пріѣхавшему, который шелъ право къ огню и протянулъ руку цыгану. Фарольдъ крѣпко пожалъ ее и устремилъ глаза свои на лицо незнакомца, озаренное мерцающимъ свѣтомъ дровъ; пріѣзжій съ такимъ же вниманіемъ разсматривалъ мрачныя черты цыгана. Они высматривали, казалось, обоюдно на своихъ лицахъ слѣды разрушающаго времени.
Кажется, эти дѣйствительно было такъ; первыя слова цыгана были:
-- Мы оба очень измѣнились.
-- Да, Фарольдъ, измѣнились, отвѣчалъ незнакомецъ. Столько лѣтъ не проходятъ безъ слѣда. Получали вы мое послѣднее письмо?
-- Получилъ, отвѣчалъ Фарольдъ,-- и исполнилъ все въ точности.
-- Что же, вы его видѣли? спросилъ пріѣзжій поспѣшно.
-- Видѣлъ, отвѣчалъ Фарольдъ: -- въ паркѣ, когда онъ гулялъ одинъ; я перепрыгнулъ черезъ стѣну, и....
До сихъ поръ пылкія чувства, волнующія человѣка при встрѣчѣ послѣ долгой разлуки съ близкимъ ему человѣкомъ, не давали цыгану и его собесѣднику подумать о томъ, что они разговариваютъ при многихъ свидѣтеляхъ. Но среди послѣдней фразы, глаза Фарольда обратились на группу, окружавшую огонь, и онъ остановился. Незнакомецъ въ ту же минуту понялъ это молчаніе и подхватилъ:
-- Да, да, отойдемъ: мнѣ надо все услышать.
-- Разумѣется, отвѣчалъ Фарольдъ: -- хотя вамъ и придется, можетъ быть, услышать многое, чего бы вы не хотѣли. Пойдемте на дорогу: тамъ мы отъ людскихъ ушей дальше, нежели гдѣ-нибудь.
Они пошли молча; глубокое чувство нѣмо, а собесѣдники наши были по нѣкоторымъ причинамъ, которыя будутъ изъяснены послѣ, растроганы встрѣчей своей въ этомъ мѣстѣ сильнѣе, нежели иной человѣкъ, но слабѣе характеромъ, при значительнѣйшемъ, по-видимому, поводѣ.
Прошедши въ совершенномъ молчаніи шаговъ двѣсти или триста, цыганъ вдругъ началъ опять разговоръ.
-- Да, сказалъ онъ: -- съ-молоду мы думаемъ о будущемъ, подъ старость о прошедшемъ; а право не стоитъ думать ни о томъ, ни о другомъ. Мы не властны измѣнить того, что будетъ, или исправить то, что было. Я его видѣлъ: я узналъ, что онъ каждый день гуляетъ въ паркѣ одинъ, и подстерегъ его за стѣною; онъ шелъ по длинной аллеѣ, ведущей къ западнымъ воротамъ.... помните?
-- Помню; что же онъ, Фарольдъ?
-- Былъ мраченъ и угрюмъ, отвѣчалъ цыганъ.-- Руки заложены за спину, шляпа надвинута на глаза, взоръ опущенъ въ землю; бѣлые зубы его,-- у него все еще такіе же прекрасные зубы,-- кусали нижнюю губу. Право, еслибы мои одинокія прогулки были также мрачны, я не тронулся бы съ мѣста, легъ бы у дороги и умеръ. Идя по аллеѣ, онъ вонзалъ глаза въ одинъ какой-нибудь камешекъ на дорогѣ, какъ-будто они прикованы къ нему волшебною силой, а потомъ вдругъ озирался назадъ, не наблюдаетъ ли кто за его прогулкой, или свисувъ, какъ-будто зовя своихъ собакъ, хотя при немъ не было ихъ ни одной.
Пріѣзжій глубоко вздохнулъ и спросилъ:
-- Во какъ его здоровье? каковъ онъ на-видъ? много измѣнился? Когда-то онъ былъ очень крѣпокъ, а теперь?
-- Теперь вы не узнали бы его, отвѣчалъ цыганъ и хотѣлъ продолжать, когда тотъ прервалъ его поспѣшно.
-- Не узналъ бы? О, нѣтъ! если бы лѣта убѣлили его волосы и погасили взоръ, если бы страданія изсушили его тѣло и пригнули станъ, если бы даже смерть и разрушеніе уже начали превращать его въ прахъ, я узналъ бы его, пока этотъ прахъ еще не разсыпался въ безобразную груду! Не узнать его, Фарольдъ! мн ѣ не узнать его?
-- Я хотѣлъ только сказать, что онъ измѣнился гораздо больше васъ. Когда мы видѣлись съ вами въ послѣдній разъ, вы были въ полномъ цвѣтѣ молодости, а теперь вы старикъ, и только. Но онъ, онъ не постарѣлъ, а уничтожился. Это не то, что цвѣтокъ, который увялъ и отцвѣлъ въ свое время; червь источилъ его преждевременно, и онъ засохъ, скорчился и осыпался. Онъ желтѣе меня, получившаго цвѣтъ свой въ наслѣдство отъ предковъ, сотни лѣтъ прожившихъ въ знойной странѣ; онъ пожелтѣлъ менѣе чѣмъ въ двадцать лѣтъ, отъ огня, палящаго его сердце. Онъ сгорбился, и лицо его вытянулось какъ орлиный клювъ.
-- Грустно, грустно, сказалъ незнакомецъ: -- но могло ли это быть иначе? Что далѣе? Что было при вашемъ свиданіи? узналъ онъ васъ?
-- Въ ту же минуту, отвѣчалъ цыганъ.-- Я зналъ одного изъ нашихъ, который умѣлъ выжигать раскаленнымъ желѣзомъ на дубовыхъ доскахъ лица, которыхъ не смывала вода, и никому не извѣстно лучше васъ, что черты моего лица вожглись въ его сердце такъ глубоко, что ихъ не смоетъ цѣлая рѣка слезъ. Вотъ что было ври нашей встрѣчѣ: когда онъ подошелъ довольно близко, я спрыгнулъ со стѣны и очутился прямо передъ нимъ. Онъ отскочилъ прочь, какъ-будто отъ змѣи, но въ ту же минуту опомнился, и я видѣлъ, какъ онъ колебался: признать ли меня, или притвориться, что не узнаетъ. Онъ рѣшился на первое. Спросилъ меня довольно ласково, зачѣмъ я здѣсь. "Я думалъ, что васъ нѣтъ въ королевствѣ -- сказалъ онъ: -- вы обѣщали сэру Вильяму Рейдеру не возвращаться." Я отвѣчалъ ему что онъ не ошибается, и что я возвратился по требованію самого Рейдера.
-- Что же онъ на это сказалъ? опросилъ тотъ поспѣшно.
-- Онъ изумился и проворчалъ что-то въ родѣ "негодяя и обманщика;" но черезъ минуту, какъ вамъ и самимъ случалось это видѣть въ старые годы, онъ опомнился, и гордо и мрачно, какъ-будто властенъ надъ жизнью всего человѣчества, спросилъ, что побудило къ этому сэра Вильяма Рейдера? "Какая-нибудь да была же причина -- сказалъ онъ, глядя на меня язвительно.-- Намѣренъ онъ разъиграть негодяя или дурака, или и то и другое? Ворочемъ, какое бы ни надѣлалъ онъ дурачество, онъ самъ отъ него пострадаетъ; мнѣ теперь ужь поздно вредить." И, говоря это, онъ значительно покачалъ головою, какъ-будто хотѣлъ сказать: вы знаете, что это такъ.
Губы незнакомца покривились при этомъ разсказѣ, по-видимому сильно его интересовавшемъ; но такъ-какъ мы не знаемъ, что происходило у него въ душѣ, то и не беремся изъяснить эту нѣсколько горькую улыбку.
-- Я сказалъ ему, продолжалъ цыганъ: -- какъ вы мнѣ поручили, что пріятель его имѣетъ нужду въ пяти тысячахъ фунтовъ и, въ надеждѣ на его великодушіе, приказалъ мнѣ возвратиться Въ Англію и попросить у него эту сумму. При этихъ словахъ лицо его совершенно омрачилось, и, подумавши съ минуту, онъ взглянулъ на двѣ аллеи -- мы стояли на перекресткѣ -- не увидитъ ли гдѣ садоваго сторожа, чтобы велѣть схватить меня. И знаю, что это была его мысль. Но никого не было вблизи, и онъ отвѣчалъ, глядя на меня такими глазами, какъ будто хочетъ обратить меня въ-прахъ: "скажите сэру Вильяму Рейдеру, гдѣ бы онъ ни былъ, что онъ не вынудитъ у меня ни гроша больше. Я акуратно отсылалъ ему его тысячу фунтовъ въ годъ, и если какой-нибудь изъ пакетовъ затерялся, онъ долженъ былъ извѣстить меня объ этомъ. Я не согласенъ играть роль губки, которую можно выжимать по произволу, и не боюсь ложныхъ обвиненій. Я готовъ дать отвѣтъ на всякое обвиненіе и оправдаться передъ цѣлымъ свѣтомъ, если кто-нибудь осмѣлятся обвинить меня"! Онъ говорилъ очень твердо, прибавилъ цыганъ, и я все это время смотрѣлъ въ землю, хотя и чувствовалъ, что онъ смотритъ мнѣ въ лицо; но когда онъ кончилъ, я взглянулъ ему прямо въ лицо; губы его задрожали, и онъ опустилъ глаза.
-- И онъ остался при своемъ отказѣ? спросилъ незнакомецъ, на лицѣ котораго смѣнялись, сообразно разсказу Фарольда, различныя ощущенія.-- Онъ остался при своемъ отказѣ?
-- Рѣшительно! отвѣчалъ Фарольдъ:-- только измѣнилъ тонъ свой со мною: сказалъ, что сердитъ на сэра Рейдера, а не на меня, и спросилъ, гдѣ провелъ я столько лѣтъ. На отвѣтъ мой: "въ Ирландіи" -- онъ замѣтилъ: -- "бѣдная страна; тамъ вы не могли скопить денегъ." Потомъ заговорилъ о прошедшемъ: какъ старый лордъ взялъ меня къ себѣ въ замокъ за то, что я былъ хорошенькій мальчикъ, какъ я провелъ у него два года слишкомъ, и какъ онъ хотѣлъ дать мнѣ воспитаніе; сказалъ, что напрасно я убѣжалъ опять въ цыганскій таборъ; вынулъ кошелекъ и отдалъ мнѣ все, что въ немъ было, жалѣя, что нѣтъ съ нимъ больше, но обѣщалъ прислать мнѣ въ знакъ старой памяти еще, если я скажу ему, гдѣ насъ найти. Въ продолженіи всего этого разговора онъ безпрестанно поглядывалъ на аллеи, не идетъ ли кто-нибудь изъ сторожей, чтобы приказать схватить меня и обвинить въ грабежѣ или чемъ-нибудь подобномъ. Это видно было по его глазамъ. Я сказалъ, что мы стоимъ таборомъ за пять миль на востокъ, простился съ нимъ мирно и ушелъ, смѣясь, что онъ могъ себѣ вообразить, будто между мною и имъ могутъ быть какія-нибудь отношенія, кромѣ смертельной ненависти.
Незнакомецъ задумался и молчалъ нѣсколько минутъ; потомъ, какъ человѣкъ, который желаетъ дать полученной новости время созрѣть въ умѣ, онъ оставилъ въ сторонѣ опасенія цыгана и сообщенныя имъ извѣстія и заговорилъ о вещахъ, которыя, казалось, должны были интересовать его меньше прочихъ, именно объ исторіи самого Фарольда. Онъ сдѣлалъ это съ намѣреніемъ отклонить на-время бесѣду о важнѣйшей части разсказа; но при всемъ томъ голосъ его не отзывался апатіей общихъ мѣстъ, свидѣтельствующихъ объ отсутствіи выражаемымъ человѣкомъ чувствъ; напротивъ того, онъ говорилъ съ жаромъ, съ любовью, съ увлеченіемъ, изъявляя сожалѣніе, что цыганъ отказался въ молодости отъ выгодъ, рѣдко достающихся на-долю его соплеменникамъ.
-- Вы сожалѣете объ этомъ? возразилъ цыганъ: -- отчего?
-- Вы сами сдѣлали бы на моемъ мѣстѣ тоже. Изнѣженную, лѣнивую жизнь промѣнялъ я на вольную и дѣятельную. Я простился съ ложными формами, неестественнымъ принужденіемъ, разслабляющими привычками и болѣзнями, и обратился къ обычаямъ моихъ предковъ, къ естественному образу жизни среди прекрасной природы и къ неизмѣнному здоровью. Мы знаемъ только одну болѣзнь, послѣднюю, которая сводитъ въ могилу; обмороки и разстройство нервовъ намъ неизвѣстны. Спросите у вашихъ докторовъ -- порожденія вашего образа жизни -- не завидна ли доля цыгана, не знающаго недуговъ, казнящихъ человѣка за его изнѣженныя привычки.
-- Это правда, Фарольдъ, но недолгое время, проведенное вами въ другой средѣ, должно было развить въ васъ вкусъ къ удовольствіямъ, которыхъ вы теперь лишены. Вы не могли не увидѣть преимуществъ закона и порядка, вы не могли не плѣниться умственными удовольствіями и не можете не желать сношеній съ людьми, равными вамъ по уму и познаніямъ.
-- Чтожь, развѣ я не имѣю ихъ? возразилъ цыганъ, горячо защищая свое племя.-- Напрасно вы думаете, что между нами нѣтъ такихъ же ученыхъ и мыслителей, какъ и у васъ: они у насъ есть, только на свой ладъ. Вы не можете насъ понять. Вы думаете, что мы разнимся отъ васъ только образомъ жизни; но вспомните, что, говоря съ настоящимъ цыганомъ, идущимъ по слѣдамъ своихъ предковъ, вы говорите съ человѣкомъ другого племени, другой вѣры, другого склада ума, другихъ чувствъ, другихъ законовъ и философіи. Вы считаете всѣхъ насъ невѣждами, чернорабочими или ворами, не постигающими блага законовъ. Но позвольте вамъ замѣтить, что между нами есть много людей, глубоко посвященныхъ въ науки вамъ, неизвѣстныя, прекрасно говорящихъ на языкѣ, надъ сотнею словъ котораго ваши академіи напрасно, ломали голову по цѣлымъ десяткамъ лѣтъ. И развѣ у насъ нѣтъ своихъ законовъ, соблюдаемыхъ лучше вашихъ пресловутыхъ кодексовъ? Вы сомнѣваетесь въ ихъ существованіи, потому-что мы исключаемъ васъ изъ нашего кодекса, какъ вы насъ изъ вашего. Но бываете ли вы когда-нибудь справедливы къ цыгану? нѣтъ, и вотъ почему мы считаемъ себя въ-правѣ васъ грабить. Вы говорите объ умственныхъ удовольствіяхъ. Неужели вы думаете, что умъ мой не находитъ пищи въ окружіюшіи меня сценахъ? Я иду по міру рука объ руку съ временами года. Зима, врагъ вашъ, мнѣ другъ и товарящъ. Весело встрѣчаю я ее, идущую въ бѣлой мантіи сквозь обнаженный лѣсъ и по голымъ горамъ. Я любуюсь цвѣтомъ весны, ея легкимъ воздухомъ и измѣняющемся небомъ, какъ любуюсь игрою любимаго ребенка. Я привѣтствую величественное лѣто, какъ-будто божество моей родины восходитъ надъ нашимъ племенемъ и здѣсь, на чужбинѣ; а въ жолтой осени, съ ея плодами и поблекшими листьями, вижу я товарища, полнаго спокойныхъ думъ. Утро, полдень и закатъ солнца,-- все для меня краснорѣчиво. Буря, рѣка, облака и вѣтеръ одарены для меня словомъ. Я бесѣдую съ блестящими на небѣ звѣздами и внимаю солнцу и лунѣ въ ихъ одинокомъ пути. Развѣ этого мало? Чего мнѣ еще, кромѣ природы?
Незнакомецъ, одаренный прозорливымъ умомъ, замѣтилъ можетъ быть въ этои картинѣ наслажденій и въ тонѣ, которымъ все это было сказано, слѣды лучшаго образованія, и подумалъ, что доконченное воспитаніе удвоило бы для него всѣ эти удовольствія. Но это мелькнуло въ немъ скорѣе какъ чувство, нежели какъ мысль, и читатель согласится, что между тѣмъ и другимъ огромная разница. Дѣло въ томъ, что съ той минуты, какъ разговоръ зашелъ о самомъ цыганѣ, собесѣдникъ его (что случается чаще, нежели думаютъ) говорилъ не думая и слушалъ не слушая. Мысли его были заняты другимъ, и если въ рѣчахъ его замѣтны были жаръ и чувство, такъ это потому, что онъ бесѣдовалъ на-память. Уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ, онъ дошелъ до этихъ умозаключеній относительно цыгана; теперь, сильно занятый сообщенными Фарольдомъ извѣстіями, онъ предался собственнымъ мыслямъ и, разговаривая въ тоже время о цыганской жизни, положился на свою память, въ надеждѣ, что она безсознательно будетъ снабжать языкъ его должными отвѣтами и возраженіями. Этотъ методъ разговора, искусно приложенный къ дѣлу, представляетъ ту побочную, а часто искусственную выгоду, что если память не споткнется вовремя бесѣды, то разговаривающій съ вами не замѣтитъ, что вы о чемъ-нибудь думаете. Такимъ образомъ незнакомецъ слушалъ, по-видимому, и принималъ участіе въ разговорѣ цыгана о самомъ себѣ, между тѣмъ какъ умъ его былъ занятъ полученными имъ извѣстіями. Покамѣстъ тотъ вычислялъ удовольствія кочевой жизни, незнакомецъ обдумалъ свой предметъ и вдругъ спросилъ его: -- Когда вы его видали, Фарольдъ?
Онъ не называлъ никого по имени, и цыганъ, вдругъ оставивши вдохновенный тонъ рѣчи, отвѣчалъ, какъ на самый обыкновенный вопросъ:
-- Сегодня, часа четыре тому назадъ. Иначе вы не нашли бы меня здѣсь.
-- Почему? Куда вы хотѣли итти?
-- Далеко, далеко. Мнѣ не нравится его сосѣдство; оно не безопасно для меня и моихъ. Онъ замышляетъ противъ насъ недоброе и не замедлитъ привести свою мысль въ исполненіе.
-- Онъ ничего не можетъ вамъ сдѣлать, сказалъ незнакомецъ:-- онъ имѣетъ больше причинъ бояться васъ, нежели вы его.
-- Это такъ, продолжалъ цыганъ: -- но сосѣдство его все-таки мнѣ не нравится. Однажды, въ молодости, когда страсть и мстительность были сильны, а благоразуміе и осторожность слабы, я погорячился, и.... мнѣ не хотѣлось бы, чтобы теперь снова взялись за эту исторію. Я не боюсь за самого себя: мрачная яма, въ которую всѣ мы должны сойти, меня не пугаетъ; но мнѣ страшна скорбь тѣхъ, которые будутъ меня оплакивать, и страшно несправедливое преслѣдованіе невиннаго наравнѣ виновнымъ, чего не миновать.
Собесѣдникъ его задумался на минуту и потомъ, взявши цыгана за руку, отвѣчалъ тономъ авторитета и дружескаго расположенія:
-- Выслушайте меня, Фарольдъ! Вы знаете, что я не посовѣтую вамъ худого и не оставлю васъ въ минуту опасности; такой поступокъ былъ бы съ моей стороны низостью, послѣ всего, что вы для меня сдѣлали. Но я еще не совсѣмъ рѣшился; я долженъ узнать болѣе и вникнуть въ дѣло глубже, прежде нежели приступлю къ исполненію моего полузадуманнаго плана. Вы не имѣете еще причины опасаться; обратитесь ко мнѣ, если я вамъ понадоблюсь; между тѣмъ вы можете, если угодно, перенести вашъ таборъ на другое мѣсто, только не такъ далеко, чтобы я не могъ отыскать васъ. Вы должны помочь мнѣ въ этомъ дѣлѣ до конца.
-- Мы перейдемъ на поле, что за лѣсами мистрисъ Фальклендъ, сказалъ цыганъ.-- Тамъ врядъ ли станутъ насъ искать.
-- Да, это недурно, отвѣчалъ незнакомецъ.-- Вотъ, на всякій случай, мой адресъ, по которому вы всегда можете найти меня въ сосѣдствѣ. Не забудьте вашихъ обѣщаній.
-- Обѣщаній! возразилъ Фарольдъ.-- Когда же не сдерживалъ я моего слова? Что это вы даете мнѣ съ бумажкою? Мнѣ не нужно золота,-- и еще отъ васъ, Вильямъ!
-- Оно пригодится можетъ быть вашимъ; возьмите его, Фарольдъ; для людей, ведущихъ такую жизнь, какъ вы, оно никогда не лишнее.
-- Я возьму его, отвѣчалъ цыганъ; -- потому-что оно дастъ мнѣ больше власти надъ моими соплеменниками. Между ними есть люди, о какихъ вамъ и не снилось; но эти, которые здѣсь со мною, не изъ лучшихъ. Они не злы, но дики, вспыльчивы и упрямы, какъ самъ я былъ въ молодости.
Они шли уже назадъ и приближались къ огню, вокругъ котораго сидѣли цыгане. Разговоръ былъ интересенъ для обоихъ, и каждому было о чемъ подумать; мысли же располагаютъ человѣка къ молчанію, и они возвратились къ лошади пріѣзжаго молча. То былъ прекрасный конь кровной породы; онъ стоялъ смирно какъ овца, стрегомый маленькимъ мальчикомъ и красивая дѣвушка, которая подходила къ проѣхавшимъ передъ тѣмъ всадникамъ, трепала его по шеѣ и разсматривала сбрую съ такимъ вниманіемъ, что иному оно могло бы показаться подозрительнымъ. Увидѣвши Фарольда и его спутника, она скользнула назадъ къ своему табору какъ лунный лучъ во водѣ.
-- Какъ она хороша! сказалъ незнакомецъ, смотрѣвшій на нее нѣсколько минутъ.-- Кто это, Фарольдъ?
-- Жена моя, отвѣчалъ цыганъ отрывисто.
Незнакомецъ вздохнулъ, покачалъ головою, вскочилъ на лошадь и уѣхалъ.
ГЛАВА III.
Между тѣмъ какъ это происходило въ лѣсу, путники, о которыхъ мы говорили въ первой главѣ, продолжали ѣхать далѣе. Да позволено намъ будетъ не сопутствовать имъ до конца, тѣмъ-болѣе, что имъ оставалось проѣхать только полмили; встрѣтивъ ихъ у воротъ дома, свѣтъ и тѣни котораго замѣтили они съ горы за деревней.
Въ это время совершенно стемнѣло; съ горизонта исчезъ и послѣдній край золотой мантіи солнца; луна еще не всходила, и на небѣ виднѣлась только звѣзды; но блескъ ихъ, не ослабѣвшій за тысячи лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ онѣ впервые пролили лучи свои въ неизмѣримое пространство, слабо освѣщалъ путникамъ дорогу.
Эдвардъ де Во вздумалъ проѣхать къ заднему крыльцу дома. Онъ вообразилъ себѣ, что для него приготовили, чего-добраго, какую-нибудь встрѣчу, и воображенію его представлялись различныя смѣшныя сцены; онъ боялся ихъ, хотя очень хорошо зналъ, что разумный товарищъ его не найдетъ смѣшнымъ ничего, что дѣлается отъ души, а тѣ, къ которымъ онъ ѣхалъ, неспособны, по натурѣ и воспитанію своему, сдѣлать что-нибудь не кстати. Воображеніе его было въ этомъ случаѣ неукротимо, и самовольно создавало сотни смѣшныхъ сценъ. Желая, чтобы встрѣча прошла тише и скорѣе, онъ проѣхалъ къ заднимъ воротамъ, отыскалъ ощупью колокольчикъ и позвонилъ.
Кучеръ, въ напудренномъ парикѣ съ тремя ярусами буклей за ушами и съ фонаремъ въ рукѣ, отворилъ ворота и спросилъ, чего имъ надобно. Но де Во, не отвѣчая ни слова, въѣхалъ съ своимъ спутникомъ во дворъ, соскочилъ съ лошади и сталъ въ свѣтѣ фонаря; озадаченный Джозефъ, кучеръ съ незапамятныхъ временъ, громко кликнулъ грума и конюшенныхъ мальчиковъ.
Заскрипѣла дубовая дверь, и явились не только призванныя старымъ распудреннымъ возницею, но выглянулъ и лакей изъ людской и еще двѣ, три, свѣжія какъ наливное яблоко, горничныя.
Такимъ образомъ старанія де Во избѣжать шума и тревоги произвели, какъ водится, совершенно противное дѣйствіе. Ни это еще не все; сцена подѣйствовала и на товарища его не такъ, какъ онъ того желалъ. Такой пріемъ въ такомъ домѣ показался сначала полковнику Маннерсу довольно страннымъ; а когда онъ разсмотрѣлъ, что они въѣхали на задній дворъ, то нашелъ страннымъ поведеніе своего спутника. Впрочемъ Маннерсъ зналъ его слишкомъ давно и понималъ слабыя стороны его характера; нѣсколько словъ, сказанныхъ Эдвардомъ дорогою, не ускользнули отъ его дружескаго вниманія и догадливости, и дали ему ключъ къ чувствамъ, волновавшимъ его друга при возвращеніи домой,-- ключъ, которымъ онъ не преминулъ воспользоваться въ настоящую минуту. Слѣдствіемъ этого было то, что онъ понялъ главную мысль Эдварда, хотя и не могъ изъяснить себѣ всѣхъ его движеній, потому-что они зависѣли отъ плана и архитектуры дома: большая лѣстница вела прямо въ маленькую комнату передъ гостиной, такъ-что шаги и голосъ идущихъ по ней могли быть тотчасъ же узнаны.
Маннерсъ улыбнулся, догадавшись о происходившемъ въ умѣ Эдварда; но онъ ни за что въ мірѣ не желалъ бы, чтобы эта улыбка была замѣчена, развѣ только съ условіемъ, что она вылечить его друга отъ этой глупости. Но онъ звалъ, что де Во не отучить отъ нея насмѣшками, которыя были для него страшны только до тѣхъ поръ, пока оставались въ умѣ наблюдателя. Съ той минуты, когда онѣ высказывались, самолюбіе его вооружалось на защиту своей позиціи, а самолюбіе, какъ извѣстно, скорѣе взорветъ себя на воздухъ, нежели сдастся.
Полковникъ Маннерсъ желалъ, конечно, чтобы другъ его научился презирать тайную насмѣшку также смѣло, какъ и явную, зная, что люди смѣются мысленно надъ добрымъ и благороднымъ также часто, какъ надъ глупымъ и нелѣпымъ; но онъ зналъ, что въ этомъ случаѣ ему можно дѣлать наставленія только голосомъ дружбы, безъ малѣйшей примѣси сарказма.
-- Жаль, очень жаль, думалъ онъ: -- что де Во, который притворяется, что презираетъ, а можетъ быть и въ-самомъ-дѣлѣ презираетъ мнѣніе толпы, добровольно раболѣпствуетъ передъ насмѣшками собственнаго воображенія. Надѣюсь, что прекрасная невѣста его будетъ имѣть на него довольно вліянія и отучить его отъ этой слабости.
Лошади между тѣмъ были отведены, и лакей, такой же старый, какъ кучеръ, велъ пріѣзжихъ по лѣстницѣ къ пріемной залѣ.
Де Во тревожили и черная лѣстница, и видъ кухни, и близость людской; но Маннерсъ, видя все это, притворялся, что не замѣчаетъ ничего; онъ чистилъ хлыстикомъ сапоги и говорилъ о сѣверной Америкѣ съ жаромъ Могавка. Это успокоило нѣсколько его товарища. По слѣдамъ толстыхъ ногъ служителя, обутыхъ въ бѣлые чулки, они взошли на узкую лѣстницу и скоро очутились въ небольшой комнаткѣ передъ гостиной. Комната эта была устлана мягкими турецкими коврами; по сторонамъ стояли старинные столики, выложенные черепахою и бронзою, въ амбразурахъ оконъ возвышались огромныя, изящныя старинныя вазы, гордость и нашихъ прабабушекъ. Вазы были наполнены благоухающими травами, собранными въ саду прошедшимъ лѣтомъ, съ примѣсью orri s rout и другихъ пахучихъ спецій, и разливали въ воздухѣ роскошный запахъ осьмнадцатаго столѣтія.
Но въ воздухѣ этой комнаты плавали не только ароматы, но и музыкальные звуки нѣжнаго, тихаго женскаго голоса; словъ говорившей нельзя было разобрать, а слышалась только одна мелодія, вызвавшая румянецъ на лицо де Во; забилось ли сердце его при этомъ сильнѣе, или нѣтъ, представляемъ рѣшить другимъ. Дверь отворилась, и пріѣзжіе тихо вошли въ слѣдующую комнату.
То была большая красивая комната, ни въ чемъ не сходная съ теперешними салонами. Въ ней не было ничего моднаго, но все было устроено для комфорта и свидѣтельствовало о вкусѣ и достаткѣ жильцовъ. На стѣнахъ висѣло нѣсколько картинъ, на первый взглядъ темныхъ и грязныхъ, но при дальнѣйшемъ разсматриваніи являвшихся изящными произведеніями искусства; на богатой массивной мраморной доснѣ камина стояли пагоды, вѣеры изъ перьевъ, экраны и множество мелкихъ вещицъ изъ разныхъ частей свѣта,-- браслеты, обнимавшіе, можетъ быть, руку Клеопатры, и идолы, знакомые, можетъ статься капитану Куку. Какъ во всякой порядочной комнатѣ, тутъ было много столовъ разной величины и сорта, и за двумя столами сидѣли занятыя суетливымъ бездѣльемъ, величаемымъ дамами работою; двѣ дамы, которымъ вмѣстѣ было лѣтъ шестдесятъ, только раздѣленныхъ не по-ровну: одна изъ нихъ, сидѣвшая ближе къ дверямъ, завладѣла по-крайней-мѣрѣ сорока шестью и оставила другой, дочери своей, немного больше двадцати трехъ. Обѣ онѣ были однако же очень хороши собою; бремя лѣтъ покоилось на матери легко, а лицо дочери припадлежало къ категоріи лицъ, обозначаемой словомъ "милый". Въ ней была еще одна отличительная черта, за которую мы должны обратить вниманіе, потому-что она была тѣсно связана съ ея характеромъ: она не любила хмуриться и улыбалась, когда другіе морщатся. Устремивши глаза на досадный узелъ, нечаянно затянувшійся въ работѣ и уже въ продолженіи десяти минутъ истощившій ея терпѣніе, она улыбалась упрямству непокорнаго шелка.
Въ комнатѣ была еще третья женщина, моложе двухъ первыхъ и очень отъ нихъ отличная. Она лежали на софѣ въ другой сторонѣ комнаты и читала книгу; отъ свѣта отъ лампы падалъ на бѣлое чело ея и освѣщалъ прекрасныя брови, черныя длинныя рѣсницы, и правильно изваянныя, бѣлыя какъ мраморъ носъ и уста; ей казалось не больше осьмнадцати лѣтъ, но въ-самомъ-дѣлѣ (мы обязаны этимъ отчетомъ читателю) было двадцать лѣтъ, одинадцать мѣсяцевъ и нѣсколько дней, точное число которыхъ забыто. Фигура ея была стройна и прекрасна; зависть могла утверждать, что она не сравнится съ Венерой медицейской, но все-таки должно было признаться, что она превосходитъ красотою не одну богиню, и представляетъ одинъ изъ лучшихъ образцовъ вѣнца созданія, какія только видѣли глаза смертныхъ.
Волосы ея были блестящаго золотистаго цвѣта, столь прекраснаго и рѣдкаго. Такъ какъ въ этотъ вечеръ дамы не ожидали уже гостей, то она откинула назадъ свои блестящіе локоны, падавшіе ей на глаза и мѣшавшіе читать; ниспадая по обѣ стороны головы волнистыми линіями, они обнажали ея красивое чело, и богатыя кольца ихъ, вьющіеся за ушами, не могъ бы воспроизвести рѣзецъ самого Чантри.
Дверь, въ которую вошелъ де Во съ своимъ товарищемъ, шла на черную лѣстницу, и дамы естественно подумали, что вошелъ кто-нибудь изъ домашнихъ. Никто не обратилъ вниманія на вошедшихъ, никто не оглянулся, и чтица продолжала дѣлать свои замѣчанія на книгу, не подозрѣвая, что ее слушаетъ кто-нибудь изъ постороннихъ.
Пріѣзжіе имѣли время сдѣлать свои замѣчанія. Веселая и ясная улыбка озарила суровыя черты полковника Маннерса, когда онъ безъ помощи Асмодея увидѣлъ себя вдругъ въ домашнемъ кругу англичанъ, которымъ былъ совершенно чужой. Эта сцена была для него чрезвычайно любопытна и пріятна, ему рѣдко случалось видѣть подобную въ Англіи, а на чужбинѣ никогда, но эту сцену часто, представляло ему воображеніе во время его одинокаго странствованія; эта сцена рисовалась передъ его взорами, среди тишины ночей, подъ палатками въ открытомъ полѣ, была сновидѣніемъ, которому фантазія его могла предаваться, не опасаясь разочарованія; онъ зналъ, что онъ можетъ быть въ ней зрителемъ, но не дѣйствующимъ лицомъ.
Что касается до Эдварда де Во, то онъ не думалъ наблюдать; когда онъ очутился въ домашнемъ кружкѣ, щепетильность его исчезла, сердце его согрѣлось теплымъ чувствомъ, и всѣ холодныя расчеты честерфильдизма были заглушены. Опередивши стараго служителя, который самъ остановился позабавиться недогадливостью хозяевъ, де Во пошелъ прямо къ дѣвушкѣ, лежавшей на софѣ. Но походка его не походила ни на чью изъ домашнихъ, и не успѣлъ онъ дойти до половины комнаты, какъ глаза дѣвушки обратились отъ книги къ нему. Они сверкнули какъ солнце послѣ бури; горячій, краснорѣчивый румянецъ вспыхнулъ на ея щекахъ, и радостнымъ голосомъ вскрикнула оца:
-- Эдвардъ! Тетушка, Эдвардъ пріѣхалъ!
Но въ ту же минуту взорѣ ея угасъ, кровь отхлынула отъ ланитъ, и съ этой минуты едва можно было замѣтить, что Эдвардъ для нея больше, чѣмъ другъ. Все это совершилось мгновенно, и полковникъ Маннерсъ едва успѣлъ подумать: "странно", какъ другія двѣ дамы уже встали встрѣтить его и его товарища, а объявившая о ихъ пріѣздѣ граціозно спустила маленькую ножку на полъ и подошла къ Эдварду.
Тетка выразила радость свою о пріѣздѣ племянника въ словахъ, доказывавшихъ, что истинная грація и достоинство легко сливаются съ теплымъ чувствомъ привязанности.
-- А это конечно полковникъ Маннерсъ, продолжала она.-- Вы не представили мнѣ его, Эдвардъ, но онъ не нуждается въ этой церемоніи. Если бы вы и не были спасителемъ моего племянника, сэръ, я всегда была бы рада принять у себя сына моей старой пріятельницы.
Полковникъ Маннерсъ поклонился и отвѣчалъ:
-- Я былъ столько счастливъ, что нашелъ въ бумагахъ матушки письма мисстрисъ Фальклендъ, и знаю, что ваша дружба была ея лучшимъ утѣшеніемъ въ продолженіи недолгой жизни. Я буду гордиться, если и на долю сына ея достанется частица того же вниманія и расположенія.
-- Будьте въ нихъ увѣрены, полковникъ Маннерсъ, отвѣчала она. Изидора, Маріанна! полковникъ Маннерсъ. Дочь моя,-- моя племянница, миссъ де Во.
Это представленіе озадачило нѣсколько полковника Маннерса, и мы должны изъяснить, почему. Онъ уже давно слышалъ, что другъ его, единственный сынъ лорда Дьюри, помолвленъ на своей кузинѣ, и что сватьба будетъ сыграна тотчасъ по возвращеніи молодого наслѣдника баронства на родину, разумѣется если невѣста достигнетъ къ тому времени совершеннолѣтія. Де Bо нерѣдко говорилъ за-границей Маннерсуо своей прекрасной кузинѣ Маріаннѣ и, возвращаясь въ Англію, просилъ его сопутствовать ему въ домъ тетки и быть его шаферомъ на сватьбѣ, которая немедленно воспослѣдуетъ. Полковникъ, какъ намъ уже извѣстно, согласился; но онъ вообразилъ себѣ, что Эдвардъ женится на дочери мисстрисъ Фальклендъ, и удивился, увидѣвши миссъ де Во, съ которой другъ его обращался не какъ братъ съ сестрой, и которую звали Маріанной. Озадаченный этимъ открытіемъ въ первую минуту, онъ скоро разрѣшилъ загадку, предположивши (что и дѣйствительно было такъ), что прекрасная невѣста дочь брата лорда Дьюри.
Разрѣшая мысленно эту задачу, полковникъ не забывалъ говорить любезности и оказалъ де Во услугу, вступивши въ разговоръ съ мисстрисъ Фальклендъ и ея дочерью, и доставивши ему случай побесѣдовать съ невѣстой особо, вполголоса.
Впрочемъ бесѣда съ Эдвардомъ не сдѣлала, казалось, на нея особеннаго впечатлѣнія. Она улыбалась и отвѣчала ему, повидимому, ласково и привѣтливо, но въ ней не было замѣтно волненія, столь естественнаго въ невѣстѣ при видѣ жениха, возвратившагося изъ долгаго и опаснаго путешествія. Однажды только она положила руку на сосѣдній столъ, и Маннерсъ замѣтилъ, что несмотря на все ея кажущееся равнодушіе, рука у нея сильно дрожала, и что она тотчасъ же ее опускала, какъ-будто изъ опасенія, чтобы дрожь эта не была замѣчена.
Маннерсъ не просмотрѣлъ ни одной изъ этихъ мелочей. Съ самого начала знакомства своего съ Эдвардомъ, онъ былъ сильно заинтересованъ противорѣчіями въ его характерѣ,-- слабостями рядомъ съ великими качествами души, и другими обстоятельствами. Мало-по-малу въ сердцѣ его зародилось глубокое уваженіе къ Эдварду. Воображеніе его привыкло рисовать яркія картины домашняго счастья друга; онъ принималъ живое участіе во всемъ, что до этого касалось, и старался высмотрѣть признаки того, что ему хотѣлось видѣть ни самомъ дѣлѣ.
Простоявши посреди комнаты въ сапогахъ со шпорами около десяти минутъ и узнавши, что слуги ихъ съ багажемъ прибили сюда еще по-утру, пріѣзжіе удалились переодѣться. Полковникъ Маннерсъ принялся за это дѣло систематически: онъ зналъ конечно, что ничто въ мірѣ не можетъ придать ему красоты, но все-таки занялся туалетомъ очень тщательно, и скоро готовъ былъ снова явиться въ гостиную, одѣтый съ изящною простотою воина. Де Во распорядился иначе: онъ отдалъ слугѣ ключи отъ ящика съ платьемъ, бросился въ кресло, положилъ руки на уборный столикъ и цѣлыхъ десять минутъ оставался погруженнымъ въ грустное раздумье, между тѣмъ какъ слуга ежеминутно приставалъ къ нему съ вопросами: не прикажете ли то, не угодно ли другое?
Въ мысли его теперь мы мѣшаться не станемъ, хотя и не отказываемся отъ этого права, когда этого потребуетъ разсказъ; скажемъ только, что раздумье его кончилось слѣдующею мыслью, которая можетъ служить ключомъ къ остальному: "какъ холоденъ долженъ былъ показаться пріемъ ея Маннерсу! А между тѣмъ она, всегда говорившая правду, увѣряла меня въ своей любви. Чтожь, натуры человѣка не перемѣнишь. А ребенкомъ она была не такова!"
Онъ вскочилъ и поспѣшно началъ одѣваться, обращаясь къ слугѣ съ такимъ нетерпѣніемъ, какъ-будто раздумье нашло на слугу, а не на него.
-- Подай кафтанъ! говорилъ онъ.-- Шкатулку поставь сюда, башмаки на ту сторону; чулки перекинь черезъ спинку креселъ. Какъ ты мѣшкаешь, Вильямъ! Сними сапоги да сбѣгай на конюшню, чтобы старый Джозфъ не вздумалъ отравить лошадей какимъ-нибудь секретнымъ снадобьемъ.
Слуга исполнялъ всѣ эти приказанія съ возможною поспѣшностью, и когда онъ вышелъ, де Во началъ одѣваться такъ проворно, какъ-будто спасался, что его станутъ упрекать въ напрасной тратѣ времени. Онъ былъ уже въ-половину одѣтъ и расчесывалъ волосы, когда вошелъ къ нему Маннерсъ, комната котораго находилась въ противоположномъ концѣ коридора. Они сошли вмѣстѣ, ни слова не говоря о предметѣ, столь близкомъ сердцу де Во. Эдвардъ чувствовалъ, что ему заговорить объ этомъ неловко, и въ тоже время отдалъ бы полміра, чтобы узнать какимъ-нибудь тайнымъ способомъ, какое впечатлѣніе сдѣлала на Маннерса его невѣста. Маннерсъ, съ своей стороны, рѣшился высмотрѣть побольше, прежде нежели скажетъ хоть нѣсколько пустыхъ привѣтствій, обыкновенныхъ въ подобномъ случаѣ.
Дамы въ гостиной разговаривали между тѣмъ о пріѣхавшихъ. Главнымъ предметомъ ихъ привязанности былъ де Во, и ихъ, естественно, заявмали больше всего его здоровье и видъ.
-- Онъ, кажется, очень поздоровѣлъ, сказала мисстрисъ Фальклендъ.
-- Я никогда не видала его въ такомъ цвѣтущемъ состояніи, замѣтила Изидора: -- хотя онъ явилея въ этомъ ужасномъ плащѣ.
Маріанна де Во не сказала ничего, но поблагодарила кузину свѣтлою улыбкой, разрѣшившейся яркимъ румянцемъ, едва не загашеннымъ нѣсколькими перлами, выступившими у нея на глазахъ. Она отвернулась и начала играть какими-то вещицами на столѣ.
-- Я очень рада, что Эдвардъ уговорилъ полковника Маннерса пріѣхать съ нимъ, сказала мисстрисъ Фальклендъ: -- мнѣ давно хотѣлось увидѣть сына моей пріятельницы.
-- А мнѣ спасителя жизни Эдварда, сказала Маріанна.
-- Я тоже очень этому рада, прибавила Изидора: -- потому-что онъ, кажется, очень пріятный человѣкъ, несмотря на свое рѣдкое безобразіе.
-- Да, конечно, его нельзя назвать красавцемъ, сказала мисстрисъ Фальклендъ: но онъ очень строенъ. Мать его была, чрезвычайно хороша собою, и онъ, какъ я слышала, тоже былъ недуренъ до двадцати лѣтъ.
-- Бѣдняжка! сказала Изидора: -- стало быть онъ очень несчастливъ; легче родиться безобразнымъ, нежели сдѣлаться имъ потомъ случайно.
-- Я не нахожу его безобразнымъ, возразила Маріанна.
-- Это потому, что ты видишь въ немъ только спасителя Эдварда, отвѣчала Изидора.-- Ужь повѣрь мнѣ, что онъ некрасивъ.
-- Счастливы тѣ, милая Изидора, сказала мать: -- которые могутъ "видѣть лицо Отелло въ его душѣ", и я не думаю, чтобы ты цѣнила людей по наружности.
-- Нѣтъ, конечно нѣтъ, отвѣчала миссъ Фальклендъ: -- но одинъ умный старикъ сказалъ, что пріятная наружность есть лучшее рекомендательное письмо, и если бы вы не знали матери полковника Маннерса, или если бы онъ не былъ спасителемъ жизни Эдварда... впрочемъ, прибавила она, не докончивши мысли: -- у него именно такое лицо, что отъ него можно ожидать спасенія чужой жизни или другого благороднаго подвига въ этомъ родѣ.
-- Мнѣ самой такъ кажется, сказала мисстрисъ Фальклендъ.
-- Какъ онъ ни дуренъ собою, а мнѣ рѣдко случалось видѣть лицо, въ которомъ выражалось бы столько благородства.
Вотъ о чемъ шелъ разговоръ въ гостиной до возвращенія друзей, прекратившихъ его своимъ приходомъ. Заговорили о другихъ предметахъ, и бесѣда продлилась до ужина. Эдвардъ де Во, разумѣется, занялъ мѣстечко по сердцу; то, о чемъ разговаривалъ онъ съ своею прекрасною кузиной, было говорено въ полголоса и не очень интересно для читателя. Маннерсъ, не хуже кого другого умѣвшій сдѣлать диверсію въ пользу друга, сѣлъ возлѣ другихъ двухъ дамъ и занялъ ихъ разсказами, въ которыхъ выказалъ бездну разнообразныхъ познаній. Познанія эти были, правда, нахватаны имъ на-лету, но изъ тысячи источниковъ. Тонкія и забавныя черты человѣческой натуры, красоты и ужасы разныхъ странъ, исторія прошедшихъ вѣковъ и событія настоящаго времени, наука и искусство, остроты игриваго воображенія и рѣдкія свѣденія, плоды обширной начитанности,-- все это вмѣщалось въ его памяти и все было оживлено и украшено самостоятельнымъ мышленіемъ и возвышенностью чувствъ, такъ-что бесѣда его имѣла рѣдкое достоинство казаться не столь глубокою, какъ была въ-самомъ-дѣлѣ. Все выходило у него весело, легко, забавно; но послѣ разговора каждый чувствовалъ, что онъ многому научился, самъ не зная какъ. Прекрасная память позволяла ему украшать бесѣду множествомъ анекдотовъ и поэтическихъ тирадъ. Онъ не навязывалъ ихъ насильно, но умѣлъ ловко и кстати вплетать въ каждый разговоръ, почти съ такимъ же искусствомъ, какъ величайшій писатель и пріятнѣйшій собесѣдникъ новѣйшаго времени, сэръ Вальтеръ Скоттъ.
Начитанность Маннерса была, казалось, такъ велика, что мисстрисъ Фальклендъ дивилась ей въ молчаніи, а Изидора, зная, что молодой и прекрасной дѣвушкѣ позволяется дѣлать почти всякаго рода вопросы мужчинѣ лѣтъ подъ сорокъ, взглянула на него съ улыбкой и спросила:
-- Скажите пожалуйста, полковникъ, когда находили вы время, сражаясь день и ночь съ непріятелемъ, читать все, что только достойно чтенія?
-- О, отвѣчалъ Маннерсъ: -- я читалъ очень мало въ сравненіи съ тѣмъ, что могъ бы прочесть. Солдату легко читать много, только безъ разбора; зато некогда предаться изученію исключительно одного предмета. Нѣсколько дней онъ занятъ такъ, что не имѣетъ свободной минуты, а потомъваотаютъ дни, когда ему рѣшительно нечего дѣлать; если онъ половину этого свободнаго времени посвятитъ чтенію, то прочтетъ больше иного философа. Одно дурно, что трудно доставать книги, которыя стоили бы чтенія.
Въ такихъ разговорахъ прошелъ ужинъ. Въ то время еще ужинали, т. е. не отказывались отъ пріятнѣйшаго средства получать ночью кошемаръ. Когда доложили, что кушанье подано, всѣ встали съ своихъ мѣстъ, и Эдвардъ де Во, отвлеченный на минуту отъ кузины, очутился возлѣ своей тетки. Они воспользовалась этимъ случаемъ и сказала ему:
-- Отецъ вашъ, я думаю, не обидится, что вы заѣхали прежде сюда. Иногда онъ бываетъ, какъ вамъ извѣстно, немножко ombrageux, и я совѣтовала бы вамъ поѣхать къ нему завтра какъ можно раньше.
-- О, объ этомъ не безпокойтесь, отвѣчалъ де Во.-- Во-первыхъ, онъ самъ писалъ мнѣ объ этомъ; во-вторыхъ, такъ-какъ мы рѣшились лучше сами ѣхать на нашихъ лошадяхъ, нежели поручить ихъ сорванцамъ грумамъ, то не могли проѣхать сегодня еще семнадцать миль; и наконецъ, прибавилъ онъ тише: -- вы знаете, что онъ не любитъ нежданыхъ гостей; Маннерса пригласили вы, а не онъ, и я не могъ привезть его къ нему не предувѣдомивши, а писать ему еще не успѣлъ. Онъ терпѣть не можетъ, когда его застаютъ въ-расплохъ.
И почти въ ту же минуту старый слуга Петръ, докладывавшій объ ужинѣ, вторично распахнулъ настежь двери и громко произнесъ: "лордъ Дьюри!"
Что-то въ родѣ улыбки мелькнуло на устахъ мисстрисъ Фальклендъ, потому-что неожиданный пріѣздъ ея брата странно противорѣчилъ только-что сказанному ея племянникомъ. Она остановилась, и черезъ минуту вошелъ лордъ Дьюри, тихой и медленной, но не слабой, поступью.
Воспользуемся этой минутой и опишемъ его читателю, по-крайней-мѣрѣ относительно наружности. О внутреннихъ качествахъ его поговоримъ послѣ. Онъ былъ высокаго росту, футовъ шести или около того,-- строенъ, но очень худъ, сложенія крѣпкаго: широкоплечій и широкогрудый, съ замѣчательно стройною тальею. По лицу видно было, что когда-то онъ былъ очень хорошъ собою; теперь оно вытянулось, какъ-то завострилось и сильно пожелтѣло. Глаза однако же сохранили свою красоту, и зубы были ослѣпительно бѣлы. Ему было лѣтъ шестдесятъ, но онъ казался старше, хотя очень заботился о туалетѣ. Первое впечатлѣніе, которое производила его фигура, было сильно, но непріятно, и, къ несчастію, это непріятное чувство не изглаживалось и впослѣдствіи. Онъ смотрѣлъ пэромъ и вельможею. Лицо его было подернуто облакомъ, но безъ оттѣнка грусти; на губахъ замѣтно движеніе, которое нельзя было назвать улыбкой, и все это говорило не въ его пользу. Вообще отъ него вѣяло холодомъ. Взглядъ его походилъ на восточный вѣтеръ, холодный и пронзительный. Встарину, говорятъ, онъ былъ обворожителенъ и даже употреблялъ во-зло даръ нравиться, но теперь, казалось, не находилъ никакой надобности заботиться о привлекательности больше, нежели сколько того требовало приличіе.
-- Очень рада, сказала ему мисстрисъ Фальклендъ: -- видѣть васъ пріѣхавшимъ на-встрѣчу нашему страннику.
Эдвардъ подошелъ къ отцу. Старый баронъ торопливо схватилъ его за руку, и улыбка непритворной радости оживила на мгновеніе отжившее лицо его.
-- Здравствуй, Эдвардъ! сказалъ онъ: поздравляю съ пріѣздомъ.-- Ты смотришь молодцомъ. Извините, Марія, продолжалъ онъ, обратившись снова къ сестрѣ: -- что я пріѣхалъ не предувѣдомивши васъ; встрѣтились дѣла, о которыхъ я не зналъ еще сегодня утромъ, и мнѣ надо въ паркъ. Хотѣлось также увидѣть Эдварда, а ему, я знаю,-- онъ обратился къ Маріаннѣ,-- слѣдовало явиться прежде сюда. Каково поживаете, милая племянница? Вы что-то блѣдны. Вы какъ, Изидора?
И пэръ, не дождавшись отвѣта, опустилъ глаза въ землю и устремилъ ихъ на одну точку ковра, какъ-будто погруженный въ геометрическое измѣреніе его причудливыхъ узоровъ.
-- Мы только-что собрались ужинать, сказала мисстрисъ Фальклендъ: -- хотите съ нами? Позвольте вамъ представить полковника Маннерса.
Лордъ Дьюри отвѣтилъ на обыкновенное привѣтствіе Маинерса холоднымъ поклономъ, и потомъ, произнесши строгій приговоръ привычкѣ ужинать, согласился сѣсть за столъ съ прочими.
-- Однако же, замѣтилъ Маннерсъ: -- ужинъ самая веселая трапеза; заботы и труды миновались, и не помню кто-то очень справедливо замѣтилъ, что остается только повеселиться и отдохнуть.
-- То есть наѣсться и заснуть, проворчалъ лордъ Дьюри: -- наслажденія свиньи и сурка.
Онъ сказалъ это, казалось, не затѣмъ, чтобы его услышали, и полковникъ Маннерсъ промолчалъ, хотя и слышалъ. Они усѣлась за столъ. На нѣсколько минутъ присутствіе пэра, казалось, разстроило общество, въ которомъ онъ появился такъ неожиданно. Онъ оставался холоденъ и пасмуренъ даже здѣсь, среди близкихъ родныхъ, возлѣ сына, только-что возвратившагося изъ путешествія, и оживлялся только изрѣдка, въ циническихъ выходкахъ противъ людскихъ слабостей и предметовъ, всѣми уважаемыхъ.
Съ Маріанной де Во онъ обращался однако же совершенно иначе. Онъ сѣлъ возлѣ нея, видимо старался ей понравиться и, говоря съ нею, усиливалея, смягчать свой голосъ и улыбаться. Такъ велъ онъ себя въ этотъ вечеръ; но мы должны бросить взглядъ и на прошедшее, потому-что обращеніе его съ племянницею всегда странно отличалось отъ обращенія его съ прочими. Всякой разъ, когда онъ встрѣчалъ ее послѣ разлуки, на него находила глубокая грусть, и наблюдавшіе его вблизи замѣтили, что губы его начинали двигаться, какъ-будто онъ что-то говорятъ съ самимъ собою, хотя и не издавали никакого звука. Вскорѣ потомъ онъ приходилъ обыкновенно въ себя, хотя это очевидно стоило ему большого усилія, и начиналъ говорить съ племянницей очень ласково, почти боязливо, доказывать ей вниманіе не хуже влюбленнаго. Всякой, кто видѣлъ его разговаривающимъ съ Маріанной, легко могъ повѣрить, что молва о его старинной любезности не выдумка; многіе, видя его полное нѣжнаго чувства съ нею обращеніе, и зная, что ее зовутъ де Во, принимали ее за его дочь. А между тѣмъ, въ то время, когда онъ старался ей угождать, на него вдругъ находили иногда припадки грусти, вызванные словами, по-видимому вовсе неспособными навести на человѣка мрачное расположеніе духа. Припадки эти бывали, впрочемъ, мимолетны, и перваго усилія подавить въ себѣ при видѣ племянницы всѣ тяжелыя ощущенія было, повидимому, достаточно, чтобы не дать имъ разъиграться и послѣ.
Впрочемъ, онъ былъ такъ привѣтливъ только съ нею. Ея присутствіе не имѣло вліянія и обхожденіе его съ другими; обращаясь, среди разговора съ племянницей, къ другимъ, онъ мгновенно превращался въ иное существо: дѣлался мраченъ, суровъ и надмѣменъ.
Такой человѣкъ не былъ способенъ одушевить бесѣду, и мрачность его заразила бы все общество и изгнала бы всякое веселье, если бы не было здѣсь полковника Маннерса. Маннерсъ не былъ ни навязчивъ, ни самонадѣянъ, но зналъ цѣну себѣ и другимъ и никогда не поддавался чужому вліянію. Никто -- за исключеніемъ лицъ, къ которымъ онъ питалъ любовь и глубокое уваженіе -- никто не могъ заставить его своимъ присутствіемъ говорить въ извѣстномъ тонѣ, умолчать о чемъ-нибудь или не сдѣлать того, что онъ былъ намѣренъ сдѣлать.
Тонъ его рѣчей всегда произтекалъ изъ его собственнаго сердца и чувствъ, оживлявшимъ его въ минуту разговора; руководимый тонкимъ вкусомъ, знаніемъ свѣта и хорошимъ воспитаніемъ, онъ никогда не пробуждалъ своей бесѣдой ни малѣйшаго непріятнаго чувства въ томъ, чьимъ расположеніемъ дорожилъ. Онъ сознавалъ въ себѣ эти качества очень ясно и, подивившись съ минуту обращенію лорда Дьюри, началъ бесѣдовать, какъ-будто его вовсе не было на свѣтѣ.
Изидора, нашедши въ полковникѣ сильнаго помощника, тоже начала противодѣйствовать вліянію дяди. Мистриссъ Фальклендъ, женщина характера самостоятельнаго, тоже не измѣнила своему всегдашнему, спокойному тону; къ нимъ присталъ Эдвардъ де Во, и разговоръ снова сдѣлался общимъ и одушевленнымъ. Предметомъ его были похожденія полковника Маннерса и Эдварда де Во на войнѣ между Франціей и Англіей въ сѣверной Америкѣ. Имъ было что поразсказать объ отважныхъ экспедиціяхъ, о странныхъ случайностяхъ войны, гдѣ они были на-волосъ отъ смерти, о сценахъ и лицахъ, новыхъ и интересныхъ для европейца, о мірѣ, въ которомъ все было странно, потому-что къ нему не приглядѣлись, объ образѣ войны, совершенно отличномъ отъ походовъ на старомъ материкѣ. Въ то время ни варварская политика, ни преступная безпечность не породили еще слѣдствій, быстро истребляющихъ теперь племена индѣйцевъ; тогда эта варварская политика, вмѣсто того, чтобы позаботиться объ образованіи смуглыхъ обитателей лѣсовъ, истинныхъ владѣльцевъ Америки, вплутала ихъ, съ ихъ жестокимъ и ужаснымъ образомъ вести войну, въ распрю двухъ великихъ европейскихъ хищниковъ, заспорившихъ о землѣ, принадлежащей собственно дикимъ. Маннерсъ и де Во много разсказывали объ этихъ индѣйскихъ племенахъ и ихъ дикой жизни, о сценахъ, которыхъ имъ случилось быть свидѣтелями среди дѣвственныхъ лѣсовъ и неукрощенныхъ жителей за-атлантическаго міра.
Не разъ Маннерсъ разсказывалъ, побуждаемый чувствомъ дружбы, подвиги, героемъ которыхъ былъ де Во, и посматривалъ мелькомъ, говоря объ этихъ подвигахъ, какъ о самыхъ обыкновенныхъ дѣлахъ, на Маріанну. Лицо ея оставалось прекрасно, но спокойно; иногда только, когда разсказъ доходилъ до минуты критической опасности, и Эдвардъ ловко выпутывался изъ затруднительныхъ обстоятельствъ, глаза ея сверкали живымъ огнемъ, и глубокій вздохъ съ мгновеннымъ румянцемъ упокоивали полковника на-счетъ ея чувствъ.
Маннерсъ не могъ впрочемъ, изъ деликатности, говорить о приключеніяхъ своего друга прямо и старался придавать своимъ разсказамъ характеръ болѣе общій, нежели личный. Онъ не могъ также говорить объ этомъ безпрестанно и часто сводилъ рѣчь на индѣйцевъ и положеніе Америки, тѣмъ болѣе, что мистрисъ Фальклендъ и ея дочь подавали ему поводъ къ отступленію любопытными разспросами. Между прочимъ онѣ пожелали узнать, какого рода союзъ между индѣйцами и европейцами могъ бы заинтересовать дикія племена въ пользу одного изъ государствъ, спорящихъ теперь только за средства ограбить и уничтожить ихъ!
-- Не думайте, отвѣчалъ Маннерсъ:-- чтобы всѣ посѣщающіе Америку были руководимы въ своихъ поступкахъ только эгоизмомъ, и придерживалась, относительно индѣйцевъ, системы обмана и притѣсненія. Многіе отправляются туда съ человѣколюбивою цѣлью образовать дикія племена, и смѣлость, неутомимость, умъ, который они при этомъ выковываютъ, истинно достойны удивленія. Эти качества дѣлаютъ страшное впечатлѣніе на дикихъ уроженцевъ Америки, и они смотрятъ на подобныхъ людей почти какъ на боговъ. Де Во и я, мы знаемъ одного изъ этихъ героевъ, человѣка, замѣчательнаго по своему уму и благородству, человѣка, которому мы съ нимъ обязаны многимъ. Онъ ухаживалъ за мною, когда я лежалъ почти безъ чувствъ въ злой лихорадкѣ, а потомъ вліяніемъ своимъ на индѣйцевъ далъ мнѣ возможность оказать вашему племяннику небольшую услугу, которою, впрочемъ, онъ обязанъ исключительно ему.
-- Нѣтъ, нѣтъ, Маннерсъ, сказалъ де Во: -- вамъ также, какъ и ему, я даже еще больше. Если бы вы не отважились углубиться, предводительствуя партіею индѣйцевъ, на двѣсти миль въ страну, гдѣ не было ни вершка вамъ знакомаго....
-- Однако же онъ пошелъ со мною, прервалъ его Маннерсъ:-- онъ васъ не зналъ, а я зналъ. Вы не должны уменьшать заслуги моего героя въ глазахъ моихъ слушательницъ. Не знаю, понравится ли вамъ, миссъ Фальклендъ, герой шестидесяти лѣтъ, но во всякомъ случаѣ я долженъ признаться, что онъ не моложе. Онъ уже много лѣтъ живетъ на границѣ цивилизаціи, или, точнѣе, за границей, потому-что жилище его окружено лѣсами и индѣйскими вигвамами. Онъ никогда не принималъ никакого участія въ спорахъ ихъ племенъ, равно дѣлаетъ добро всѣмъ, и равно уважаемъ всѣми. Онъ превосходно изучилъ законы и нравы дикарей и, будучи глубокимъ ученымъ и истиннымъ джентльменомъ, сообразуется, въ случаѣ надобности, съ ихъ обычаями такъ, что на него забавно смотрѣть. Къ тому же онъ такой искусный и неутомимый охотникъ, какого можетъ быть не бывало отъ сотворенія міра; это, дѣлаетъ его еще болѣе достойнымъ уваженія въ глазахъ индѣйцевъ, которые прозвали его "бѣлымъ отцомъ" {Не для чего почти говорить, что, несмотря на подставное имя, портретъ извѣстнаго лица не преувеличенъ.}.
-- Прекрасный человѣкъ! сказала миссъ Фальклендъ, съ сверкающими какъ алмазы глазами: -- скажите, полковникъ Маннерсъ, каковъ онъ собою! если вы не противъ, маминька, я выйду за него за-мужъ.
-- По мнѣ, пожалуй, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: -- только не лучше ли послать прежде справиться, захочетъ ли онъ на тебѣ жениться.
-- Разумѣется, захочетъ, продолжала Изидора: -- скажите же, Маннерсъ, каковъ онъ собою?
-- Свѣжъ и здоровъ, какъ только можетъ быть человѣкъ съ спокойнымъ сердцемъ, ведущій дѣятельную жизнь, отвѣчалъ Маннерсъ: -- я рѣдко встрѣчалъ такого красиваго мужчину.
-- И прекрасно! воскликнула, смѣясь, миссъ Фальклендъ.
Полковникъ Маннерсъ тоже улыбнулся, но улыбка его отозвалась горечью. Какъ ни примирился онъ съ мыслью, что красота необходима для внушенія женщинѣ любви, а всякое словечко, подтверждавшее это мнѣніе, затрогивало въ груди его больную струну, которой въ ладъ начинали вторить другія,-- и въ сердцѣ его раздавался печальный аккордъ.
-- А позвольте спросить, сказалъ лордъ Дьюри холоднымъ, почти надменнымъ голосомъ: -- какъ зовутъ чудеснаго человѣка, творящаго всѣ эти чудеса?
-- Человѣка, спокойно отвѣчалъ полковникъ Маннерсъ: -- который извѣстенъ во всей Америкѣ, и который прошелъ двѣсти миль во внутрь индѣйскихъ владѣній для спасенія вашего сына, неизвѣстнаго для него капитана де Во,-- зовутъ сэръ Вильямъ Рейдеръ.
Лордъ Дьюри поблѣднѣлъ и потомъ вдругъ вспыхнулъ. Пробудило ли это имя въ груди его чувство, котораго онъ не хотѣлъ довѣрить языку, или измѣнилось лицо его отъ минутнаго недуга, неизвѣстно; но онъ не отвѣчалъ ни слова, и Маннерсъ, замѣтившій волненіе пэра, продолжалъ:
-- Если я не ошибаюсь, сэръ Вильямъ Рейдеръ спрашивалъ Эдварда о вашемъ здоровьѣ и говорилъ, что зналъ васъ когда-то въ Англіи.
-- Да, отвѣчалъ лордъ Дьюри, выпрямляясь на своемъ мѣстѣ: -- когда-то я зналъ одного презрѣннаго негодяя Рейдера, который теперь, кажется, въ Америкѣ; но онъ не имѣетъ права называть меня своимъ знакомымъ.
Де Во взглянулъ на отца съ удивленіемъ и обратилъ глаза свои на Маннерса, какъ-будто съ просьбою о терпѣніи. Маннерсъ остался совершенно спокоенъ и отвѣчалъ:
-- Вы, вѣроятно, говорите совершенно о другомъ человѣкѣ, потому-что отзывы наши вовсе несходны.
-- Нѣтъ, сэръ, возразилъ баронъ, краснѣя: -- я говорю о томъ же человѣкѣ; въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія; это нищій и бродяга!
-- Если вы говорите о томъ же человѣкѣ, лордъ Дьюри, равнодушно замѣтилъ Маннерсъ: -- то я прошу васъ помнить, что вы говорите о немъ другу, который не любитъ, чтобы при немъ чернили его друзей.
-- Въ-самомъ-дѣлѣ? отвѣчалъ лордъ Дьюри. вставая съ мѣста: -- вы намѣрены учить меня въ домѣ моей сестры, какъ отзываться о человѣкѣ, къ несчастью, сблизившемся съ моимъ сыномъ? повторяю вамъ, онъ нищій и бродяга.
Маинерсъ промолчалъ съ минуту.
Онъ и де Во были много обязаны человѣку, о которомъ говорилъ лордъ Дьюри; Маннерсъ чувствовалъ, что слова лорда были обидны для нихъ обоихъ, и въ особенности для него, который познакомилъ Рейдера съ Эдвардомъ и расхвалилъ его до такой степени. Онъ не забылъ однако же ни лѣтъ лорда, ни своего особеннаго положенія въ домѣ его сестры, и старался по возможности смягчить свой отвѣтъ. Промолчать вовсе и оставить обвиненія пэра безъ возраженія онъ не могъ, какъ офицеръ, благородный человѣкъ и другъ сэра Вильяма Рейдера.
-- Вы, безспорно, можете высказывать ваше личное мнѣніе, сказалъ онъ лорду: -- сыну или родственникамъ, если только оно не оскорбительно для кого-нибудь изъ моихъ друзей, но я вторично прошу васъ умѣрять выраженія, потому-что не могу смолчать на подобную клевету.
-- Клевету? воскликнулъ лордъ Дьюри.
-- Да, я сказалъ: клевету, отвѣчалъ полковникъ Маннерсъ:-- употребленныя вами выраженія клевета, если относятся къ моему другу, котораго жизнь, полная благородныхъ подвиговъ, ставитъ его выше всякаго подозрѣнія. Но я все еще думаю, что мы говоримъ о различныхъ лицахъ.
-- Хорошо, сэръ, хорошо, хорошо, сказалъ лордъ Дьюри нѣсколько холоднѣе:-- вѣроятно, это такъ. Дайте мнѣ стаканъ содовой воды. Я пойду отдохнуть, сестра; я немного усталъ; мои комнаты, кажется, противъ гостиной. Спокойной ночи!-- спокойной ночи, полковникъ Маннерсъ!
Онъ поклонился съ иронически холодною учтивостью и вышелъ.
Что бы ни чувствовалъ полковникъ Маннерсъ, и каковы бы ни были его намѣренія, онъ велъ себя послѣ ухода лорда какъ-будто ничего не случилось. Но мистрисъ Фальклендъ и де Во заговорили о случившемся. Она старалась извинить этотъ случай въ глазахъ своего гостя и увѣряла, что братъ, вѣроятно, пріѣхалъ раздраженный чѣмъ-нибудь особеннымъ,-- иначе не забылся бы до такой степени; а Эдвардъ просилъ своего друга забыть этотъ споръ и остаться въ домѣ его тетки по-прежнему.
Маннерсъ улыбнулся и согласился.
-- Вы знаете, де Во, сказалъ онъ: -- что я не отступаю при первомъ залпѣ, и такъ-какъ впредь мы вѣроятно будемъ сталкиваться съ лордомъ Дьюри не очень часто, то любезности подобнаго рода будутъ между нами, надѣюсь, рѣдки.
Вскорѣ потомъ всѣ разошлись, сожалѣя о неожиданно нарушенномъ весельи вечера.
ГЛАВА IV.
Странная вещь душа человѣка; во многихъ случаяхъ она похожа на старинный готическій замокъ, съ безконечными ходами и переходами, темными коридорами, витыми лѣстницами и потайными дверьми. Среди этого лабиринта бродятъ, большею частью на-удачу, мысли; часто зайдетъ какая-нибудь изъ нихъ совсѣмъ не въ ту комнату и воображаетъ, что зашла въ свою, или идетъ себѣ преспокойно, думая, что все благополучно, какъ вдругъ отворяется настежь дверь, и на встрѣчу ей выходитъ другая, заставляетъ ее вернуться назадъ, иногда погасивши свѣчку и оставивши ее въ-потьмахъ, иногда деликатно взявши ее за кончики пальцевъ и провожая до того мѣста, откуда она вышла.
Полковникъ Маннерсъ почти никогда не предавался мечтамъ о счастьи для него недоступномъ; но, пришедши къ себѣ въ спальню, онъ невольно призадумался о происшествіяхъ этого вечера и кружкѣ своихъ новыхъ знакомыхъ. Прежде всего онъ позаботился, какъ любитель пріятнаго, удалить изъ замка мысль о лордѣ Дьюри и его грубостяхъ; потомъ, съ легкимъ вздохомъ, какой вырывается изъ груди человѣка, когда онъ сравниваетъ что-нибудь неисправимое въ своей судьбѣ съ лучшею участью другихъ, онъ подумалъ: "Де Во счастливецъ! Она прекрасна, и подъ холодною наружностью ея скрывается глубокое чувство; но при всемъ томъ, если бы мнѣ пришлось выбирать между ними, я отдалъ бы преимущество другой." Тутъ онъ замѣтилъ, что мысли его коснулись опаснаго предмета; онъ опасался, какъ бы ему не попасть въ засаду и не сдѣлаться жертвою желаній, повидимому навсегда изгнанныхъ имъ изъ сердца; онъ поспѣшно ударилъ ретираду и примкнулъ съ отрядомъ думъ къ своему главному корпусу, т. е. началъ думать о военныхъ дѣлахъ и старался забыть о семейномъ кружкѣ мисстрисъ Фальклендъ и будущемъ счастіи Эдварда, или по-крайней-мѣрѣ заставить себя, думая объ этихъ вещахъ, не принимать въ нихъ сердечнаго участія и смотрѣть на нихъ какъ на менуэтъ, забываемый вмѣстѣ съ звуками музыки. Но, несмотря на то, во время его думы не разъ отворялась сосѣдняя дверь, и къ нему выходила на-встрѣчу свѣжая мысль о счастьи друга и сладости семейной жизни, въ нѣдрахъ которой можно найти отрадный отдыхъ послѣ трудовъ и опасностей.
Сонъ есть надежная крѣпость противъ напора опасныхъ мыслей, и въ нее рѣшился онъ спастись отъ слишкомъ сильнаго непріятеля; онъ легъ и скоро вступилъ въ ворота дремоты; но внутри крѣпости нашелся измѣнникъ -- воображеніе; войско сновидѣній не замедлило вторгнуться, и сердце его пало предъ образами, отъ которыхъ онъ отбивался съ стойкостью ветерана въ продолженіи четырнадцати лѣтъ. Сопротивленіе было невозможно; гарнизонъ положилъ оружіе, и ему всю ночь снилось о любви и домашнемъ счастьи. Впрочемъ сонъ былъ добрый; одно изъ замѣчательнѣйшихъ явленій, сопровождающихъ сны, случилось и теперь съ Маннерсомъ: видѣнія его были ясны какъ дѣйствительность; онъ перечувствовалъ многое такъ живо, какъ никогда не чувствовалъ можетъ быть на яву; онъ испыталъ и горе и радость,-- событія, которыя, случись они въ-самомъ-дѣлѣ, остались бы у него въ памяти до самой смерти; но когда онъ проснулся, все было забыто, точно какъ-будто вторичный сонъ провелъ по скрижалямъ памяти губкою, омоченною въ волнахъ Леты; осталось нѣсколько неясныхъ чертъ, доказывавшихъ только, что тутъ было что-то написано.
Онъ проснулся на зарѣ. Маннерсъ всегда вставалъ рано,-- привычка, проистекающая изъ двухъ причинъ: хорошаго здоровья и спокойнаго сердца. Помолившись Богу (благородныя души всегда молятся) Маннерсъ одѣлся довольно медленно, поглядывая въ окно на богатый ландшафтъ, сверкавшій росою, и вышелъ подышать чистымъ утреннимъ воздухомъ. Окна по обѣ стороны коридора были еще заперты, но свѣтъ съ лѣстницы достаточно освѣщалъ ему путь. При выходѣ Маннерсъ встрѣтилъ служанку съ неподдѣльнымъ румянцемъ на щекахъ и синими руками, мывшую мраморный полъ и ступени, ведущія въ садъ, который простирался къ юго-западу и отдѣлялся отъ парка легкимъ плетнемъ.
Прекрасенъ въ часъ утра садъ съ усыпанными пескомъ дорожками, облитыми лучами солнца, съ тысячью цвѣтовъ, созданныхъ благостью Бога и трудомъ человѣка для украшенія нашихъ жилищъ, и раскрывающихъ свои чашечки передъ юнымъ восходящимъ свѣтиломъ! Садъ, въ который вступилъ Маннерсъ, былъ устроенъ по старинному, съ множествомъ грядъ, расположенныхъ математическими фигурами. Каждая гряда, окаймленная коротко подстриженною зеленью, пестрѣла такимъ количествомъ цвѣтовъ, какое только могло на ней помѣститься и цвѣсти въ это время года. Съ тѣхъ поръ много заморскихъ растеній пересажено въ нашу почву, но и тогда этотъ садъ красовался богатымъ выборомъ цвѣтовъ, частью еще цвѣтущихъ, частью уже отцвѣтшихъ. Садъ былъ великъ и гряды не тѣснились одна къ другой; между, ними были площадки зеленаго дерну, и по нимъ прыгали сотни дроздовъ, тонкія ножки которыхъ скрывались въ травѣ. Кое-гдѣ были бесѣдки изъ вьющихся растеній; парники и теплицы выглядывали изъ кустовъ, на солнечной сторонѣ сада.
Полковникъ Маннерсъ пошелъ по аллеѣ вдоль восточной ограды, возвышавшейся надъ паркомъ и окрестностью; оттуда къ одну сторону открывался роскошный веселый видъ поля съ пасущимися вдали стадами, въ другую -- садъ, чопорно-правильный, но чистый, прекрасный и свѣтлый. Маннерсъ былъ солдатъ и свѣтскій человѣкъ; онъ любилъ книги и общество, но можетъ быть никто больше его не умѣлъ наслаждаться одинокою утреннею прогулкою среди цвѣтовъ и красивой мѣстности, гдѣ глаза могутъ насытиться прекрасными видами, а мысля, возбуждаемыя каждымъ отдѣльнымъ цвѣткомъ или общностью всего ландшафта, могутъ носиться по цѣлому міру наслажденій, такъ-что человѣкъ не можетъ собственно сказать: "я мыслю", а вѣрнѣе: "я живу среди упоенія, близкаго къ блаженству."
Хотя, какъ сказано, человѣкъ въ такомъ положеніи собственно не мыслитъ, но именно въ эти-то минуты ему всего непріятнѣе, если кто-нибудь прерываетъ теченіе его думъ. Поэтому полковнику Маннерсу не очень пріятенъ показался звукъ чьихъ-то шагогь, раздавшихся за кустами, когда онъ дошелъ до конца аллеи.
Если бы эти шаги издавали легкій, свойственный маленькой ножкѣ звукъ, Маннерсъ, никогда не отказывавшійся отъ случая полюбоваться прекраснымъ созданіемъ природы, не пожалѣлъ бы можетъ быть о томъ, что неожиданная встрѣча прервала его думу. Но наги эти были тверды и тяжелы,-- шаги ногъ, крѣпко ступавшихъ на землю. Онъ не удивился, встрѣтивши на поворотѣ аллеи лорда Дъюри.
Маннерсъ не забылъ вчерашней ссоры, но думалъ о ней какъ можно меньше; онъ принадлежалъ къ числу счастливцевъ, которые не принимаютъ къ сердцу подобныхъ непріятностей и подумалъ, что у старика, вѣроятно, болѣли вчера зубы, или что его вообще мучила какая-нибудь физическая боль, отъ которой человѣкъ приходитъ въ дурное расположеніе и даже дѣлается иногда грубъ, вещь извинительная въ тѣ лѣта, когда переходъ отъ бодрости и здоровья къ недугамъ уже самъ по себѣ раздражаетъ человѣка. Но такъ-какъ онъ не любилъ подвергать себя необходимости удерживаться, то рѣшился пожелать пэру добраго утра и пройти дальше.
Ему не удалось исполнить этого намѣренія. Встрѣтивши Маннерса, лордъ Дьюри вдругъ остановился, отвѣтилъ на его привѣтствіе холоднымъ и гордымъ поклономъ и сказалъ:
-- Я видѣлъ изъ моихъ оконъ, что вы вышли въ садъ и пришелъ къ вамъ.
Пэръ сказалъ это тихо и спокойно. Маннерсъ не сомнѣвался, что онъ намѣренъ извиниться, и былъ нѣсколько удивленъ, что такой гордый человѣкъ на это рѣшается; кромѣ того, дрожаніе ноздрей и вѣкъ лорда плохо ладило съ спокойнымъ тономъ его голоса.
-- Чѣмъ могу вамъ служить? спросилъ его Маннерсъ.
-- Вотъ чѣмъ, отвѣчалъ лордъ Дьюри.-- Вчерашній день вы назвали слова мои клеветою; я не привыкъ оставлять такія оскорбленія безъ послѣдствій и пришелъ требовать отъ васъ удовлетворенія.
Маннерсъ хотѣлъ улыбнуться, но удержался и отвѣчалъ серьёзно:
-- Я желалъ бы отъ всего сердца, чтобы вы забыли это дѣло. Вамъ заблагоразсудилось отозваться очень оскорбительно о человѣкѣ, о которомъ я говорилъ какъ о моемъ другѣ. Я назвалъ слова ваши клеветою, если они относятся къ моему другу; но въ тоже время замѣтилъ, что мы говоримъ, вѣроятно, о двухъ различныхъ лицахъ. Ради Бога, оставьте это дѣло такъ, какъ оно есть. Я вовсе не хотѣлъ оскорбить васъ; вы тоже, я думаю не хотѣли оскорбить меня. Я пріѣхалъ сюда какъ другъ вашего сына, по радостному случаю, и мнѣ было бы очень жаль уѣхать отсюда врагомъ его отца.
-- Полковникъ Маннерсъ, сказалъ лордъ съ ѣдкою усмѣшкой: -- я думалъ, что вы носите шпагу.
-- Ношу, отвѣчалъ Маннерсъ, краснѣя; -- но я счелъ бы себя недостойнымъ носить ее, если бы обнажилъ ее противъ человѣка, который годится мнѣ въ отцы.
Лордъ Дьюри вспыхнулъ въ свою очередь.
-- Если вы думаете оградиться моими лѣтами, сказалъ онъ: -- то, вѣроятно, обдумали, сколько потерпитъ отъ этого ваша честь, и въ какомъ свѣтѣ явится она мнѣ. Если я не принимаю въ расчетъ моихъ лѣтъ, то не понимаю, почему вы должны обращать на нихъ вниманіе.
-- Этого требуютъ отъ меня совѣсть и честь, отвѣчалъ Маннерсъ.
-- Офицеръ, который отказывается отъ поединка, не имѣетъ права говорить о чести, возразилъ лордъ Дьюри.
-- Напрасно вы стараетесь заставить меня забыться, сказалъ Маннерсъ.-- Я вообще ненавижу дуэли и вовсе не считаю ихъ доказательствомъ храбрости; поединокъ же между молодымъ человѣкомъ и такимъ старикомъ, какъ вы, въ моихъ глазахъ, просто, убійство. Вы меня извините, но мнѣ все это дѣло кажется немножко смѣшно и я прошу васъ его оставить.
-- Я по-неволѣ долженъ оставить стараніе заставить сражаться человѣка, который этого не хочетъ, отвѣчалъ лордъ Дьюри больше съ злобною, нежели презрительною улыбкой: -- только я принужденъ буду разсказать всѣмъ и каждому, что полковникъ Маннерсъ отказался отъ вызова.
Маннерсъ засмѣялся.
-- Я былъ въ одинадцати сраженіяхъ, сказалъ онъ: -- и раненъ девять разъ; я доволенъ небольшою репутаціею, заслуженною въ этихъ дѣлахъ, и не желаю увеличить ее поединкомъ вами.
Минуты двѣ лордъ Дьюри смотрѣлъ на него съ выраженіемъ мрачной досады, какъ-будто обдумывая, какимъ бы средствомъ заставить его согласиться. Но спокойное мужество и рѣшимость Маннерса смутили его, и онъ только воскликнулъ: "вы раскаетесь въ этомъ!"
-- Едва ли, отвѣчалъ Маннерсъ. Желаю вамъ добраго утра!
Онъ спокойно оборотился и пошелъ тихимъ шагомъ назадъ по аллеѣ.
Лордъ Дьюри пошелъ между тѣмъ гораздо скорѣе. Воспользуемся этимъ случаемъ, чтобы заглянуть въ его душу и изслѣдовать нѣкоторыя изъ причинъ, подобно циклопамъ въ пещерѣ Вулкана выковавшихъ громовыя стрѣлы его выходокъ; мы говоримъ: нѣкоторыя, потому-что разбирать всѣ ихъ было бы здѣсь слишкомъ долго. Лордъ Дьюри былъ на-канунѣ сильно разсерженъ очень непріятнымъ разговоромъ о томъ самомъ Вильямѣ Рейдерѣ, похвалы которому ему суждено было услышать немедленно по пріѣздѣ въ домъ сестры. Лордъ имѣлъ причины смертельно ненавидѣть этого Райера и охотно далъ бы тысячу фунтовъ тому, кто принесъ бы ему вѣрное извѣстіе, что Рейдеръ умеръ и отнесенъ въ тотъ архивъ земной канцеляріи, въ которомъ хранятся тысячи драгоцѣнныхъ тайнъ, не доступныхъ любопытнымъ глазамъ смертнаго. Можно себѣ вообразить, что почувствовалъ онъ, услышавши отъ Маннерса, что человѣкъ, ненависть къ которому только-что пробудилась въ немъ съ новою силою на-канунѣ, и къ которому онъ въ продолженіи многихъ лѣтъ питалъ сильную вражду,-- что этотъ человѣкъ сдѣлался пріятелемъ его сына.
Вотъ въ чемъ состояла вина Маннерса; если бы этимъ дѣло и ограничилось, лордъ Дыори можетъ быть и смолчалъ бы на его слова; но онъ имѣлъ причины опасаться, что предметъ его ненависти посѣтитъ Англію, и воображенію его представились Маннерсъ, Рейдеръ и Эдвардъ, толкующіе о вещахъ, которымъ лучше бы оставаться въ неизвѣстности. Что касается до недавной связи сына съ стариннымъ врагомъ своимъ, онъ надѣялся разорвать ее, но расчелъ, что для этого должно раздружить его и съ Маннерсомъ, чтобы между нимъ и Рейдеромъ не было никакого посредника. Вотъ почему рѣшился онъ поссориться съ полковникомъ и, благодаря своей раздражительности, могъ исполнить это намѣреніе безъ особенныхъ усилій. Онъ заспорилъ за ужиномъ умышленно; не знакомый съ трусостью и встарину хорошо умѣвшій владѣть шпагою, онъ обрадовался, когда Маннерсъ употребилъ выраженіе, дававшее ему поводъ привести споръ къ такой развязкѣ, которая на-всегда положитъ конецъ дружбѣ его сына съ полковникомъ. "Если я буду раненъ,-- думалъ онъ -- тѣмъ лучше",-- странное дѣло!-- если бы онъ считалъ возможнымъ потерять въ этомъ дѣлѣ самую жизнь, то и о ней пожалѣлъ бы немного, зная, что это положитъ вѣчную преграду сближенію Эдварда съ Маннерсомъ и Рейдеромъ. Такъ непослѣдовательна натура человѣка: ему часто страшнѣе выдержать разспросы людей, нежели предстать на судъ Божій.
Хладнокровіе и твердость полковника уничтожили намѣреніе, съ которымъ лордъ вышелъ въ садъ, и онъ пошелъ домой съ сильнымъ желаніемъ достигнуть своей цѣли другими средствами. Видя, что Маннерсъ не хочетъ быть зачинщикомъ, онъ рѣшился уговоритъ своихъ родственниковъ, чтобы они сами разошлись съ предметомъ его нелюбви или страха. Намѣреніе его было тѣмъ непоколебимѣе, что онъ рѣдко испытывалъ противорѣчіе. Онъ пошелъ въ комнату сына.
Эдвардъ де Во только-что проснулся и приступилъ къ туалету: занятіе это, сколько ни доставляетъ оно инымъ удовольствія, все-таки само по себѣ безпокойно,-- и де Во исполнялъ его съ помощью слуги. Приходъ лорда Дьюри и данный имъ знакъ удалили слугу изъ комнаты. Лордъ сѣлъ въ кресла, и сынъ его, видя немалую грозу на челѣ отца, сѣлъ полуодѣтый, ожидая, что будетъ дальше.
-- Эдвардъ, сказалъ отецъ его голосомъ, въ которомъ желалъ выразить отцовскую любовь, нѣсколько душевной скорбя и твердое упованіе на благородныя чувства сына, но въ которомъ выразилось только сильное раздраженіе: -- Эдвардъ, я пришелъ поговорить съ тобою о несчастномъ случаѣ вчерашняго вечера и сообщить тебѣ въ немногихъ словахъ мое объ этомъ мнѣніе, дабы ты зналъ, какъ себя вести.
Эдвардъ, хорошо знавшій отца -- хотя и не зналъ всѣхъ причинъ его поведенія -- приготовился къ сопротивленію. По началу разговора онъ догадался, къ чему идетъ рѣчь; онъ очень хорошо зналъ -- хотя и не говорилъ этого ясно и опредѣленно самому себѣ -- что отецъ его тщеславенъ и самолюбивъ, гордъ, и онъ готовъ мстить за малѣйшее оскорбленіе и вѣчно ненавидѣть за одно необдуманное слово. Но Эдвардъ помнилъ и то, что отношенія его къ лорду совсѣмъ не тѣ, что къ другимъ: кровное родство, привычка и безукоризненное поведеніе дѣлали его единственнымъ предметомъ привязанности лорда, единственнымъ человѣкомъ, имѣвшимъ нѣкоторое вліяніе на того, который никогда, во всю свою жизнь, не внималъ ничьимъ доводамъ и не терпѣлъ ничьего противорѣчія. Опытъ научилъ его, что онъ могъ противиться отцу съ успѣхомъ, если только имѣлъ на это причины, согласныя съ собственными чувствами и онъ приготовился теперь поспорить за предметъ болѣе важный, помня, что ему не разъ удавалось отстаивать пустяки. Военная жизнь открыла ему тайну, что иногда выгодно дѣйствовать наступательно. Отецъ его взбѣжалъ по лѣстницѣ слишкомъ быстро и заговорилъ слишкомъ горячо; когда онъ остановился, чтобы перевести духъ, Эдвардъ сказалъ:
-- Если вы говорите о дѣлѣ съ Маннерсомъ, то пожалуста забудьте его; Маннерсъ очень добръ и, безъ сомнѣнія, готовъ простить вамъ. Дальнѣйшихъ извиненій не нужно.
-- Извиненій? воскликнулъ лордъ Дьюри.-- Что ты хочешь этимъ сказать? мнѣ не въ чемъ извиняться.
-- Да, отвѣчалъ Эдвардъ: -- но принимая во вниманіе, что Маннерсъ мнѣ другъ, что онъ спасъ мнѣ жизнь, рискуя своею собственной, что онъ пріѣхалъ сюда по моему приглашенію, что онъ гость въ домѣ моей тетки, я счелъ необходимымъ извинить въ его глазахъ ваше съ нимъ обращеніе и сказалъ, что вы, вѣроятно, были раздражены чѣмъ-нибудь другимъ. Я прибавилъ -- потому-что я въ этомъ увѣренъ -- что вы сами, обсудивши дѣло, пожалѣете о своихъ словахъ.
-- Ты сказалъ это? Въ такомъ случаѣ мнѣ остается только замѣтить, что ты ошибся....
Де Во покраснѣлъ.
-- Что ты самовольно позволилъ себѣ говорить отъ моего имени, продолжалъ лордъ Дьюри, гнѣвъ котораго вышелъ изъ всякихъ границъ: -- и что если бы ты думалъ объ отцѣ столько же, сколько объ этомъ недавнемъ пріятелѣ, то увидѣлъ бы, что обиженъ я, что я имѣю право требовать извиненія, и ты прекратилъ бы всякія сношенія съ человѣкомъ, оказавшимъ такъ мало уваженія къ твоему отцу. Я тебѣ приказываю это, или прошу не раскаиваться въ послѣдствіяхъ.
-- Мы смотримъ, кажется, на это дѣло съ различныхъ точекъ зрѣнія, сказалъ Эдвардъ, сохраняя, по мѣрѣ возможности, свое хладнокровіе.-- Мнѣ очень жаль, что въ самый день моего пріѣзда между вами возникло такое недоразумѣніе; но если вы хотите, чтобы я прекратилъ знакомство съ Маннерсомъ потому, что вы обошлись съ нимъ нѣсколько грубо, то я долженъ скамть вамъ, что этому не бывать. Что касается до посл ѣ дств ій, то я не понимаю, что вы подъ ними разумѣете. Ссора съ вами....
-- Послѣдствія, капитанъ де Во, прервалъ его отецъ, и на впалыхъ щекахъ его заиграли два красныхъ пятна: -- послѣдствія могутъ выйти хуже, нежели вы ожидаете. Вы думаете, что помѣстья мои достанутся непремѣнно вамъ; но знайте, молодой человѣкъ.... знайте, повторилъ онъ, подходя къ сыну и понижая голосъ: -- знайте, что одно слово можетъ лишить васъ наслѣдства. Впрочемъ, объ этомъ довольно, прибавилъ онъ, подымая голову и принимая гордый видъ: -- послѣдствія, на которыя я намекнулъ,-- неудовольствіе отца, знающаго, что вы остались пріятелемъ оскорбившаго его человѣка.
-- Если бы я видѣлъ, что Маннерсъ васъ обидѣлъ, сказалъ Эдвардъ....
-- Довольно того, что я это вижу, поспѣшно прервалъ его отецъ.-- Жалѣю, что сынъ мой смотритъ на это иначе. Впрочемъ, поступайте какъ вамъ угодно, Эдвардъ де Во. Если вы утратили чувство сыновняго долга и отказываете мнѣ въ повиновеніи, оставайтесь его пріятелемъ.
-- Я и во снѣ не вздумаю съ нимъ раздружиться, отвѣчалъ де Во.-- Это значило бы сдѣлаться соучастникомъ вопіющей несправедливости.
-- Вотъ почтеніе, вотъ уваженіе! проговорилъ лордъ Дьюри, стисвувъ зубы.-- Дѣлайте, какъ вамъ угодно, дѣлайте, какъ вамъ угодно; прощайте, желаю вамъ добраго утра.
И онъ вышелъ вонъ.
-- Это ужасно непріятно, подумалъ де Во, взявшись за колокольчикъ, чтобы позвать слугу; -- а еще хуже будетъ встрѣча и завтракомъ. Впрочемъ, чтожь дѣлать? что будетъ, то будетъ.
И онъ снова принялся за туалетъ.
Благородный лордъ пришелъ между тѣмъ къ себѣ въ комнату и схватился за звонокъ, и позвонилъ такъ сильно, что не только его слуга, но и всѣ въ домѣ могли догадаться, что онъ разгнѣванъ. Слуга его, тощій, мрачный человѣкъ съ кислою физіономіею, какъ-будто нарочно созданный хладнокровнымъ для служенія вспыльчивому господину, нисколько не тревожился гнѣвомъ лорда и постоянно противопоставлялъ ему тупое безмолвіе, противъ котораго по-неволѣ приходилось вооружаться терпѣніемъ. Онъ пошелъ на зовъ лорда очень медленно, выслушалъ за это выговоръ съ глубокимъ молчаніемъ и, получивши приказаніе собрать вещи и велѣть немедленно запрягать лошадей, отправился завтракать, потому-что не раздѣлялъ желанія лорда выѣхать съ тощимъ желудкомъ. Лордъ Дьюри, воображая, что слуга пошелъ исполнить его приказанія, прождалъ минутъ пять довольно терпѣливо, потомъ началъ тревожиться и наконецъ трезвонить. Звонъ продолжался нѣсколько минутъ; наконецъ слуга явился и съ самымъ безстрастнымъ лицомъ спросилъ:
-- Кажется, изволите звонить?
Лордъ Дьюри взбѣсился, но видя, что это не помогаетъ, оставилъ слугу укладывать вещи, а самъ ушелъ въ ожиданіи экипажа въ библіотеку, самую уединенную комнату въ домѣ. Онъ расчитывалъ найти ее пустою, но ошибся: мистриссъ Фальклендъ сидѣла за столомъ и что-то писала. Лордъ Дьюри ни къ кому не чувствовалъ такого почтенія, какъ къ ней; чувство это даже граничило со страхомъ, на сколько страхъ былъ доступенъ душѣ его, и потому всѣхъ меньше желалъ бы онъ встрѣтить въ эту минуту ее. Онъ хотѣлъ уйти назадъ, но мистрисъ Фальклендъ его увидѣла, и онъ подошелъ къ ней съ вопросомъ: не помѣшалъ ли я вамъ?
-- Нисколько, нисколько, отвѣчала она: -- вы, я вижу, собрались въ дорогу; неужели вы хотите уѣхать безъ завтрака?
-- Непремѣнно, сказалъ лордъ: -- я не, желаю еще разъ встрѣтиться у васъ въ домѣ съ этимъ полковникомъ Маннерсомъ, который меня такъ обидѣлъ.
-- Вы, вѣроятно, хотите сказать, котораго вы такъ обидѣли, возразила мистриссъ Фальклендъ. Я вамъ сестра, слѣдовательно сужу скорѣе въ вашу пользу, но говорю вамъ откровенно, что вы виноваты передо мною и полковникомъ Маннерсомъ. Я не требую отъ васъ извиненія; но если вы хотите поступить но справедливости, то пойдите къ Маннерсу и скажите ему, что вы были чѣмъ-нибудь раздражены и сожалѣете, что гнѣвъ вашъ излился на него.
Мистриссъ Фальклендъ сказала это очень спокойно и снова привалясь писать. Лордъ обдумалъ, что передъ нимъ женщина и сестра; гнѣвъ его выразился ѣдкою улыбкою. И только глаза его, устремленные на сестру, сверкали гнѣвомъ, какъ уединенный постъ, оставленный за удалившеюся арміею.
-- Знаете ли вы, мистриссъ Фальклендъ, сказалъ онъ: -- что намъ, мужчинамъ, не выгодно говорить о такихъ щекотливыхъ предметахъ съ женщинами; васъ защищаетъ вашъ полъ, и вы говорите намъ иногда вещи, на которыя невѣжливо была бы отвѣчать тѣмъ же, а переносить ихъ молча трудно.
-- Правда часто бываетъ непріятна, отвѣчала мистриссъ Фальклендъ: -- и въ такомъ случаѣ женщина высказываетъ ее вамъ прямѣе, нежели мужчина.
-- Такъ-какъ мы несогласны въ нашихъ взглядахъ, возразилъ лордъ Дьюри: -- то слѣдовало бы сперва рѣшить, дѣйствительно ли правда меня оскорбляетъ. А вы принимаете это за рѣшенное; это нелогично.
-- Я нисколько не думаю убѣждать васъ логикой; только мнѣ кажется, что вы изъ уваженія къ самому себѣ должны бы извиняться передъ Маннерсомъ. Оставайтесь, если хотите, и безъ этого.
-- Я васъ понимаю! сказалъ лордъ Дьюри: -- лошади мои сейчасъ будутъ готовы, и вы избавитесь отъ моего присутстія. А между тѣмъ я не хочу мѣшать вашимъ занятіямъ. Прощайте, мистриссъ Фальклендъ!
-- Прощайте!
Онъ пошелъ къ дверямъ, но, взявшись за ручку, оглянулся на сестру. Мистриссъ Фальклендъ продолжала писать; перо ея двигалось быстро и плавно,-- разговоръ съ братомъ, очевидно, не оказалъ не малѣйшаго вліянія на ея занятіе. Злобу, гнѣвъ, ненависть, можно снести или отразить; но совершенное равнодушіе ранитъ глубже. Это почувствовалъ лордъ Дьюри; онъ, распахнулъ двери съ такою силою, что дрогнула легкая мебель, и поспѣшилъ къ своему экипажу съ чувствомъ собственнаго униженія.
Въ это самое время Маріанна де Во шла по коридору въ столовую; прекрасное лицо ея и спокойныя, плавныя движенія дѣлали успокоивающее впечатлѣніе. Только лорда Дьюри нелегко было успокоить. Докторъ Джонсонъ любилъ, говорятъ, людей, умѣющихъ ненавидѣть; и если бы любовь эта простиралась, нѣсколько долѣе, то лордъ былъ бы достойнымъ ея предметомъ. Онъ умѣлъ питать въ себѣ гнѣвъ и ненависть такою пищею, что они никогда не утрачивали своей силы. Наканунѣ вечеромъ, прежде нежели лордъ нашелъ пріятный поводъ поссориться съ Маннерсомъ, онъ ухаживалъ, по обыкновенію, за Маріанной. Онъ сѣлъ возлѣ нея, говорилъ съ нею и старался быть ей пріятнымъ, когда очевидно не былъ расположенъ любезничать съ другими. Но теперь, когда Маріанна, подошедши, подала ему руку и пожелала добраго утра, онъ тотчасъ же опустилъ ее руку и отвѣтилъ отрывисто, что спѣшитъ.
Нѣсколько удивленная пасмурнымъ лицомъ дяди, его сверкающими глазами и непривѣтливостью, Маріанна посторонилась, чтобы дать ему пройти.Лордъ Дьюри сдѣлалъ два шага дальше, но вдругъ остановился. Онъ вспомнилъ, что поведеніе его должно показаться страннымъ; онъ вернулся, и это вышло еще страннѣе, какъ всегда случается, если человѣкъ боится или стыдится выказать во всей ихъ наготѣ обуревающія его чувства и старается изъяснить странные поступки, къ которымъ они его увлекаютъ.
-- Я долженъ отсюда уѣхать, Маріанна, сказалъ онъ поспѣшно и съ волненіемъ: -- непріятный случай заставляетъ меня удалиться. Мы увидимся, вѣроятно, нескоро, но я буду писать и изъясню вамъ все. Прощайте! я слышу, экипажъ поданъ.
Онъ вышелъ очень поспѣшно, оставивши Маріанну въ сильномъ недоумѣніи на-счетъ случившагося. Она слышала, какъ сошелъ онъ съ лѣстницы и отдалъ какія-то приказанія слугѣ, какъ захлопнулись дверцы экипажа и колеса покатились по песку. "Это странно и непріятно", подумала Маріанна и вошли въ столовую, куда слуга только-что внесъ чашу, не затворивши за собою дверей. Тамъ слышался голосъ Изидоры, весело разговаривавшей съ Маннерсомъ и Маріанна была встревожена и, чувствуя, что должна обдумать слова дяди и нѣсколько успокоиться, прежде нежели явится въ обществѣ, пошла въ комнату, гдѣ стоялъ рояль, и вошла въ нее не замѣтивши, есть ли тамъ кто -- нибудь, или нѣтъ.